Сломанные игрушки

Эндрю было восемь, когда он потерял мать, девять, когда умер отец, десять, когда его бабушку нашли мёртвой в собственной постели с перекошенным от ужаса лицом. Поскольку других родственников у мальчика не было, его отдали в приют при церкви Святого Павла в Гластоншире. Однако же, под строгим присмотром отцов-настоятелей он пробыл недолго и в скорости был усыновлён благородным семейством Грейли, имевшим значительный вес в Палате Общин, а чуть позже архив приюта был уничтожен в чудовищном пожаре, повергшем в ужас достопочтенных жителей Гластоншира. Говорили, что из-под развалин приюта и церкви извлекли несколько дюжин обугленных тел, многие из которых были детскими.

Амфитеатр постепенно заполнялся людьми. Под тяжестью задниц, облачённых в сшитые на заказ брюки, немилосердно скрипели стулья, в царящем полумраке то и дело слышались перешёптывания, переругивания, вымученные извинения, сдавленный нормами приличия смех. Дамочки, забывшие надеть юбки (ибо тряпочка вокруг талии таковой может называться едва ли) а заодно и трусики, трогательно пунцовели от неуместных шуток своих кавалеров, особенно когда напомаженные усы последних щекотали их лебединые — под непробиваемым слоем жира — шейки.

Раздался третий звонок, и в зале выключили свет. Осталась лишь пара ослепительно ярких прожекторов, освещавших сцену или арену далеко внизу. На арене были двое. Здесь всегда двое. Охотник и добыча, изверг и жертва, палач и обречённый на казнь. Простой конфликт, простой сюжет, отточенные тысячелетиями роли. Подобное всегда будет иметь успех у публики. Особенно той, которая в силах заплатить за билет. Разве есть большее наслаждение, чем увидеть, как первые капли крови, словно робкие мазки, ложатся на жадный холст арены, как с губ жертвы срывается первый вопль, в котором в равной степени смешиваются абсолютное отчаяние, физическая боль и беззаветная вера в спасение, чудо, доброго волшебника, способного взмахом руки прекратить истязание? А звук, с которым утаскивают с арены очередной изодранный в клочья кусок мяса, не тратя время на носилки? Разве не слышится в нём музыка горних сфер?

Итак, на арене двое: хрупкая девушка на высоком стуле с подлокотниками и мужчина, поднёсший девятидюймовый гвоздь к тыльной стороне её ладони. В свободной руке он держит внушительных размеров молоток. Удар. Ещё. Ещё. Гвоздь по самую шляпку входит в плоть. Ещё пара ударов по выпирающему концу гвоздя, и он сгибается, приковывая пленницу к стулу не хуже стального браслета наручников. Жертва истошно вопит, взгляд мечется из стороны в сторону в поисках поддержки у зрителей, но натыкается лишь на искажённые смехом маски и любопытствующие или откровенно скучающие ответные взгляды. Палач, тем временем, проделывает ровно тоже самое со второй рукой жертвы, затем прибивает её ноги к ножкам стула. Возбуждённый гул толпы перекрывает вопли несчастной. Убийца раскланивается с публикой, откладывает на стоящий неподалёку столик с инструментами молоток и поднимает с него хищно поблёскивающий в свете софитов ланцет. Хирургически точными движениями он срезает жертве веки, не повреждая при этом глазных яблок — они продолжают вращаться в ставших слишком широкими глазницах, затем губы, обнажая жутковатый оскал, а после отсекает нос. Кровь хлещет водопадом, беспощадно заливая почти прозрачную блузочку жертвы. Палач берёт со столика железную миску и высыпает её содержимое прямо на лицо девушки. Крупная морская соль буквально въедается в раны, делая и без того жуткую боль практически непереносимой. Жертва визжит на какой-то едва уловимой человеческим ухом ноте. Палач наматывает её волосы на кулак, резко дёргает на себя и перерезает ей горло.

Убийцу топят в овациях и долго не отпускают со сцены. Ассистенты тем временем, поработав гвоздодёром, споро уносят и тело, и стул. Объявляется антракт для установки новых декораций. В зале включается свет.

— Эндрю, нам всё тяжелее находить жертв.

— И почему меня должно это волновать? Это твоя работа — искать девочек. Кажется, я плачу тебе весьма достойные деньги.

— Не в деньгах дело, Эндрю. Я…

— Что, сдулся? Сдался? Разнюнился? Ты — взрослый мальчик. Ты знал, на что идёшь. Всегда знал.

— Но…

— Хватит этих соплей! Повернись ко мне, когда я говорю с тобой, жалкий кусок дерьма.

Мужчина резко развернулся. Его точёное лицо исказила гримаса ужаса. Узловатые руки собеседника сжимали истёртую деревянную куклу.

— Нет! Ты не посмеешь! Я…

Медленно и неотвратимо руки старика провернули стопу куклы вокруг собственной оси. Раздался сухой хруст, осколок большой берцовой пропорол тонкую ткань брюк, первые капли крови впитал плотный ковёр. Мужчина рухнул как подкошенный, попытался отползти, но вдруг почувствовал, как неведомая сила поднимает его за ноги к потолку. Он кричал до хрипоты, непрошенные слёзы лились из глаз, по промежности растекалось тёмное пятно.

— Ну, как, Малкольм, у тебя всё ещё есть какие-то проблемы с поиском жертв?

— У меня есть проблемы с тобой, старый мудак! Лучше убей меня прямо сейчас, иначе, клянусь, я размозжу твою гнилую башку!

— Если ты так просишь…

Тело Малкольма взлетело под самый потолок и рухнуло вниз на каменный пол. Затем ещё и ещё раз. Старик брезгливо отбросил ненужную куклу. Из расколотого черепа Малкольма вытекали смешавшиеся с кровью мозги, в воздухе висел плотный запах мочи и дерьма.

— Эй, кто-нибудь, уберите уже отсюда этого ублюдка!

— Твою мать, мы так не договаривались! Ты куда меня затащил, говна кусок?! А вы чего вылупились, уёбки?! Какого хуя здесь происходит?!

Келли Эванс не скупилась на оскорбления. Улица научила простому закону: лучшая защита — нападение. Ей было чуть за тридцать. Когда-то высокая грудь уже начала обвисать, зад стал дряблым, лицо осунулось — десять лет на панели, пара последних — на игле потому, что блевать хочется от одного вида пивных животов, под которыми и члена не видно. Она окинула взглядом зал и улыбнулась, увидев знакомое лицо.

— А тебя, дедуля, я прекрасно помню, — со смехом бросила она, указав пальцем на старика во фраке на первом ряду. — Ты едва дотерпел до ближайшей подворотни. Прижал меня к стене, задрал юбку — белья я не ношу — и долго мучился с ширинкой брюк. Когда ты всё-таки достал свой сморщенный стручок, я взяла его в рот и отсосала так, что ты кончил дважды. Признайся, это была лучшая ночь в твоей сраной жизни!

Старик пошёл пятнами, пронзительно закричал и, перевалившись через низенький бортик, рухнул безжизненной грудой мяса прямо на арену. Поднялся шум и гвалт. Кто-то бросился помогать старику, кто-то побежал к выходу. Началась давка и паника. В царящей суматохе никто не заметил, как рухнули от мощных ударов запертые дубовые двери, и в зал ворвался спецназ. Они прокладывали путь к сцене, раздавая удары дубинками направо и налево. Когда до арены оставался всего один лестничный марш, на пропитанном кровью песке появился Эндрю Грейли. В руках он привычно сжимал деревянную куклу.

— Джентльмены, — обратился он к солдатам спецназа. — Мне кажется, вы ошиблись адресом и должны покинуть зал. Если вы этого не сделаете в течение тридцати секунд, я буду вынужден принять меры дабы не прерывать представление.

— Ваши представления закончились, Грейли, — на манеж спустился человек в потрёпанном плаще, перекатывающий из угла в угол рта незажжённую сигарету. — Я — детектив Винсент Ван Джойс. И у меня накопилось к вам немало вопросов. Лучше сдавайтесь. Иначе вам отсюда не выбраться.

— Тебе тоже, грёбаная ищейка, — прошипел Грейли и прежде чем кто-то успел среагировать оторвал кукле голову.

В тот же миг голова отделилась от тела Ван Джойса и покатилась по арене, оставляя за собой густой красный след. Из разодранных артерий фонтаном забила кровь. Обезглавленное тело, сделав пару шагов вперёд, рухнуло, подняв облако пыли. Грянули выстрелы. Келли почувствовала, как будто раскалённый молот ударил её в живот, затем ещё один чуть ниже левой груди. Девушку отбросило на несколько футов. Последней мыслью было: «Как же всё это глупо!».

Грейли очередью практически оторвало ногу, кровь хлестала из раны как из брандспойта, вырвало здоровенный кусок мяса из спины, разворотило кишки, но он продолжал ползти по арене к выходу. В памяти всплывали образы всех совершённых им зверств. Нет, он не раскаивался. Просто отрешённо наблюдал. Двигаться становилось всё тяжелее. Грейли буквально чувствовал, как деревенеют руки, отнимаются ноги, лопается кожа, уступая место более твёрдой субстанции, спекаются глаза. Он хотел закричать, но не мог даже приоткрыть рот.

Дело Эндрю Грейли обросло со временем целым ворохом тайн, легенд, домыслов. Многим из них нашлось более или менее рациональное объяснение, но абсолютных загадок осталось две: куда пропал Грейли и откуда на месте преступления появилась деревянная кукла в человеческий рост с пугающе достоверной гримасой ужаса на лице.