Бабуля

Зое Павловне шёл 92-й год, и она была, естественно, худенькая старушка. Потому что пухленьких в таком возрасте не бывает. Но она была ещё вполне в себе, настолько, что управлялась без посторонней помощи одна в 3-комнатной квартире, в которой когда-то жила вчетвером с мужем и двумя детьми, и более того, строго следила за порядком в подъезде и во дворе, знала телефоны не только участкового, но и районных депутатов, и если что не так, теребила их звонками, пока не добивалась своего. Такой типаж старой закалки.

В то утро она встала, как обычно, с рассветом. День обещал быть погожим, с той особой прозрачностью воздуха, которая свойственна августу, у неё ничего не ныло и не болело, и Зоя Павловна тихо порадовалась, не забыв сказать слова благодарности Господу. Поставив чайник, она с высоты своего пятого этажа оглядела двор — там было пусто и на удивление чисто, — получается, дворничиха Маглюда встала затемно, — и перешла в спальню, глянуть на улицу. Там тоже было пусто и, как это бывает на восходе Солнца, уютно. Едва заметно шевелили листвой пирамидальные тополя, неспешно протрусила в палисадник кошка… вдруг на тротуаре откуда-то возник (как из воздуха соткался, подумала Зоя Павловна) мужчина с черной сумкой через плечо. Мгновение он постоял, колеблясь, затем пошёл, ускоряя шаг, пошёл, пошёл, пошёл — и рухнул. Зоя Павловна вспомнила про поспешишь — насмешишь, но смешно ей не стало: мужчина лежал ничком и не шевелился. Она заволновалась и потянула с подоконника полевой бинокль, оставшийся от мужа охотника и служивший для случаев, требовавших особо пристального наблюдения. Приближение показало, что мужчине было около сорока, из сумки торчали какие-то железки, но понять, почему он упал, было невозможно. Но дышал, кажется. Зоя Павловна взялась за телефон. Диспетчер «скорой» традиционно стала допытываться, как, что и где, сколько лет пострадавшему и кем Зоя Павловна ему приходится, но в конце концов сдалась и записала координаты.

Сделав себе чаю с парой сухих печенек, Зоя Павловна вернулась в спальню и примостилась у окна, прихлёбывая и посматривая. Мужчина продолжал лежать, а улица постепенно оживала: заметно чаще стали ездить машины, вот мимо лежащего прошла молодая мамаша с ребенком в коляске, потом женщина средних лет, покосившись недовольно и подозрительно — Зоя Павловна хорошо знала этот «язык тела», потом из подъезда напротив выскочили и побежали куда-то две девчонки школьного возраста; «скорой» всё не было. «Господи, ну что ж так долго-то они!» — горестно подумала вслух Зоя Павловна и осеклась.

Привычкой обращаться к богу она обзавелась поздно, можно сказать, — после первого инфаркта, стукнувшего её аккурат после 80-го дня рождения. Тогда, выписываясь из больницы, она неожиданно для самой себя с чувством сказала — «спасибо тебе, Господи!» В следующие пять лет у неё случились ещё три инфаркта, и выяснилось, что не так уж и поздно она вознесла Ему благодарности, — миловал, как говорится. Тогда же, поразмыслив над этим, Зоя Павловна решила для себя никогда ни о чём Его не просить, только благодарить. И вот — вырвалось. Конечно, не за себя и не прямо попросила, но всё ж таки, — стало неуютно.

Реанимобиль приехал, тем временем, из него вышли двое, что-то там пощупали у лежащего, перевернули его, погрузили на носилках в машину и укатили. Зоя Павловна вздохнула с облегчением и поспешила в туалет: после еды позывы у неё возникали очень быстро, и она с трудом дождалась, когда того упавшего заберут.

Почувствовав, что день вошёл в колею, Зоя Павловна накинула поверх легкого платья пыльник и пошла вызванивать из соседней квартиру Лизу, молодку лет 70-ти, ежедневно составлявшую ей компанию на прогулках вокруг дома. Это была живописная парочка: простецкая, в каких-то ситцах, Лиза и Зоя Павловна, облачённая в бежевый парусиновый плащ, сохранившийся в гардеробе с 50-х годов прошлого века, в массивных солнцезащитных очках и с тростью. Понятно, что тут был не выпендрёж (хотя лелеемый столько времени пыльник наводил на некоторые предположения), а болевшие на свету глаза и подагрические ноги, но смотрелось как-то так. Впрочем, разница в нарядах и возрасте никак не мешала обеим беседовать на самые разные темы, начиная с болячек и заканчивая международным положением и происками внешних и внутренних врагов Родины.

В политических вопросах соседки занимали диаметральные позиции, и беседы нередко заканчивались взаимными заключениями типа «совсем ты из ума выжила». Проблема состояла в том, что Зоя Павловна была гораздо более Лизы погружена в телевизор. Она регулярно отсматривала дневные повторы программ Киселева и Соловьева, не пропускала «Время покажет», а уж о просто «Времени» и говорить нечего, тогда как Лиза довольствовалась, в основном, кунсткамерами Малахова и новостными выпусками местного ТВ, в которых ни о чем, кроме как о доблести комбайнеров с доярками и нерадивых жэках не говорилось. В результате Зоя Павловна в разных вариациях неизменно высказывала беспокойство происками англосаксонских транснациональных корпораций и состоявшей у них на содержании «пятой колонны» российских либералов, в ответ на что Лиза принималась злобствовать на «едрисню», как она эта называла, губернатора с присными и даже (с оглядкой) на законно избранного президента. Понятно, что ничем конструктивным такие дискуссии закончиться не могли, что не мешало соседкам изо дня в день начинать их заново.

Но в этот раз Лиза Зою Павловну огорошила. «Зоя, — сказала она, — я вчерась вспомнила вдруг, как меня в комсомол принимали, аккурат после этого фестиваля, который Хрущ в Москве устроил — молодежи и студентов. В Казани уже и стиляги появились, нас ещё ими стращали. А тебя когда принимали? До войны ещё, выходит?» Зоя Павловна непроницаемо глянула Лизе в лицо сквозь свои черные очки и помолчала: она очень хорошо помнила день, когда её принимали — на Октябрьскую, в 1937-м, но не могла решить, к чему этот вопрос и как на него ответить; тут явно был какой-то подвох. «Да ладно, Павловна, — неприятно засмеялась Лиза, — я и сама всё вычислила. Вон какая была разница, — море, а всё к одному пришло, скажи?» «Всё к одному приходит, Лиза, — тихо ответила Зоя Павловна, — пойдем-ка домой, что-то у меня голова кружится».

Раздевшись, она прилегла на диване в гостиной, но телевизор, вопреки обыкновению, включать не стала. Сбила её с толку соседка, растревожила, а чем конкретно, надо было ещё понять. «Всё к одному» — это же не о гробовой доске? Нет, это она про неё подумала, отвечая. А Лиза о чём? Что хоть черно-белый 37-й, хоть цветастый 58-й — всё одно? Или что сегодняшние пёстрые дни — одинаково что те? Да какое там — одинаково! Нет же! Или да?

Она приподнялась и переложила с журнального столика себе на живот старый семейный фотоальбом, вооружилась лупой и открыла. Вот эта карточка, где её принимали в комсомол: школьный актовый зал, по струнке вытянувшиеся мальчики, голенастые девчонки в ряд, а на стене, как раз за её спиной — портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Вообще-то над этим снимком они в семье посмеивались: на нём явно читался контур большого пальца того, кто печатал фото, — Сталина высветлял, чтобы не дай бог, ну, и она попала под высветляж, а остальные оказались как бы в полумраке. «Вот, — говаривал муж, с улыбкой показывая фото гостям, — кто под Лениным себя чистил, а мою под Сталиным почистили, чтобы всем было видно, какая красавица». Сейчас ей увиделся в этом кадре символ, но сформулировать символ чего не получалось. Зоя Павловна задремала.

Она задремала и, как это часто у неё бывало, увидела себя молодой. И той 14-летней комсомолкой, на танцах в районном ДК, и 20-летней в заводском цехе, укладывающей снаряды, и майским днём 45-го, когда ей, как ударнице, дали крепдешиновый отрез на платье, в котором она тремя месяцами позже пошла в ЗАГС… Молодого мужа увидела, как увидела в первый раз — остроскулого, властного, в роскошной широкополой фетровой шляпе и двубортном пальто… Всё было так близко, так радостно, так въяви… Она спала, веки тихонько набрякали слезами, они сочились и высыхали в морщинах.

Зоя Павловна всегда видела такие сны, пусть обрывочные и со смешанными картинами, но про жизнь, и потому, боясь себе в этом признаться, любила сон больше, чем телевизор, и каждый день ждала, когда её сморит.

Но сон старого человека, как пух, — легко ложится, легко слетает, и через полчаса Зоя Павловна была уже на ногах, собранная и деловитая. Придя в это свое рабочее состояние, когда чувствуешь, что способен свернуть горы, она с аппетитом поела ухи, накануне переданной через зятя любящей дочерью, поклевала тортик (тоже от дочери) и решила посмотреть-таки, что там в повестке телевизионной политической жизни. И тут её торкнуло. Тот, рухнувший, — он что?

Битых полчаса она пробивалась к нему телефонными звонками через 03 и разные диспетчерские, — на нервах, уговорах, скрытых угрозах, с включением многозначительных намеков типа, «если что, у меня есть телефоны людей много выше» и интонаций старушки-богомолки, апелляций к совести и чести, но добыла-таки его ФИО и номер приемного покоя больницы, куда его доставили. Тут силы у неё подзакончились, и Зоя Павловна решила передохнуть.

Отдых, а правильнее сказать отдохновение, заключался в перелистывании фотофрейма — сотен цветных фото и видеороликов, который на какой-то день рождения закачали в устройство, прежде, чем подарить, её любимые и удивительные внучки. Обе они давно уже жили в Москве, были взрослыми, около 30-ти, с разницей туда-сюда в три года, женщинами, и обе были просто одержимыми заграничными путешествиями. Никакого экстрима, но от видов десятков стран, в которых они побывали, у Зои Павловны кружилась голова. (Может, ещё и потому, что она могла смотреть эти картинки часами.) «Надо же, — не уставала удивляться Зоя Павловна, — сколько на Земле красивых мест, и сколько же надо, чтобы всё это проездить!» Иногда, впрочем, её одолевало нечто вроде смутного раздражения, и тогда заключение звучало осуждающе: в пору, когда она могла позволить себе поездить, красоты ограничивались «сочами», горой Аю Даг и подмосковными санаторными рощами. И командировками в Москву, оборачивавшимися вьючными возвращениями: порой Зоя Павловна выбирала в вагоне до десятка мест, забивая их ящиками с колбасой, шпротами, печенью трески, фасованной говядиной, одеждой, обувью и бог весть ещё чем, чем можно было разжиться в «белокаменной», но решительно невозможно «достать» в Казани. Но раздражение быстро сменялось умилением и скромной гордостью: вот так, своим горбом, можно сказать, вырастила и выкормила и сына с дочерью, и внучек.

Насчёт «горба» Зоя Павловна немножко сгущала, конечно, — она всю жизнь проработала в бухгалтерии солидного оборонного завода, дойдя до зама главбуха, и хорошо зарабатывала головой, но и центнеры провианта и мануфактуры, перетасканные на себе, из песни не выкинешь.

Отложив девайс, Зоя Павловна набрала номер приемного покоя БСМП, назвала фамилию своего подопечного, соврала, наученная опытом, что приходится ему единственной тётей, и принялась ждать, посматривая на так и не запущенный сегодня телевизор. Наконец шуршание и какие-то отдаленные голоса прекратились, и женщина на том конце связи внятно и бодро сказала: «Будет жить ваш новорожденный, откачали, можете не волноваться». И отключилась. Зоя Павловна не сразу поняла, причём здесь новорожденный, а когда поняла, внезапно прослезилась: как правильно сказала та женщина! Слава Богу! И заплакала в полную силу: а сына вот не смогли откачать, в сорок лет остановилось сердце и с концом.

После валидола Зое Павловне стало полегче и, полежав немного, она принялась готовить себе ужин. Всё разъяснилось, — она с самого начала, когда увидела, как тот мужчина упал, безотчётно подумала про своего Руслана, которого вот так же нашли погожим летним днём в двух шагах от дома; отсюда и треволнения, и настойчивость, с которой она добивалась узнать, кто тот мужчина такой да что с ним сталось. Всё разъяснилось, кивнула она сама себе, успокойся.

Поужинав, Зоя Павловна вновь отправилась за Лизой, но та не вышла: открывший дверь муж сухо сообщил, что ей нездоровится и так же сухо, опережая вопрос, заявил, что помощь не нужна, отлежится. Слегка растерявшись от такого поворота, Зоя Павловна помялась у лифта, но решила, что может прогуляться одна и спустилась во двор. Пройдясь туда-сюда от подъезда до подъезда, она заскучала и придумала себе дело: надо сходить туда, где утром упал тот мужчина, и посмотреть. Что посмотреть, было не ясно, однако задача была поставлена, и Зоя Павловна пошла.

Разглядеть что-нибудь в сгущающихся сумерках да с её-то зрением было проблематично, тем более, что Зоя Павловна не представляла, что она должна увидеть, и, потоптавшись на том месте, где утром упал мужчина, она собралась вернуться домой, как конец трости звякнул о что-то на тротуаре. Зоя Павловна склонилась над предметом, ткнула его ногой, — гаечный ключ. Похоже, его, из сумки выпал. Внезапно Зоя Павловна почувствовала дурноту, в ушах зазвенело, и она едва не упала, но устояла, опёршись обеими руками о трость. Слесарь, мальчишка татарин, в чьём доме они жили с родителями сразу после эвакуации вместе с заводом из Ленинграда. Вон как.

Это было зимой, уже 42-го, пожалуй, года, вспоминала она, поднимаясь на лифте домой. Да, 42-го, — им уже дали отдельное жильё, отец, работавший в конструкторском бюро, пристроил дочку на финишный, как это называлось, участок сборочного цеха, немцев отогнали от Москвы, жизнь более-менее налаживалась. Этот мальчишка, — он за ней ухаживал, настойчиво и бестолково, всё старался поближе приткнуться, хоть на танцах в красном уголке, хоть на концерте, а она сторонилась — не нравился он ей и даже пугал, — диким взглядом своим, неуклюжестью, тем, что по-русски говорил плохо, путая падежи… А однажды он пришёл на танцы с запахом, подвыпивший, и тут всё и случилось.

Зоя Павловна походила по квартире, ища, чем бы заняться, включила-таки телевизор и минут 10 бессмысленно смотрела на орущих, перебивающих друг друга упитанных мужчин, не понимая сегодня, чего они хотят друг от друга и почему так кричат, когда слышат какие-то возражения, — но болезненные воспоминания не отпускали, и она раздражённо щелкнула пультом, отключая картинку.

С этого, с его случайного хмеля, всё и началось: тыкаясь туда-сюда по красному уголку, парень налетел в фойе на тумбочку с бюстом Сталина, и тот свалился на пол. Бюст, на удивление, не разбился, хотя был, вроде, из гипса, только кончик носа у вождя отломился, Сталина тут же подхватили и водрузили на место, а паренька того цеховые ребята, пряча меж собой, быстренько увели домой, от греха подальше. Но кому надо, те узнали, конечно, о происшествии, и на следующий день через кабинет секретаря парткома, в котором, помимо хозяина, сидели двое мужчин в серых шевиотовых костюмах, по одному прошли все, кто вчера был на танцах. И Зоя, когда её спросили, не сомневалась, что они уже всё знают, и рассказала всё как было.

Ещё через день-другой стало известно, что с того парня сняли бронь, уволили и отправили — говорили — на фронт. Кое-кто, впрочем, шёпотом рассказывал другое: одни — что посадили, другие — что забили до смерти на допросах, но Зоя в такое не верила, а верила, что он искупит кровью и вернётся с победой. Не вернулся. Во всяком случае — в Казань.

Внезапно зазвонил мобильник, и Зоя Павловна услышала бодрый и шутливо-требовательный голос младшей внучки: «Бабуля, привет! Ты почему сегодня не позвонила? Ты в порядке?» Зоя Павловна непременно звонила внучкам раз в неделю, послушать их и зарядиться, как она это называла, а сегодня забыла, да. «Любонька, — проговорила Зоя Павловна, радуясь и волнуясь, — всё в порядке у меня, спасибо тебе, родная, просто закрутилась что-то». Они поболтали о том, о сём, и, довольные друг другом, разъединились. Пора было собираться ко сну.

Лёжа в постели и постепенно погружаясь в дрёму, Зоя Павловна рассеянно перебирала в памяти случившееся — утреннее происшествие и поначалу не объяснимую её тревогу за того мужчину, странные речи Лизы, сына, который так рано ушёл, крики с телевизионного экрана и того заводского парнишку; картины и звуки наплывали друг на друга, — она не видела и не делала различия между явью и воспоминаниями, — всё было тут, в одном долгом дне её жизни. Она вдруг поняла, что какой-то червячок, какое-то неясное чувство вины точило её всё это время, но сегодня это кончилось. Искупилось.

И она подумала внезапно, что на самом деле всегда была счастлива. Всегда, в любые годы и времена. С этой мыслью, с этим озарением Зоя Павловна и заснула — сном ребёнка.