Встреча выпускников

Мы начали водкой утром.

Мы кончили ночью в постели.

И трудно, трудно прятаться в тень

и быть молчаливым и мудрым.

«Наутилус Помпилиус»

1.

В тот вечер в нашем ларьке не было красного «Винстона», а идти на другой ко­нец микрорайона мне не хотелось. В витрине горела лампа дневного света; я долго разглядывала яркие пачки, выбирая: красный «LM» или всё-таки «Честер»?.. А вот эта дешёвая гадость называется «Три короля» — их курили короли? Король Франции, ко­роль Англии и король… Швеции… вместе, на военном совете, стряхивая пепел в ко­фейные чашки и склоняясь над картой Европы… И король Англии обязательно в шляпе… да, в чёрной такой шляпе...

— Лескова?

И, обернувшись, я увидела шляпу короля Англии — точь-в-точь как придуман­ная мной две секунды назад, но под шляпой совсем не то лицо, знакомое, но не то… Под козырьком ларька вспыхнула яркая зеленая лампа, словно человек в шляпе щелкнул выключателем, чтобы осветить меня. И себя.

— Лескова! — сказал Сай, глядя на меня, как на подарок под новогодней ёлкой. Только подарком был он, а не я, он был моим подарком, потому что это был Сай, ни­каких сомнений. Я не видела его со школьного выпускного, и он страшно вырос, но это был он, и я закричала:

— Сай!!

А он закричал:

— С ума сойти!!! — и кинулся обниматься, а я поцеловала его в щёку, только надо было что-то вспомнить, что-то очень важное, но это был Сай, и я не видела его де­сять лет, а он тормошил меня:

— Элька! С ума сойти! Ты за сигаретами? Тебе каких купить? как всегда? — И он зашёл в дверь, а я осталась стоять на ступеньках, разглядывая зелёный фонарик над вывеской «Табак». Не так уж ярко он горел, этот фонарик, оплетенный тонкими по­лосками железа; он покачивался, поскрипывал, его тень прогуливалась по ступень­кам, наступая на мои туфли… Но витрина? я же рассматривала в ней сигареты, а те­перь вместо неё дверь...

Дверь хлопнула, Сай протянул мне пачку и сказал опять:

— С ума сойти. Сто лет тебя не видел. Ты вообще-то куда идёшь?

— За сигаретами вышла, — сказала я, закуривая. «Комета», ленинградские сига­реты, он помнит, что я курю только «Комету», ах, Сай… — Домой, значит, иду.

— Как дела-то, Эль? Замужем?

— Я уже два раза не замужем, — сказала я. — А ты?

— Я? нет, что ты! А пойдём со мной? У меня там ребята наши, сидели сейчас, школу вспоминали. А тут ты! Пойдём? — Он спускался с лесенки лицом ко мне, при­держивая свою шляпу: ветер становился всё сильнее.

— Пьёте там, конечно? — спросила я, забирая у него шляпу, и Сай развёл руками:

— Да там Валька Кречет — как не пить? — Он замолчал на секунду, глядя мне в глаза, и снова заулыбался: — А мы тебе «Эрети» купим. Или уже водку пьёшь?

— Кагор пью, — с достоинством сказала я. — Купишь мне кагор?

— Куплю кагор, — согласился Сай. — Слушай, я так рад тебя видеть! Слов просто нет!

— С ума сойти, — подсказала я, и Сай обнял меня за плечи, а я нахлобучила на него шляпу, и пока он поправлял её, наконец-то посмотрела в сторону, не на его лицо, мне просто необходимо было посмотреть куда-нибудь ещё, чтобы не задох­нуться от счастья, не успев на него насмотреться: Сай, Сай...

Вдоль высокого парапета по всей набережной качались фонари на чёрных же­лезных столбах, и в фонарные стёкла стучался, подвывая, ветер. Погода портилась — первый раз за этот сентябрь, город был безлюдный и мрачный, но рядом со мной шёл Сай, иногда забегая вперёд, и его сигарета сыпала искорки. Его сигарета сыпала ис­корки, когда он взмахивал рукой, рассказывая мне, что вчера впервые в жизни («Стыдно, Сай!») прочёл Фолкнера: «И это был «Осквернитель праха», представь!» О книжках, как всегда, о книжках, нам с Саем всю жизнь не с кем было поговорить о книжках кроме друг друга, и я рассказывала ему про «Шум и ярость», а ветер, может быть, ветер не выл, а напевал, я даже различала слова в его низком, камерном голосе, когда Сай замолкал, чтобы затянуться горьким дымом ленинградской «Кометы».

Сай тоже курил «Комету». Мы начали курить вместе, в седьмом классе, в де­кабре, когда вовсю уже шли репетиции новогоднего спектакля.

в скобках

Король

(взволнованно)

В осаде ночь. Товар её запретен...

Колдун

(утешительно)

Купцы честны, мой маленький король.

Не представляю, где Сай отыскал ту пьесу. В каком-то старом журнале, только он не признался, насколько старом. Написанная едва ли не шекспировским слогом, пьеса представляла собой смесь Метерлинковской «Синей птицы», сказок Карло Гоцци и «Короля Матиуша». Дикая смесь — но до волшебного органичная, но изы­сканная, но лёгкая в прочтении. И не только мы с Саем, читавшие едва ли не с мла­денчества, но и весь театральный кружок Дворца пионеров влюбился в эту странную рождественскую фантазию. Сай принёс пьесу переписанной от руки — журнал в биб­лиотеке ему не дали, и он неделю просидел в читалке. Руководитель наш заменил Рождество привычным Новым годом, и репетиции начались.

Сай играл Короля — в основном потому, что старшие мальчишки-кружковцы были слишком взрослыми для этой роли, а из младших никто не сумел изобразить подобающее величие. У Сая же это выходило безупречно (ведь суетливым чечако на Клондайке не выжить!) — он был настоящий принц, особенно, когда девчонки завили ему волосы, от природы совершенно прямые. Чтобы не обижать остальных семикла­шек, Валерий Борисыч выдумал роли и для нас — и в сказке появились пять пажей, которые “вели действие”, не сходя со сцены все полтора часа спектакля. Старшие хоть пару минут — и много больше! — проводили за кулисами, переодеваясь, подмазы­вая грим, ожидая своего выхода, а мы были на сцене всё время, словно посредники между зрительным залом и другим миром — миром, где наш Сай был Маленьким Ко­ролём.

Роль ему и вправду досталась нелёгкая, и Сай уверял, что должен срочно по­взрослеть для неё. Чтобы повзрослеть, необходимо было начать курить (старшие мальчишки курили все до единого, как ни гонял их Валерий Борисыч; девчонки ку­рили тоже, но их никто не подозревал). Партнёром в серьёзных делах ещё со славных времён золотоискательства Сай неизменно выбирал меня.

Мы не дружили. Наверное, следовало нам родиться братом и сестрой: мы чи­тали одни и те же книжки (и никто из наших ровесников не читал СТОЛЬКО), мы сходились во мнениях и играх, мы понимали друг друга так, словно говорили на осо­бом, никому больше не понятном языке, но вот проблемы свои мне и в голову не приходило доверить мальчишке. А Сай вечно вытирал нос Маринке из моего подъ­езда, таскал её портфель в школу и из школы, потому что Мариночка была не только нытиком, но и вечно больным хлюпиком, и терпеливо пытался заставить её прочи­тать хоть что-нибудь — ну хотя бы “Мэри Поппинс” — и все десять школьных лет не отступал от этой невыполнимой задачи.

Зато для участия во всяческих авантюрах Сай звал меня. Как и я его. Мы вместе ездили на дальние-дальние дачи за вербами мамам на Восьмое Марта (грандиозней­ший был скандал! тогда мы с Саем второй раз в жизни сидели в милиции — первый раз был бесславным завершением побега в Америку). Мы вместе поджигали квар­тиру Диванного Злыдня, гнусного мужика из дома напротив, который вышвырнул из окна пятого этажа подъездную кошку (кошка, разумеется, выжила, но это было не первой его мерзостью и даже не самой мерзкой, и сердца наши жаждали мести). Мы вдвоём воровали классный журнал (воровство сие было исполнено блестяще, похи­тители не найдены), чтобы спасти всё ту же тупую Маринку; впрочем, попутно мы спасли ещё человек восемь одноклассников, иначе бы я на это и не согласилась.

Курение тринадцатилетний Сай тоже считал делом криминальным и ответст­венным и честно предложил мне принять участие в этом акте взросления. Мы выку­рили свои первые сигареты в углу заброшенного балкончика на втором этаже Дворца Пионеров — очень торжественно (с молчаливым достоинством!), а потом жевали со­сновые иголки, отбивающие запах, и собирали с перил свежий снег, чтобы не было горько во рту.

В моём детстве (дай Бог такое каждому!) не было ничего лучше тех новогодних каникул. Репетиции всё же были работой, безумно интересной, но и тяжёлой, но и нудной местами, чего стоил только тысячу раз повторенный пробег по зрительному залу и по ступенькам — на сцену: Валерию Борисычу всё казалось, что мы бежим то недостаточно быстро, то недостаточно весело, то пыхтим через меру… Старшие ра­ботали почти всё время отдельно, и мы не всегда оставались смотреть на них. Даже полный прогон спектакля никакого особого впечатления на меня не произвёл, только было немножечко страшно из-за сидящих в партере директора Дворца и кучи препо­давателей, и было ужасно смешно, когда Валерий Борисыч, тоже сидевший в пар­тере, корчил нам рожи, пытаясь таким образом что-то подсказать, и было очень здо­рово, когда все эти взрослые нам хлопали.

Каникулы начались для меня после первой ёлки во Дворце Пионеров, тридца­того декабря, в одиннадцать часов утра. На первом спектакле.

Тёмный зрительный зал, тёмный — и живой, и шумный, шуршащий фантиками и стреляющий хлопушками, зрительный зал замер, когда мы пятеро побежали по про­ходам к сцене (и каждого из нас сопровождал круг яркого красного света). Я в два прыжка взлетела на сцену, я сорвала в поклоне свой пажеский берет: мои слова были первыми в начавшемся чуде: «Для вас сегодня занавес откроем!»

А когда наши реплики закончились и разошлись кулисы, для меня не стало ни сцены, ни сотни раз виденных и тасканых декораций. То был просто замок — королев­ский замок, и я сидела на его ступеньках, холодея от ужаса, потому что это не Витька Киушкин из десятого «А» стоял там в чёрном плаще до пола, это был злой колдун, и он, настоящий, реальный, рядом, смеялся, как каркал, и я приложила палец к губам, показывая детям внизу, чтобы они молчали, но они и так молчали, и было темно и жутко, совсем темно, только метался по королевской приёмной луч зелёного света...

А потом вышел в приёмную Маленький Король, и зрительный зал исчез для меня тоже. Ведь это был Сай — я его узнала, — и он бродил по странному своему замку, ме­жду странными людьми и нелюдьми, и он победил самого себя и всё чужое зло раз­веял тоже, и это был Сай.

Я повидала Сая всяким. И при шпаге у пояса и короне на завитых волосах я ви­дела его целых два месяца, так что не в короне и не в шпаге было дело. Наверное, просто время пришло мне влюбиться, — и я влюбилась в Сая в первый день тех ново­годних каникул — и навсегда. Я поняла это тем же вечером, когда, отыграв третий спектакль, мы шли все вместе домой, и Сай натягивал на уши мою вязаную шапку, чтобы распрямить свои королевские кудри, а я шла рядом в его кроличьей ушанке и таяла от любви, глядя на него — уже не короля, таяла и нарочно дышала в его сторону, чтобы пар изо рта скрыл от него моё лицо, а Сай поворачивался ко мне беспрестанно и спрашивал: ну как? ну правда нормально? — и дыхание наше смешивалось, и я дер­жалась, держалась, чётко ему отвечая, и таяла, таяла, таяла...

Три спектакля в день. Двенадцать дней. Мы выкладывались, выкладывались пол­ностью (это очень тяжело — три спектакля в день!), мы благодарно съедали в переры­вах всё, что нам давали в столовой Дворца, не обращая внимания на вкус, и мы были так счастливы! А я — летала. Я любила Сая, и он был рядом, а больше тогда мне ни­чего не было от него нужно. Просто видеть его — полусонного утром, королём на сцене, жующего пирожки, закидывающего меня снежками по дороге домой, просто видеть его всё время.

Может быть, из меня и вправду вышла бы неплохая актриса — никто не заметил моего полёта. Или — как знать? — слишком заворожены были — театральным нашим единством, спектаклем и снегом на улице. Снег шёл все каникулы, не прерываясь ни на минуту, крупными хлопьями, и, наверное, любовь моя сливалась с общим востор­гом всех нас, завороженных, заснеженных, не общавшихся в те дни ни с кем кроме друг друга. Но и потом ведь тоже никто моей тайны не узнал, даже близкие подруги, даже родители. Даже сам Сай — я была так уверена в этом!

Король

(решительно)

Но их товар не нужен мне.

Желаю — но не возьму!

Колдун

(лживо)

Вреда не будет, если прицениться.

А отказать успеешь ты всегда.

скобки закрылись

2.

Над дверью лавочки, в которой Сай купил кагор, горел уже знакомый фонарик; впрочем, по всей набережной стёкла фонарей были зелёными. И случилось мне по­шутить, вспомнив колдунский луч из старого того спектакля, и Сай оценил прове­дённую мной параллель, но сразу заговорил о чём-то другом. Мы вспоминали — ни словом не коснулись нашей взрослой жизни, да мне и не хотелось этого, и в голову не приходило, словно и не было со мной ничего после школы, после выпускного.

(Выпускной… аттестаты… мои новые туфли… вино под лестницей у разде­валки… но ночь? я совсем не помню ночь выпускного...)

— Сай? А на выпускном… Мы ещё до полуночи ведь в порт приехали? Сай?

— Ну да, — сказал Сай и посмотрел на меня очень внимательно. — Мы уже дошли, между прочим.

— Ты чего?

— Всё-таки ты ужасно зелёная! — сокрушённо сказал Сай. — Как я тебя такую пар­ням предъявлю? А помнишь Ладиковы штаны?

— Хаки цвета салатика?

И заходя в подъезд, мы смеялись так, что я огляделась по сторонам уже в боль­шом холле, когда Сай закричал:

— Мужики! Гляньте, кого я привёл!

И тут в холл ввалился — иначе не скажешь! — Билл, Борька Кирсанов, и всегда был медведь, а теперь мамонт просто! — и сграбастал меня, а вынырнувший из-под его руки Валька Кречет повис на мне сзади и орал, как всегда, так, что в ушах зазвенело:

— Хау! Девочка Дороти! — орал Валька, и я не забыла, что он меня так звал — Элька, Элли, «Волшебник Изумрудного города» был его любимым мультиком, а ко­гда Сай классе в шестом рассказал ему про «Волшебника из страны Оз», Валька ок­рестил меня «Дороти». Правда, это не прижилось, но Кречет упорствовал.

— Ты в башмачках, Дороти?!

— Какой ты нудный, Валька! — сказала я, выворачиваясь из Билловского медвежь­его захвата. — Сам ты Гингема!

Словно не прошло десяти лет… просто повзрослели, даже Ладик, маячивший за спиной Билла, отрастил бородку. Правда, был он всё такой же тощий — Севка Лады­нин, лучший художник школы.

— Ты где её нашёл, Сай? — улыбался Ладик, и я сама его поцеловала, точно зная, что он покраснеет, и он, конечно, покраснел, но тоже меня поцеловал.

И четвёртый в тёплой компании — я не помнила его имени, он только год с нами проучился, заканчивал в нашем десятом школу, гитарист Матвей — Матвеев… надо Сая спросить...

— Привет, Элька! Вы её задавите, парни!

— Тащи её на кухню, Билл! — скомандовал Валька, и Билл опять схватил меня в охапку и прогудел, наконец:

— Ну вот, живой человек пришёл! А мы тут водку пьём, Лескова!

И рядом был Сай — здороваясь, отпихивая Билла, затыкая уши от Валькиного ора, я всё время оглядывалась на него, на Сая, а он смотрел на меня, как тогда, на выпу­скном, как никогда раньше, или я просто не замечала...

Кухня у него была огромная и очень чистая — и явно холостяцкая, моего чайного зайца бы сюда… Зелёное бра над столом, а больше ни одной лампы, и стол был — как сцена. За ним, впрочем, оказалось уютно, рюмки были разномастные, и Сай достал узкий хрустальный фужер — мне под вино, а они действительно пили водку, закусы­вая её жареной картошкой и колбасой, такая вот ностальгия.

Валька налил, и мы чокнулись.

— За Эльку! — сказал Сай.

Ностальгия… так хорошо было мне сидеть с ними и вспоминать. Конечно, Сай — это Сай, но и остальных я не видела десять лет, а класс у нас был дружный, и я их всех любила — и Вальку, и Ладика, и Билла, и Матвей мне нравился, и он так здорово пел, Матвей (на выпускном он тоже пел, на сцене актового зала, иногда убегая под лестницу у раздевалки, чтобы глотнуть водки, нельзя же было не напиться на выпу­скной). Мы, кажется, все десять школьных лет вспомнили часа за три (кроме выпу­скного, стоило мне заговорить о выпускном, как они тут же меняли тему). И Сай — и Сай напротив меня за столом, и пол качался подо мной, весь мир качался с той ми­нуты, как я увидела сегодня Сая.

— Закуски, Сай! — сказал Билл.

— Давай, я картошку почищу, — сказала я.

— Возиться опять! — сказал Сай. — Или ты есть хочешь?

— Эчка хочучка едучка! — сказал Валька и заржал. — Помните, мы так разговари­вали?

— Шпроты где-то были, — сказал Сай и полез по шкафчикам.

— Эчка не хочучка! — сказала я. — Это пираты вечно голодные, а индейцы неделями обходятся без пищи. На тропе войны.

— А мы на тропе войны? — сказал Матвей.

— Это она в Билли Бонса метит! — сказал Валька. — А, Билл? Сундук с сокрови­щами нашёл?

— Мне Ладик нарисует, — сказал Билл.

— Так уже готово, — сказал Ладик, протягивая мне исчёрканную фломастером сал­фетку.

Мы все были на этой салфетке. Билл в бандане и с ножом в зубах сидел, действи­тельно, на сундуке, а в ногах у него — сам Ладик, обняв коленки, по пояс голый, но в галстуке-бабочке. За спиной Билла чокались пузатыми бутылками Валька и Матвей — Матвей весь в шипах и коже и при гитаре, Валька — взъерошенный, в распахнутой жилетке и со шпагой на широком поясе. Чуть в сторонке стоял Сай в мантии и па­рике с локонами и протягивал мне розу, а я была в старинном платье с кринолином и протягивала ему книжку, розу на книжку, книжку на розу...

— Спасибо, Севка, — сказала я.

— Ой! — сказал Сай, открывавший найденные консервы, и затряс рукой. — Прова­лись ты!..

Рука его была в крови, и я вскочила, забыв о рисунке.

— Ты чем так? Бинт есть?

— Не надо бинт, — сказал Сай. — И йод не надо. Промою, и всё.

— Да не капай ты! — сказал Валька. — Лескова, веди его в ванную, есть у него там бинт.

В ванной Сай сунул порезанный палец под кран и уставился на себя в зеркало.

— Я бледен и болен, однако!

— Зелен, скорее, — сказала я, оглядываясь в поисках аптечки.

— Не надо бинтовать, — сказал Сай. — Я просто кожу свёз. — Он замотал палец туа­летной бумагой, закрыл крышку унитаза и уселся на неё. — Посиди со мной лучше.

Я присела на край ванны и выключила воду.

— Так не пойдёт, — сказал Сай, поднялся, запер дверь в ванную и снова сел. — Держи давай мой палец.

— Держу, — сказала я. — Только здесь очень неудобно.

— Так лучше? — спросил Сай, усаживая меня к себе на колени. — Ты всегда была та­кая независимая, — сказал Сай. — Всегда на равных.

— Мы же были партнёры, Сай, — сказала я, не шевелясь, потому что он начал пере­бирать мои волосы. — Верно?

— Конечно, — сказал Сай. — Ты только не отворачивайся, партнёр.

— Дай, я встану, Сай, — сказала я, не шевелясь. — Что мы, как дураки, на унитазе сидим.

— Конечно, — сказал Сай, и забрал у меня свою руку, и встал, не отпуская меня, и прижал к себе.

— Думаю, мы и в этом партнёры.

— В чём? — спросила я. Я стояла, как солдат, руки по швам, подбородок кверху. — В чём?

— Вот в этом, — сказал Сай и поцеловал меня. Качка была просто штормовая, и я обняла его за шею, чтобы не упасть.

— Ты всегда любил хлюпиков, — сказала я, когда он дал мне говорить. — Хлюпиков и блондинок.

— Я тебя всегда любил, — сказал Сай. — Могла бы и догадаться. Все знали.

— А про меня тоже знали?

— Я сомневался.

— Я из-за тебя с двумя не ужилась, Сай. Даже рожать не стала, — сказала я. — Пой­дём покурим, а то я сейчас взлечу.

— Да, — сказал Сай. — Конечно.

И я, наверное, всё-таки взлетела, целуя его, потому что он был мой, Сай, и была штормовая качка, и надо было идти курить, чтобы не сойти с ума от счастья, здесь, в его ванной.

На кухне Сай снова усадил меня себе на коленки и подкурил две «Кометы», и Билл сказал:

— Да неужели?!

Они уже поснимали свитера и пиджаки, мои одноклассники, и все четверо сидели в белых рубашках (как на выпускном), а когда Валька встал, чтобы дотянуться до бу­тылки, я увидела на нём пояс, как на Ладиковом рисунке: широченный кожаный пояс с инкрустацией — множество прозрачных камешков, зелёных искр.

— За Гудвина, покорившего сердце Дороти! — сказал Валька.

— Давай «Динамик», Матвей! — сказал Ладик, и голос у него уже заплетался. — Да­вай «Капюшон»!

— Как зовут Матвея? — сказала я Саю в ухо, и Сай сказал:

— Правда, Петро, давай Кузьмина! За встречу, десятый «Б»! Пусть всё будет!

— А что будет? — спросила я и выпила не поперхнувшись, хотя Валька, зараза та­кая, подсунул мне водку.

— Я спать буду, — прогудел Билл.

— Мужики, я тоже пас, — сказал Матвей. — И Ладик пас.

— Ладик! — сказал Валька. — Отбой!

— Отбой, — согласился Ладик. — Прямо здесь, — но встал, и у него тоже был пояс, как у Вальки, и у Билла такой же, и у Матвея.

— Это что, клубный знак у вас? — спросила я, нагибаясь, чтобы посмотреть на пояс Сая, но у Сая был обычный ремень, и блестела на нём только пряжка.

— У него такого нет, — сказал Валька. — Ему не нравится, — и поднял руки: — Всё-всё, Сай! я пьяный дурак! Я спать.

— Ты останешься? — спросил меня Сай.

На кухне уже никого кроме нас не было, и я сказала ему:

— Сай...

— Ты же останешься?

Каюсь — я даже не спросила у него телефон: ведь надо было предупредить… кого? зачем?.. меня так качало, и Сай держал меня, и его тоже качало.

Квартира оказалась невероятно большой, он так долго вёл меня по ней, и было в квартире темно, только фонари за окнами, зелёные фонари… Изумрудный Город, смутно думала я, глядя в окно, пока он стелил постель. Близкая вода словно плыла мимо окна, чёрная вода, и ни звёзд, ни горизонта, наверное, тучи… Сай повернул меня к себе, и рубашка на нём была расстёгнута.

— У меня к тебе дело, партнёр, — сказал Сай.

— Смородина так пахла, как ты, тот куст… — сказал Сай, — тот куст за домом...

— Это кагор, — сказала я. — Это кагором пахнет.

— Я люблю тебя, — сказал Сай, — Я вылетаю… я вылетаю за борт… мы над морем, видишь… над морем уже...

— Надеюсь… ты высоты… не боишься? — сказал Сай.

— Не торопи меня...— сказала я. — Сай...

— Нет… — сказал Сай. — Уже поздно...

— Эй!.. — сказал Сай. — Дочь прерий должна быть вынослива. Ведь это ещё не всё. Но я знаю, что вдохнёт в тебя новые силы. Ты сразу встанешь на тропу войны, и му­чения мои, слава Маниту, будут долгими. Слушай. Я всё знаю. Ты брала в Аляску своего пупса и голубую шубку для него.

— Ты попал, бледнолицый, — сказала я. — Что ты скажешь о пытке огнём? Вот та­кой?

— Тебе не дождаться моих стонов, — сказал Сай. — Ну, так нечестно… это нече­стно… Ты понимаешь, как жестока будет месть?.. Эль-ка...

Я попаду в рай, как только тебя коснусь. Только в раю не бросай меня, не бро­сай...

(Над морем пахло смородиной, Сай. Над морем… так высоко...)

— Я знал, — сказал Сай, — но чтобы так… — Спи, — сказал он. — Всегда хотел выяс­нить, какие ощущения, если ты спишь рядом. Я скоро тебя разбужу, а сейчас спи.

— А ты будешь выяснять? — сонно спросила я.

— Да — один час, — сказал Сай. — Больше мне не выдержать. Но час я могу тебе дать.

Когда я проснулась, Сай мерно дышал в подушку. Было всё ещё темно. Я вы­бралась из его рук и ног, вылезла из постели, накинула на себя его рубашку и тихим — индейским! с носка на пятку! — шагом добралась до кухни, без малого не заблудив­шись. Я нашла выключатель и закурила, присев на подоконник. Надо было одеться, думала я лениво, вот зайдёт сюда кто-нибудь, думала я, блаженно улыбаясь в окошко. Какая долгая ночь… и славно, что долгая, не-ве-роятно долгая… Я вышла за сигаретами уже поздним вечером, да...

Поздним вечером… я выбирала сигареты в витрине… «Три короля» и шляпа...

Я застегнула рубашку и закурила снова.

Сигаретные пачки в витрине ларька… А потом Сай в шляпе… и он заходил в дверь — за сигаретами, а витрины больше не было, был там зелёный фонарик над две­рью. Сай заходил в дверь... Я поднесла сигарету к глазам — да, «Комета», ленинград­ские сигареты, которых уже лет семь нет в продаже. Я прижалась лбом к оконному стеклу, и вдруг мне стало холодно, но стекло было тёплым, — а за стеклом была набе­режная.

Парапет… да, вот он, парапет, но до реки час езды от моего дома, но вот река… А где я, собственно, если за окном — река? Ведь мы шли не очень долго, мы никуда ни на чём не ехали, но вот парапет, и фонари на набережной, на фигурных столбах. И темно, а ведь мы только за столом несколько часов просидели.

И дверь вместо витрины. Наверное, я пьяна. До белой горячки. До зелёных фо­нариков. Это всё Сай...

Сай.

Валька Кречет. Ладик. Билл. Матвеев. Выпускной… Ночь выпускного… Тепло­ход.

Сигарета обожгла мне пальцы, и я выронила её, и она покатилась по подокон­нику, брызгая искрами. Да. Вот оно. ВЫПУСКНОЙ.

Дверь на кухню еле слышно заскрипела, и Сай сказал с порога:

— А я и не слышал, как ты встала.

Растрёпанный, завернувшийся в плед, он перестал улыбаться, глядя, как я пере­двигаюсь по подоконнику — в угол, вжимаясь спиной в стекло.

— Не подходи, — сказала я. — Не подходи ко мне!

Сай шагнул к столу и сел, и я прикусила костяшки пальцев, чтобы не закричать.

— Вспомнила? — спросил Сай, только это не мог быть Сай, просто я наконец-то сошла с ума, — ведь если тот, кто сидел сейчас за столом, тот, кто был со мной в по­стели, если это — не Сай...

Дверь скрипнула снова, и один из тех, с кем я пила вечером водку, — Валька?.. — придержал её и спросил очень тихо:

— Что, Сай?

— Уйдите пока, — сказал Сай, не оборачиваясь.

— Оставишь им косточки обглодать? — спросила я и заревела.

— Что ты несёшь?!

— Я несу?! — сказала я и заревела в голос. — Ты же умер, Сай! Вы же все умерли! Вы умерли, Сай! Сай, вы же умерли!!..

в скобках

На выпускной я сшила себе чёрное платье. Никаких излишеств, это было про­сто красивое вечернее платье, но чёрное, и никто не смог доказать мне, что чёрное на выпускной — нельзя. По крайней мере, оно мне шло — я была в нём просто Джулия Ро­бертс, и я это знала, потому что наши пацаны на меня смотрели — ещё как! — и, по-мо­ему, историк наш… в общем, я была довольна собой.

Треклятая эта Маринка морщила нос от моего платья и что-то даже такое пыта­лась говорить — но она и всегда была дурой. Кроме того, ревновала меня к Саю, это я знала всю жизнь, а Сай, между прочим, с ней даже не встречался, просто сопли ей вечно вытирал. Он и ни с кем не встречался, наш Сай, и я надеялась на выпускной, где-то глубоко, не ближе пяток, но я надеялась.

Туфли у меня тоже были новые, тоже чёрные, и на высоченных каблуках. Я вы­держала в них вручение аттестатов, банкет с родителями и половину танцев. Сай по­дошёл ко мне, когда я стояла в тёмном коридоре третьего этажа, стащив, наконец, туфли и громко дыша от облегчения.

— Пойдём, Лескова, — сказал Сай, возникнув рядом совершенно неслышно.

— Ой! Напугал, дурак! Куда?

— Под лестницу.

— Не хочу я водку.

— Там и «Эрети» есть. Пошли.

Я посмотрела на Сая мрачно. Я безумно его любила, но нет бы пригласить на танец, а вот под лестницу, без туфель… И Маринка висела на нём весь вечер, правда, вид у Сая был при этом такой, словно он таскает на себе мешок с картошкой — гряз­ный и тяжёлый. Но болезненные блондинки, два вершка от горшка ростом, таких вещей не замечают.

— Ну, Эль! — сказал Сай и гладко, словно пару часов репетировал, выдал фразу, не свойственную ему совершенно: — Ты такая красивая в этом платье!

— Только в этом платье? — не сдержалась я.

— И без платья, — быстро согласился Сай. — Тьфу ты… в другом платье, в любом, ну чего ты ржёшь?! — и сам засмеялся, и всю дорогу до знаменитого закутка под лестни­цей у раздевалки мы хихикали, как дурачки, каковыми, в общем, и были — Сай при­лично уже пьяный, да и я с девчонками успела принять немало.

Под лестницей было темно и мусорно, и пока Сай доставал спрятанные бутылки и стаканы, я думала только об одном: обуться? Или всё равно уже ноги мыть? Вы­мою сейчас в туалете и тогда обуюсь, решила я, принимая стакан.

— Мне поговорить с тобой надо, Лескова, — сказал Сай, чокнувшись «за аттестат» и выпив свою водку.

И всегда он с этого начинал, но что он придумал — на выпускной? Классная и так хвостом ходила за пацанами, особенно за Кречетом, который был пьян уже явно и почти безнадёжно.

— Что выдумал? — спросила я, потому что Сай явно нервничал, и, значит, дело его пахло криминалом.

— Да почему «выдумал» сразу? — возмутился Сай. — Я не о том. Я тебе хотел ска­зать просто… то есть, не просто… Ты, Элька, вот что, — мы же друзья?

— Ну да.

— А можно ведь по-другому. То есть… я хотел тебе сказать, я давно хотел, и ты ведь тоже, правда?

— Что — я тоже? — шёпотом спросила я, чувствуя, как надежда моя рвётся из пяток — в коленки, и коленки у меня задрожали.

— Я тебя давно хотел спросить… и сказать… — Сай едва не заикался, наш Сай, ав­тор великих проектов, стратег и тактик, мямлил, как Ладик на алгебре.

И шаги на лестнице, и голоса, и очередная партия ввалилась в закуток пить водку, и не успел он тогда мне ничего сказать, только шепнул на ухо:

— Я на теплоходе скажу.

Я мыла в туалете ноги, переполненная сладким восторгом. Туфли не жали мне больше, и я танцевала в упоении и под голос Матвея, и под магнитофон, когда Мат­вей играть больше не стал, и трижды я танцевала с Саем, а на белый танец я пригла­сила историка, и Сай стал мрачен и снова пропал из актового зала — под лестницу у раздевалки, куда же ещё.

У них было много водки, у наших пацанов, и половину её они оставили на ночь — на теплоход. Были там и девичьи запасы, и всё это перед приходом заказанного авто­буса мы тщательно распихали и упаковали — в сумки, за пояса штанов, в Ладиков ог­ромный «дипломат», и сигаретные пачки в лифчиках кололи грудь половине девчо­нок класса.

До порта мы доехали без приключений, 10 «Б» в полном составе — 28 человек, с учителями и родителями — 36, но мы вполне обоснованно надеялись, что учителя и родители засядут в какой-нибудь кают-компании со своим спиртным, они ведь тоже люди, и у них тоже праздник. Сай в автобусе уселся рядом со мной, а Маринку уте­шал кто-то на заднем сидении, потому что даже она всё поняла уже про меня и Сая, она хлюпала на весь автобус, а я сидела и гадала: сейчас мои одноклассники это уз­нали или знали всегда, а я была дура, а не великая актриса, и ведь я думала, что Сай… Но Сай сидел рядом со мной и молчал, глядя на Ладиков «дипломат», лежащий у него на коленках, наверное, репетировал про себя, что он мне скажет. Сай....

Конечно, все они были пьяные, и, конечно, не стоило им затевать скандал, когда классная, до смерти за этот день уставшая от в одночасье ставших взрослыми питом­цев, стала стеной у трапа на теплоход и велела показать содержимое сумок. Возму­тились все, но нехотя щёлкали застёжками, да и чёрт бы с ней, с этой водкой, тем бо­лее что за пояса к нам заглянуть никто не догадался. Спиртное медленно и неуклонно извлекалось и складировалось у трапа; сверху, на теплоходе, ржали в голос матросы; учителя и родители молча сыпали из глаз искры, но Сай...

— Я не буду ничего вам показывать, — сказал Сай.

— Ордер на обыск сначала! — заявил Валька Кречет, уже стошнившийся в школь­ном туалете, но запала не потерявший.

— Хорошо, — кротко сказала классная. — Кто ещё не будет сумку показывать?

— Я не буду, — сказал Билл.

— И я не буду, — сказал Матвей, хотя сумки у него и не было — только гитара в чехле, да, в чехле, конечно, лежало, но ведь чехол сумкой не был.

— Это мой «дипломат» у Димы, — сказал Ладик. — И я не хочу, чтобы по нему ла­зили.

— Сева! — закричала классная. — Тебе-то! Дмитрий, дай сюда «дипломат»!

— Не дам, — сказал Сай.

— Сайфутдинов!!

— Не дам я «дипломат».

— Это мой «дипломат», — сказал Ладик.

— Значит, так, — сказала классная. — Или вы, ребята, отдаёте мне спиртное, или от­правляетесь домой. Автобус вот он. А с меня достаточно. Ваших родителей здесь нет, чтобы они взяли на себя ответственность, так что решайте. Сайфутдинов, Кир­санов, Кречет, Ладынин… кто ещё? И Матвеев. Вы всех задерживаете.

Сай среагировал первым — молча повернулся и пошёл к автобусу. За ним Ладик, Билл с Матвеем догнали их сразу, а Валька постоял ещё, презрительно покачался на пятках и, сплюнув, заявил:

— Да и пошли вы!

Конечно, мы не могли допустить, чтобы они остались, и, конечно, они не могли допустить, чтобы остались все. И возникшая идея принадлежала, конечно, Саю:

— Нет, — сказал Сай. — Вы плывёте. А мы вас догоним.

— Как это? — опешил Билл. — Как это мы их догоним?

— На лодке, — сказал Сай, и я сразу поняла, что отговаривать его бесполезно. Да и пацаны загорелись идеей тут же — все до единого, остающиеся и отплывающие. Бы­стро и тихо они обсудили детали, и с какого борта лучше подойти лодке, и где взять лестницу.

— Я с тобой, — сказала я.

— Не пойдёт, — сказал Сай. — Я появлюсь максимум через два часа.

— Где вы лодку возьмёте?!

— Я найду, — пообещал Сай.

— Я с тобой!

— Нет, — сказал Сай. — Да всё будет нормально.

Выпускная ночь была испорчена напрочь. И не только для меня, до утра проры­давшей в жилетку Светке Сланцевской («Если б я осталась, почему я его послушала, ну почему я не осталась, дура, дура несчастная!..»). Мы ждали их до утра, а на рас­свете мы договорились о жестокой мести нашей классной, и о завтрашнем дне, и надо было всем оставаться, кретины, какие мы кретины!.. Мы были уверены, что им не удалось найти лодку.

Но лодку они добыли. Только они не были мореходами, наши мальчишки, и были они сильно пьяны, и ветер после полуночи словно с цепи сорвался.

Они утонули, все пятеро — Сай, Билл, Ладик, Валька и Матвей. Они все умерли. Он умер в ночь выпускного, Сай, Сайфутдинов Дмитрий, семнадцати лет, в ночь вы­пускного.

скобки закрылись