Глава 2.

Вера глубоко вздохнула и перевернулась на другой бок. Боль тут же пронзила виски. Девушка застонала.

У кровати засуетились, послышались причитания и шепотки.

Солнцева попыталась открыть глаза, однако ничего не вышло. Веки были настолько тяжелыми, что казалось, давили на глазные яблоки и грозились не открыться никогда.

Тот, кто только что шелестел накрахмаленными одеяниями, подвинул воздух, разгоняя больничные запахи химии. Решив, что раз глаза отказываются служить своей хозяйке, Вера будет изучать окружающую обстановку другими органами восприятия.

Итак, запахи. Характерные для аптек и лечебных заведений. Если вспомнить, чем закончился вечер, сам собой напрашивался единственный вывод — Солнцева попала в заботливые руки медработников. Однако то, что слышали уши, немного смущало. Больничная жизнь эхом отражалась от стен и потолка. И довольно высокого потолка. Палата явно не отдельная, а общая, потому что кроме мельтешения у собственной кровати, Вера выхватывала из общего фона голоса других людей, стук стальных предметов — так ножницы соприкасаются с железным лотком. Окна открыты. По палате гуляет ветер и слышен звонкий щебет, прилетающий с улицы.

И еще одна странность. Кровать. Она пружинила.

«Господи, в какую дыру ты меня определил?» — мысленно вопросила пациентка и все же разлепила веки. Открылся лишь один глаз.

Поначалу Вере показалось, что она ослепла. Белое сплошное полотно вместо разноцветного мира занавешивало обзор. Однако уже через несколько мгновений пришло осознание — белая тряпичная ширма. А за ней проглядывается силуэт сидящего в кровати больного.

Вера скосила глаз, на сколько смогла. Длинные доски пола, крашенного в темно-красный цвет, с проплешинами у кроватей и царапинами от регулярного ерзанья ширм. Все железные детали выкрашены в белый. Постельное белье, закрывающее прячущееся под лежанкой судно. Ни единой пластиковой вещи. Даже завялившегося в щель колпачка от шприца. Ни намека на бактерицидный лейкопластырь.

— Дивчино, жиночко? — кто-то тихо позвал, не в состоянии определиться с возрастом пациентки, и тронул плечо. — Вы вже не спите? [1]

Вере казалось, что спит. Бывает же такое — сон во сне?

Перевернувшись на спину, девушка спросила у странно одетой медсестры:

— Где я?

Скорбно возведенные бровки молодки прибавили жалости Веры к себе.

— А то як це? Не вспомните?[2] — уточнила сестра милосердия, резанув слух Солнцевой русско-украинским суржиком.

Вера покачала головой, одновременно отвечая на вопрос и проверяя, на сколько трудно шевелить мышцами шеи.

— Як же ж вам повезло, що вы ничого не помните! Столько страху було! Столько преставившихся… Ой, матинко… [3]

Медсестра продолжала что-то говорить, но Вера не слышала. Уши заложило ватой от поднявшегося из глубин подсознания испуга, попытки сглотнуть ком в горле не увенчались успехом.

Тем временем не прекращающая болтать сестра, помогла пациентке приподняться, подправила подушку и усадила Солнцеву, оперев спиной о быльце кровати. Железной кровати.

— Пить, — очень тихо попросила Вера. Со вторым глотком меловой ком, застрявший в горле, пропал.

Вместе со сменой положения тела, прояснилась и голова. Словоохотливая сестричка в белоснежном накрахмаленном переднике, больше похожем на сарафан, читая смятение в глазах жертвы кораблекрушения, спешила заполнить пробелы в памяти пострадавшей

— Барышня, та не нада волноваться так! Ликарь зараз придёт, посмотрит на состояние ваше. Вы ж он — совсем белая, как стена беленая! Но это… это… Организм поправится. Так й личико справится, будет краше старого!

Руки Солнцевой сами взметнулись к глазам, принялись ощупывать кожу. Слишком сильно прижав пальцем скулу, Вера чуть не взвыла от боли. Резко вздохнула, но сдержать слез не смогла.

Бред какой-то! Суржик этот противный в исполнении болтающей без умолку девушки… Неудобная кровать. Кораблекрушение… Допились одногруппнички, наверное, и капитана споили, раз две лодки на широкой реке столкнулись? Когда же приедут родители и заберут из этого ужасного места?

— Вера Мыколаевна, та чого ж вы? Та не плачьте! — девушка в косынке бросилась подправлять стертую мазь. — Це шок. У вас координация, говорил доктор, будет порушена. И, — девушка глянула на потолок, явно вспоминая чужие слова, — потеря пространственных ориентиров.

Медсестра закатила глаза, замерла на мгновенье, пытаясь прочувствовать собственную важность в донесении информации, а затем снова принялась обхаживать больную. Вера продолжала сидеть с открытым ртом.

— Почему Николаевна?

— Шо? — сестричка уставилась на Солнцеву, пару раз моргнула, соображая о чем-то. — Миколаевна? Так это того… генерала Епанчина Миколаем, як царя нашого, звуть. Вера Николаевна Епанчина.

— Почему? — Солнцева нахмурилась — никак не могла сложить кусочки воедино.

— Почему шо? Та не! То вы — Вера Николаевна, а вашего батька Микола… Николай… — как по отчеству звали генерала, сестра, видать, запамятовала, поэтому просто решила сменить тему, продолжая мельтешить перед глазами. — Ото как достали вас из воды, чуточки одетую, прости Господи, — девушка перекрестилась, вскинув взгляд к потолку, — так ото й привезли до нас. Без документов. Без ничего. Токмо кулончик на цепочке. А там имя. А засим, как чемоданчик найшолся, тогда и узнали вас. То совсем не плохо, шо батька вас отослал. Наша гимназия с пансионатом наилучшие на всю губернию. Ну, и шо, шо провинция? Та мы тут такое вытворяемо, шо столичным и не снилось! Ой, простите. То вы ж и есть из столичных! А про род Епанчиных мы знаемо. Слышали. Только вещичек у вас теперь мало. Забрал к себе водяной все. Только вас и отпустил. Вера Николаевна, вы того, не плачьте. Вам понравится тут. Вам же ж понравится?

Сосланная генеральская дочь ничего не понимала. Пыталась было ухватить суть тарабарщины, но смысл ускользал, уплывал сквозь пальцы. Оттого и становилось обидно. Оттого и слезы по щекам.

— Где я? — вновь попыталась выплыть из бурного потока Вера.

Сестра милосердия, стоящая сейчас напротив и ждущая совсем другого ответа на поставленный вопрос, сглотнула, словно у нее пересохло в горле.

— Так того, Херсонская губерния. Вы ж сюда плыли?

Вера скорбно покачала головой, зажмуриваясь. Совсем не сюда… Все не так…

— И тут память отшибло? Ой, — сестричка захлопнула рот рукой, испугавшись такого простого обращения с генеральской дочкой, — простите… Не помните ничего?

И не дожидаясь ответа, уселась поудобнее на кровать, подправив простыню.

— Так вот, коли вы и про время не знаете, то я вам расскажу. Зараз на дворе — лето, тысяча девятьсот двенадцатого року. Та приплыли вы до нас с Одессы, щоб работать в Мариинсько-Олександровке… ой, в Первой Женской Гимназии. Батька помните своего? — Вера машинально качнула головой. — Эх, жаль! А то ж он у царя по праву руку сидит. Но то, шо вы решились сами себе дорогу строить в жизнь — то похвально! Батька, наверняка, ругался. А вы своего слова не поменяли!

Вера плохо воспринимала информацию. Похоже, медсестра сама придумывала детали переезда какой-то опальной генеральской дочки. Но Вера-то тут при чем!? Никакая она не Николаевна! И тем более не Епанчина! И ни в какую Херсонскую губернию не ехала! И гимназия с пансионатами не нужны! Она диплом защитила уже! Она замуж собиралась…

Новый виток мыслей заставил затаить дыхание. Тысяча девятьсот двенадцатый… Впереди первая мировая и Октябрьская революция. И Аврора…

Почему вспомнился крейсер, Вера не поняла поначалу. А потом вспомнила про кораблекрушение, о котором упоминала сиделка. О воде и криках о помощи. О палубе и теплом ветре. О друзьях и о женихе, за которого Вера не желала выходить замуж, но боялась сказать вслух твердое «нет». И ей помогли сбежать.

А может, не Солнцевой помогли? Может, это Епанчиной нужна была помощь? Со знаниями из века двадцать первого Вера смогла бы наломать дров. Или изменить ход истории…

Кто такая Епанчина?

Противный преподаватель, Петр Васильевич, читал скучнейшие лекции по истории дореволюционной России! Вера вечно спала на его парах, получала высокие оценки лишь за красивые глазки. И вот на тебе! Попала именно в то время, о котором ни сном, ни духом. Эх, вы, Петр Васильевич…

Генерал Николай Епанчин… знаком с государем. Близкая связь. Вера должна предотвратить войну? Надо вернуться к отцу? Или не надо? Сама сбежала? Или он сослал? Почему?

Вера — дипломированный историк, а информации про значимые фигуры в государстве начала двадцатого столетия — как кот наплакал. Ее конек — Древний Мир и Темные Века…

Солнцева тяжело вздохнула — слишком много вопросов.

— Вам следует отдохнуть, Вера Николаевна.

Обладатель глухого голоса, верно, прочитал ее мысли. Солнцева в девичестве, а теперь Епанчина, открыла глаз. У кровати стоял мужчина в больничном халате. То, каким взглядом смотрела на подошедшего медсестра, подсказывало, что больную посетил доктор. Многоуважаемый и глубоко почитаемый лекарь.

Сорвавшись с места, словно гончая, сестра милосердия вновь уложила пациентку и заботливо расправила складки на простыне.

Вера решила набраться сил перед тем, как решать непосильные задачи. Утро вечера, как говорят…

Спустя пять дней Солнцеву выписали из больницы. К моменту выхода «в свет» Вера успела узнать о себе довольно много, однако пополнить знания воспоминаниями из будущего, не смогла. Епанчина была для нее не больше, чем упоминанием на полях тетради.

Родилась в Петербурге в семье потомственного генерала в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. И сейчас в свои двадцать пять лет могла считаться старой девой. Видно, это и было одной из причин, по которым и отослали генеральскую дочь. На телеграммы орденоносный батюшка не отвечал, но был жив и здоров, как утверждали газеты. И даже награды получал. Значит, сердился за что-то на дочь. А может, там вообще какая-то история приключилась с любовником? Во времена дореволюционные с этим было еще строго.

Просить докторов проверить, на месте ли невинность, казалось глупым. Если в девятьсот двенадцатый год отправилось тело Солнцевой, то все атрибуты должны были сохраниться. У кого бы узнать подробности изгнания?

Уцелевших документов оказалось не очень много: свидетельство о рождении, рекомендательное письмо к директрисе гимназии, банковский чек на имя Епанчиной. Свидетельства о браке не нашлось. Довольно большое количество писем было испорчено водой. Те бумаги, что сохранились, лежали внутри пачки, завернутые в кожаный конверт. И лишь благодаря защите из толстого слоя писем, более ценные ордера сохранили свое содержание.

Крайне странно было смотреть на цифры, обозначающие даты. К «тысяча девятьсот» сознание было приучено. А вот с девятнадцатым веком совсем было трудно смириться. Вера паниковала, впадала в ступор, смеялась невпопад. Оттого и задержали ее выписку. Думали, не совладает с собой девушка. Но, в конце концов, доктора уверились во вменяемости пациентки и дали добро «на выход».

Лето девятьсот двенадцатого года — это вам не жаровня-душегубка периода парникового эффекта.

Вера стояла на высоких ступенях приютившей ее на некоторое время больницы, крепко сжимая в руках деревянную ручку чемодана. Солнечный свет заставлял жмуриться, отчего кругляши бликов прыгали перед глазами. Свежесть июльского ветра удивляла, а перспектива не быть найденной замерзшей в подворотне радовала.

Новоприбывшая гостья не узнавала города. Никаких небоскребов. Дома каменно-деревянные в два-три этажа максимум, которые совсем не закрывали вид на реку, мощеные дороги, простые деревянные скамьи на бульваре, раскидистые тонкоствольные деревья, бут вместо тротуарных бордюров. Брусчатка. Вот откуда столько шума! Катившиеся мимо конные экипажи издавали резкие звуки. Это не монотонный гул автомобилей мегаполиса. Это совсем другой шум. Деревенский. Рыночный. Босоногая малышня. Место чистильщика обуви на углу дома. Театральные афиши на круглой тумбе. Вместо привычных фонарей — телевизионные антенные рогатки на столбах. Барельефы и лепнина на фасадах домов. Гудок автомобиля на перпендикулярной улице. Звон колокольчиков на открывающихся дверях.

Вера повела носом. Тонкой ленточкой в больничный фимиам вплелся аромат ванили. От прошедшей мимо женщины в пышной юбке потянуло сиренью.

По улице чинно вышагивали пары. Дамы, одетые в длинные, но довольно узкие платья прятались в тени широких полей шляпок либо обходились зонтиками. Поголовно усатые кавалеры с блестящими и зачесанными на макушку волосами держали под руку своих спутниц и выстукивали тростями мостовые. Дети в коротких платьях и шортах с полосатыми «моряцкими» воротниками.

И много велосипедов. Одинокие наездники или семейные прогулочные подряды заполоняли улицу, двигаясь в основном вниз по мостовой. Вера нахмурилась, припоминая газетные вырезки архивов. Уж чего-чего, а фотографий начала двадцатого века ей пришлось повидать много. Но ни на одной не было запечатлено столь великое множество двухколесных друзей человека. Возможно, конечно, что штатные фотографы не обладали высокотехнологичными изобретениями фото-индустрии. Однако же были и внештатные работники, и перспективный «Кодак», представивший рынку потребителей легкую, компактную камеру для любителей-путешественников! Или это явление временное? Велопробег…

Жизнь вокруг била ключом. Живая. Свежая. Словно хлеб из печи. Никакого намека на искусственность. Никаких целлофановых упаковок…

Вера никак не могла поверить, что теперь она — часть этого каравая. Наполненный рационализмом ум твердил — невозможно! И тут же допускал — параллельная реальность…

Сестры милосердия уже давно попрощались со своей подопечной, отпуская генеральскую дочь в свободное плаванье. Серо-белое бытие госпиталя сменилось многообразием красок. Епанчиной Вере Николаевне следовало сделать первый самостоятельный шаг.

Узкий носок светлой туфли на невысоком каблуке выглянул из-под кружевного подола. Про женский костюм начала двадцатого века Вера много помнила из истории. Такими кружевами зарабатывали себе на жизнь деревенские мастерицы, продавая свои изделия модисткам, а те в свою очередь, шили модные наряды. Кстати, то небольшое богатство, которое сохранила дорожная сумка, было сплошь из натуральных материалов. Странная конструкция лифчика очень рассмешила Веру. Но когда пришлось натягивать этот образчик изысканности и вандализма, Епанчина сопротивлялась. Недолго, но все же. Чужой мир… чужой монастырь… А, как известно, со своим уставом…

Пришлось подчиниться и надеть эту многослойную майку-доспех.

Первый самостоятельный шаг не принес облегчения, как и не внес драматизма в жизнь путешественницы.

Следовало делать следующий шаг. А затем еще. И еще.

Вера добралась до гимназии довольно быстро. Схема, которую нарисовали бывшей утопленнице сестры милосердия, помогла сориентироваться на улицах по-настоящему старого города.

Здание учебного заведения пафосно форсировало большой пустырь с редкой порослью деревьев. Вера вспомнила: перед гимназией был разбит сад, но его запустили, и кто-то крайне умный в городской управе решил, что проще будет вырубить старые деревья и засадить сад по новой. Но процесс затянулся. Фасад гимназии смотрел теперь на Александровскую пустошь.

Епанчина внимательно изучала строение. В двадцать первом веке двухэтажный приют институток затерялся в джунглях. Те деревья, которые едва достигали сейчас подоконников первого этажа, в Солнцевой современности затеняли фасад и не давали толком рассмотреть облупившуюся штукатурку. Но в девятьсот двенадцатом гимназия радовала глаз. А крыша! Такой короны был достоин и собор!

Мощеная улица закончилась еще на повороте, и Вера стояла сейчас на обычной пыльной грунтовке. Еще ступая по главной улице города имени Говарда, Епанчина обратила внимание на активную работу мастеров-каменщиков. Еще и подумала — совсем ничего не изменилось. Дороги как чинились, так и будут чиниться.

Летние каникулы. Благодатное время, когда тишину пустых коридоров нарушает размеренное тиканье напольных часов.

Вера, наконец, набралась смелости, и вошла в дверь. Огромное мутное зеркало во всю стену никуда не делось. Три колонны-исполина, подпирающие потолок, стояли на месте.

Внимание привлек звук приближающихся шагов. Вера повернула голову, чтобы встретиться с изучающим взглядом незнакомой женщины.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросила незнакомка, приблизившись на достаточное для разговора расстояние.

Вместо ответа Епанчина протянула подготовленное заранее рекомендательное письмо. Еще в госпитале Вера решила избрать тактику серой мышки: меньше говоришь, больше слушаешь.

Мадам в сером — и юбка, и блуза — внимательно прочитала бумагу и, склонив голову на бок, еще раз изучающее окинула взглядом гостью. А затем, не говоря ни слова, развернулась в направлении от входа и пошла по длинному темному коридору. Вера решила, что пора следовать за дамой.

За высокой дверью, в которую собиралась постучать женщина-проводник, раздался телефонный звонок. Трель, которую ни с чем не спутаешь. Стук все же раздался, но скорее для проформы.

Первой в просторную светлую комнату вошла провожатая. И остановилась на пороге. Если бы Вера была не столь внимательной, наверняка врезалась бы в спину впередиидущей женщине.

Некто сидящий за столом и в данную минуту держащий телефонную трубку возле уха, зазывно махнул рукой. Веру, наконец, пригласили войти и указали на стул перед огромным письменным столом.

Пока сидящая в кресле женщина внимательно слушала противный писк в трубке, Епанчина успела украдкой оглядеться. Беленые стены, деревянные уголки, трюмо темного дерева, стулья или кресла вряд и у всех — непомерно высокие спинки. И бумаги, бумаги, бумаги…

— Дарья Тимофеевна, кого вы нам привели? — голос хозяйки кабинета скрипел не меньше, чем стул под Верой.

Дама в сером чинно прошествовала к начальнице и выложила на стол рекомендательное письмо.

— Епанчина Вера Николаевна, — прочитала единственное полное имя, указанное в бумаге, женщина-карга, — университет гуманитарных наук… Петербург…

Вера заметила вздернутую бровь собеседницы, в то время как провожатая оставалась невозмутимой.

— И что же привело в наши края дочь знаменитого полководца?

Вера опустила глаза, продолжая придерживаться выбранной и утвержденной линии поведения. Тактика сработала.

— Сбежала? Правильно! С таким отцом не сильно вольно-то и поживешь, — письмо легло поверх остальных документов, а сама читательница поднялась из-за стола и подошла вплотную к гостье. Вера продолжала упорно молчать, лишь мельком глянула на собеседницу. И этого мгновенья хватило, чтобы увериться — девушку проверяют.

Не дождавшись ответа, старшая дама прошла к трюмо, зашелестела бумагами. Дама в сером сверлила глазами молодую особу.

— Смирение и терпение нужны как для мира, так и для войны, — заинтересованная визави вновь приблизилась к гостье и протянула письмо.

Епанчина еле разобрала размашистый почерк и давно вышедшие из письменного обихода «ери» — твердые знаки в конце слов. Но общий смысл был понятен. Некая Вера Карповна настоятельно просила принять дочь генерала в ряды преподавателей гимназии, обещала, что в лице Епанчиной-младшей, школа обретет толкового и высокообразованного преподавателя. А заодно, возможно, сыщется старой деве женишок.

— Бойся смирившегося врага, — процитировала мудрое изречение Вера и вернула послание. Глядеть на госпожу всея гимназия девушка не решалась и просто смотрела в окно. Пускай думает, что последнее изречение — просто первая пришедшая на ум мысль.

Взмахом руки даму в сером отослали вон.

— Я не знаю, барышня, чем вам не подошли столичные франты, но здесь, я надеюсь, вы в первую очередь будете думать не о себе, — бойкая мадам стояла, нависая над столом, изучала будущую преподавательницу. — Какое направление вам интересно?

— История, — не задумываясь, выпалила Вера, но тут же осеклась.

— История… — собеседница села, — Софья Игнатьевна была нашим светочем. Что ж, история, так история. Меня можете звать Елена Игнатьевна. Я теперь заведую гимназией. У нас много перемен и я желала бы, чтобы вы стали лучшей их частью. Вам есть, где жить?

Вера отрицательно покачала головой.

— Тогда будете жить в пансионате в крыле преподавателей.

[1] Девушка, женщина, вы уже не спите?

[2] Как же так? Не припомните?

[3] Как же вам повезло, что ничего вспомнить не можете! Столько страха было! Столько жертв! Мама родная!