Кладбище

— Ты всё собрал, сын?

— Да, пап. Только…

— Только, что?

— Нам обязательно туда идти?

— Мы не были у мамы уже полгода. Она очень скучает.

— А если она…

— Сынок, я всё понимаю, но…

— Но это же мама.

Они переглянулись, помолчали, улыбнулись друг другу.

— Присядем на дорожку?

— Конечно.

Они были чертовски похожи. Отец и сын. Широкоплечие, высокие, голубоглазые блондины, встречающие любую опасность с открытой, чуточку печальной улыбкой. Казалось, они смогут выбраться из любой передряги, всегда будут рядом, если понадобится помощь. Казалось, им не может быть страшно. Но это было иллюзией. Сильнее, чем общая боль, их связывал страх. Страх потерять друг друга. Именно поэтому были так тяжелы набитые патронами рюкзаки, на которых они сейчас сидели, в наплечной кобуре отца поблёскивал воронённой сталью «Магнум», а на коленях сына лежал устрашающего вида обрез. Создавалось полное ощущение, что они собираются на войну. Что ж, в каком-то смысле, так оно и было.

Конец света оказался совсем не таким, как описывали в книгах. Солнце никто не сожрал, Зверь не вышел из вод, воины Тьмы и Света не сошлись в решающей битве. Просто однажды утром в двери домов по всему миру постучались мертвецы. Так начался настоящий бюрократический ад: трупам нужно было где-то жить, работать, спать. Их семьи редко принимали гостей из могилы с распростёртыми объятиями, наоборот — инициировали многолетние судебные тяжбы, бились до крови за каждый пенни нажитого после смерти родственников имущества. А если биться было особенно не за что, просто убивали вернувшихся. Точнее, пытались убить. Душили, топили, варили заживо в огромных котлах на городских площадях, иные умники рубили мертвецам головы или сжигали в домнах. Ничего не помогало — мертвецы возвращались снова и снова. Наконец, устав от бессмысленных попыток уничтожить врага, правительства всего мира признали мертвецов отдельной нацией, объявили все кладбища собственностью республики Мертвляндия и даже установили с созданным государством дипломатические отношения. Но далеко не все даже в коридорах власти были так дружелюбно настроены к мертвецам.

Поводом для Первой освободительной войны стало жестокое убийство десятилетнего мальчика на одном из московских кладбищ. Его растерзанное тело принёс в полицию труп в монашеской рясе. Он клялся всеми святыми, что невиновен, даже когда палачи разрывали его на части раскалёнными добела клещами. Голову священника водрузили на ржавую арматуру и, потрясая новообретённым знаменем, ринулись крушить могилы. Примеру москвичей, заливших кадры первых погромов и громких побед над мертвяками во всемирную сеть, последовали в Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Мир загорелся идеей раз и навсегда освободить землю от гниющей пакости, загнать разлагающихся мразей туда, откуда они выползли. И это практически получилось. Если, конечно, верить официальным СМИ. После Первой освободительной началась Вторая, затем Третья, Четвёртая, а потом все просто устали считать и решили, что Освободительная война не должна заканчиваться никогда. Бравые воины-люди будут сражаться, пока последний мертвяк не ляжет к их ногам. Иной исход невозможен, немыслим, нереален. Мертвецы, правда, думали иначе. Уже хотя бы потому, что за время всех Освободительных войн не потеряли ни одного бойца ибо убить то, что уже мертво, невозможно.

Пока люди грызли друг другу глотки в междуусобных распрях, вынашивали планы сокрушительной и устрашающей победы, испытывали всё более мощную взрывчатку, мёртвые переманивали производства транснациональных корпораций на территорию Мертвляндии — мертвецам сон без надобности, открывали университеты, вкладывались в самые современные исследования в области робототехники, биотехнологии, генной инженерии, забавы ради устраивали в том или ином государстве революцию, причём подкармливали одновременно и диктатора, и тех, кто его свергал, в общем, веселились на полную катушку. Исход бесконечной войны был предрешён ещё до того, как она началась — человек может сколько угодно бить по танку лопатой, кулаком, ножом, может кричать во всё горло или держать плакат: «Ты не пройдёшь!», в итоге его всё равно намотает на гусеницы.

В конце концов, остатки буйнопомешанного человечества, не желающего сдаваться, оказались запертыми в бетонных клоаках гетто-городов. На них никто не нападал, не проявлял ни малейшего интереса, не делился новыми технологиями, и это больше всего злило городские власти, поскольку всё сложнее было поддерживать в людях необходимую для продолжения войны ненависть к мёртвым. Решение, впрочем, нашлось достаточно быстро: если нет внешнего врага, нужно создать внутреннего. Сначала появились неблагонадёжные люди, сочувствующие мертвецам и их идеям, не доверяющие слову и делу партии, сомневающиеся в необходимости Освободительной войны, затем карательные отряды, тайные канцелярии и целые агентурные сети. Всё работало до тех пор пока карательным отрядам не захотелось больше власти и они не уничтожили своих создателей, признав их действия тормозящими решительный рывок к победе в Войне. Первым действием новоиспечённых властителей стала легализация ношения оружия и обрушение цен на его приобретение, вторым шагом — пресечение любых контактов с мертвяками — любой, кто пытался с ними торговать или просто хотел встретиться с родственниками, мгновенно признавался предателем и мог быть убит на месте по законам военного времени. На улицах воцарился ад.

До кладбища была всего пара кварталов, но отец с сыном двигались осторожно, едва ли не просчитывая каждый следующий шаг. Невдалеке слышались глухие хлопки выстрелов, в паре миль к северу раздался взрыв — взлетевший в небо столб огня был виден издалека. Путники не обращали на это внимания — страх уже давно притупился. Человек привыкает ко всему и очень быстро забывает о том, что когда-то всё было иначе.

— Пап, расскажи про маму.

— Не сейчас, сынок. Нам нужно выйти к убежищу до темноты.

— А что случится, если не дойдём?

— Придётся заночевать здесь, а это чревато. Согласно новым правилам, граждане города после комендантского часа на улице появляться не должны, а значит, обнаруженные патрулём люди таковыми не являются и подлежат аресту или ликвидации на месте.

— По-твоему, лучше быть арестованным и живым или мёртвым, но свободным?

— Лучше всего идти вперёд и не болтать.

Убежище располагалось в старом, заброшенном кинотеатре. Некогда роскошная вывеска теперь болталась на одном гвозде, грозя в любой момент сорваться, похоронив под собой зазевавшегося прохожего. Крыша местами осыпалась, обнажив трухлявые клыки перекрытий, выбитые окна были наспех забиты досками, выщербленный кирпич стен до сих пор хранил шрамы от пуль. У рассохшейся, немилосердно скрипящей двери стоял, опершись на винтовку, словно на трость, двухметровый детина, лениво перекатывающий во рту былинку. Одет он был в зелёные шаровары, подвязанные истрёпанной бельевой верёвкой, и видавшую виды тельняшку в жирных пятнах. Гостей он приметил издалека, когда подошли ближе, смерил недовольным взглядом, выплюнул былинку, бросил: «Чего потеряли? Идите мимо, пока дырок лишних не наделал».

— Нам бы укрыться, — глядя прямо в глаза охраннику, сказал отец.

— Полна коробочка. Самим места не хватает.

— А нам много не надо. Ночку бы переждать. Прикорнуть и у стенки можем, еду у вас не возьмём.

— Никто и не предлагает. Что в сумке?

— Патроны, в основном.

— Вы что же, на кладбище драться пошли? Воины-освободители? Честь и совесть человечества?

— Стали бы мы тогда убежища просить!

— Твоя правда. Не стали бы. Зачем тогда патроны?

— От тех самых освободителей отстреливаться. Если наткнёмся.

— Вот это правильно! По-нашему! Одобряю. Меня Евсеичем кличут. Каждая собака в убежище знает. Вы проходите быстрее. Скажете внутри, что от меня — накормят, приветят. Может даже пацану твоему девку подберут.

— Пацан сам разберётся — не маленький. За заботу спасибо.

Внутри было не лучше, чем снаружи. Электричество давно отключили, чтобы хоть как-то освещать пространство, приспособили старые керосинки да подсвечники. То тут, то там горели костры, в качестве топлива использовали оставшиеся в залах кресла, стулья из буфета, бильярдные столы. Между кострами сновали люди, грохотали тележки с котлами, из которых постояльцы грязными кружками зачерпывали густое дурнопахнущее варево и, причмокивая от удовольствия, ели его. Кто чудом припасёнными ложками, кто руками. От этого гомона, суеты, удушливого запаха давно немытых тел становилось тошно.

— Мы здесь только до утра, сын. Только до утра.

Сын понимающе кивнул. Они присели прямо на пол возле шершавой стены. Камень приятно холодил затылок. Миловидная девушка с внимательным и добрым взглядом подкатила к ним тележку с похлёбкой.

— Вы от Евсеича?

— От него, — ответил отец.

— Угощайтесь, чем Бог послал.

Мужчина протянул две кружки и их до краёв наполнили густой тёмно-красной жидкостью.

— Что это? — спросил сын, когда девушка отъехала от них.

— Закрой глаза и ешь. Если тебе так будет легче, думай, что это борщ. Нам нужно хорошенько подкрепиться.

— Расскажи про маму.

— Что тебе рассказать?

— Как вы познакомились.

— Ты эту историю тысячу раз слышал.

— А я хочу в тысячу первый.

— Ну хорошо. Слушай и доедай. Мою можешь тоже съесть.

— Но как же ты?

— Ничего, выживу. Так вот…

…Она никогда не любила меня. И я знал это. На её месте я бы тоже ни за что в себя не влюбился — репутация сердцееда бежала впереди меня. Я никогда не вёл подсчёта своим победам хотя бы потому, что давались они мне слишком просто: напусти мрачный вид, побольше молчи, изредка улыбайся, задумчиво смотри в закат, и девушка — твоя. По крайней мере, мне всегда так казалось. Однако, с твоей матерью всё вышло иначе.

Мы встретились случайно — девчонка, которую я в тот момент охмурял, притащила на свидание лучшую подругу. Видимо, хотела похвастаться: смотри, мол, какого парня отхватила. Не получилось, поскольку подругу я совершенно не впечатлил, а она меня — до глубины души. Мы, как ни странно, быстро нашли общие темы и проболтали с ней до закрытия кафе, а девушка, что привела её, исчезла из нашей жизни, как будто её там никогда и не было.

После того вечера, впрочем, мы с твоей матерью не виделись несколько лет. Знаешь, как это бывает — вроде бы и телефонами обменялись, и встретиться договорились, а потом дела, дела, дела — ни секунды свободной. Думаешь: «Ну, ничего страшного. Завтра позвоню». Завтра наступает, проходит, за ним наступает следующий день, а потом следующий, они свиваются в недели, месяцы, соседская собачка рвёт на части блокнот с записанным телефоном, а вон та блондинка у стойки бара приветливо улыбается… «C’est la vie», — с грустной улыбкой говоришь себе ты, и образ той самой судьбоносной встречи блёкнет, тает, стирается из памяти.

В следующий раз мы встретились на дне рождения моего лучшего друга. Он представил её, как любовь всей его жизни и будущую супругу. Свадьба, как ты понимаешь, не состоялась, и друга у меня с тех пор нет. Но и после той ночи она ускользнула от меня, словно легкокрылый мотылёк, рассеялась, словно мираж, исчезла, словно в издёвку оставив едва уловимый аромат духов на подушке.

Примерно через год она написала мне. Просила о встрече, обещала сказать что-то важное. Говорить ей ничего не пришлось. Этим важным оказался ты. С тех пор ни с ней, ни с тобой мы не расставались. Что было дальше, ты знаешь не хуже меня. А теперь спи. Завтра нам предстоит трудный день.

— Просыпайся, сынок.

— Что, уже утро?

— Нет, но нам пора.

— Почему?

— Сын, сейчас не лучшее время для расспросов. Просто просыпайся и двигай за мной.

— Но…

— Никаких но! Рюкзак у тебя?

— Да.

— Тогда вперёд. От меня ни на шаг. В полный рост не вставай, увидишь фонарь — падай на пол. Стреляй в крайнем случае и только если уверен, что поблизости никого нет. С Богом!

— Может быть, всё-таки объяснишь, что происходит?

— Облава происходит, — зло бросил отец. — Нас кто-то сдал. Их пока Евсеич держит на входе, но это не может длиться вечно. Нужно валить отсюда как можно скорее.

— А остальные?

— Что, остальные?

— Мы бросим их здесь?

— Сынок, мы не Армия Спасения. Извини, но твоя жизнь мне дороже чем жизнь дяди Васи из Бобруйска. Тем более, нас ждёт мама. Мы с ней полгода не виделись.

— Но…

— В любом случае, стоя на месте, мы никого не спасём. Бежим.

Они двинулись к чёрному ходу как раз вовремя: за спиной начали раздаваться одиночные пистолетные выстрелы, глухие удары дубинок, крики отчаяния и боли. Тьму — то тут, то там — стали прорезать холодные лучи фонарей.

Спасительная дверь была уже совсем близко, когда пуля чиркнула по стене рядом с головой сына.

— Ложись! — крикнул отец и выпустил пару пуль из «Магнума» в чернильную тьму за спиной. Выстрелы прозвучали как гром, пистолет едва не вылетел из рук. Окрестности осветили вспышки от очереди выпущенной в потолок. Незадачливому стрелку снесло полголовы. Пол под его ногами быстро окрасился кровью. — Бежим! — снова крикнул отец хватая сына за шиворот.

Они буквально вылетели в ночь и не останавливались, пока на горизонте не показались чугунные ворота городского кладбища. Погоня, если она была, давно отстала — этот путь был дорогой в один конец. Особенно теперь, после убийства добропорядочного гражданина, исполняющего тягостный, неприятный долг, взваленный обществом на его плечи.

Усталые путники замедлили шаг. От укутанных в тень ворот отделилась часть ночной мглы и направилась к ним навстречу. Мгла закурила сигарету, и в изменчивом огоньке спички на секунду мелькнуло слишком бледное для живого, но импозантное, ухоженное лицо мертвеца. Мертвец подошёл ближе, протянул отцу руку для приветствия, выпустил дым, похлопал по плечу сына.

— Мы ждали вас утром.

— Кое-что произошло…

— Ничего не говори. Всё расскажешь потом. Она не может уснуть — ждёт.

— Мертвецы не спят, — бросил сын.

— С чего ты взял? — улыбнувшись, спросил Курильщик. — Мы можем не спать, не есть, не трахаться, но какой же невыносимо скучной станет жизнь без всех этих удовольствий!

— Большое удовольствие — спать, — буркнул юноша.

— Попробуй не спать хотя бы год, — усмехнувшись, ответил Курильщик. — Тогда поймёшь, какой это кайф — выспаться. Ладно, что это мы застряли на пороге? Сейчас скажу, чтобы открывали ворота да встречали гостей.

Он нажал пару кнопочек на крошечном серебристом приборчике, и через мгновение ворота за их спинами совершенно бесшумно раскрылись, словно руки в приветственном объятии.

Кладбище уже давно не было кладбищем в привычном нам понимании этого слова. О прошлом напоминали только сохранившиеся кое-где тенистые аллеи под шелестящей сенью вечнозелёных платанов. Ночное небо сверлили шпили небоскрёбов, на улицах горели фонари, из хитро спрятанных репродукторов лилась музыка. В основном, старый, добрый джаз. Гершвин, Миллер, Армстронг. Здесь невольно замедлялся шаг, стихали разговоры, на лицах расцветали улыбки. Никто никуда не торопился. Да и зачем? В мире мертвецов время — пустой звук. В их распоряжении Вечность.

Отец о чём-то оживлённо беседовал с Курильщиком, сын держался чуть поодаль, с настороженностью волчонка осматриваясь вокруг. Он словно бы ждал опасности, искал её и злился на самого себя, не понимая причины всё нарастающей в нём тревоги.

— Эй, парень, — бросил ему Курильщик, замедляя шаг, — мы почти пришли. Ох, и обрадуется же твоя матушка…

Матушка… Вот оно! Вот что его тревожило, злило, пугало. Он не видел её полгода и вовсе не горел желанием увидеть снова. Смерть меняет человека, меняет кардинально, поскольку сжигает все его маски, защитные барьеры навязанных правил и приличий — в них просто исчезает необходимость. Всё, что остаётся — неизбывная тоска да горсть жалких воспоминаний о том, что было, что должно было произойти и чего не было никогда. Последних, кстати, больше всего, а отделить зёрна от плевел, правду от лжи всё сложнее со временем — образы размываются, сливаются и распадаются вновь уже изменёнными, отравленными. Разум, пытаясь восстановить утраченные связи, лишь позволяет заразе распространиться и, в конце концов, рассыпается, рушится, словно плотина под неудержимым напором приливной волны. Смерть сводит с ума. Кого-то раньше, кого-то позже, но из этого правила не бывает исключений.

— Малыш, разве ты не хочешь обнять маму?..