Глава 3

Осмотр крепости занял весь день и поверг нового воеводу в страшную печаль — острог был в состоянии удручающем, а гарнизон не набирал и половины того, что обещал Лопате хромой Пожарский. Сначала взошли на северную стену, с башен которой хорошо просматривалась вся окрестность вплоть до Барбошиной поляны[1] и Лысой горы, словно отороченной зеленым склоном Студеного оврага[2]. Верстах в двух от крепости пространство между Волгой и берегом Самары пересекал сплошной глубокий ров, местами настолько заполненный мусором и осыпавшейся с вала землей, что даже хромец или безногий калека без труда перебрался бы через это препятствие[3]. В редкости разбросанные на подходе к укреплению надолбы[4] и иголки[5] погнили, скособочились, а кое-где вовсе слегли и повалились, перестав выполнять свое предназначение. А между крепостью и валом гудело стихийное торжище: кибитки ногайцев, старые ободранные юрты, навесы, сооруженные из грязных рваных полотнищ, натянутых меж редких иголок и надолбов, мусор, кучами сваленный вдоль насыпи, и люди — сыроядцы, татары, пришлые русские, бродяги без роду и племени. Одни суетливо сновали туда-сюда, другие неспешно гуляли от одного торговца к другому, рассматривая товар и предлагая свои вещи для мены, третьи то уходили за ров, через который в разных местах переброшено было с десяток самодельных мостков из веревками перевязанных бревен и досок, то возвращались с кулем, мешком или корзиной в руках.

Городовая башня, прикрывавшая подход к городу по степной дороге, к огненному бою оказалась неприспособленной. Узкие бойницы не позволяли установить здесь большие орудия, а стрелять с такого расстояния из тюфяков дробом было все равно, что лечить мертвого пиявками.

Не в лучшем состоянии пребывала и южная сторона острога. Крутой берег Самары служил хорошей защитой, но если нападавшим удалось бы преодолеть ее, встречать их у самой стены было бы просто нечем. Через одну гнилые доски кроватей[6] угрожающе хрустели и проседали, стоило лишь едва надавить на них ногой, а кое-где в настиле встречались огромные дыры, из бездонной черноты которых веяло сыростью гнилого дерева. Несколько обламов[7], прилаженных к старой городьбе, были настолько хлипки и ненадежны, что безбоязненно находиться в них могли только комары да мухи. Стрельцам же со своей пудовой амуницией даже входить сюда было опасно, не то, что вести активный подошвенный бой[8].

Детинец — сердце самарской крепости — представлял собой прямоугольный тесно застроенный пятачок, огороженный высоким частоколом с хлипкими воротами из перевязанных жердей, сразу за которыми начиналась замощенная камнем площадь шириной в один шест и длиной в 15 казенных саженей[9]. Справа, невысокий штакетник огораживал церковь — унылое деревянное здание с небольшой колокольней и двумя куполами, позолота которых посерела с стала тусклой из-за осевшей пыли. Слева от площади жались друг к другу дома и усадьбы начальных людей. В тесном кольце больших добротных амбаров — на каждом пудовый замок — раскинулись хоромы воеводы со множеством окон и высокой крышей, над которой поднималось сразу три трубы «белых» печей и повалуша; рядом, за высоченным забором из дубовых свай спрятался дом городничего — как он выглядел и что из себя представлял знал лишь сам Хомутской и пара его ближайших товарищей, остальным путь на двор был заказан — за этим строго следил тиун[10], по вредности и несусветной злобе прозванный Василиском[11], а помогал ему десяток цепных псов, каждый размером с барана. Дальше соседствовали начальник вершников и стрелецкий голова. Небольшой двор Раздеришкина был сплошь застелен старыми досками, конюшня на пять голов, сеновал, гумно[12] и обложенный известняком амбар соединялись меж собой крытыми галереями, а вокруг неказистого пятистенка[13] в особом порядке расположились сколоченные из горбылей щиты в сажень-полтора шириной, ограждавшие жилище от холодных осенних ветров и снежных заносов. Если бы не разделявший их забор, то скоромное хозяйство Раздеришкина сошло бы задворками Алампеева, двухэтажный дом которого украшали резные наличники, точеные балясины[14] и узорные флюгера, странно смотревшиеся на фоне утопавших в грязи сараев, клетей и погребов, окруженных кучами гниющих отходов, над которыми с жужжащим гулом роились мухи. Здесь же, на дворе старшего брата в небольшой по-черному обогреваемой избенке ютился и Алампеев-младший, гордый тем, что ему единственному из сотников выпала честь жить среди первых людей и главных начальников.

Через площадь прямо против ворот возвышалась съезжая[15] — без малого шест длиной рубленая изба в 10 венцов под четырехскатной крышей, с высоким просторным крыльцом, укрытым навесом на четыре врытых столбах, соединенных между собой перилами. Стены из толстых массивных бревен прорезали узкие высокие окна, закрытые кованой решеткой из прутьев в палец толщиной, насаженных так часто, что и мыши не пролезть. Рядом с этой громадиной жалко и убого смотрелся домик для гостей крепости — небольшой теремок из помшелых от времени бревен с неказистым покосившимся крыльцом и высокой крышей, над которой поднималась объемная кирпичная труба.

На задах съезжей располагались амбары — шесть добротных основательных строений из камня, обмазанного белой глиной, толщу которой украшал причудливый рисунок многочисленных трещин. При осмотре они оказались пусты, словно по ним прошелся Мамай с вечно голодной степной ордой. Тех крох, что Лопата обнаружил, едва хватило бы на месячный прокорм самарских воинников, но и этот скудный запас наполовину оказался непригодным — погрызли мыши, поела плесень. Ковров оправдал это неурожайным годом и отсутствием пахарей, которые бросали скудные наделы в опасном порубежье и беглецами уходили в более спокойные сытные места, ино шли в разбойничьи ватаги, коих в самарских окрестностях теперь развелось не считано.

— Так что негде харч взять, — объяснял он Лопате, который смотрел на него с укоризной и плохо скрываемым подозрением. — Землю вконец запустошили, пахаря в поле днем с огнем не сыскать. Рыбак на Волгу носа казать боится, только в близках сети ставит, а тут какой улов? Прежде с купцов хоть получали, а как Заруцкий в Астрахани сел да Волгу перекрыл, так и сей ручеек высох. Какие запасы были — зимой поели, а новых взять неоткуда. Ну, чего сычом глядишь? Ежели татьство али другое лихоимство мнишь — зря. У меня в противнях[16] все чином. Каждый гарнец[17] хлебный записан, откуда пришел и кому выдаден. Не подкопаешься.

После этого выпада Андрей Иванович огородил себя неприступной стеной холодного молчания, на вопросы Лопаты отвечал одним словом, а то и вовсе каким-нибудь красноречивым междометием, всем своим видом показывая, как оскорблен недоверием нового воеводы и возмущен его упреками.

На площади детинца Пожарского встретило его воинство, больше походившее на толпу бесшабашников, собранных в одно место с разных концов земли и мечтавших только о том, чтобы поскорей разойтись по своясям. Из пятисот стрельцов, что должны были стоять в Самаре, князь насчитал здесь чуть более двух сотен. Остальные попросту разбежались, спасаясь от голода и надвигавшейся войны, исход которой многим местным служильцам казался предрешенным. Из тех же, кто еще оставался в крепости, желанием служить никто не горел и сотники долго искали их по гостиным дворам, питейным заведениям да рыбацким ватагам, где стрельцы добывали пропитание семьям. А когда остатки приказа таки собрались на площади детинца, выяснилось, что добрая половина давно продала оружие вместе с припасом или сменяла их на провиант, который в крепости ценился гораздо выше, чем самый добрый и дорогой огнестрел. Да и у тех, кто еще оставался с пищалями, они находились в таком состоянии, что ими сподручнее было не стрелять, а просто орудовать как большой тяжелой дубиной.

Половина затинщиков[18], по прошлому году набранных из разоренных деревень, где по великой нужде мужики готовы были податься хоть в услужение дьяволу, оказались совершенно не обучены пушкарскому делу, на тюфяки и дальнобойные пищали смотрели, как на диковинного зверя, не зная, с какой стороны к ним подойти и что с ними делать. Сами орудия, рядком уложенные под небольшим навесом у зельного амбара[19], покрылись малахитовым налетом, а в заросших пороховой гарью стволах только что лягушки не квакали. Поблизости в полном беспорядке разбросаны были колоды и лафеты, наполовину сгнившие под дождем в ожидании ремонта. Запасы ядер и дроба беспорядочной грудой свалены были у дальней стены хранилища и давно порыжели, а порох, хранимый кучей в простых холщовых мешках, отсырел, свалялся и больше напоминал переваренную кашу, остывшую и затвердевшую комками.

Не лучше обстояло дело и с дворянским войском. Большая часть присланных боярских детей еще по весне, в страшной нужде едва пережив голодную зиму, отправились попроведать семейства, да так и не вернулись, предпочитая заниматься хозяйством в собственных вотчинах. Гонцы, посланные к ним Ковровым, возвращались либо с пустыми обещаниями явиться при первой возможности, либо с рассказом, как их потравили собаками, а то и вовсе жахнули дробом из-за городьбы и повелели низко кланяться господину воеводе. Те же, кто еще оставался на службе, сейчас были разбросаны по дальним рубежам, на засеках и заставах, так что на вопрос Пожарского о числе конного войска Аким Силантьевич спокойно ответил, что и сам не ведает, сколь ныне людей под его началом. В крепости Лопата насчитал не больше двадцати тощих лошаденок, которых, по его пониманию, следовало бы дней десять кормить отборным фуражом и только после этого ставить под седло. Юртовые казаки[20], коих по бумагам числилось около трех сотен, по летней поре тоже заняты были хозяйством, правда, атаман их — Григорий Анисимов — обещал в случае нужды быстро собрать казацкое войско — дня в три!!! Так что случись какой внезапный переполох, рассчитывать на ответную конную вылазку не приходилось, а с пешими стрельцами конных казаков, попробуй, возьми.

Из всего получалось, что единственной по-настоящему боеспособной силой в крепости были наемники — шайка в шесть с небольшим десятков головорезов, собравшихся под началом Грюнера из таких закоулков иноземщины, названия которых даже Лопата, изрядно повоевавший на западных границах Руси, слышал впервые. Эти лютые парни держали в страхе всю Самару от простых слободников, у которых они ночами вычищали огороды и несли со дворов плохо уложенное добро, до держателей дворов и кабаков, где ландскнехты пропивали награбленное, а когда добыча заканчивалась, продолжали гулять в долг, точно зная, что никто никогда не осмелится потребовать с них уплаты. Единственным авторитетом для наемников был их капитан, даже с воеводой они вели себя нагло и развязно, несколько раз прерывая речь Лопаты свистом, непочтительными шутками и требованием денег. Грюнер, который мог остановить все это одним только жестом, молча стоял в сторонке и с нескрываемым интересом поглядывал на Пожарского, а тот сверкал глазами, скрипел зубами и нет-нет да тянулся к сабле, но все же находил силы сдержаться и сделать вид, что все происходящее его ничуть не задевает.

Со всем этим покончили только к вечеру, когда усталое солнце осторожно соскользнуло к самому краю земли и над крепостью разлился предзакатный сумрак, в гуще которого окружающий мир утратил привычные формы-очертания и Лопата ненадолго даже потерялся в лабиринте эфемерных теней и расплывчатых фантомов. Не сразу найдя дорогу к гостиному дому, где временно встала его дружина, Пожарский вышел на него, ориентируясь по заливистому храпу караульного, безмятежно спавшего на крыльце. Накопленная за день злость просила выхода. Лопата отвесил дремавшему увесистый подзатыльник и, пообещав в другой раз не обойтись только рукоприкладством, ногой толкнул скрипучую дверь, собираясь устроить своим служивым знатный разнос за безалаберность и пустое безделье. Но стоило ему оказаться в полумраке просторной комнаты, где на расставленных вдоль стен лавках, беспорядочно сваленных тюках и кучах заплечных мешков вповалку спали дружинники, князь тут же остыл. Поморщившись от остро-кислого запаха распаренных давно немытых тел, Дмитрий Петрович прислушался к тишине, наполненной тихими стонами, сладким усталым сопением, бессознательным бормотанием спящих и, покачав головой, сдержанно улыбнулся:

— Ладно. Хрен с вами. Поутру свое получите, — прошептал он и осторожно двинулся меж спящих к дальней стене, где угадывался тесный проход, слабо обозначенный изнутри красноватым тускло-мутным светом лучины, спрятанной где-то в глубине еще одной комнаты[21]. Там его ждали помощники. Устроившись у маленького оконца, затянутого мутной пленкой бычьего пузыря, Соловцов задумчиво смотрел в темноту, что медленно, но неотвратимо поглощала раскинутый снаружи мир. Лука за маленьким квадратным столом, на котором стоял светец[22] с густо чадящей тлеющей щепкой, азартно играл в кости сам с собой и к собственному удовольствию постоянно выигрывал. Гумер, по-восточному подогнув ноги, сидел на широкой лавке у кирпичной кладки печи и, что-то шепча, пальцами правой руки перебирал четки.

Появление князя преобразило всех троих.

— Разгрузились гладко, весь припас в целости, — докладывал Лука, пока Дмитрий Петрович снимал саблю и расстегивал кафтан. — Бывший воевода хотел, было, нас по дворам поставить, со стрельцами вперемежку. Да мы рассудили — лучше нам вместе быть покудова.

Лопата избавился от верхней одежды, оставшись в мухояровой[23] рубахе со свободным воротом, на талии схваченной простым пояском из крученой шерсти. Он со вздохом опустился на лавку, откинулся назад, прислонился к стене и, спиной почуяв живое тепло древесины, слегка поплыл в дреме. Перед закрытыми глазами его как наяву встали знакомые с детства луга в разноцветье благоухающих трав, заботливо обкошенные поля с сеннЫми зародами[24], собственный терем, окруженный белым цветом фруктового сада, и на крыльце Марья Афанасьевна, в подол которой вцепились два беззаботно смеющихся мальчугана. Но стоило лишь протянуть к ним руку, как видение исчезло и Дмитрий Петрович очнулся в чужой темноте, пахнущей сухими травами, сапожным дегтем, потом и горьким чадом лучин.

— Дела наши, братцы, хуже некуда, — открыв глаза сообщил Дмитрий Петрович и в тоне его уже не было и следа от того раздражения, что владело им по приходу.

— Да уж понятно, — согласился Михаил, подвигая к князю чашу с медом и небольшую деревянную миску с давно уже простывшей отварной говядиной и куском хлеба. — Видал я здешнее воинство. С такими токмо зайцев в степи пужать, да и те через одного расхохочутся.

— То-то и оно. А к нам сегодня-завтра не зайцы припожалуют — казаки с сыроядцами[25] дикопольными. И числом их будет… А стало быть, коснети[26] нам не престало. — Дмитрий Петрович вздохнул, избавляясь от остатков наваждения, тряхнул головой. — Наперед всего, дозорная служба. Дабы воры нас врасплох теплыми не взяли, глаза по всей степи раскидать надобно. Заставы да разъезды, секреты в прохожих местах. Местный вершинный голова сказывал, будто дело у них поставлено. Может, и так, да слепо не доверишься. Потому, Лука, грядущим днем подготовишься, возьмешь из наших, кого выберешь, коней сколь надобно будет и скорым делом двигай на дальние рубежи. Все осмотри, сосчитай, припас самолично пощупай да с людьми потолкуй. Негли[27] где воев мало, али острогам почин надобен. Места удачные для секретов али засек подмечай, где самострелы на стезе[28] поставить, где шлях колючками засыпать. Ну, да что я тебе, сам ведаешь.

— Ведаю, княже. Все сделаю. Только… — Лука замолчал, в нерешительности почесывая косматую гриву.

— Ну, говори, не девку сватаешь.

— Без коней такое дело не посилить. Сторожи, разъезды, дозоры. На то конные люди потребны. А у нас людей — кот наплакал, а коней и того меньше.

— Это верно, — вздохнул Дмитрий Петрович. Он уже знал, что большую часть коней минувшей зимой пустили под нож ради прокорма воинов, а то, что осталось, по весне хозяева свели дальше от обреченной крепости, дабы уберечь собственную живность, а страждущих избавить от соблазна. — Потому лежит тебе, Гумер, прямая дорога к калмыкам али ногайцам не торжище. Соберешь всю казну, что у нас есть, возьмешь пару верных людей и в степь. Сколь у нас по сусекам наберется?

— Пятьдесят сим.

— Маловато, — Лопата поморщился, не скрывая разочарования, — Господин Ковров в крепостной казне нам совсем немного передал. Но ты уж поторгуйся. Ежели что из крепостного добра на обмен годится — бери моим приказом безраздумно. Всю хитрость свою в ход пусти, хошь, с дьяволом столкуйся, но коней нам добудь добрых да поболе. Так-то вот. А у нас, акромя коней, еще один расход зреет. И весьма немаленький. Ландскнехтам с прошлого года ни копейки не плачено. Капитан ихний Коврову всю плешь на этом проел, да и на меня уже насесть пытался. Ныне я его, конечно, отодвинул, но в другой раз веей[29] от него не отвадишься — не муха.

— И много надобно?

— По уряду простому ратнику тридцать, десятнику полтинник да капитану самому сотню. Итого две тысячи двести восемьдесят.

Лука от удивления выронил щепку для лучины, которую все это время вертел между пальцев, а Гумер, прищурив без того узкие глаза, присвистнул:

— Эй, нинди гаскәрилар. Бу акчалар эчен алар күз карашы белән үтерергә тиеш[30].

— Это точно, — согласился Михаил, не слова не поняв из этой татарской тарабарщины, — Кто ж им так щедро обещался-то? Вот воевода, падлюка, бесовская душа. Как пить дать из царевой казны денежки достанет, а с иноземца после лихву[31] получит. Все довольны, всем прибыток.

— Наверняка, так и есть. Да что теперь за дело? — махнул Дмитрий Петрович. — Уряд есть, службу несли, стало быть, право имеют. Нам с этим что делать?

— Две тыщи, — покачал головой Михаил все еще не в силах поверить в услышанное. — Легче ворота открыть да путь чист дать. Пущай валят, куда зенки лупятся. Небось, за год пограбили да сожрали боле, чем получить должны. А уряд — не беда. Дыры враз найдутся. Как повернуть, ино еще они нам должны окажутся. Такие деньги им отдавать. Всю Самару на коней посадить можно, да амбары под самые матицы забить. А нужны они на что? Как слепому фонарь. Только базгальничать[32] попусту могут. А как до дела дойдет, сбегут, не оглянутся. Аще того хуже — в спину пальнут, суки.

— Ну, все, будет, Михал Василич, остынь, — спокойно велел князь и поток желчи тут же смолк, хотя, загнанный внутрь, продолжал клокотать в груди Михаила. — Ландскнехт он, конечно, сволочь та еще. Но в бою дюже хорош. Коли до жаркого дойдет, нужны нам будут эти молодчики. Да и не в том дело. Доведется — без них отобьемся. Только коли ныне мы ландскнехтов без обещанной награды выгоним, они свое грабежом брать будут. У нас и так мужика, как злата у нищего в торбе. А тут еще… А глядишь, они и того хуже удумают, к Заруцкому в Астрахань уйдут. Так что, хошь не хошь, а придется их возле себя оставить, от греха подале. А стало быть, и уплатить придется. Все положенное — до копеечки.

— И где ж мы столь денег возьмем?

— Не знаю, братцы, не знаю. Только взять надобно. Ладно, об этом после подумаем, как приспеет. Так-то братцы. А покуда отдыхать всем до солнца.

Дружинники ушли, еще некоторое время князь слышал за стеной их приглушенные голоса, но разобрать, о чем шепчутся подручные, не мог. Чувствуя, что дремота берет над ним верх, Дмитрий Петрович в несколько раз сложил брошенный прежде кафтан, устроил его на лавке у себя в изголовье и, с усталым вздохом завалившись на спину, погасил лучину в подставце на краю стола. Темнота тут же накрыла все густой непроглядью, а вместе с ней покои окутала полнейшая тишина, настолько тяжелая и глухая, будто весь мир умер в одно мгновенье.

[1] Барбошина поляна — в 16-17 вв. согласно легендам, в этих местах, в дубраве на некотором удалении от волжского берега, находился стан повольников во главе с атаманом Богданом Барбо́шей. На сегодняшний день Барбошина поляна находится в черте Самары и представляет собой важный транспортный узел города.

[2] Студеный овраг — Большой овраг, который начинается от Сорокиного хутора и доходит до Волги близ Лысой горы. Название «студеный» происходит от большого количества родников и ключей с ледяной водой.

[3] В 16-17 вв. в районе расположения современной площади Революции находились полевые укрепления, защищавшие подход к крепости с севера.

[4] Надолбы — частокол из толстых бревен, призванный замедлить продвижение конницы

[5] Иголки — часть фортификационных сооружений, бревна с остро заточенным концом, врытые в землю под углом.

[6] Кровать — настил из досок, расположенный вдоль внутренней части крепостной стены и предназначенный для расположения стрельцов.

[7] Облам — нависающий выступ сруба в верхней части городской рубленой стены или башни для ведения «подошвенного боя».

[8] Подошвенный бой — стрельба из щелей и бойниц между стеной и обламом, для поражения противника вблизи крепости, у «подошвы» стен и башен.

[9] Казённая сажень — старорусская мера длины, равная 213,36 см. 15 казённых саженей это примерно 32 м.

[10] Тиу́н (тиву́н) — княжеский или боярский управляющий, управитель.

[11] Василиск — змей

[12] Гумно — сарай для сжатого хлеба

[13] Пятистенка — деревенская изба, разгороженная внутри рубленой бревенчатой стеной.

[14] Балясина — точеный столбик перил

[15] Приказная изба — в России XVII в. канцелярия воеводы

[16] Противень — отпечаток, список

[17] Га́рнец — русская дометрическая единица измерения объёма сыпучих тел (ржи, крупы, муки и т. п.), равная 3,2798 литра

[18] Затинщики — в России 16-17 вв. служилые люди по прибору, обслуживавшие крепостную артиллерию

[19] Зельный амбар — помещение для хранения пороха

[20] Юрт — низшее административно-территориальное образование донских казаков. У тюркских народов юрт означал Жилище (тат. Йорт, юрта), однако вторым значением этого слова был улус, как составная часть Орды

[21] Светелка — небольшая комната в верхней части дома, под крышей, скаты которой выполняют роль стен, аналог современной мансарды

[22] Светец — подставка для горящей лучины

[23] Мухояр — бухарская ткань из хлопка и шелком

[24] Зарод — большой стог сена, хлеба, не круглой кладки, а продолговатый

[25] Сыроядец — дикарь, варвар

[26] Коснети — медлить, долго раздумывать перед действием

[27] Негли — может быть, возможно

[28] Стезя — тропа, узкая дорога

[29] Вея — тонкая гибкая ветка

[30] Вот это воины! Да за такие деньги она должны уметь взглядом убивать

[31] Лихва — проценты

[32] Базгальничать — безобразничать