Сватовство

Всё у них началось с пьянки и увенчалось ей. У Жеки, Вовы и девочки Иры, составивших какой-то вывихнутый любовный треугольник.

Вообще-то она ещё при знакомстве могла бы сообразить, что лучше с этими ребятами не связываться, — пили они так, как не пили даже на её геофаке, а тут филфаковцы, третий курс, «ботаники», короче. Но — не сообразила, увлеклась.

Жека заприметил Иру в магазине напротив общаги, будучи посланным Вовой за «пузырём» для коротания воскресного вечера. Он стоял за ней в кассу и вдохнул запах — теплый, чуть сладковатый, терпкий… Чёрт знает какой, но торкнуло, и он заговорил. Он был уже и ещё в той стадии опьянения, когда всё получается, и вдохновенно принялся врать о своём друге, который, вообще-то, будущий знаменитый писатель, но ещё и художник и что ему как раз позарез нужна вот такая натурщица… он осёкся — нет, ничего такого, — лицо, абрис…

— А ты чего такой худой? — прервала она Жекины излияния, — я слышала, литагенты неплохо зарабатывают на будущих знаменитостях.

Он поперхнулся и рассмеялся.

— А вот мы с тобой придём к нему, и он поймёт что реально меня недооценивал.

Она улыбнулась в ответ, подумала, чертя носком туфельки по пыльному асфальту. Стоял тот нежный майский день, когда всё уже набухло, но ещё не полопалось, солнце клонилось к закату, улица была пуста, вечер — тоже…

— Ну, пошли, — сказала. — Чем-то ты мне нравишься, посмотрю, что за друг у тебя.

— Я — Женя, сказал он, — Жека.

— Я Ира, без ника.

И они пошли в общагу.

Вову, сидевшего в комнате с початой бутылкой водки и умиротворенно слушавшего любимого с детства БГ, явление друга с незнакомой девушкой, слегка удивило, но и взбодрило: девушка была «сливочная», как он для себя называл таких, — не «в соку», это пошло, а вот именно что сливочная, — белая, мягкая и ласковая, это сразу было видно. И с формами, да.

— Этого онемевшего зовут Бобом, — ни с того, ни сего представил друга на английский манер Жека. — А это…

— Очень приятно, — вежливо-напряженно сказала девушка (что-то между ними проскочило, какая-то искра), — а я Ира.

Жека подвинул ей стул, сел рядом. Вова смотрел на них через стол с легкой пьяноватой усмешкой и молчал.

— Значит, тебя зовут Бобом? Это с чего бы? — неожиданно развязным тоном спросила девушка.

Вова воззрился на нее, потом глянул на Жеку и ответил добродушно:

— Ну… зовут. Тебе не нравится что ли?

— Да нет, почему? И бородка, вон, у тебя холёная, — Ира потянулась через стол, будто хотела погладить, — и сбит ты крепко, смотрю… только нос картошкой, — не по-бобски как-то.

— «Не по бабски» ещё скажи, — передразнил Жека, вдруг почувствовав себя уязвляемым собственником, — ты, ляля, думаешь, что за бугром у всех Бобов орлиный профиль?

— Ты уж не заревновал ли, Женя? — рассмеялась девушка. — Рановато будет. Просто любопытно, как могут выглядеть писатели-художники. И я не Ляля, а Ира, путать не надо.

Вова с Жекой переглянулись, силясь понять, что за экземпляр перед ними, — то ли простушка, то ли штучка.

— Это ты к месту изрекла, — подчеркнуто серьезно сообщил Вова, разливая остатки водки по стаканам, — мы и сами говорим — «путан не путать». Махнешь?

— Я водку не пью! — отрезала Ира, но вдруг передумала обижаться и прыснула от смеха.

— Дошло, — удовлетворенно отметил Жека, — значит, дело будет. Наливай!

Дело было привычное: в их комнату частенько заглядывали девицы, искавшие новых впечатлений, и, как правило, получали их. В 9 случаях из 10 умные разговоры под модную музыку и спиртное заканчивались в койке, а порой в обеих одновременно. В таких случаях друзья, соблюдая приличия, натягивали между кроватями простынку. Но тут случай выходил, кажется, другой. Водка кончилась, Ира, захмелев было, протрезвела и сидела напряженная, оглядывая жилище; стало видно, что никакая она не штучка, а просто провинциальная девчонка, сама не понимающая, что её занесло к двум незнакомым парням и жалеющая об этом.

Но тут в дверь постучали и в комнату ввинтился прыщавый парень в майке-«алкоголичке», трениках и тапках на босу ногу, — сосед Вовы и Жеки и последний представитель мужского пола в их девчачьей филологической группе.

— Толик! — изумился Вова, наблюдая, как соседа мотает, — ты что, в однёху нахреначился?

— На х-хера в однёху? — в лад ответил Толик, пытаясь удержать икоту и равновесие, — вот, блядь, только как ушла, блядь, я прикорнул…

Тут он заметил Иру, на мгновение остекленел, но встряхнулся, степенно подошел к ней и наклонился, пытаясь поцеловать девушке руку. Ира нервно хихикнула, Жека толкнул Толика на кровать за ее спиной (панцирная сетка привычно скрипнула, качнув тело), и спросил с легкой брезгливостью:

— Ты чего заявился, галантность показывать?

— А чё? — невозмутимо возразил Толик, усевшись на кровати поудобнее, — могём! Мад-муазель, миль пардон за мат, — он опять попробовал поймать руку Иры, — это всё вот эти, а мы!

— Ну, ладно, — примирительно сказал Вова, — раз уж так, сходи лучше, бухла своего принеси.

— Куда это? — подозрительно быстро трезвея спросил Толик.

— В тумбочку к себе, — ласково улыбнулся Вова, — бутыль наливки привез от предков? Вот и тащи, а то у нас гостья водяру не очень жалует.

— Не, погоди, — Толик стал совсем трезвым и сумрачным, — наливка когда была? А сегодня?

— Сегодня воскресенье, — вздохнул Жека, переглянувшись с Ирой.

— И я про то! — с гордостью подтвердил Толик, — а вчера ребята были, музыку слушали, блядь эта… Миль пардон, девушка, — вновь на глазах пьянея, — миль пардон, не то я. …Зато у меня есть свежак “Doors”, — вдруг воодушевившись сообщил он, — могу дать на вечер.

— Свежак? Моррисон что, воскрес? — язвительно спросил Жека.

— Моррисон хотел! — объявил Толик.

Все трое вытаращились на него, Вова кашлянул.

— Толик, — попросил он, нежно глядя на него своими влажными карими глазами, — выражайся, пожалуйста, яснее или п… дуй, блядь, за водкой к своим столовским подружкам!

— «Моррисон о-тель», винил, чуваки, вы не секёте ни хера! — констатировал Толик, — свежак, абсолютно не пилёный. Чё вам надо еще?

Известно чего. Вова с Толиком собрались и пошли в цокольный этаж в кафушку за водкой, которой приторговывали посудомойки, Жека принялся вскрывать банки с сайрой и нарезать сыр (Ира смотрела на его хлопоты с блуждающей улыбкой, не вызываясь помочь), потом Толик торжественно внес свой драгоценный «штатовский» диск и, будучи куркулем по натуре, остался при нем, заявив, что «лично проконтролирует», чтобы его пластинку не запилили. Потом заявилась с бутылкой каберне пара малохольных «ботаников» с мехмата, потом ещё кто-то, и в итоге глубоко за полночь Жека проснулся от того, что в его голове внятно и громко пропело: «Formless hope it can continuealittlewhilelonger». Голова заболела.

Повернув ее, Джек уткнулся носом в гладкую круглую коленку. Коленка пахла чистым женским телом… ну, может, с чуть ощутимой отдушкой соленоватого, идущего откуда-то из области Жекиных чресел. Примерно оттуда же доносилось мирное посапывание. «Ира, блин, — подумал Жека с тоской, — и эта туда же». Каждая вторая «до того» и после лезла делать минет — будто обязательный элемент в гимнастической программе. Морщась от досады и головной боли, Жека повернулся на бок и… встретился глазами с Вовой. Он лежал в своей койке и молча смотрел на них. Потом отвернулся.

Утро началось с того, что Вова принялся шумно ходить по комнате, собирая в мусорное ведро остатки вчерашнего застолья и бормоча что-то себе под нос. С ним всегда так бывало после пьянок: обязательно встать ни свет, ни заря и всё перетереть, перемыть, вычистить, — словно человек хотел вытравить даже намек на то, что было накануне. На это кряхтенье и шарканье проснулась Ира и некоторое время изумленно посматривала из-под одеяла, как кряжистый и с животиком уже молодой мужик, задрав зад, лихо размывает пол тряпкой. Потом, поерзав в постели, тихонько проговорила:

— Боб, а Боб? Можно я оденусь?

Вова посмотрел на нее и хмуро ответил:

— Сиськи я видел уже, в том числе и твои, не стесняйся.

— Спасибо, — слабым голосом сказала Ира, роясь под одеялом. Вова громыхнул ведром и пошел выливать помои.

Жека продрал глаза, когда Ира, стоя спиной к нему у окна, подкрашивала губы. Такая статная, элегантная даже: белый жакетик, белые юбочка и лодочки, белая с черным сумочка… Джек вдруг вспомнил тот тонкий сложный запах, с которым проснулся ночью, и шевельнулся, — Ира тут же повернулась к нему, будто ждала этого движения:

— Привет! Ты как?

Жека сел в кровати, соображая, что бы ей ответить, но тут вернулся Вова, и нужда в разъяснениях отпала: он явно был настроен к Ире враждебно, и она, почувствовав это, заспешила прощаться.

— Мальчики, — сказала Ира, безуспешно пытаясь нащупать верную интонацию, — мне было у вас очень интересно… и весело. Я пошла теперь, ладно?

— Ладно, ладно, — пробурчал Вова, — у нас тут всем интересно и весело, — и опять вышел.

В общем, Жека с Ирой переспал, а Вова на неё запал, и это оказалась такая разница, что между друзьями возникло ощутимое напряжение. Или неловкость по меньшей мере, — как будто Жека взял и обманул Вову, а лучше сказать — предал. Самое грустное было, что так чувствовали оба, а Жека, плюс ко всему, чувствовал себя виноватым ещё и перед Ирой.

В такой мутотени прошла неделя, началась вторая, а потом Жека собрался в «М.Видео» за фильтром к кофе-машине (они с Вовой были заядлыми кофеманами) и там нос к носу столкнулся с Ирой, в секции аудио-видео.

— Привет, — сказал Жека, неожиданно обрадовавшись. — Ты как тут?

— Привет, — ответила Ира, оборачиваясь от стойки и даже не удивившись, вроде, — а ты?

— Вот, — показал Жека коробку с фильтром, — запчасть, мы же не только водку пьём.

— Я заметила, — усмехнулась Ира, но про кофе что-то не помню.

— Ну… — замялся Жека, вот придёшь, — угостим.

Повисла неловкая пауза.

— Ира, — собравшись с духом, вновь заговорил Жека, — там как-то всё чересчур вышло… извини.

Она посмотрела на него внимательно, помолчала, потом, тряхнув головой, сказала:

— Дурак ты, Женя. Думаешь, я с каждым встречным в койку валюсь? Мне хорошо было с тобой… с вами, я думала, тебе тоже… думала, позвонишь (до него стало доходить, что они обменялись номерами мобильников; он напрочь об этом забыл), а ты натолкнулся на меня случайно две недели спустя и решил извиниться. Благородно. Принимается.

— Ну, ладно, Ир, — виноватым тоном ответил он, ну что ты… — И, решившись, — я про телефон забыл по пьяни, прости меня.

Она посмотрела на него ещё внимательнее и вдруг рассмеялась: он стоял перед ней понуро — мальчишка-мальчишкой, совсем не мачо, какого корчил. Он, поняв, как выглядит со стороны, засмеялся тоже; ледок отчуждения, непонимания, неловкости начал таять.

Следующие два часа они провели, не выходя из молла. Сначала он принялся помогать ей выбрать винил для деда в подарок на юбилей (она заметила, что он в свои грядущие 65 «типа Толика» и ваш Моррисон ему как раз будет в кайф), — поиски Doorsничего не дали, остановились на квиновском TheGame. Потом в кафе на террасе ели мороженое, пили кофе и болтали, — между делом, исподволь выспрашивая друг о друге (она из Нижегородской области, он — из Татарстана; Рианна, Адель, Голдплей — рок и баллады 70-х, «Ленинград»; заварные пирожные, горький шоколад, брют — да ну на фиг, когда есть мясо и водка… или красное сухое; братья Коэн — бам! Совпали!). В какой-то момент Ира, чуть стесняясь, спросила, отчего они так ведутся на этого Моррисона, Женя, распушив хвост, принялся разглагольствовать какой он на самом деле классный поэт, потом вдруг свернул на Бегбедера и Уэльбека… Спохватился, но поздно: Ира глянула на экранчик своего Самсунга, захлопнула чехол и сообщила, что ей пора.

Они договорились созвониться, Жека, выждав для приличия до утра, попробовал сделать это, но не тут-то было: абонент упорно был недоступен. В этот день и на следующий, и ещё через день… Она ответила в субботу и назначила ему натуральное старорежимное свидание, — в музее ИЗО.

Так и повелось: она никогда не звонила сама, отвечала на чаще раза в неделю, их встречи проходили в каких-то картинных галереях, театральных студиях, лавках и мастерских «народных промыслов» (он понял, что Ира заводит его в пространства, в которых она в своей стихии, сильней его), она наотрез отказалась ещё раз побывать в их общажной комнате и ни разу не пригласила его к себе (хотя и обмолвилась как-то, что снимает комнату у дальней родственницы в Соцгороде), и она ни разу не дала даже малого повода для возвращения к сексу. Хотя удушливые волны от соприкосновений случались; он чувствовал, что и она чувствует.

Вове о новой встрече с Ирой Жека даже не обмолвился, может из-за всё того же ощущения вины, а свои еженедельные, по полдня, исчезновения объяснил тем, что записался в театральную студию при Доме учёных; Вова хмыкнул, но поверил, кажется. Впрочем и Вова — Жека это заметил — регулярно стал отлучаться вечерами и всё чаще уклонялся от дружеских попоек. С другой стороны, наступила пора сессионной горячки, и тут реально было не до пьянок, — друзья всё же хотели выучиться на кого-то (явно не на учителей, но на кого-то — обязательно). Потом они разъехались на каникулы по родительским домам, а когда вновь встретились в сентябре, выяснилось, что Вова решил начать новую жизнь.

— Жека, — сказал Вова, когда они допили первую бутылку «Путинки» (надо же было отметить начало учебного года), — я втюхался и женюсь. — Он твердо поставил стакан на стол, помолчал и добавил: — Можешь обдать меня презрением.

— Боб, — осторожно спросил Жека, тоже поставив стакан, — это по залёту? Я не верю: когда ты успел втюхаться, в кого? Я её знаю?

— Ты? — помедлил Вова, посмотрев Жеке в глаза, — не, брат, ты её не знаешь.

Тем не менее, «Путинка» брала своё, и вскоре Вова со сдерживаемым воодушевлением уже рассказывал Жеке, какая Она классная («лодыжки — представляешь? — тонкие, как у оленёнка»), как затащила его однажды в музей ИЗО (Жека хмыкнул — надо же, какие совпадения) и показала таких художников, о каких Вова и слыхом не слыхивал.

— Ты Тропинина знаешь? — с тяжелым подозрением посмотрел он на Жеку. — А я знаю теперь — такой… тонкий пейзажист.

На этом Вовино вдохновение угасло, он замолчал, почёсывая бородку, закурил… казалось, что друг просто заснёт сейчас, и Жека уже приготовился перетаскивать его в койку, как не раз бывало, но тут Вова вдруг очнулся и, не глядя на Жеку, прохрипел:

— Жека, брат, ты прости меня, — это, ведь, Ирка. — И добавил, видя, что друг молчит, — ну вот та, с которой ты тогда…

Вова помялся и продолжил уже с какой-то враждебностью:

— Хотя нет, не прости, не за что, Жека, — ты её трахнул и всё, забыл, а я уже тогда влюбился, когда мы её подпоили как дурочку и она с тобой легла. Я её так хотел тогда, и так жалел, а тебя просто ненавидел, — ну, ты сам знаешь.

Жека машинально распечатал вторую бутылку, плеснул в стаканы, поднял свой:

— Ты прав, Вова, давай за дружбу. Но как ты нашёл-то её, расскажи, интересно же?

В голове у Жени шумело, голос сел, но он постарался сказать это как можно более беззаботным тоном. И Вова неожиданно принял его.

Так Жека узнал, как друг выследил Иру на её геофаке, как угадал с цветами, как она удивилась и обрадовалась, и обняла его, и как он ей предложил во время каникул съездить на пару недель в Турцию, и они здорово провели время в Белеке («где? — переспросил Жека, едва слыша уже, что говорит Вова, — в Белеке, отец подкинул на поездку, — уточнил Вова), и что Ира обещала познакомить его со своей мамой и дедом («отца-то нет у неё, ты знаешь? — Жека не знал).

— И вообще, — заключил Вова, — она не Ира, а Тата, это она так крылась, когда с тобой пришла.

На этом Жека отрубился.

Наутро Жека звонил, потом ещё, без ответа — не его дни были, подумал — а на какой-то день на её телефоне вдруг включился автоответчик. И он собрался было сказать в этот автоответчик всё, что думает об этой лярве, но сказал только «привет, Тата. Я тебя поздравляю. Пока» — и дал отбой.

Наутро, маясь с похмелья, Жека поплёлся в библиотеку, — надо было подготовиться к семинару по взглядам Гегеля на природу объективного и просто выгнать из головы вчерашнее. «Это жизнь, — думал Жека, борясь с тошнотой и тоской, надо подходить к проблемам рационально. — Философ, размышлял, кажется, подобным образом: «…Если же мы окинем взглядом до сих пор рассмотренные ряды отношений, составляющих содержание и предмет наблюдения, — читал Жека, — то окажется, что в его первом модусе, в наблюдении отношений неорганической природы, для этого наблюдения уже исчезает чувственное бытие; моменты отношения этой природы представляются как чистые абстракции и как простые понятия, долженствующие быть привязанными к наличному бытию вещей, которое, однако, утрачивается, так что момент оказывается чистым движением и всеобщностью».

«Интересно, представил себе Жека, — вот эта комната в Соцгороде, где она живёт, там дома с такими пузатыми гипсовыми балясинами на балконах, Вова был там? Они чаи пили на балконе? Или? Это явно первый модус наблюдения, соображал Жека, но как это момент оказывается движением и всеобщностью? Типа «лови момент»? Жека потер глаза и снова уткнулся в книгу. «Этот свободный, внутри себя завершенный процесс сохраняет значение чего-то предметного, — втолковывал Г.В.Ф. Гегель, — но выступает теперь как некоторое "одно"; в процессе неорганического "одно" есть несуществующее внутреннее; существуя же в качестве "одного", процесс есть органическое. — "Одно" как для-себя-бытие или как негативная сущность противостоит всеобщему, уклоняется от него и остается свободным для себя, так что понятие, реализованное только в стихии абсолютного разъединения, не находит в органическом существовании своего подлинного выражения, состоящего в том, чтобы налично быть в качестве всеобщего, а остается чем-то внешним или, что то же самое, некоторым "внутренним" органической природы. — Органический процесс свободен только в себе, но он не свободен для себя самого; для-себя-бытие его свободы наступает в цели, существует как некоторая иная сущность».

Совершенно очумев, Джек захлопнул книгу и некоторое время сидел с закрытыми глазами. Что-то такое пробивало, пробивалось в его голову — важное, истинное, наверное, но как из-за глухой стенки, когда не разобрать слов и только угадываешь смысл. Интересно, подумалось, как «для-себя-бытие» пишется по-немецки — в одно слово? И что же это, черт возьми, значит, — оставаться внешним и в то же время внутренним?

Отягощенный диковинно сложным текстом и мыслями о сумрачности германского гения, Джек сдал литературу и пошёл пить пиво.

Вова в этот день не пришёл ночевать, а наутро не пришёл и на лекции. Он заявился за полночь в дупель пьяный, с каким-то ломаным букетиком, бутылкой дешевого вискаря, и, плача пьяными слезами, рассказал, что Тата его выгнала, а сама всё бросила и уехала к родителям в свой Сраченск.

— Что значит, всё бросила?

— Заявление на академку написала, — я на факе узнавал, — мол, по семейным обстоятельствам. И что теперь? — А не знаю что, — хоть стреляйся.

Стреляться Вова не стал, но ушёл в глухой запой, причём с Толиком, даже не предлагая Жеке разделить его страдания. Жека молча терпел, а через два дня не выдержал и поехал в деканат геофака, — Вову надо было спасать.

Как и следовало ожидать, сухолядая секретутка вдоволь поизгалялась над ним, но координаты выдала в конце концов. В результате через час с небольшим Джек предстал перед ещё не проспавшимся другом, вручил ему листок с домашним адресом и приказал:

— Хорош лакать, собирайся и поезжай.

Вова хмуро глянул на бумажку, прочитал и долго молчал. Наконец поднял глаза и спросил:

— Ты что хочешь? В смысле, я должен все бросить и ехать в этот Сраченск?

— Что бросить, друг? — спросил в ответ Жека, — бутылку? Наверстаем. И не в Сраченск ехать, а к Тате, свататься как полагается. Познакомишься с дедом, с мамой её, с ней объяснишься, — всё путем будет, друг!

Боб прикурил сигарету и зашелся в кашле, — с фильтра зажег. Прокашлялся, прослезился и вдруг улыбнулся сквозь слёзы всё ещё пьяной виноватой улыбкой:

— За билетом съездишь со мной? Я, видишь, не очень в форме.

Они съездили на вокзал, взяли билет в плацкарт на самый ближний по отправлению поезд (в 4 утра, с расчетом, чтобы к обеду быть на месте), и у обоих отлегло.

А потом Вове пришло в голову, что не годится ехать с пустыми руками, и он взял бутылку красного полусухого и бутылку коньяку для деда; Жека, глядя на Вову, решил, что не дело отправлять друга на сухую и взял две бутылки водки… В общагу летели чуть не с песнями.

Дома Вова надраил до блеска свои черные туфли, потом долго наглаживал выходные брюки, критически осматривал пиджак, примеряя к нему и откладывая галстуки, потом спохватился и перестирал две пары носков, потом отмыл извлеченный из-под кровати дерматиновый «дембельский» чемоданчик («блин, всю дорогу язычок у замка отскакивает»), наконец, вынул из шкафа не надеванную белую шелковую рубаху — подарок матери на прошлый день рождения — и с гордостью показал Жеке: как?

— Как первоклассный жених будешь! — поддержал друга Жека.

— И буду! — с вызовом ответил Вова, и оба рассмеялись: победа будет за нами!

Между тем настал вечер, и настроение у друзей неуловимо переменилось; их охватила какая-то неуверенность. Не проговаривая этого вслух, оба подумывали о том, что фиг его знает, чем может обернуться авантюра: а что, если Тата его пошлёт? А что, если пошлют мать с дедом? А что, если там на самом деле что-то серьезное с кем-то из них, а Вова заявится женихаться, как дурак? Друзья откупорили бутылку водки, выпили по чуть-чуть, закурили, раздумывая, выпили еще по стопарику…

— Короче, — сказал Жека решительно, переламывая настроение, — всё будет тип-топ, вот увидишь, — главное, не паниковать. Купишь там на вокзале цветы…

— Там на вокзале? — переспросил Вова.

— Ну, на полустанке, в палисаднике каком-нибудь нарвешь, — отметая сомнения друга продолжил Жека, — но надо тебе что-то подарить деду, тут бутылкой не обойдешься.

— Это мысль, — покачивая головой и додумывая проговорил Вова, подливая себе водки, — Толкунову, что ли, сбегать купить? — деду-то?

— Там такой дед, — не думая, ответил Жека, ему не Толкунову, ему Моррисон будет впору.

— А? — переспросил Вова.

— Ну, ты прикинь, — заторопился Жека, забалтывая свою оплошность, — сколько ему, примерно? За 60, думаю. Как раз с тем музоном молодость совпала… (Она, конечно, и с Толкуновой совпала, — мелькнуло у Жеки в голове, надо доруливать.) — Реально, Вов, — продолжил он, — ну, ты думаешь, что у такой девушки, как Тата, дед из этих, как там — «носики-курносики»?

Этот аргумент показался пьяному Вове убедительным, но вывод, который он сделал, вогнал Жеку в ступор.

— Послушай, а давай «Моррисон отель» у Толика выцыганим? — зажёгся Вова.

— Боб, — отрицательно покачал головой Жека, — для этого надо Толика сначала напоить до усрачки, — и то не факт, что отдаст. А и отдаст, то за такие бабки — стипы не хватит.

Но Вова уже решил.

Толик долго не открывал на стук, а когда открыл, друзья поняли, что задача несколько упрощается: Толик был уже хорош. На столе у него стояла трехлитровая банка с мутнющей то ли самогонкой, то ли брагой, за столом сидела какая-то белая мышь и жрала заварные пирожные. Девица не оторвалась от этого, даже когда Вова с Жекой уселись напротив и принялись разглядывать ее в упор.

Толик, блуждая взглядом с одного на другого и на удивление благожелательно ухмыляясь, представил пассию: «Вот — чистейшей прелести… чистейший образец». Он был филолог и меломан, но ещё и сексуальный гурман: «резинками» не пользовался принципиально, и поэтому девок водил к себе исключительно по признаку гигиенической чистоты — из столовских. «Вы вот, дураки, хоть куда, — просветил он однажды Вову с Жекой, — а этих каждый квартал медкомиссия проверяет, так что вот».

Сожрав очередное пирожное, «чистейший образец» на удивление ловко налил из банки всем троим мужчинам и пискнул:

— Толян, им закусь дать какую-нить?

Толян разрешил, на столе появилась килька в томате и полбуханки ржаного. Вова отодвинул свой стакан с бражкой, выцепил пустой и плеснул туда водки из принесенной с собой бутылки. Жека колебался: он вспомнил вдруг, как в раннем его детстве отец время от времени заквашивал бражку, и как 20-литровая бутыль стояла в тепле за печкой и тихонько сипела, стравливая кислый и дурманящий газ.

— Ну, ты чё, — обратился Толик к Жеке, — ты же у нас герой, прими народного напитку!

— Нет проблем, Толик, — откликнулся Жека и посмотрел на Вову. Тот, поморщившись, отрицательно качнул головой. Жека помедлил и всё-таки выпил — залпом.

Бражка оказалась ядреной и напитанной какими-то пряными и горчащими вкусами. Помакав хлеб в томатный соус, Жека закусил, затянулся сигаретой, и тут его что-то тупо и сильно хватануло по затылку, — комната качнулась перед глазами, откуда-то издалека, как сквозь вату, донесся голос Толика:

— Пробирает?! Давай еще махнем, заторчим, я щедрый сегодня…

Жека видел, что Вова, заинтересовавшись, принюхался к бражке и тоже выпил — с полстакана, видел, как прыщавая повалилась на кровать, засыпая, видел, что ему льют в стакан очередную порцию бурдымаги — но всё это очень медленно, долго… что-то вокруг повизгивало, стул под ним вдруг начал оглушительно скрипеть…

— Толик, что за музон, бля? — проговорил Жека, подавляя спазм в желудке, — что за музон? Давай!

Они снова выпили залпом, Жека попытался встать и повалился со стула.

Он очнулся от того, что знакомый голос прокричал ему в ухо: «Americanboy, Americangirl, Mostbeautifulpeopleintheworld!» В комнате гремела музыка, Вова и Толик сидели за столом обнявшись, пьянущие и ревели в унисон Моррисону, не попадая в ноты, путая слова, но абсолютно довольные собой и своими талантами.

— О! — Толик увидел, что Жека открыл глаза, — наш хироу опять с нами. Вова шаловливо сделал Жеке ручкой, тот вяло отмахнулся и с трудом сел на койке, мимоходом отметив, что валялся вместе с Толикиной девицей. Она, впрочем, продолжала спать мертвым сном.

— Что это было? — спросил Жека, пытаясь прийти в себя и соображая, что пьян насквозь, до последней клетки.

Толик сфокусировал на нем взгляд и вдруг залился смехом:

— Что было, что было! Еще есть! Еще… как там, Вова? Не сгинела! Примешь стакашок, скажу, а нет — наизнанку тебя вывернет, бля буду!

— Кончай, Толик, — с трудом выговорил хриплым от песнопений и выпитого голосом Вова. Нам еще на вокзал… То есть мне, но…

— Вова, — спросил Жека тоже осипшим голосом, — а сколько времени? Я ни хрена сориентироваться не могу.

— Времени? — добродушно переспросил Вова, ворочая на запястье часы, и переменился в лице. — Ни хрена себе! Толик, всё, — Вову качнуло, но он устоял, — всё, мне пора, я пошёл.

Он пошарил по карманам и посмотрел на Жеку:

— Друг, ключи у тебя?

Жека тоже поднялся (его качнуло посильнее, но и он устоял) и тоже принялся шарить у себя по карманам. Ключей не было.

Следующие пять минут они обшаривали стол, ползали под ним, перетряхивали кровати (Толик следил за ними тупо-сочувственно, поминутно расплываясь в идиотской улыбке и не переставая поедать пирожные), — ключей не было.

Потом все трое вывалились в коридор и принялись толкать и дергать дверь в их 201-ю; Вова сообразил, что язычок замка можно попробовать отжать ножом, — по очереди, пыхтя и толкаясь, они пытались сделать это, — дверь не поддавалась.

Вернулись в комнату Толика. До поезда оставался час с небольшим. Толик опять налил всем бражки — «на раздумье». Не понимая, что делают и что делать, все выпили. Жеку замутило, а Вова вдруг навалился животом на подоконник.

— Блевантин! — взревел от радости Толик, — смех буквально распирал его…

— Урод! — закричал на него Жека, чувствуя, что его действительно вывернет сейчас наизнанку, — отвали отсюда!

— Мужики, я полез, короче, — объявил Вова.

— ??

— Тут по карнизу можно пролезть, всего-то метра три, а там окно открыто, я точно помню.

Жека молча смотрел на него, плохо понимая, что значит «по карнизу» — пятый этаж все-таки, но Толик идею воспринял вполне деловито:

— Торчим, чуваки! — провозгласил он и икнул, — счас, у меня веревка где-то была, подстрахуем!

Вова посмотрел на него сумрачно и буркнул, трезвея:

— Намылить не забудь. И шагнул в окно.

Какое-то время он сидел верхом на подоконнике, потом, нащупав ногой карниз, перенес за окно вторую ногу… встретился с Жекой глазами…

— Друг, — сказал Жека, едва шевеля мертвеющими губами, — друг, не стоит.

Вова усмехнулся, и тело его сдвинулось вправо, за границу окна. С полминуты рука держалась за откос, потом исчезла, послышался шорох, потом всё стихло, потом снова шорох… Грузный, пьяный, настырный Вова полз, втирая живот в холодный кирпич стены, к своему окну. Шажок по карнизу шириной в полкирпича вдоль, приставил вторую ногу. Еще шажок… Сердце колотилось одновременно в груди и в горле, дыхания не хватало, но он полз. Жека и Толик стояли у окна, не решаясь выглянуть, только слушали. Толик держал в руках отысканную веревку, глаза его были белы. Жека смотрел то на Толика, то на светлеющее небо за окном, вслушивался и не слышал: обух снова приложил его по затылку, всё качалось перед глазами, волнами накатывали тошнотные позывы…

— Что это было, Толик? — тихо и зло спросил Жека, сглатывая, — чем ты нас напоил?

— А… — Толик повернул к нему свои глаза, зрачки вернулись на место, — а-а, — повторил он безразлично, — скажи? — никаких грибков не надо. Бабка у нас одна замухоривает такую бражку. Не знай на чём. Говорят, помет добавляет.

— Помет?!

— Ну да, куриный, что ли… Вуду, бля, — и Толик опять захихикал.

В это время раздался звон разбитого стекла, вскрик, снова посыпалось и звякнуло (где-то внизу, на асфальте), скрипнула рама… Жека, шагая как истукан, пошел в коридор; Вова стоял перед ним у открытой изнутри двери, треники его были разорваны на левой ляжке, по ним текла кровь.

— Здорово, друг, — прохрипел Жека, ты чего же порезался-то?

— Да? А, окно закрыто было, — сообщил Вова, — саданул вот коленкой и не рассчитал. (Какой коленкой, — мелькнуло в голове у Жеки, как он мог там ногу задрать?) Ну давай, ты проводишь?

Они наспех перемотали Бобу ногу куском простыни, он переоделся, Джек подхватил чемоданчик, и оба ссыпались по лестнице на улицу. Потом они бежали по этой своей чертовой тупиковой улочке на магистральную, их мотало из стороны в сторону, легковушки летели мимо, наконец, одна притормозила, они ввалились в машину и помчали.

Раздолбанная «Нексия» подлетела к вокзалу, когда до отхода поезда оставались минуты, друзья снова побежали, Вова вдруг захромал и начал отставать, Жека обернулся, отыскивая его взглядом, и не увидел. А в следующий миг что-то подбросило Жеку и швырнуло на заплеванный асфальт, — лицом, пьяной его разламывающейся головой.

…Он сидел на асфальте и тупо смотрел на лежащий рядом развалившийся дерматиновый Вовин чемоданчик. Белая шелковая сорочка лежала сверху, и сквозь ткань, пропитывая ее всё гуще, проступало что-то красно-коричневое, как кровь. Джек слышал какие-то голоса (вокруг стали собираться зеваки), голова его гудела, один глаз, заплыв, почти не видел, он смотрел на это бурое пятно на белом и не мог понять — почему, к чему, откуда? «Это Вова, — думал Жека, — он доверился мне, а я все разбил. Он доверился? — переспросил себя Жека, — и он где? Он уехал?»

Вдруг удушающий ужас охватил его: он вспомнил, как всё было. И звон стекла, и вскрик, и как он летел по лестницам вниз, туда, к другу, а тот лежал под старым тополем, уставший и спокойный. Очень уставший, и очень спокойный, каким сам Жека никогда не был.

Спустя время Жека понял, что плачет и отер лицо ладонью, — он не хотел, чтобы люди вокруг думали, будто это пьяные слезы. Он отер лицо и посмотрел высохшими глазами вокруг. Из тепловоза вырвалось короткое белое облачко, он свистнул, вагоны дернулись; невесть где тренькнула гитарка, задребезжал слабенький тенорок… «Да-да, — подумал Джек потрясенно, ковыляя к вагону, — этот поезд в говне».

…Он приехал в Сраченск вместо Вовы, не понимая, что делает — побитый, грязный и всё ещё пьяный, чудом нашёл Татин дом, его отмыли, уложили спать, а наутро выгнали с позором, не став даже слушать. Но. Но он успел сказать Тате «выходи за меня» и она это запомнила. Следующим летом они поженились.

…Ну, какая после всего этого вот у таких двоих могла возникнуть семья, спрашивается? Да кто же знает.