Глава 1

Рассвет только зрел и землю еще укрывал серый туман июньской ночи, когда тишину, мирно дремавшую на порогах рубленых изб, вспугнул пронзительно резкий голос деревенского била[1]. Дребезжащий звон беспорядочных ударов нестройным тревожным набатом поплыл над скатами соломенных крыш, гулким протяжным эхом выплеснулся на поля и, достигнув леса, поднял в небо черные тучи злорадно заверещавшего воронья. Тревога!!! Кушалино тут же пришло в движение. На беспорядочно застроенные тесные дворы посыпал народ. Заспанные, в одном исподнем люди хватали кули, котомки с припасами, и напрямую, через жердяные ограды и хлипкие плетни, давя посадки огородов, пробиваясь сквозь гущу крапивы на нехоженых задворках, бежали к княжеской усадьбе. Там тоже все кипело и бурлило. Всполошенная дворня отворяла амбары, где подле мешков с толокном[2] и рожью стояли копья и бердыши[3], совни[4] и рогатины, а рядом с цепами для молотьбы уложены были кистени[5] и шестоперы[6]. У гридницы[7] суетился десяток боевых холопов[8] в тегиляях[9], четверо молодцов устраивали напротив ворот небольшой тюфяк[10], жерло которого уже было набито порохом и дробом. В помощь воинам деревенские мужики, вооружались вилами, кольями и зазубренными крючьями на длинных ратовищах[11]. Даже бабы, что побойчей да покрепче, подоткнув за пояс подолы юбок, брали в руки палки, булыги и все, что могло сойти за оружие, а те, кто по малолетству и старости не способен был к бою, собирались у небольшой часовни, дабы помогать родным жаркой молитвой.

На высоком крыльце с навесом и перилами появился князь: всклокоченная грива русых волос и густая перепутанная борода, еще не зашнурованный стегач[12] обтягивал широкие плечи и мощную грудь, на ходу надетые штаны сидели криво и у пояса морщинились несуразными складками, а на голенище одного сапога болтался конец второпях намотанной портянки. Он бегло осмотрел переполненный двор, оценив царящую суматоху, недовольно покачал головой и устремил холодный взгляд голубых с отливом оружейной стали глаз на сторожу — маленькую кособокую башенку над городьбой[13], где дозорный все еще мучил било. Князь коротким звонким свистом привлек его внимание, жестом спросил: «сколько?», и тот в ответ обеими руками обрисовал в воздухе большой неровный круг — много.

— Кондрат Егорыч!!! — княжеский бас перекрыл шум суетящейся толпы и рядом тут же возник седовласый старик со страшным шрамом от правого виска до подбородка и высохшей левой рукой, чуть ниже локтя прихваченной к телу тонким, едва заметным ремешком. Знаком приказав ему стоять и ждать распоряжений, князь повернулся к распахнутой двери, в темном проеме которой немым испуганным приведением стояла княгиня — одной рукой удерживая на груди концы накинутого поверх ночной рубахи платка, в другой она сжимала мужнин пояс с кривой турецкой саблей и коротким кинжалом в кожаных ножнах:

— Собирай детишков, берите пистоли, казну, харчей, но не боле того, что унесете легко, и в потай все, — упреждая уже готовые сорваться с уст испуганной женщины возражения, он осторожно заключил маленькие ладошки в свои огромные шершавые от мозолей ладонищи и произнес ласково и нежно, будто не стоял сейчас посреди усадьбы, где все готовилось к внезапной атаке нежданных гостей. — Ну-ну, не спорь. Сам-то я и не из такого пекла целым выходил. А коли с вами что… все одно что убили меня.

Высокая и крепкая сейчас, стоя рядом с облаченным в доспехи мужем, она казалась хрупкой былинкой, которую даже легкое дуновение ветерка могло бы запросто унести за городьбу, а то и куда-нибудь к студеному морю. Не сводя с князя влажного от нахлынувших слез взгляда, она в ответ на просьбу лишь кивнула головой и протянула пояс с оружием. Тот принял его и быстро поцеловал послушную супругу в лоб:

— Все, родная, не мешкай, — а через мгновенье уже деловито и сухо наставлял старика со шрамом, — С ними пойдешь. Ежели что, по подземелью выйдете в лес, а там до Твери. На дороги не выходите, в деревни не суйтесь. Скрытно идите, а ежели и встретите кого случаем, так про то, что князя семейство — ни слова.

— Дмитрий Петрович, — с мольбой и укоризной в голосе произнес Кондрат Егорович. — Я ж это… и одной рукой того…

Старик сжимал в здоровой руке кистенище с шипастой болванкой на конце длинной цепи.

— Сказано, с ними пойдешь, — прервал его князь тоном, которому не посмел бы возразить и сатана, но тут же взгляд его потеплел и, могучей лапой обхватив тонкую морщинистую шею старика, он произнес тихо и мягко, даже с мольбой в голосе, — На тебя надежа тока. Сам посуди, случись чего, кто их отсель вывести сможет? Так что, давай, Кондрат Егорыч, не упрямься, родимый.

Получив от обиженно засопевшего старика согласный кивок, Дмитрий Петрович перемахнул через высокие перила и бегом пустился к городьбе.

— За мной давай, — скомандовал князь холопу, вооруженному длинноствольной ручницей[14] и ловко, не помогая себе руками, взобрался на стрельню по шаткой приставной лестнице.

— Вона, Дмитрий Петрович, вона они, воры проклятые, — причитал дозорный, совсем еще молодой безбородый парнишка с жидким черным пухом вместо усов, тыча пальцем туда, где из сплошной стены леса выползала петлючая тропа, ведущая к Кушалино от большой тверской дороги. По ней быстрым наметом шло два, не то три десятка всадников в доспехах и с поднятыми вверх пиками, стальные наконечники которых зловеще сверкали в бледном перламутре умирающей луны.

— Свои никак? — с робкой надеждой спросил дозорный, разглядев, что большинство воинов было в кольчугах, а несколько всадников из первых рядов блистали стальными пластинами панцирей.

В ответ князь лишь невесело усмехнулся. Свои. Он уж и забыл, когда последний раз говорил это слово без черных мыслей и всяких подспудностей. За пятнадцать лет страшной кровавой круговерти не стало на Руси своих. Повывелись. Были союзники и сторонники, поборники и единомышленники, последователи и приверженцы. Своих — не было. Вчерашние враги на сегодня становились друзьями, чтобы вместе урвать куш пожирнее и назавтра при дележке добычи перегрызться насмерть. Смутное время, что тут еще скажешь, смутное.

Выразительным взглядом укорив парня за наивность, князь перегнулся через край башни и обратился к мужикам, которые словно ждали чего-то в проеме все еще открытых ворот.

— Чего остолбели-то?

В ответ те молча указали в сторону дороги и князь, едва глянув в этом направлении, смачно выругался в сердцах.

— Вот беда-то, — охнул дозорный, тоже увидев, как через поле с робкой зеленью первых побегов, неровным квадратом раскинутое между лесом и окраиной деревни, бежит мужик в подпоясанной веревкой рубахе и простом бумажном колпаке, который при каждом шаге едва не падал с головы. Стремясь поскорее выскочить на дорогу, он яростно работал руками и высоко задирал ноги, перепрыгивая через кочки и ямы, но князь, наблюдая за всем этим со стороны, ясно понимал, что при всех стараниях достичь ворот раньше всадников у селянина не получится.

— Куда, дурень? К лесу, — скомандовал князь, будто бегущий мог его услышать. — К лесу-то ближе.

— Захарка это, — пояснил парнишка. — Ныне они на залесных лугах ягоду посмотреть хотели. Он поутру и ушел, видать. Вот беда… как же теперь… Догонют ведь, ироды. Не сдобровать ему тогда…

— Возгри[15]— то подотри, — строго оборвал причитания князь. Он еще раз посмотрел на поле, всегда казавшееся ему маленьким и тесным клочком земли, а теперь представшее огромной бесконечной равниной, взглядом смерил ту его часть, что отделяла Захара от дороги, прикинул, сколько ему придется бежать еще до ворот и как быстро то же расстояние преодолеют всадники. Не успеет.

— Закрывай, — зычно скомандовал князь и, заметив сомнительные перегляды мужиков, прикрикнул на них не зло, но властно, — Закрывай, говорю, не то всех погубите.

Перекрестившись, мужики взялись за створы, жалобно заскрипели петли на вереях[16] и Захар, уже выскочивший на дорогу, увидев, как закрываются ворота, за которыми его ждало спасение, как-то обмяк и враз обессилел. Он все еще продолжал бежать, но делал это скорее от безысходности, чем в надежде на счастливый исход и даже в том, как он оглядывался на преследователей, чуялась обреченность и покорность неминучей судьбе.

— Прости мою душу грешную, — прошептал князь, коротко перекрестившись, но на лице его при этом не дрогнул ни один мускул.

— Ну, что там? — встревоженно спросил холоп с ручницей, к этому времени тоже поднявшийся на стрельню.

— Русские, вроде. Только что за люди не ясно, — ответил Дмитрий Петрович, жестом выпроваживая дозорного — втроем им стало тесновато — и принимая из рук воина пищаль. — Заряжёна?

Устроив ствол на рогатой кованой подставке, князь привычно вдавил приклад в плечо и принялся искать мушкой цель. Воровской отряд был уже совсем близко — до слуха долетали отдельные крики, топот и тревожное ржание подгоняемых коней. Выбирая среди всадников первых рядов того, кто мог бы оказаться среди них начальным человеком, Дмитрий Петрович спокойно и деловито наставлял пищальника.

— Первым пальну, потом уж сам. Снаряд береги, лучше реже бей, да цельче. В голову не меть — попасть трудно, а в грудь с близка не промажешь. Аже[17] доспех не пробьешь — с седла свалишь. И еще…

Дмитрий Петрович вдруг замолчал, оборвавшись на полуслове — всадник, которого он выбрал для первого выстрела, показался ему знакомым. Оторвав взгляд от прицела пищали, он всмотрелся в фигуру, которая привлекла его внимание, и через пару мгновений томительной тишины, облегченно выдохнул, чувствуя, как нервное напряжение уступает место слабости во всех членах, которые только что были напружены до последних пределов.

— Чтоб тебя, — ругнулся Дмитрий Петрович, но гнев этот длился недолго. Отдав пищаль холопу, уже не торопясь, князь спустился на землю и даже сподобился весело подмигнуть сгрудившимся у тюфяка ратникам, которые ответили радостной улыбкой, хотя все еще не понимали причины столь разительной перемены.

— Открывай, — распорядился Дмитрий Петрович мужикам, которые только закончили укреплять ворота оглоблями и подпорками.

Вскоре, под дробный топот копыт и громкие крики, поднимая клубы желтой пыли, что, мешаясь с утренней мглой, проглотила ворота и ближние к ним постройки, на княжеском дворе появился отряд, впереди которого гарцевал всадник на добром рослом коне, в богатом панцире с серебряным украсом и шлеме с массивным назатыльником.

— Принимай, — коротко скомандовал он и бросил поводья коня ближайшему холопу.

Сойдя на землю, виновник переполоха взмахом руки велел остальным воинам тоже спешиваться и снял шлем, выпустив на волю волнистую гриву светлых волос до плеч. Серо-голубые глаза внимательно и цепко смотрели на мир из под густых и черных, будто углем нарисованных бровей, прямой с легкой горбинкой нос и темно-русые усы, переходившие в аккуратно подстриженную бороду. Таким предстал собравшимся кушалинцам князь и с недавнего времени большой думный боярин Дмитрий Михайлович Пожарский, по всей Руси именуемый теперь не иначе как спаситель отечества.

— Пошто ж ты мне шорох такой наводишь, братишка? — с улыбкой спросил Дмитрий Петрович, выступая навстречу гостю.

— А впрок, дабы ты тут мхом не порос в тепле и спокойствии, — строго молвил князь Пожарский, хотя в голосе его явно слышалась игривая нотка.

— А ну как я бы пальнул? — принял игру приезжего князя Дмитрий Петрович.

— Тююю, — Пожарский отмахнулся от этого предположения, как от чего-то несерьезного и даже смешного, — все одно промазал бы.

— Ой, ли?

— Ото ж. Каков ты пищальник уж ведомо — припас токмо позря переводишь.

Еще мгновение и оба князя весело рассмеялись, потом обнялись и то, как крепки, молчаливы и продолжительны были эти объятия, лучше всяких слов говорило об их отношении друг к другу, а когда они, наконец, отпустили один другого, стало очевидным поразительное внешнее сходство. Их отцы — Михаил Федорович и Петр Тимофеевич — были Пожарскими, приходясь друг другу троюродными братьями. Родство не самое близкое, но два Дмитрия были словно близнецы. Те же крупные прямые черты лица, тот же рост и богатырская стать, и даже манера двигаться, говорить и жестикулировать совпадали поразительно. Единственное, что отличало их — бороды. У Дмитрия Михайловича она была короткая, аккуратно подстриженная, тогда как Дмитрий Петрович мог похвастать окладистой и ладной бородищей, за которую и получил прозвище Лопата, тогда как другого Дмитрия за глаза прозвали хромым — сказывалась рана, полученная в боях на Сретенке два года назад.

— Ты прости уж, — заговорил Дмитрий Михайлович серьезно, без всяких шуток. — Вчера в вечор хотел было с известием послать к тебе, да уж больно лихоимно в твоих краях. Одному в лесах — верная гибель. Потому нежданным нагрянул. Не думал, что маневра моя такой переполох вызовет.

— Ныне такая жизнь у нас, брат, — пояснил Дмитрий Петрович, увлекая гостя вглубь двора, — С тревогой ложимся, под набат просыпаемся, а днем от каждого шороха вздрагиваем. Лихих людей расплодилось… Надысь окрест три деревни за ночь пожгли. Людей два дня хоронили. Ну, да полно о горестном. Кондрат Егорыч, — окликнул Дмитрий Петрович старика, который после отмены тревоги вмиг утратил проворность и теперь едва таскал ноги, с мучительной гримасой растирая здоровой рукой искалеченную. — Возьми-ка людей княжеских на заботу с дороги. Скажи, пусть баню готовят. А нам с князем меду подай. Эх, братишка, и славный мед удался. Свеженький. Не откажешься?

— Откажусь, — с искренним сожалением ответил Дмитрий Михайлович, — скорым делом под Новгород спешу, так что не до меду нынче. В другораз как-нибудь.

Дмитрий Петрович с пониманием кивнул и жестом пригласил гостя усаживаться за стол, сколоченный из грубо оструганных досок в тени двух яблонь, среди зеленой листвы которых еще виднелись редкие цветки с увядшими лепестками. Две молодые девки — худые, как щепки и бледные, словно отродясь не видели солнца, сменяя друг друга, выставляли угощения: кувшин с прохладным квасом и две деревянные кружки, ржаные сухари, кусочки копченого мяса, сопливые от маринада весенние грибочки, ягоду, горкой уложенную в небольших круглых плошках.

— Рассказывай тогда. Что тебя от скорого дела ко мне завернуть заставило? — предложил хозяин, разливая пенный квас и подвигая посуду со скромной закуской ближе к гостю.

— Заскучал, может? — шутливо ответил Дмитрий Михайлович, — Что ж я, боевого друга попроведать не могу. Сколь лиха соленого мы одной ложкой то выхлебали?

Обоим Пожарским не было еще сорока, но доставшихся им невзгод с лихвой хватило бы на десяток седовласых старцев. Довелось им испытать на двоих много радостей и печалей, пережить немало горьких поражений и вместе, плечом к плечу, добыть победу, которая одного вознесла до небес, наградила народной любовью и несказанной славой, подарила чины и титулы, а другой получил за ратные подвиги полторы сотни рублей, две кошевые лошади, пяток шрамов и тошнотворные головные боли, неизменно посещавшие его при резкой смене погоды с тех пор, как в одной из многочисленных стычек молодой Лопата прозевал подкравшегося сзади ляха и тот одарил его шестопером — благо стальной шлем уберег от верной гибели, не дав голове расколоться надвое.

А ведь Пожарский Лопата заслуживал называться спасителем отечества ничуть не меньше Хромого. Именно он с малой дружиной решительным наскоком взял Ярославль, опередив Просовецкого, который стремился не допустить к Москве второго ополчения. Именно он предупредил изменный замысел атамана Толстого, который намеревался ударить в спину еще слабых, не набравших числа и не имевших в достатке оружия отрядов Хромого Пожарского — Лопата тогда наголову разбил казаков и гнал их через все Пошехонье до самого Кашина. Именно он командовал передовым отрядом ополчения при подходе к Москве и, встав у Тверских ворот белокаменной, оградил подходившие полки от вылазок польского воинства и наскоков вольных казаков, не подчинявшихся ни черту, ни Богу. В конце концов, это именно Дмитрий Петрович в решающую минуту главной битвы, когда ополченцы Пожарского почти дрогнули под натиском польских гусар и шведских пехотинцев, смог увлечь за собой не желавших идти в бой казаков, тем самым решив исход дела, а вместе с ним участь Москвы и всей Руси. Да много еще разных подвигов числилось за Лопатой-Пожарским, так что славы и наград он заслуживал ничуть не меньше четвероколенного брата.

— Заскучал? — Дмитрий Петрович через голову стянул стегач, оставшись в темной от пота нательной рубахе. Пояс с оружием уже лежал на лавке.

— Ммммм, хорош квасок. Пробирает, — князь Пожарский повертел в руках опустошенную кружку, отставил ее, сделал вид, что рассматривает двор и хоромы, попутно задавая пустые вопросы о хозяйстве. В конце концов, внимание его привлек рисунок на глиняной стенке кувшина и он долго изучал сплетенные в незатейливый узор разноцветные линии, а сам говорил без умолку, перескакивая с одной пустой незначительной темы на другую.

— А часовенка-то ноне ставлена? — взгляд указал на незаконченное еще строение из свежетесанных бревен, еще не успевших почернеть под дождем и ветром, — Хех, градодель из тебя тот же, что и стрелок. Хреновый. Отсеялись-то как? Весна добрая была, урожай обещался. А луга? Ныне когда через леса твои шли, порадовался. Покосы будут — дай бог.

— Нет, брат, — спокойно прервал его монолог Дмитрий Петрович, — Не поеду я, даже не проси.

Дмитрий Михайлович замолчал, отставил кувшин и впервые за все это время посмотрел на брата:

— Нужен ты мне. Дело есть — кроме тебя доверить некому.

В ответ Лопата лишь усмехнулся, саркастически невесело:

— Что ж, кроме меня, надежных служилых на Руси не осталось боле? Не гляди на меня так, Дмитрий Михайлович. Мне самим царем отдых от службы на год даден был. Так что… Да и рана, — Лопата повел правым плечом, гримасой давая понять, что движение это дается ему через боль. Дмитрий Михайлович попытался было вставить в речь брата подготовленное возражение, но заранее продуманные слова сейчас показались ему глупыми и пустыми, так что, на глубоком вздохе издав пару междометий, он все же промолчал.

— А ты вотчину мою видал? — продолжал меж тем Дмитрий Петрович и теперь уже в глаза брата избегал смотреть он. Уставившись в одну точку, он будто старался убедить в собственной правоте самого себя, но чем резоннее звучали его доводы для Хромого-Пожарского, тем большим предателем чувствовал себя Пожарский Лопата. — Покосы мои его радуют. Все кругом бурьяном поросло — пахать некому. Да что там… младшой меня батей не называет. Дядька я для него. А кому пенять? Да и старший за десять лет меня четыре раза видел. Жена и та… как чужая первую неделю была. Так что… нечего попусту воду в ступе толочь. Ежели ради этого ты меня навестил — зря. Не поеду я. Прости.

Одновременно вздохнув, тяжело и протяжно, братья молчали. Лопата, опустив голову, изучал вязь, образованную на поверхности стола переплетением древесных волокон, мелких царапин и трещин. Дмитрий Михайлович, оглаживая бороду, смотрел в небо, по синему покрывалу которого рассыпались белые хлопья облаков. Над головами, невидимые в зелени яблоневых крон шебаршились воробушки, из распахнутых окон хором доносился веселый детский смех, в спрятанной где-то на задворках кузне глухо и размеренно бахал молот, от летней кухни, под легким навесом которой степенно возился десяток баб, по двору растекался запах подходившей толоконной каши.

— Заруцкий Астрахань взял.

Спокойно молвил Дмитрий Михайлович, но Лопату при этих словах будто жегалом[18] кто ткнул. Он, вздрогнул, резко подался назад, словно уклонялся от удара невидимой руки, в глазах мелькнула растерянность и недоверие к услышанному — уж не пошутил ли Дмитрий Михайлович по случаю.

Казацкий атаман Иван Мартынович Заруцкий был достойным сыном той эпохи, которую спустя годы потомки назовут смутным временем — присягал на верность новым самозванцам так же легко и безраздумно, как впоследствии предавал их. Он входил в Москву с отрядами вора Дмитрия, в поимке и жестокой казни которого затем участвовал с большим удовольствием. Он грабил столичные предместья с мужиками Болотникова и помогал Илейке Муромцу выдавать себя за царевича Петра, пока Скопин-Шуйский не покончил с его войском в Туле, из которой Заруцкий сбежал незадолго до решающего штурма, благополучно бросив на произвол судьбы своих людей. Он был первым думным боярином тушинского вора[19], которого после с жаром обличал в самозванстве, придумывая для него такие казни, что даже у самых жестоких окаемов[20] стыла от ужаса в жилах кровь. Он штурмовал Смоленск в составе войска Сигизмунда и с гусарами Жолкевского понуждал москвичей присягать королевичу Владиславу. А потом осаждал в Кремле недавних своих товарищей в рядах первого ополчения, воеводу которого — Прокопия Ляпунова — позднее собственноручно убил, прельстившись щедрыми посулами шляхты.

А когда поляков таки сковырнули из Кремля и на соборе всем миром избрали на царство Михаила Романова, лихой атаман, не довольный тем малым, что досталось ему от общей победы, объявил войну всем и вся. Его казачки изрядно накуролесили по южным окраинам Руси. Жгли, убивали, грабили, пока под Воронежем их в пух и прах не разбил воевода Одоевский. После этого Дмитрий Петрович уже и не чаял услышать о Заруцком ранее, чем поведут его к виселице. Однако ж, сам атаман думал по-другому.

— Как же сталось такое? — спросил Дмитрий Петрович после долгого ошарашенного молчания, — у него ж после конфузии людей осталось — кот наплакал. Как же он Астрахань повоевать смог?

— А бес его знает, как — Дмитрий Михайлович сердито смахнул с плотно подогнанных досок несколько подсохших листочков, — Измена, может. Ныне без нее не одно дело не обходится, — Дмитрий Михайлович взял себя в руки и, отпив холодного кваса прямо из кувшина, заговорил уже гораздо спокойнее. — Да и неважно нынче, как. Взял уже. Воеводу тамошнего и всех, кто верен ему остался — вздернул. Много другого народу побил.

— А Одоевский что ж?

— В Казани. Силы его поистрепались изрядно. Ныне ему на Астрахань идти — войско по зря гробить. Не ране весны готов будет.

— Так и что за беда? Посидит Заруцкий до весны в Астрахани — да и пущай себе. Ну, пограбят его казаки малость волости окрестные. Хорошего, конечно, мало и лучше б без того обойтись, но…

— Э, нет, брат, — Дмитрий Михайлович перебил Лопату. — Ныне так сталося, что просто грабежом все не кончится. Надысь прибыла к нему в Астрахань Маринка Мнишек[21]. Воренка — байстрючонка еенного от вора тушинского, они законным царем объявили. Заруцкий при нем опекуном и регентом. Под это дело поход большой на Москву готовится. Да-да, брат, сызнова все начинается. Люди верные доносят, деи, 20 тыщ атаман собрал — со всего порубежья ватаги воровские в Астрахань идут. А еще бы!!! Земли раздает, как дурак семечки. Только присягни да людей поболе с собой приведи. Ближним своим уж пол Руси роздал, таких коврижек после победы наобещал, что они теперь из кожи вылезут, лишь бы воренка на престол усадить. Каждый, кто Михаилом обделен оказался, теперь мнит под сурдинку свое урвать. А у нас и без того бед… Ляхи ото всюду жмут. Свея[22] в северных землях лихо сеет. Черкасы с крымцами себе вольнуют. Ежели ныне еще и на Волге полыхнет…. Понимаешь ли, чем сие обернуться может?

Дмитрий Петрович понимал. Сколько довелось повидать ему сожженных деревень, где на обугленных развалинах в голос выли обезумевшие от горя женщины. Никогда не забыть ему брошенных городов, на опустелых улицах которых дикое зверье терзало еще живых, но обессилевших от голода людей. Всю жизнь будет помнить он бесконечные вереницы бродяг, худых и оборванных, молчаливо плетущихся по пыльному шляху мимо пепелищ и виселиц с полуистлевшими трупами, под ногами которых в ожидании чуда сидели осиротевшие дети.

На фоне этих незабываемых картин вспомнилось вдруг Дмитрию Петровичу, как покойный теперь уж отец однажды поднял его — отрока четырнадцати лет — под утро, перед самым рассветом, встревоженный и не на шутку возбужденный. На дворе, освещенном кострами и факелами, царила суматоха, туда-сюда бегали дружинники без доспехов, домашние слуги князя и деревенские мужики. Из кухни доносился дразнящий аромат свежего хлеба, а в открытое окно веяло горячим ветром с запахом жженой полыни.

— Одевайся, живо, — скомандовал отец и на слезные причитания матери о малом возрасте дитятки сурово ответил, — Он не дите — князь будущий. А мне ныне каждый нужен.

Оказалось, к дальнему полю ржи, что уже налилась тяжелой спелостью зерна, подбирался степной пожар. Когда Петр Тимофеевич со своими людьми прибыл на место, огонь был еще далеко и о приближении беды говорило только небо, затянутое серой пеленой, в центре которой тусклым оранжевым пятном угадывалось солнце. В остальном же, это было обычное утро, тихо щебетали птицы и лес переговаривался с ветром размеренным гулом колеблемых крон. Потому юному Дмитрию смешно было наблюдать за тем, как отец, такой большой, сильный и бесстрашный, с несказанным отчаянием встретил гонца, еще утром посланного за подмогой к владельцу соседней деревни и теперь прибывшего с отказом, как в волнении метался вдоль нивы, где мужики распахивали широкую полосу земли, и с тревогой вглядывался в горизонт, на котором уже нет-нет да проскакивали красные сполохи.

Вскоре нежеланный гость припожаловал и предстал во всем своем великолепии. В неукротимом буйстве он вздымал к небесам столбы трескучего огня, изрыгал языки багрового пламени, прикосновение которых все живое обращало в белесый дым и черную копоть, злобно гудя, разбрасывал мириады искр, что огненным дождем сыпались на почерневшее золото ржи, рождая все новые и новые очаги пожара. Как же нелепы и бестолковы были усилия людей. Едва успевали они затоптать, захлестать ветками один горящий пятачок, а вокруг их уже возникало еще с десяток. Безжалостно пожирая сухие тонкие колоски, они слились в сплошную линию огня и смертоносной стеной двинулись на глупых букашек о двух руках и ногах, посмевших сопротивляться вечной непобедимой стихии. Дмитрий Петрович помнил, как, бросив все, он бежал сквозь горячий вонючий туман с хлопьями сажи, как перепуганная земля мелкой дрожью билась у него под ногами, а за спиной у него буйствовал огненный смерч, в пекле которого живой цветущий мир перемалывался в мелкий черный порошок.

Пожар хозяйничал в окрестностях трое суток. Бед натворил — бессчетно. Обуглил леса, на корню погубил весь урожай и оставил без крова две сотни семей. Кушалино уцелело каким-то чудом — говаривали, старый монах, обитавший в часовне поместья, знал особую молитву, помогавшую останавливать пламя на пороге жилища. К отцу потянулись погорельцы из соседних деревень. Среди них оказался и тот самый боярин, у которого накануне просили помощи. Беда не пощадила и его — в обугленную пустыню обратила всю вотчину.

— Что ж ты, за печкой отсидеться хотел? — выговаривал ему Петр Тимофеевич, едва сдерживая желание стегануть плеткой по закопченной обожженной харе, — Дал бы мне три десятка людей, остановил бы я его, покуда силы не набрал. Цела бы волость осталась. Убить тебя мало, сука падлючая.

Вернувшись в день сегодняшний, Дмитрий Петрович молча оглядел усадьбу: обновленная городьба, на треть из свежеструганных кольев; часовня, поставленная еще дедом, подновленная отцом и расширенная уже им по возвращении с собора, на котором избирали нового царя, обещавшего русской земле вечный мир и спокойствие; двухэтажные хоромы с подклетом из почерневших от времени бревен, наново сработанный куполок над повалушей[23] в дальнем конце терема, каменная подошва, на которую уложено уже было три венца будущего амбара — Лопата самолично собирал с полей валуны и валил строевые сосны в ближайшем лесу; небольшой сад, старые яблони со следами свежей обрезки на могучих запущенных стволах и рядом молодые саженцы нынешней весны. И всего этого уже нет, все это уже пепел.

— Вот потому я и здесь. Ныне мне надежный человек нужен. А на кого еще положиться могу? Попритихли все, затаились. Даже бояре думные не спешат новому царю верой и правдой служить. Глядят, как дальше повернется. Может, к Заруцкому или к ляхам переметнутся повыгодней станется. Только на тебя надежда. Один ты у меня свой остался.

Слова эти, так искренне и просто сказанные человеком, которого Лопата и сам считал единственным своим, стали той малой песчинкой, крохотной частичкой необъятного, что склоняет чашу огромных весов истории в одну из сторон, за мгновение решая судьбы целого мира.

— Что ж за дело для меня? — с тяжелым вздохом спросил Дмитрий Петрович, поворачиваясь к брату.

— Воеводой встать на Самаре, — мгновенно откликнулся Дмитрий Михайлович. — Боле ворам нигде преграды не поставишь. Саратов с Царицыном как в прошлые года пожгли, так они руинами и лежат. Одна Самара на низу Волги задержать их сможет. Одоевскому, чтобы войско собрать, время нужно. А покуда суть да дело таких бед натворят крамольники.

— Войско?

— Стрельцов сверх тыщи будет, — Дмитрий Михайлович заметно преобразился, в его словах и жестах сразу же появилась знакомая деловитость и оборотливость, — иных служилых тыщи три, почитай, наберется. Огненный бой имеется. Сила, конечно, не большая, но со знанью да умением твоим…

Дмитрий Михайлович подробно рассказывал, что представляет собой Самарская крепость, перечислял, какие силы в ней сосредоточены, где и в чем слабые места сей фортеции, что и как, по его мнению, нужно сделать в первую очередь, дабы стала она надежной заградой на пути отрядов очередного самозванца. Но Дмитрий Петрович слушал его вполуха, ибо все помыслы его сейчас заняты были другим. Как сказать Марье Афанасьевне, что кончилось ее женское счастье, не успев начаться. Как объяснить ей, почему ради обороны далекой волжской крепости он должен оставить на произвол судьбы родное поместье, где защита его нужна ничуть не меньше, ибо без счету орудуют в окрестных лесах шайки недобитых поляков, прочего иноземного сброда и казаков, что за годы смуты привыкли жить без закона и совести. Как втолковать детишкам, что игрушечный струг, который на днях они собирались пускать по ручью, теперь так и останется недоделанным, а обещавший отныне никогда не покидать их отец должен отправиться на край земли, к Дикому полю, чтобы воевать с каким-то Заруцким, которого они в глаза не видывали.

— Главное, до весны удержать вора, не дать ему вверх по Волге пройти. А там Одоевский отряды соберет, тогда уж одним махом всех изменников накроете.

Дмитрий Петрович в ответ лишь согласно кивнул головой без особой радости и азарта, который испытывал в былые времена при обсуждении грядущих походов.

— Грамота на воеводство?

Улыбнувшись хитро и, как будто заранее прося прощения, Дмитрий Михайлович ловко извлек из небольшого мешочка на поясе свернутый трубочкой листок с царской печатью на перевязи.

— Знал я, что не откажешь. Потому грамотку вперед заготовил.

На этот раз Дмитрий Петрович тоже улыбнулся и покачал головой, словно пеняя брату, но без обиды и осуждения.

— Коли так, то и мешкать нечего. Кондрат Егорыч. Снаряди людей до Луки и Мишки Соловцова. И к Гумеру тож. Хватит на печи калачи трескать, пущай на службу сбираются — через три дни выезжаем. Нет, через два. Тянуть не станем. А ты здесь останешься. И не хмурься. Не на развлечение остаешься. Усадьбу беречь, княгиню боронить. Еще кому из нас круче придется — неизвестно. Так что…

— Вот и ладно. За хлеб соль спасибо, про мед твой помнить буду, должон угощение останешься, а ныне пора мне, — постановил Дмитрий Михайлович, вставая из-за стола и, ненадолго замявшись, молвил нерешительно и хрипло. — Марье Афанасьевне мой земной поклон передай и… пусть зла на меня не держит.

— Хорошо. Ну, брат, живы будем, не помрем, а не помрем, так свидимся.

Князья обнялись, без слов сказав друг другу все, что должны знать и говорить воинские люди перед расставанием, которое может стать последним, после чего Дмитрий Михайлович уже не оборачиваясь зашагал к лобному месту, где его ждала малая рать.

— По коняяям!!!

[1] Би́ло — древний сигнальный инструмент, изготовленный из дерева или железа. Звук извлекается посредством удара палкой или специальным молотком по поверхности инструмента.

[2] Толокно́ — мука из зёрен овса или ячменя, которые предварительно пропариваются, высушиваются, обжариваются, очищаются и толкутся.

[3] Берды́ш — холодное оружие в виде топора (секиры) с искривлённым, наподобие полумесяца, лезвием, насаженным на длинное древко.

[4] Со́вня, совна, совь — древковое оружие с изогнутым однолезвийным наконечником, насаженным на длинное деревянное древко.

[5] Кисте́нь — гибко-суставчатое холодное оружие ударно-раздробляющего действия. Представляет собой ударный груз (костяную, металлическую или каменную гирю — било), соединённый подвесом (цепью, ремнём или крепкой верёвкой) с деревянной рукоятью.

[6] Шестопёр — древнерусское холодное оружие ударно-дробящего действия XIII-XVII вв. Представляет собой разновидность булавы, к головке которой приварено шесть (реже более) металлических пластин — «перьев».

[7] Гри́дница (гридня) — в древнерусской архитектуре IX-XVII веков — большое помещение для дружинников

[8] Боевые холопы (послужильцы) — вооруженные слуги, принадлежавшие к разряду несвободного населения. Существовали в Российском государстве в XVI-XVIII веках, составляли вооруженную свиту и личную охрану крупных и средних землевладельцев

[9] Тегиляй — самый простой и дешёвый татарский и русский доспех XVI века. Представлял собой длиннополый распашной кафтан ниже колен с высоким стоячим воротником, набитый конским волосом. Застегивался пуговицами на груди. Тегиляи часто вываривали в соли, а ратники самостоятельно укрепляли их, прокладывая изнутри проволокой, кусками кольчуги и металлическими пластинами.

[10] Тюфя́к — один из ранних типов огнестрельного оружия, применялись в качестве городской артиллерии, имели небольшую длину и ствол конической формы для веерного разлёта дроби.

[11] Ратовище — длинное древко

[12] Стегач — стёганный поддоспешник, применялся для защиты торса и состоял из одного, двух, четырёх или шести простеганных слоёв толстого плотного материала

[13] Городьба — забор из вертикально установленных бревен, нижний конец которых врывался глубоко в землю, а верхний заострялся.

[14] Ручница — ручная пищаль для стрельбы крупнокалиберными пулями.

[15] Возгри — сопли

[16] Верея — воротный столб

[17] Аже — даже если

[18] Жегало — каленое железо, которое использовали, чтобы клеймить скот

[19] Тушинский или Калужский вор — Лжедми́трий II, (дата и место рождения неизвестны — погиб 11 (21) декабря 1610 года, Калуга) — самозванец, выдававший себя за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия и, соответственно, за будто бы чудом спасшегося 17 (27) мая 1606 года царя Лжедмитрия I. Настоящее имя и происхождение не установлено, на этот счет существует множество версий.

[20] Окаем — головорез, лихой человек, в некотором смысле древнерусское «окаем» соответствует современному жаргонизму — «беспредельщик».

[21] Марина Мнишек — дочь сандомирского воеводы Ежи Мнишека и Ядвиги Тарло, жена Лжедмитрия I, венчанная с ним в мае 1606, незадолго до его гибели, и коронованная как русская царица; затем жена следующего самозванца, Лжедмитрия II, выдававшего себя за первого. Активно участвовала во всех основных событиях Смутного времени. Родилась около 1588 г., умерла в 1614/15 году

[22] Свея — шведы

[23] Повалуша — башнеобразный большой и высокий (обычно на подклете, иногда 2-ярусном) сруб под отдельной крышей в хоромах и больших жилых домах в русской деревянной архитектуре.