Корабль

— Спасибо, — сказал он, решив, что пока не стоит ссориться с мальчиком.

Ведь нужно ещё как-то выбраться отсюда.

— Не стоит, — ответил мальчик. — Я уверен, что мы станем большими друзьями.

Здесь ты получишь всё что угодно.… Ты просто ещё не привык. Для начала я советую

тебе забыть папу и маму.

Ю. Томин. «Шёл по городу волшебник»

1.

Так и должно было быть, и ему оставалось только ждать, пока она успокоится, и смотреть, как она рыдает, сидя на подоконнике. Как она рыдает, уткнувшись ртом в костяшки пальцев, опираясь локтем на согнутую ногу, и какие тонкие у неё щико­лотки, и какой они формы. У него с детства — и далёкого, дошкольного ещё, кажется, детства, — что-то нарушалось внутри, когда он смотрел на её ноги, и долго-долго, класса до восьмого, он ненавидел, когда она была не в штанах, особенно летом. А потом понял и с тех пор всё думал: сможет ли он обхватить её щиколотку так, чтобы пальцы сомкнулись. И даже сейчас, когда он уже знал, что сомкнутся, во рту у него пересохло. Но пить было нельзя — вообще нельзя было шевелиться, и он отвёл глаза от её ноги, а она всё рыдала, и иногда пыталась сделать затяжку, и отшвырнула, на­конец, сигарету, и сигарета тлела на подоконнике, превращаясь в кривую трубочку пепла.

На ней была только его рубашка, больше ничего, но ей-то сейчас было на это плевать, соберись на кухне хоть толпа мужиков. Рубашка была белая, со слабым зе­лёным отливом — из-за фонарей за окном и кухонного светильника, и Сай подумал, что давным-давно не видел ничего без этого оттенка.

(Если только наглухо задёрнуть шторы и разжечь в комнате костёр, но не бу­дет ли огонь зелёным?..)

А она всё плакала, а несколько часов назад, в его постели… Как жаль, боже, как жаль, что он не проснулся первым и не разбудил её — сам, ведь если бы он сам разбу­дил её, то мог бы ещё быть с ней, быть в ней, смыкать пальцы на её щиколотках, быть над морем — далеко отсюда! — над морем, где пахло смородиной... И он начал разглядывать фарфоровое блюдце на столе перед собой, чайное блюдце с узкой ка­ёмкой, на блюдце лежала скомканная в шарик салфетка.

Только одно, кажется, и осталось в нём прежним — безмерная любовь к этой де­вочке, к этой женщине, плачущей сейчас на подоконнике, только одно… И он уже успел понять, что она-то не изменилась совсем — даже внешне, она осталась такой же, какой была на школьном выпускном, и виноват в этом был он, утонувший в ту ночь, и рыдала она сейчас совсем не потому, что испугалась его — мёртвого, просто наваж­дение кончилось — кануло — и она вспомнила, что его, Сая, на самом деле нет, что он умер, умер, умер...

Сай резко толкнул по столу блюдце, и блюдце со звоном стукнулось об пустую бутылку.

— Прекрати истерику. Слышишь меня?

— Ты кто? — спросила Элька, поднимая голову.

— Сай, — сказал он. — Дмитрий Сайфутдинов.

— Сай умер!

— Я живой. Во всяком случае, съедать тебя я не собираюсь.

— Сай? Это правда ты?

— Это правда я. — И он вдруг вспомнил: — Клянусь тебе ключом и колодцем.

— И вереском, — сказала Элька.

— И Робертом Льюисом, — договорил Сай, и Элька спустила ноги с подоконника.

— Мне надо умыться.

— Конечно.

— Только я не хочу мимо тебя проходить.

— Дать салфетку?

— Я сама возьму. Но ты всё-таки не шевелись.

— Конечно, — сказал Сай. — Не буду шевелиться. Пить, правда, хочется. Воды мне нальёшь?

— Сам налей. Только не подходи ко мне.

Он встал, а Элька схватила со стола пачку салфеток, и снова прижалась к подо­коннику, и начала вытирать лицо.

— Слушай, — сказала она. — Значит, я тоже умерла? И мы встретились, да?

Сай налил в стакан воды, выпил залпом, налил ещё и снова сел.

— Ты не умерла. Но и я не мёртвый. Я ем. Пью. У меня течёт кровь, ты же ви­дела. У меня течёт сперма, ты и это видела.

— Да, я видела, — сказала Элька и высморкалась.

— Я даже вырос. Но здесь.

— «Смерти нет… мы ели сладкие батуты...» — процитировала она. — Здесь — это где? В другом мире, что ли? Парапет этот… Как же я сразу не поняла, у ларька ещё… как я вообще могла забыть, что ты… что вы… Может, у меня глюки? Если я не умерла, может, я, наконец, двинулась? И ты мне мерещишься?

— Твои глюки просто великолепны, — сказал Сай. — Я о таких глюках с песоч­ницы мечтал. Я и сейчас тебя хочу, вот такую сопливую.

— Ты мне всё испортил, — сказала Элька, подходя к столу. — Я ведь ни дня не жила после выпускного. Так… вроде как...

(Как в колодце, все эти годы она словно смотрела в колодец, пытаясь увидеть там хоть что-нибудь, что могло бы тронуть её, как-то отвлечь, но ничего в этом колодце не было — немного воды, а под водой — дно, серая, грязная глина, и Элька за­чарованно разглядывала трещинки, выпуклости, впадинки на дне, всегда одни и те же, всегда без движения, без перемены, — вечность, неизменно серая, потрескав­шаяся, вечная вечность. Но Сай окликнул её, и она отвернулась от колодца — впервые за десять лет, и какая разница, что там, вокруг, она была согласна на что угодно, только бы не смотреть больше в свой колодец, никогда больше, нет, никогда...)

— Главное, чтобы это были вечные глюки. Бесконечные. По крайней мере, те­перь я знаю, что ты мой.

— Да я всегда был твой, — сказал Сай.

— Глюки, и прекрасно. Зато ты живой. Ты вот даже не представляешь… Ладно. Ты мне скажи — это что за город?

— Не город. Мы на Корабле. Только я не хочу сейчас об этом говорить.

— На корабле?..

— Чёрт, я уверен был, что я не усну. Я, видишь ли… я ужасно рад, что ты здесь. Так что я сволочь, конечно. Но поговорить мы могли бы и позже. Завтра.

— А ещё сегодня? Что-то долго.

— Здесь всегда ночь.

— Почему? — спросила Элька. — И какой корабль? Как на корабле дома могут быть, Сай? И как я сюда попала?

— Ясно, — сказал Сай. — Сначала разговоры. Только ты оденься, а то мне совер­шенно другое тебе хочется рассказывать.

— Слушай, а можно я искупаюсь? — спросила она и вдруг испугалась снова. — А где ребята? А они?..

Блюдце; на блюдце — скомканная в шарик салфетка… Вчера он заставил себя за­быть — кто сидит на кухне рядом с ним и Элькой, он блаженно им улыбался — своим одноклассникам, таким пьяным, таким шумным, эти песни, которых он не слышал десять лет, это застолье...

— Да с ними, в общем, всё в порядке, — сказал Сай. — Они тебя не обидят, это точно. Клянусь тебе. Робертом Льюисом...

в скобках

Роберт Льюис — это был, конечно, Стивенсон, но только они двое об этом знали. Даже Борька Кирсанов, «Остров сокровищ» зачитавший до ночных кошмаров, име­нем автора не интересовался. А Стивенсон был — Роберт Льюис, и его имя стало клятвой и стало тайной — одной из немалого числа их общих тайн.

Был июнь — и очень дождливый, очень грязный июнь, особенно за домом, где водопроводчики раскопали всё пространство — от узенького тротуарчика до гости­ницы. И не покалечили ни одного дерева, ни единого кустика, так что результат по­лучился ошеломительный: лабиринт в лесу, партизанская страна окопов, колдовские пентаграммы, вырытые порабощёнными чудовищами, каналы на Марсе… Но Сай и Элька тем летом находились в эпохе морского пиратства, и прорытые канавы стали океаном, а заросли кустов — островами, и островами вулканическими стали старые тополя и вязы. (Обитатели муравейника в смородине превратились в туземцев с кольцами в носах, но кроме Эльки и Сая этого никто не увидел). Океан требовал ко­раблей, корабли — капитанов, капитаны — имён и подвигов. Капитаны были честными и бесстрашными, по необходимости объединялись в эскадру, и через несколько дней и Борька, уже прозванный тогда Билли Бонсом, переименовал своего «Чёрного Силь­вера» в «Сильвестра» и отдал знамя с костями и черепом — водопроводчикам.

Водопроводчики, грязные и полуголые, пиратами были однозначно, особенно один, самый толстый. Татуированный — везде, он обматывал голову красной в белой горошек косынкой, искусно и беспрерывно ругался матом и капитанов терпеть не мог, а в первую очередь — тоже толстого и шумного Билли Бонса, который раздобыл себе точно такую косынку и трудами Ладика блистал шикарными цветными татуи­ровками, нанесёнными акварелью на ноги, руки, живот и даже спину.

Вообще, Билли Бонс, исправившийся, но всё равно бывший пират, все силы прилагал к поискам сокровищ, а не к свершениям подвигов, и хлопот доставлял не­мерено. Оставалось только благодарить морского бога Нептуна за то, что нет среди капитанов Вальки Кречета, отправленного на всё лето к бабушке, потому что Кречет все шансы имел развязать на океанских просторах войну — с пиратами, с колдунами, с Англией, с туземцами, внутри капитанской эскадры; войну беспощадную, громкую, отвратительную, бесспорно подвигнувшую бы родителей на строжайший запрет морских походов.

Они играли в капитанов целое лето (и ещё один школьный год, весь пятый школьный год, но океан в сентябре зарыли, и всё стало уже не то). У них был Устав, традиции, биографии и даже бортовые журналы. Правда, от ведения журналов народ отлынивал; только Элька, журналы эти выдумавшая, исписала две толстые тетрадки, а Сай — одну, так как был очень занят составлением подробных морских и островных карт и запутыванием Билловых плаваний за сокровищами. Ладик вообще ничего не писал, но зато рисовал много, целыми днями просиживал на одном из вулканических островов с удобной развилкой, и Элька иногда швартовалась у его острова и сидела с Ладиком на вулкане, заглядывая в его альбом и болтая босыми, постоянно грязными ногами. Сая несказанно бесили эти маячившие среди веток ноги. Не из-за грязи, ко­нечно, потому что Сай, славный капитан Джордж, и сам был измазан с головы до ног, и не из-за ревности, потому что ему тоже очень нравились Ладиковы рисунки. Он и себе-то не мог объяснить, отчего злится, и фрегат его курсировал вблизи Лади­кового вулкана, и преследовало в эти минуты отважного капитана одно-единствен­ное, тщательно гонимое, всепоглощающее, навязчивое, под ложечкой сосущее и не­исполнимое ни в коем случае желание — схватить эти болтающиеся ноги и дёрнуть вниз, вот просто схватить за щиколотки и как следует дёрнуть...

И была у капитанов клятва. Непонятная никому, кроме основателей эскадры, она скоро стала не просто клятвой — магической фразой, иногда — призывом, иногда — заслоном от чужого волшебства или собственных бед, через год капитанами забытая и для придумавших её оставшаяся навсегда заклинанием, заклятьем и молитвой, на все случаи, как «Отче наш».

—… И клясться будем ключом, — сказал Сай.

— И колодцем, — сказала Элька.

Ключ был ключом волшебным, залегендированным, ключ был вырезан из пе­нопласта и разрисован магическими знаками; ключ был изъят из Крепости Серого Мрака после пленения злобного колдуна, там засевшего и всю крепость провоняв­шего дохлыми мышами и гнусными зельями; ключ открывал все двери и сундуки, и с ключом всё было понятно. Но колодец?

— Какой колодец? — спросил Сай сердито, потому что никакого колодца они не придумывали, а значит, колодец пришёл ей в голову сию минуту, только что, и это было нечестно, но ругаться с ней он не мог.

— Колодец, — сказала Элька. — Поклясться колодцем — все тайны навсегда утопить на дне.

— Ну ладно, — сказал Сай. — Ключом и колодцем, нет, тогда вот так — ключом и колодцем, морем и Стивенсоном, да?

— Морем — скучно, — сказала Элька. — Давай вереском.

— Вереск тут причём? — возмутился Сай, и сразу понял, что она сейчас расскажет — причём, и сразу увидел сам, без её рассказа: берег, поросший вереском… на берегу бочонок из-под мёда, из баллады Стивенсона, а дальше — колодец, на журавле кото­рого висит ключ. Да, вересковый мёд… ну, скажем, эль, у пиратов — ром, а у нас будет эль (Эль-ка)...

— Ладно, — сказал Сай. — Слушай, Стивенсоном не надо. Робертом Льюисом, вот так, ага? Чтобы никто не понял.

— Билл-то поймёт, — сказала Элька, и Сай свистнул и засмеялся:

— А спорим?!

И — как всегда — оказался прав.

Ключом и колодцем, вереском и Робертом Льюисом… Он хотел поклясться этой клятвой на выпускном, сказать, что любит её, и поклясться, и тогда — он знал — она поймёт, что это всерьёз, и что это — навсегда. Не успел.

Через год после выпускного Элька впервые прочитала Гарсиа Лорку — и вырвав из книги страницы с «Диваном Тамарита», ночью сожгла их. В раковине на кухне, безумно жалея, и прекрасно понимая, что читать это ей — нельзя, и твёрдо зная, что этих строчек не читать она не сможет:

…“Ни крупинки неба на камне

над водой, тебя схоронившей”…

Страницы горели хорошо, высоким жёлтым пламенем, шурша, распадались в золу, она обречённо смотрела на них и беззвучно шептала, ничего не могла с собой поделать:

…“Теряя силы, бредил мальчик

в венке из инея и боли.

Ключи, колодцы и фонтаны

клинки скрестили в изголовье”…

Она уже не плакала тогда. Уже не плакала и уже не молилась — даже ключу и колодцу. И удивиться пророку Лорке она тоже тогда не смогла. Просто стояла у ра­ковины на кухне, просто смотрела, как горят стихи о раненом водою.

Через несколько месяцев она вышла замуж за парня, который со спины удиви­тельно был похож на Сая. У парня оказалось неплохое чувство юмора: быстро после­довавший развод он объяснял тем, что устал оглядываться в поисках жены. Боюсь остеохандроза, сказал он Эльке, собирая вещи.

Второго Элькиного мужа звали Дмитрием. Благодаря его имени, брак продер­жался целых три года. «Ты что, всю жизнь будешь… так?» — спросила тогда Светка Сланцевская. «Наверное, — сказала ей Элька. — Наверное, так».

скобки закрылись

2.

Мне нужно переодеться, совсем переодеться, иначе я так и не включусь, ска­зала Элька, только ты принеси мне что-нибудь, как у вас, — штаны, рубашку. Почему же штаны, спросил Сай, и она, глядя ему в глаза, совершенно серьёзно спросила: разве ты не понимаешь? Боже мой, здесь повсюду, наверное, утопленники! вас-то я знаю, но остальные? Вампиры, неустроенные души, — мало ли что. В штанах удобнее. Как раз устроенные, сухо сказал ей Сай, не бойся, тебе нечего здесь бояться, ты ни­кого и не увидишь, кроме нас. А ты изрядно поглупел, заметила Элька, я только од­ного боюсь — что ты меня вернёшь домой. Я же сказал, что нет, ответил он. Тогда по­чему ты мне не расскажешь всё целиком? это нечестно, Сай, мы же партнёры. Я рас­скажу, повторил он в десятый, кажется, раз, просто нам нужно поговорить всем вме­сте.

Она пробыла в ванной всего минут десять, вышла почти сразу после того, как Сай, постучав, подал ей одежду. Но переодеваться не стала — застегнула под горло его рубашку, а полы завязала на животе узлом, и надела свою длинную юбку, и вот так и сидела, босая, закинув ногу на ногу, а рассмотрев своих одноклассников, пред­ложила выпить («Снимем стресс, мальчики? Нет, Ладик, мне водку.») — и пила в од­ного, не морщась, большими глотками, как компот.

Ей не было страшно. Но мир, окружавший её, разделился — на две совершенно равные части.

Мир двоился, и Элька ничего не могла поделать с этим. Она была в комнате, освещённой только заоконными фонарями, — и в то же время стояла под этими фона­рями, на набережной; прислонившись к парапету, смотрела на город, который по­чему-то называют кораблём, но, конечно, это город, осенний, промозглый, странных очертаний, с мостами, выгнутыми в низкое небо, с тройкой узких, неимоверно высо­ких небоскрёбов.

Очень трудно было думать о чём-то, ощущая под локтем одновременно подло­котник кресла и шершавый камень парапета, и Элька щурила глаза, пытаясь изба­виться от странной раздвоенности, и воображала себе, что окружающие её мужчины — это пираты, собравшиеся в таверне Билли Бонса, сейчас они разложат на столе карту острова, и мы обсудим предстоящее плавание, о да, в ночи, во тьме, и этот дождь за окнами таверны… пираты, всего лишь пираты.

Пираты были, конечно, похожи на её одноклассников, но не так чтобы сильно, вполне можно было не напрягаться по этому поводу. Почему бы им не побыть пира­тами, этим мужчинам в белых рубашках, вряд ли их затруднит какая-либо роль, ведь они так легко изображали вчера старых школьных друзей — шумных, пьяных, увле­чённо ностальгирующих. И английские лорды удались бы им на славу, и индейцы племени сиу… Правда, эти их немыслимые пояса годятся только для пиратов, зачем они их носят, любопытно узнать, — но ничего другого я знать о них не хочу, нет, я не хочу...

Сай лежал на диване, курил, держа на груди пепельницу, и с пиратами совер­шенно не сочетался — так, случайный зритель на репетиции, и пираты посматривали на него со странной досадой, и, наконец, один из них, светловолосый, вылитый Валька Кречет, сказал ему:

— Так и будем молчать, Сай?

— Ваша очередь, Кречет, — откликнулся с дивана Сай. — Могу я расслабиться? Вы ж такой подарок мне преподнесли, парни!

— Какой подарок? — спросил Кречет.

— Вчерашнее застолье. Очень всё было правдоподобно, — сказал Сай. — Только теперь смотреть на вас что-то тяжко.

Комната покачивалась, плавно, почти незаметно, — и отнюдь не от избытка Эль­киных эмоций. Славно ещё, что у неё нет морской болезни, иначе она не рассматри­вала бы город, а беспрерывно тошнилась… перегнувшись через парапет, да, в этом случае стоит находиться на воздухе, вряд ли здесь мне подносили бы тазик… Она представила себе пиратов с тазиком и рассмеялась.

— Поразительная у тебя женщина, Сай, — сказал Валька, внимательно её разгля­дывая.

— А я всегда был везучий, — сказал Сай.

— Может, у вас, мальчики, женщин здесь нет? — спросила Элька. — Я вам не для этого понадобилась?

— Здесь всё есть, Лескова. Даже женщины, — сказал Сай, а Валька продолжал разглядывать её — так можно было изучать карту острова или текст роли, и ей стало противно.

— И что — не удовлетворяют? Или трупный запах достал? Здесь же все мёртвые, я правильно поняла?

— Эль...

Но она знакомым с детства жестом показала ему: «Заткнись!»

— Ты мне объясни — как я сюда попала? Я ведь сигаретки шла покупать, а не дома перед зеркалом медитировала. Был бы ты здесь один — я бы, может, и поверила в неземную страсть.

Валька вдруг улыбнулся ей, и Элька вздрогнула от его улыбки.

— Какие глаза у тебя стали, Кречет… Хоть ты мне скажи — вы умерли или нет?

— Да, — сказал Валька. — В твоём разумении — безусловно. Но ничего плохого мы тебе не сделаем. Не нужно нас бояться.

— Я стараюсь, — сказала Элька, не отводя от Кречета глаз. — Извини.

— Не стоит. Если тебе очень важно знать, как ты здесь оказалась...

— Да не слишком. Ты скажи — зачем.

— Чтобы разрешить сложившуюся благодаря тебе ситуацию, — сказал Кречет. — Беспрецедентную. Видишь ли, Сай… В отличие от нас он не умер.

— Как трогательно. Я-то чем могу помочь? Убить его, что ли?

— Ну это вряд ли поможет, — сказал Сай. — Я ведь уже тонул. Они утверждают, что я не могу умереть из-за тебя. Из-за нашей с тобой неземной страсти.

— Чушь какая!

— Да, вот такой эксклюзив, — сказал Валька. — Уникальное чувство, не имеющее пределов… Есть даже такие стихи, ты, вероятно, их помнишь.

— Какие стихи ещё, господи?!

И тогда она увидела в Валькиной руке обугленный листок.

(Огонь в раковине на кухне, высокое жёлтое пламя, страницы распадались в золу — все до единой… «Диван Тамарита».)

— Возьми, — сказал Кречет.

...“Не опускается мгла,

не подымается мгла,

чтобы я без тебя умирал,

чтобы ты без меня умерла”…

… Удивиться… я должна удивиться пророчеству… мгла опустилась, а ты не умер без меня… значит, нужно вдвоём, может быть, вдвоём...

— Прямо Шекспир, — сказала Элька. — Было бы с кем другим — не поверила бы.

— Это Лорка, — поправил Кречет.

— Я знаю, — сказала Элька. — Налей мне ещё, Валечка. Всё-таки я сплю, наверное.

— Может быть, тебе хватит? — спросил Кречет.

— И как — сон? — спросил Сай. — Кошмарный?

— Нет, — сказала Элька. — Валька, ты налей, я не напьюсь. Нет, это хороший сон. Мне снилось иногда, что ты живой. Потом я просыпалась, и вот тогда был кошмар. Я согласна в этом сне… что угодно. Не просыпаться бы. Я рада, мальчики, что вы живы… так или иначе… А всё остальное — чёрт с ним. — Она выпила водку залпом, и Кречет налил ещё. — Я всё сделаю, что от меня нужно, только можно я тоже тут оста­нусь, с вами. Только вы мне скажите, просто любопытно, что вы здесь делаете? На корабле. А корабль большой?

— Большой, — сказал Сай. — Огромный корабль. Мы шли с тобой вдоль парапета, помнишь? Так это не парапет — это борт.

— А за бортом? Море?

— Скорее, океан.

— А как он называется? Не Стикс?

— Стикс?

— Ну да, — сказала Элька.

— И мы плывём на ладье Харона? — серьёзно спросил Сай и вслед за Элькой за­смеялся, они ржали, как шестнадцатилетние, сгибаясь пополам от смеха, но только вдвоём и не в такт, нет, не в такт качке Корабля...

в скобках

И не было холодно, а может, просто от шока он не успел замерзнуть. И не успел наглотаться воды, потому что с головой ушел под воду, только когда его стукнуло по затылку, а вынырнув, стал хвататься руками за лодку, ставшую неожиданно малень­кой. Да это же гитара, Матвеева гитара, понял он, отплевываясь, и тут волна ударила ему в лицо, в открытый рот, и вода была почему-то солёной, и он ни черта не видел вокруг, кроме тёмного чехла Матвеевой гитары. Уже унесло от лодки, меня отнесло в сторону, надо плыть, думал он, барахтаясь и всё цепляясь за клятый этот чехол, а по­том вдруг увидел прямо перед собой чёрную стену до самого неба, и оттуда, с неба, что-то кричали, и на лицо ему упал свет, и он зажмурился, и тогда его схватили за шиворот, а потом подмышки — не за волосы, нет, значит, я не тону, а стена — это же борт, борт теплохода, мы доплыли, хау! И тут он вспомнил про парней и стал вертеть головой по сторонам, но его уже втащили, перевалили через стену, и он оказался си­дящим на палубе теплохода и прижимающим к себе Матвееву гитару, так и не вы­пустил, ну и здорово, но Матвей? где Матвей? И в двух шагах от себя он увидел Вальку, Валька стоял на четвереньках в круге зеленого света, и его тошнило, тош­нило на палубу, а палуба была — один в один асфальт, и над асфальтом стоял чёрный фигурный столб с фонарем на верхушке.

Разве на кораблях есть фонарные столбы, подумал Сай, и тут его тоже затош­нило, и он принялся сглатывать солёную-солёную слюну, потому что тошниться было нельзя, ведь где-то здесь, может быть, и совсем рядом, была Элька, к которой он доплыл (мокрый и опозорившийся, раз его втаскивали на борт как котёнка, — как котёнка, но тошниться он не будет, нет, только почему так солёно во рту?). И он прижимал к животу гитару и смотрел на Вальку, около которого присел на корточки человек (в одежде его было что-то странное, только Сай не понял — что) и протянул Вальке платок, белый, большой платок, а Валька попытался встать, но не смог, сва­лился на бок, и взял платок, и начал вытирать лицо одной рукой, на локоть второй он опирался, а этот, странный, что-то тихо ему говорил.

И ещё говорили какие-то люди, где-то рядом с Саем, и Сай обернулся, но они, оказывается, говорили не с ним. Их было трое или четверо, и они перетаскивали че­рез борт мальчишку, с мальчишки текла вода, и когда его положили около Сая, Сай понял, что это — Матвей, и попытался отдать ему гитару, но Матвей не брал, и гитару у Сая забрали эти люди, а Матвея они перевернули на живот и что-то стали с ним де­лать, и Сай отчетливо услышал: «Тоже наглотался».

Тот, кого он увидел первым, отстал, наконец, от Вальки, и подошёл к нему, к Саю, и сказал:

— Как ты, парень?

Сай всё-таки сплюнул на палубу — иначе не смог бы говорить — и спросил, за­драв голову:

— Это же «Чайковский»?

— Чайковский?..

— Теплоход, — сказал Сай. — Мы хотели вас догнать, — и сплюнул снова. — Лодка перевернулась.

— Ты можешь встать, парень?

— Могу, — сказал Сай и встал, и его сильно качнуло в сторону, но он удержался на ногах и спросил опять: — Это «Чайковский», да?

— Нет. Идём, переоденем тебя.

— Не надо, — сказал Сай. — А мы… А вы… вы всех вытащили? У нас лодка пере­вернулась.

— Вас ведь пятеро было?

— Да, — сказал Сай с облегчением.

— Значит, вы все утонули.

— Утонули?..

— А по-моему, я ещё жив, — сказал снизу Валька, и его опять начало тошнить.

— Так это не «Чайковский»?

— Нет, не «Чайковский». Но вы все здесь — все пятеро. Идём.

Это не «Чайковский», подумал Сай, значит, её здесь нет, и всё это зря, а может, и к лучшему, что она не увидит его таким мокрым, таким вытащенным за шкирку, он всё равно в таком виде ничего бы ей не сказал… не повезло, как же не повезло, надо было сказать ещё в школе, а теперь — только утром, только утром, думал он, мокрый и всё ещё, кажется, пьяный, а ведь и правда могли утонуть, понял он вдруг, значит, всё обошлось, а утром я сразу к ней, только переоденусь, даже если будет спать, раз­бужу и скажу ей, без всяких подготовок: «Я тебя люблю уже лет двенадцать!», и она посмотрит на меня так же, как смотрит, когда уверена, что я не замечаю… Утром, со­всем скоро, думал он, стоя под зелёным фонарем и чувствуя себя почти счастливым, последний раз на Корабле чувствуя себя счастливым, почти счастливым.

скобки закрылись

3.

Корабль и вправду был похож на город, окружённый парапетом (Саю по пояс), асфальт и частые дожди — «Ночь. Улица. Фонарь...» Вокруг корабля был океан — пус­той. Сай ни разу не увидел ни островка, ни берега, ни чайки, — а первое время стоял у борта часами, вглядываясь в чёрную воду, в ночное, всегда затянутое тучами небо. Ночь была всегда.

И рубка, возвышающаяся над корабельными фонарями, он ходил в неё, да… Первый раз — после того, как их вытащили из воды (как плакал Ладик, как он плакал, никогда Саю не забыть, как плакал у рубки Ладик, как Кречет, утешавший его, смот­рел на полукруглую дверь поверх Ладиковой головы, он был уже половиной — там, в рубке, с ним, Кречетом, проблем не возникло, никаких, словно не умер Валька для Корабля, а рождён был — для него). В рубке вершился ритуал посвящения, но сути его Сай так и не понял, потому что ритуал, от которого он ждал мистических ужасов, оказался для него не более, чем сном, обычным кошмаром (в стиле Сальвадора Дали: ящички в груди и попытки открыть их — совершенно древним, ржавчиной объеден­ным ланцетом, только это Сай и помнил). Кошмар повторялся из раза в раз, не давая Саю ничего, кроме лёгкой тошноты, и на какое-то время его оставили в покое, а позже — водили в рубку, как на работу, и очень скоро он стал ходить туда сам, уже завидуя своим бывшим одноклассникам, новым членам экипажа («Поздравляю вас офицерами, господа!»), — прочной, устоявшейся, тяжёлой завистью эмигранта к ко­ренным жителям, ребёнка — к занятым делом взрослым, только он не хотел знать — каким делом, нет, не хотел.

Это из-за твоей девочки, сказали ему, наконец. Это она тебе мешает, сказал ему Кречет, нужно что-то решать, Сай, неужели тебе — слабо? Школьное такое словечко, но и оно не напомнило прежнего Вальку, а Валька улыбался, глядя Саю в глаза. Ты хоть помнишь, как её зовут, спросил Сай, мою девочку, с чего ты взял это? Я — ладно, я должен чем-то спасаться, но она? она замужем давно… Элька Лескова, сказал Кре­чет, и она не забыла тебя, о нет, она не забыла, тебе не повезло, Сай, очень жаль, но это так. И что, спросил Сай, что с того? Посмотрим, сказал Валька, посчитаем...

Его девочка поднималась к рубке — по железным ступенькам трапа, медленно и неуверенно — ей очень мешали каблуки.

Мосты, высоко выгнутые над городом, оказались подпорками для рубки. И сам город менялся с каждой ступенькой, превращался в корабль, всё-таки корабль (с тремя мачтами, и она пыталась вспомнить, как называется такой парусник — фрегат? бриг?). Бывшие её одноклассники закрывали почти весь обзор — впереди всех шёл Матвей, за ним бок о бок — Ладик и Сай, около неё — Билл, Кречет замыкал, так что видела она только мачты, словно державшие на себе низкое небо, и справа внизу — борт корабля и чёрную пустошь за бортом — океан. А в океане — далеко-далеко — горел красный огонёк, и заметив его, она среагировала вслух:

— Смотрите, звезда!

Сай споткнулся, вцепился в перила лестницы, едва удержавшись на ногах, и за­вертел головой.

— Справа, — сказала Элька. — Звезда же?

— Нет, — сказал Сай.— Это маяк.

— А, — без интереса отозвалась она.

— Да, — подтвердил за Элькиной спиной Кречет. — Маяк уже виден.

— А раньше не был виден? — спросила Элька.

— Мы редко проходим мимо маяка, — сказал Билл. — Иначе давно бы тебя вы­звали.

Элька кивнула — расспрашивать не стала. Наплевать на маяк. На мерцающие глаза одноклассников — наплевать (пираты, всего лишь пираты). На приближаю­щуюся рубку (за её дверью — операционная палата, но вот войдут червивый Врач и премированный Палач*) — наплевать. На всё — потому что рядом Сай, она и мечтать об этом не могла (полный комфорт, словно наглоталась транквилизаторов), остальное мы как-нибудь переживём, наплевать...

Она чуть было не сказала это вслух, но тут шествие остановилось, и Ладик про­тянул ей руку, помогая подняться на площадку. Матвей положил на дверь рубки ла­донь, и дверь приоткрылась — ровно настолько, чтобы пройти одному. И Сай прошёл — ни на секунду не задержавшись, а Эльку взял за плечи Кречет и придвинул к себе вплотную.

— Отважная Дороти.

— Несгибаемая, — сказала Элька.

— Не хотелось бы разочароваться.

— Как скажешь.

— Послушная девочка, — сказал Валька. — Верно?

— Да, папочка, — сказала Элька, и он отпустил её.

Уже зайдя в рубку, она обернулась, — но увидела только решётку ограждения и чёрное небо за ней. «Врач констатирует теперь возможности связать меня… Втолкнут за войлочную дверь и свяжут в три ремня».

— Привет, — сказал Сай, закрывая дверь.

— Очень хочется курить, — сказала Элька. — Нельзя?

— Ты что, действительно не боишься?

Элька пожала плечами.

— Пока вроде нечего.

Никакая не операционная палата; и не корабельная рубка; квадратное, совер­шенно пустое — ни приборов, ни мебели (ни ужасов) — помещение с тускло светящи­мися зелёным стенами. Очень скользкий пол; посредине пола выступала довольно большая прямоугольная плита.

Сай подошёл к этой плите и лёг на неё, вытянулся, положив под голову руки.

— Сейчас начнётся, — сказал он. — Ты сядь.

— Куда?

— Да всё равно, — сказал он, и Элька села на пол у стены, подобрав под себя ноги. — Не дёргайся только, ладно? Я здесь уже был.

— Ладно.

Плита засветилась тоже — словно разгорался костёр, и Сай повернулся на бок, приподнялся на локте:

— Эй, партнёр! Тебе всё ещё нужен попутчик до Аляски?

— Да, — сказала Элька. — Ты же знаешь — я боюсь больших собак.

— Если так, я провожу тебя до североамериканских прерий.

— Ладно, — сказала Элька, глядя на него очень внимательно. — Ладно… — и, спо­хватившись, добавила с презрением: — Но ты не сумеешь вести упряжку, жалкий че­чако.

— Иту-ти-це-ши-ак-ане, — сказал Сай, не улыбаясь больше.

— Маниту-синтэзи-шени-нок-тау*, — сказала Элька, и в этот момент в рубке стало совсем темно. — Маниту, — прошептала она, чувствуя, как тяжелеют веки, как на них ложатся камни, очень горячие камни, нужно закрыть глаза, и тогда камни упа­дут, о великий Маниту, они упадут, когда я усну, они упадут...

И она уснула — легко и быстро, и камни на веках исчезли, а снился ей всё тот же колодец, в который она смотрела десять лет после выпускного. Только теперь она была внутри, и внутри оказался целый лабиринт.

Почти каждый из камней, которыми колодец был выложен, стал ходом, кори­дором, и все эти коридоры были связаны между собой, и во всех были серо-зелёные стены самых разных оттенков, но склизкие, но грязные, мхом и мерзостью какой-то поросшие. На низких, закруглённых потолках она видела следы копоти от факелов, она рассматривала мох, вглядывалась в воду, доходящую до щиколоток. Вода была разная — то прозрачная (и тогда было видно серую глину на полу), то мутно-зелёная, то в пятнах плесени (или растопленного воска, или старого жира), плавающих на по­верхности. Пятна соединялись и расплывались, создавали какие-то сложные абст­рактные картинки, узоры, иероглифы.

Прежние посетители колодца (а прошло тут до Эльки довольно много народу) очень интересовались и мерзостью на стенах, и поверхностью воды, и, в общем, она понимала их, ведь она смотрела в колодец и раньше — пристально и заворожено. Но теперь её ждал Сай — там, в конце коридоров (и он обещал проводить её, он обещал вести упряжку), она шла к нему, к Саю, и голос Кречета, твердивший над ухом о воде и плесени, не мог отвлечь её.

Кречет всё время был где-то поблизости — то шёл у неё за спиной, то пропадал в соседних коридорах (или просто делался невидимым, потому что голос его оста­вался, пытаясь обратить Элькино внимание на окружающий дизайн). Она вежливо исполняла то, что от неё требовалось, — разглядывала, сосредотачивалась, кивала в ответ на разъяснения, ни на секунду не забывая, что в конце всей этой зелёной тяго­мотины её ждёт Сай (но иту-ти-це-ши-ак-ане, ведь это ещё не значит, что так думают все). Валька же, замечая её отстранённость, принимался снова объяснять то, что объ­яснял наяву: все эти годы ты мешала Саю, но теперь ты здесь, будь послушна, будь внимательна. И она соглашалась, она старалась, честно старалась, но ничего не могла с собой поделать.

Сон продолжался долго, только был, наверное, неглубок, потому что местами она смутно слышала ещё какие-то голоса. И Валька прерывал тогда свои монологи и разговаривал с теми, кто был вне колодца (вне её сна), она не понимала ни слова, но почему-то становилось ясно, что склизкие стены, мох, вода на дне — всего лишь её личная иллюзия, видимость, но разрушать иллюзию она не хотела — колодец, всего лишь колодец...

— Колодец, — сказала она будившему её Саю, и он помог ей подняться. — Там все их тайны, да? как в нашем? — Она ступила на затёкшую ногу и охнула, проснувшись окончательно. — Сай?

— Это я, — сказал Сай очень тихо. — Спасибо, солнце моё...

Он почти вынес её из рубки, отпустил и прикурил две сигареты. Руки у него за­метно дрожали.

— Что это нас не встречают? — спросила Элька, дохромав до ограждения и глядя вниз, на пустую палубу.

— Думаю, нас и провожать не будут, — сказал Сай.

— Куда провожать?

— На маяк. Он совсем близко теперь.

— Маяк… — повторила Элька, отыскивая глазами красную звёздочку. — Зачем нам на маяк?

— Помнишь, была такая детская книжка, — сказал Сай. — Про волшебные спички.

— «Шёл по городу волшебник»?

— Да… В ней есть такая фраза, я всё вспоминал её, когда узнал про маяк: «На за­кате можно увидеть, на восходе можно уйти».

— С маяка можно уйти? Уйти отсюда?

— Да.

— Почему же ты не ушёл?

— Они хотели, чтобы я вошёл в экипаж. Ты была… последним шансом. А те­перь… теперь...

Элька повернулась, уткнулась лбом в его плечо и сказала:

— Значит, у меня ничего не вышло.

— Да, слава богу.

— Маниту, — возразила она, и Сай рассмеялся. — Слушай, так мы вернёмся домой?

— Вряд ли, — сказал Сай. — Ведь там я… Но тебя можно отправить домой и без маяка.

— Нет уж, спасибо, — сказала Элька. — Я и так дома, понял? Там, где ты, — я дома, ты понял?

— «Зачем нам разлучаться, — сказал Сай нараспев. — Зачем в разлуке жить».

— Это что?

— Это песня такая, не знаешь? «Не лучше ль обвенчаться и друг друга любить». Не помнишь? «Разлука ты разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля»...

— А вот и фиг ей, — сказала Элька, — всем фиг...

— Я тебе построю дом, — сказал Сай. — С башенками и балкончиками, как у Муми-троллей. Как ты хотела. Помнишь, ты хотела?

— И чтобы в саду был гамак, — сказала Элька. — Клянёшься, что будет гамак?

— Конечно, — сказал Сай, сглатывая вдруг вставший в горле комок. — Будет тебе гамак. Нет, ты действительно невероятная женщина!

— Да, — расслабленно сказала Элька. — Но ты всегда был везучий.

в скобках

Сочинение по литературе

ученика 10 класса «Б» школы № 74

Сайфутдинова Дмитрия.

Тема: «В чем я вижу смысл жизни»

(по произведениям М. Горького)

Черновик

«В нашей литературе есть очень много произведений, посвящённых смыслу жизни. Само понятие «смысл жизни» очень многогранно и включает в себя много различных вопросов. Один из важнейших — на мой взгляд — для кого или для чего че­ловек живёт, что он может дать живущим рядом с ним людям (или человеку). Ведь всегда человека человеческую жизнь судят по поступкам.

«Человек — это звучит гордо», — эта фраза А.М. Горького настолько вошла в нашу жизнь, что мы уже почти не отдаём себе отчёта, когда её произносим, и почти не вдумываемся в суть смысл(??), который заложен в ней. А ведь на самом же деле Алексей Максимович вкладывал в это выражение всю глубину человеческой сущно­сти, все лучшие качества, которые должны присутствовать в человеке, всё то, что один человек может дать другим или другому.

А вообще-то мне абсолютно наплевать, что хотел сказать А.М.Г. этой фразой. Меня заботят сейчас совершенно иные мысли. И это сочинение, уважаемая Вален­тина Григорьевна, не стоит и выеденного яйца. Единственное, что меня волнует сейчас, так это Элька. И смысл моей жизни только в ней. Может, это, конечно, и глупо, и покажется вам чудачеством, но всё, чего я хочу — это осуществить Элькину мечту о замке, а точнее, доме, а ещё точнее — доме Муми-троллей с башенками, ле­стницами и кучей потайных переходов и кладовок. Этот дом (дворец? замок??) принесёт нам обоим столько счастья, что всё человечество просто обзавидуется. А когда я построю ей этот дом, мы будем жить там вдвоём. Правда, она об этом ещё не знает. Я буду приходить к ней в ванную, заворачивать её в огромное пуши­стое полотенце и нести на руках в спальню. Шкура белого медведя на полу у горя­щего камина..........................................

Нет. Наверное, я всё-таки полный идиот, уважаемая Валентина Григорьевна. Такие мечты недостойны вашего ученика, воспитанного на идеалах русской клас­сики. Опять же сплошное мещанство, всякие рюшечки и оборочки с подсвечниками. Великий А.М.Г. всячески осуждал то, о чём я мечтаю. Всё это суета и томление духа. Или не духа, а наоборот.

И ещё, с моей точки зрения, смысл жизни состоит в познании неизведанного. Ну а что может быть более неизведанным, чем женщина, которая всегда была боже­ством для художников, писателей и просто нормальных мужчин. Вот в этом я и вижу смысл своей жизни — в познании Эльки, в жизни с ней. Я её просто ОЧЕНЬ СИЛЬНО ЛЮБЛЮ.

И очень давно, наверное, всю жизнь. Я бы хотел сказать ей это, когда уже по­строю дом, но, пожалуй, стоит поторопиться, пока ей не надоело ждать (если она ждёт, конечно!).

А на самом деле этот черновик я переписывать и сдавать вам не буду. Всё равно вам это не интересно, а тема не раскрыта. Может быть, мои возвышенные мысли и не оригинальны, но мне они сейчас важнее всяких Данко с их горящими сердцами и всего остального. Вот так.

Нижайше кланяюсь —

ваш Дима Сайфутдинов —

Сай.»

Дом-то уже однажды был.

Они этого не помнили — ни Элька, мечтавшая о башенках и балкончиках, ни Сай, который о мечтах знал и года два — до самого выпускного — втайне чертил планы башенок и крытых галерей. Но дом был — ещё до школы, выстроенный в дворовой песочнице и тщательно украшенный спичками, бусинками и лесенками из красных шерстяных ниток.

Они играли тогда в «Шляпу Волшебника», и Эльке в этой книжке годилась только одна роль — фрёкен Снорк. Но она хотела быть Муми-троллем, и Сай уступил ей. Конечно, он был за это всеми остальными — Снусмумриком, Моррой, Волшебни­ком и целой толпой хатифнаттов, но Муми-тролля он ей уступил.

скобки закрылись

* В. Соснора. «Баллада Редингской тюрьмы».

* Маниту решит нашу судьбу.