Необходимое отступление автора

В этой главке будет много цитат, воспоминаний современников и их оценочных суждений о творчестве Дмитрия Мережковского. А я лишь кратко обозначу некоторые вехи его жизни и буду вместе с читателями вслушиваться в голоса ушедшей эпохи, в почти исчезающие и забытые потомками мысли этого интересного человека.

Мы оставили Дмитрия Сергеевича Мережковского в мучительном отчаянии. Он потерял друга, единомышленника, наставника. Семён Надсон ушёл из жизни, так и не сказав своего «последнего прости» человеку, который его беззаветно любил. Заснеженный Петербург был слишком далеко от тёплой зимней Ялты…

Позже его тело было перевезено в Петербург и захоронено на Литературных мостках (есть такое место).

А теперь, чтобы поставить некую символическую точку в сегодняшнем повествовании об этом человеке, приведу лишь одну цитату. Я знаю, что она не понравится читателям, но, как говорится, из песни слова не выбросишь…

«Невыработанный и пёстрый язык, шаблонные эпитеты, скудный выбор образов, вялость и растянутость речи — вот характерные черты надсоновской поэзии, делающие её безнадёжно отжившей», — заявлял в 1908 г. московский символист Валерий Брюсов.

Он уже забыл, что вместе с Мережковским когда-то внимал каждому слову Надсона, учился у него. Забегая немного вперёд, скажу, что именно поэты-символисты сделали многое, чтобы дискредитировать лирику Надсона.

А теперь о хорошем. Под Киевом есть небольшой городок Боярка. Здесь в лесном массиве установлен памятный гранитный камень. Это место носит название «Долина Надсона». Сюда иногда приходят киевские поэты…

Более сотни стихов Семёна Яковлевича Надсона положены на музыку. А Валерий Брюсов не может похвалиться ни одним…

В 1888 году Мережковский окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, где проучился четыре года. Как поэт он заматерел, стал вхож в Литературное общество, в «Отечественных записках» его по-приятельски похлопывал по плечу не только ответственный секретарь и прекрасный поэт Алексей Плещеев, но и сам Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. А в коридорах издательства он вежливо раскланивался со своими учителями-литераторами Апполоном Николаевичем Майковым и Яковом Петровичем Полонским.

А теперь, читатель, давайте немного отдохнём от моей грустной прозы и в перерыве послушаем стихи Якова Полонского.

Блажен озлобленный поэт,

Будь он хоть нравственный калека,

Ему венцы, ему привет

Детей озлобленного века.

Он как титан колеблет тьму,

Ища то выхода, то света,

Не людям верит он — уму,

И от богов не ждет ответа.

Своим пророческим стихом

Тревожа сон мужей солидных,

Он сам страдает под ярмом

Противоречий очевидных.

Всем пылом сердца своего

Любя, он маски не выносит

И покупного ничего

В замену счастия не просит.

Яд в глубине его страстей,

Спасенье — в силе отрицанья,

В любви — зародыши идей,

В идеях — выход из страданья.

Невольный крик его — наш крик.

Его пороки — наши, наши!

Он с нами пьет из общей чаши,

Как мы отравлен — и велик.

Два последних четверостишия просто поразительны! Я по-доброму завидую поэтам...

Итак, продолжаем. Постепенно к Мережковскому приходило мастерство, он напряженно всматривался в жизнь и каждый раз находил в ней что-то новое. Стиль письма его был очень своеобразен. Это заметили многие. Кто-то хвалил, а иные ругали, называя стилистику Дмитрия Сергеевича ненужным «украшательством». Впрочем, давайте лучше послушаем тех, кто его хвалит…

«Действительно, стиль письма Мережковского был удивителен», — вспоминает его современник Марк Алданов. А потом цитирует несколько строк из статьи Дмитрия Сергеевича, посвященной творчеству Достоевского: "К старому, презренному сосуду, в котором заключается драгоценная влага, прикоснулся он (Достоевский. — М. А.) с любовью, и на огонь его любви ответным огнем закипела казавшаяся мертвою влага; стеклянные стенки сосуда задрожали, зазвенели; тысячелетняя плесень вдруг отпала от них, как чешуя — и снова сделались они прозрачными: мертвые, мертвящие догматы снова сделались живыми, живящими символами". Так до него писали немногие.

И все же, о чём писал Мережковский, что составляло смысл его творчества? Сейчас он сам ответит на этот вопрос.

"Я был молод, — вспоминал Дмитрий Сергеевич, — мне всё хотелось поскорее разрешить вопросы о смысле бытия, о Боге, о вечности».

Мережковский считал религиозность основной, главной и самой драгоценной чертой русской литературы.

Это и была его главная всепоглощающая идея. Она затмевала всё и никогда не претерпевала каких-либо серьёзных изменений в теоретическом плане. В плане же практической реализации своей идеи в литературе, Мережковский был крайне непостоянен. То он примерял её к творческому наследию Достоевского, то Чехова, то Горького…

Он пытался спорить, приводить свои доводы…

— Нет, всё не так, — с огорчением, в конце концов, констатировал Дмитрий Сергеевич и… садился писать новую книгу.

Существует мнение, что Мережковский очень вольно обращался с историей, но никак не потому, что не знал ее, а потому, что его религиозная идея была ему дороже и исторической правды, и художественной ценности романа. Она вообще была ему дороже всего.

А вот как откликнулся писатель А.И. Куприн об очередной книге Мережковского «Иисус Неизвестный» (да простят меня читатели за обширное цитирование).

«Несомненно, эту замечательную книгу должны были бы прочитать истинные философы и глубокомысленные богословы. Дать же о ней отчет могут лишь люди, чья вера в Иисуса Христа и в Евангелие свободна, проста, любовна и полна умилительной благодарности.

Я сам, к сожалению, верую слабо, лениво и наивно; как веруют плотники, солдаты, деревенские бабы и пчеловоды. Потому-то вся задача моей заметки заключается только в том, чтобы своевременно обратить внимание серьезных читателей на эту странную, страшную и нежную книгу, пока она не станет библиографической редкостью, что настанет, в условиях нынешнего русского типографского дела, очень скоро.

"Был ли Христос"; "Неизвестное Евангелие"; "Марк, Матфей и Лука"; "Иоанн"; "По ту сторону Евангелия"; "Жизнь Иисуса Неизвестного"; "Как он родился"; "Утаенная жизнь"; "Назаретские будни"; "Мой час прошел"; "Иоанн Креститель"; "Рыба-голубь"; "Иисус и дьявол"; "Искушение"; "Его лицо (в истории)"; "Его лицо (в Евангелии)".

Вот десять основных глав, составляющих этот огромный труд, совершенный в долгий период времени с тщательностью и с усердием летописца…».

«Странную, страшную и нежную книгу»! Во, как!

Поэт-символист Вячеслав Иванов в одной из своих статей о творчестве Дмитрия Сергеевича сказал: «…Идеи Мережковского — только вера, только символы, обсаженные аллеей красочных образов. Аллея ведет к горизонту: там яркое его ослепило, яркое солнце. Оно восходит. И каким золотым блеском сверкает красный песок аллеи: — песок идей! Это не песок: это огненный бархат, которым восходящее солнце устлало путь человечества…»

Действительно, взрослея, страстно и трепетно всматривался Дмитрий Мережковский в окружающую его жизнь и всё чаще приходил к выводу, что «…Страшно думать, о чём никто никогда не думал; страшно видеть, чего никто никогда не видел; страшно быть, где никто никогда не был...».

В 1892 году Мережковский напишет книгу предчувствий и назовет её "Символы".

О ней мы поговорим отдельно. И о большой любви поэта тоже...

***

Но как бы то ни было, Мережковский вступил в двадцатый век. Правда, он пока ещё не знает, что в нём его знаменитые «Символы» покорят умы и сердца миллионов людей, что потеряет многих друзей и… навсегда покинет Родину…

(продолжение следует)