III

Но с первым днём в школе она снова стала счастливой, правда, несколько иначе. Она стала счастливой, потому что по-новому увидела Джексона. Она поняла, почему никогда не могла сопротивляться, почему не могла дать ему отпор, так же, как никогда не могла противостоять влиянию Омара. Раньше своим теплом и светом ей не давал это понять Омар, теперь же, когда в её жизни наступила кромешная мгла и любой огонёк оказался способным показать окрестности, Имтизаль увидела Джексона. А вместе с ним и весь мир.

Имтизаль прекратила свои побеги и уже больше не пряталась от Джексона. А он по-прежнему её презирал, правда, теперь она его угнетала ещё и тем, что класс стал к ней снисходителен и стал слишком часто за неё заступаться. Теперь юный тиран уже очень редко мог самоутвердиться за её счёт и почти только тет-а-тет. Но даже наедине ему это плохо удавалось: было в ней что-то, что рушило его торжество победителя, что-то в её глазах, что-то в её неживой ауре. Что-то, что пугало его и заставляло чувствовать себя таким тяжелым, как будто всё нутро было отлито из чугуна, все органы, кости и сухожилия, но он старался хранить невозмутимость и не отступаться от своих принципов.

Потом Ими получила фотоаппарат — подарок, о котором мечтала. И началось новое увлечение — фотография. К Имтизаль быстро возвращались былые увлечения: чтение, рисование, слежки, музыка. Она снова была счастлива. У неё был Джексон, занимавший её душу и вдохновлявший на жизнь, только она сама это не всегда понимала. Ей не нужно было думать конкретно о нём, но любые мысли, любые чувства и решения имели с ним какую-нибудь, пускай и невероятно далёкую, связь.

Была для неё ещё одна польза от убийства брата: сломленные горем родители стали давать ей больше свободы. Как ни странно, они не стали параноиками, не стали требовать от детей всегда сидеть дома, наоборот, они дали им свободы столько, сколько не давали никогда прежде. Казалось, они безнадёжно выпали из реальности, они всегда пребывали в каком-то наркотическом состоянии, всегда в их глазах читалось мутное непонимание, совсем как у Омара в последние секунды жизни, особенно если к ним спонтанно кто-то обращался с просьбой или вопросом. Это действовало на Имтизаль, угнетало и в то же время приносило наслаждение; она смотрела отцу в глаза и вспоминала глаза брата. Она призналась, много позже, только в сентябре призналась отцу, что, когда держала брата на руках, он был ещё жив. И глаза у него были такими же, точно такими же, как у отца, отрешёнными, чистыми и спокойными.

И особенно сильно стали любить Имема, и не только родители, их дочери тоже. Обе дочери.

Так Ими получила право гулять без видимых причин. Как ни кощунственно такое признавать, но, всё же, Джафар и Алия узнали о готах в очень удобный момент: момент, в который такие земные мелочи меньше всего могли их волновать. А теперь Ими снова примкнула к мрачной компании Эмили, но на этот раз уже теснее, чем прежде. Эмили ей сказала, что нужно как-то проявить себя и что не нужно хранить свои таланты в себе, так Ими стала рисовать разные сцены насилия, суицида, пришествия, изгнания и всякую ерунду. Делала фотографии, картриджи покупали готы и проявляли сами же. Ей это действительно нравилось, ею управляло уже не только любопытство, Ими даже написала стихи на поэтический вечер, правда, читала их не сама, а отдала одному из старших.

Восхищаться тобой было

Всегда просто даже мне.

Даже мне, социопату,

Не принявшему извне

Ни одно живое слово,

Ни один игривый взгляд,

Ни улыбки, ни природу,

Море, горы, смех, закат.

Но ты шла так тихо, плавно,

Так смотрела мне в глаза,

Нежно, томно, недоступно,

Что я сдался, как коза,

Выбившись из сил от гонки,

Под конец сдавалась мне,

Чтобы кровью на ладонях

Поднял дух я сам себе.

Я не помню, что случилось,

Помню только я тебя,

Раскалённую, живую,

Совершенную, как я.

Я смотрел, как исчезают

Жар и дрожь твоих локтей,

Твоих плеч, ключиц и шеи,

Испаряясь всё быстрей.

И когда совсем остыла,

Я подумал, что пора.

Я не знал, зачем и сколько

Будет тлеть эта жара.

Ты всегда была красива,

Непохожа ни на что,

Я же никогда не видел,

Как загадочно нутро.

Восхищаться тобой было

Всегда просто даже мне.

Просто не было увидеть,

Что хранила ты в себе.

Я же всё теперь увидел,

И сражён, как никогда.

Мне сегодня смысл мира

Распахнулся навсегда.

Я не знал, что можешь столько

Тайн и мудрости нести

Ты одна, ты своей жизнью

Можешь жизнь всех замести.

Каждым новым взмахом стали

Не распарываю плоть,

Я не рушу ТВОИ кости,

Я ломаю судеб кость.

Если б знала ты тоску ту,

Видную в твоих кишках,

В сложном кровяном рисунке

На распоротых ногах,

Если бы очарованье

Своих выцветших зрачков

Могла видеть… или рёбра,

Выползающих боков...

Ты бы столько не кричала,

Когда я твоё лицо

Разбивал о кафель ванной,

И прозренье бы пришло

Вместе с болью от ударов,

Нос вбивающих в твой мозг,

Вместе с мукой, что, вскипая,

Твоим бёдрам принёс воск.

Восхищаться тобой было

Всегда просто даже мне.

Просто не было увидеть,

Что хранила ты в себе.

Я же всё теперь увидел,

Я сражён, я впечатлён,

Смерть мне мир весь показала,

Я теперь в неё влюблён.

Это было не совсем то, что имела в виду Эмили, и не совсем то, что имели в виду все остальные, но это было единственное нечто за всю жизнь Имтизаль, которое сумело вытянуть из неё подобие красноречия. Хотя бы в письменной форме.

Все в этих строках увидели разное, чтец увидел козью кровь и спросил Ими (через Эмили: Имтизаль по-прежнему ни с кем не общалась и только стремительно проходила вперёд, опустив голову и диковато выпучив глаза, если кто-то пытался заговорить с ней), не хотела ли бы она кого-то умертвить. На выходных они собирались вызвать чей-то дух, Ими не запомнила имя, и для этого требовалось убить собаку в ритуальных условиях. Так Ими получила приглашение на одно из самых значимых в жизни друзей Эмили событий.

Так Ими поняла нечто новое. Так она поняла свою жажду крови, которая может выливаться в безнаказанном зоосадизме. Она ловила бездомных кошек, забивалась в какие-нибудь подвалы и пытала несчастных животных. После смерти Омара Ими стала всегда носить с собой остро заточенный перочинный нож, в дни охоты брала дома скотч и колбасу, заманивала животное, клала на клейкую ленту кусочек лакомства, чтобы беспрепятственно поднести будущий кляп ко рту жертвы, потом заклеивала его, скотчем же заматывала лапы, быстро прятала пленника в пакет, потом в рюкзак и шла в своё убежище. По иронии судьбы обычно Ими проворачивала свои грязные дела почти там же, где и была зачата и рождена: в самом нищенском закоулке пересечения гетто и арабского районов. Там она могла пробраться в подвалы полуразваленных домов незамеченной и вершить насилие в полной безопасности. Первое время она сначала убивала животное, потом уже потрошила, но вскоре ей это надоело, и истинное удовольствие доставляли уже только сами пытки. В общем, Ими развлекалась, как могла, правда, такое случалось редко: всего она на тот момент убила и замучила не более пяти-шести кошек. Об этом её хобби не знали даже готы.

Но ей это быстро надоело. В любом своём действии Ими преследовала какую-то цель, иногда понятную только ей одной, но всё же существующую. А в живодёрстве смысла не было, оно стало видеться Ими как банальное месиво, низкое и глупое. Но это не значило, что животные спаслись от её карающей руки: Ими нашла, какой смысл внести в свои действия.

Она никак не могла забыть произошедшее с Омаром, её удручало то, что его тело теперь закопано под землёй. Конечно же, оно бы сгнило, так что хранить его удалось бы крайне недолго, но как-то раз, заканчивая препарирование крысы, Ими задумалась о том, что было бы неплохо научиться бальзамировать тела. Поэтому она под предлогом любви к истории Древнего Мира стала читать много книг о египетской медицине. Через готов она раздобыла и более серьёзные книги о мумификации, экономила карманные деньги и покупала на них необходимые препараты, и опять же обращалась для практики к кошачьим телам. Бальзамирование давалось непросто, и первую действительно стоящую мумию Ими сумела сделать только два года спустя. Намного проще было заспиртовывать останки, и в этом она тоже практиковалась так часто, как только позволяли условия.

Оставалась очень серьёзная проблема — деньги. Решить её пока ещё не удавалось, потому что сэкономленные карманные деньги выглядели слишком жалко.

Поэтому её практические уроки проходили редко, не чаще, чем раз-два в пару месяцев. В остальные дни Ими читала книги, изучала анатомию, запоминала алгоритмы действий и названия препаратов. Всё чаще гуляла по городу, фотографируя людей и пытаясь предугадывать их поступки. Иногда она выбирала себе случайного человека и выслеживала его, училась ходить за людьми незамеченной, училась быть невидимой, училась опережать мышление окружающих. И училась развивать свою и без того фантастическую интуицию.

Так она совершенно неожиданным образом нашла новый выход своей природной жестокости.

Однажды она увидела, как из чёрного хода продуктового магазина вылетел парень, пока полиция забегала через парадный. Он жался к стене и побежал, никто его не видел, кроме Имтизаль. Она спряталась за угол дома и, когда парень пробегал мимо неё, выставила ногу. Он споткнулся и упал, а она накинулась на него сзади, пытаясь выдавить глаза. Выдавить их не удалось, зато парень так орал, что привлёк внимание полиции, подоспевшей как раз в тот момент, когда, отшвырнув девочку в сторону, он рванул дальше. Его поймали и забрали в участок вместе с Имтизаль.

У неё была разбита бровь от удара об стену дома (шрам с годами стягивался, но так и остался на всю жизнь), но она этого, казалось, не чувствовала: она была удручена тем, что её тоже забрали. Она и не догадывалась, что её забрали для того, чтобы выразить благодарность. Но и до всяких благодарностей ей дела не было: ей всего лишь хотелось выдавить парню глаза.

Так она окончательно убедилась в своём желании идти в полицию, так она стала реже пытать животных и чаще гулять по вечерам по тёмным переулкам. Насилие обретало ещё более возвышенный смысл.

И так она поняла, что слишком слаба, так она стала работать над своим телом, доводя себя до изнеможения утренней пробежкой, отжиманиями, качанием пресса и другими домашними способами увеличения мышечной массы.

Так стала меняться её фигура. Так Имтизаль стала выше, крепче, сильнее, перестала сутулиться и начала завоёвывать уважение тренера в школе. Её даже хотели взять в баскетбольную команду, но социофобия никогда бы не позволила Имтизаль такие вольности.

Два года спустя Имтизаль снова нашла способ проявить себя.

Было десять вечера, и она уже шла домой, когда заметила девушку и мужчину, подозрительно двигающегося в том же направлении. Ими сомневалась недолго и стала третьим движением в том направлении. Дальше всё шло стандартно по схеме. Парень набирал скорость, девушка тоже, но он нагнал и затащил её за угол. Имтизаль, жавшуюся к домам, он не видел, сколько ни оглядывался.

Именно в этот день у неё не оказалось с собой ножа, о чём она ещё долго сокрушалась. Ими прибежала к месту событий, накручивая на руки шнур наушников, выждала момент, вырвалась из-за угла и напала на мужчину сзади. Она накинулась на него, метко зацепив шнуром его горло, и скрестила руки перед собой, натягивая петлю настолько, насколько хватало сил. Не тратя время понапрасну, неудавшаяся жертва изнасилования сбежала и стала звать на помощь. Он хрипел, шатался, пытался дотянуться до Ими или вырваться, но ничего не выходило: она повисла на нём, как пришитая, затягивая петлю и перекручивая концы шнура. Она тянула его вниз и била изо всех сил ногами по коленям, и, под конец, совсем ослабев, он упал; тогда она, одним движением затянув шнур в узел, отпустила удавку и перешла к следующему этапу: стала разбивать его лицо об асфальт. Он выл, хрипел, шлёпал пузырями крови и пытался снять удавку, наконец, ему это удалось, и он скинул с себя агрессивного ребёнка. Она стремительно отползла в сторону, и дальнейший исход драки был бы решён, если бы Ими случайно не нащупала рядом с собой нож, который мужчина выронил в момент её нападения.

Она его не убила, но пырнула ножом в горло, а потом дважды в грудь. Полиция приехала быстро, и мужчину спасли в больнице, в личном же деле Ими появилась ещё одна пометка о помощи работе правоохранительных органов.

Она всё ещё была недостаточно сильна, и надо было переходить на новый уровень. Теперь Ими призналась родителям в своём желании работать в полиции и бороться с преступностью. Сказала, что хочет защищать свою семью, защищать свой город и не хочет ни одной другой профессии. И к этому нужно готовиться заранее, поэтому ей нужно учиться борьбе. Джафар сказал, что для этого можно закончить университет и пойти работать в прокуратуру, он искренне надеялся, что сумеет переубедить дочь и перенаправить её в русло юриспруденции, но в её желании уметь постоять за себя не видел ничего плохого, поэтому вскоре Ими записали на тхэквондо. В школе об этом узнали, и теперь уже Джексон навсегда стал единственным смельчаком.

Годы шли, Ими продолжала присутствовать на сходках готов, хотя так и не проявила никакой активности. Эмили ошиблась: никто Ими не заинтересовал. Она по-прежнему ни с кем не общалась и только ходила с ними, садилась куда-нибудь подальше, слушала и смотрела, как они колют друг другу героин, рисуют друг на друге, пьют, общаются, танцуют, играют на гитаре и поют. Ей нравилась сама атмосфера, и не меньше ей нравилось то, что готы всегда могли помочь и не придавали значения никаким, даже самым экзотическим странностям.

Потом Имем окончил школу, поступил в MIT на факультет архитектуры и покинул родной дом. В доме остались одни дочери. И с этого года появилась традиция ездить всей семьёй на лето во Флориду: обучение сына забирало на себя слишком крупную долю финансов, поэтому полёты в Марокко стали обходиться уже слишком дорого, а у Джафара и во Флориде были родственники. Так удавалось отдыхать раз в год всей семьёй.

Примерно тогда же у Ими появилось новое увлечение: природа. После уроков она стала всё чаще садиться на электричку, ездить за город, бродить по лесу допоздна или же просто сидеть у мелкой речки и дышать воздухом. В лесу она впервые осуществила свою мечту и увидела Омара. Он сидел рядом с ней и молчал, и им обоим было хорошо, они смотрели на блики на воде и дышали запахом травы, стебельки которой мелко-мелко шинковали тонкие пальцы Имтизаль. А потом он начал говорить про Джексона, и Ими заулыбалась. Незаметно, но для неё это было улыбкой. И для Омара тоже. И оба они были счастливы.

Однажды в лесу Ими наткнулась за полупрогнившее строение. Она вошла туда с трепетом и волнением, всё ещё не осознавая всю степень важности своей находки. На следующий день она вернулась к сараю подготовленная и вычистила его до блеска. Потом она протянула нитку у входа и четыре месяца приезжала проверить, не оборвана ли она. Никто так и не пришёл к сараю, и счастливая Имтизаль с ликованием провозгласила себя хозяйкой этого ветхого домика.

Теперь у неё было своё собственное место, а это значило, что здесь можно было складывать все нужные вещи, которые прежде она не покупала за неимением достойного и надёжного места хранения. И в первую очередь, здесь можно было спрятать разные хирургические скальпели и прочие орудия пыток, потому что одного перочинного ножа или пинцета часто оказывалось недостаточно.

Но для этого все эти предметы сначала нужно было ещё купить, и Имтизаль уже окончательно отчаялась в поиске средства заработать деньги. Прибегнуть к насилию для такой мелочной и низкой цели она не позволила бы себе никогда, поэтому она уже вообще не видела для себя никаких шансов. Пришлось снова обратиться к готам, обратиться к Эмили.

И Эмили помогла. Она помогла заработать больше денег, чем Ими планировала. Но это оказалось ещё гадостнее, чем грабёж.

Первый вопрос Эмили уже ясно дал понять, куда она хочет отправить свою подопечную:

— А ты девственница?

— Да.

— Это очень хорошо.

— Чем?

— Так больше заплатят. Я пока не знаю, сколько.

Молчание.

— Секс?

— Ну а почему нет? Более быстрого способа я не знаю. Не смотри так, это не трудно. И всё останется в тайне.

— Не смогу.

— Первый раз всегда страшно, но, если будешь под чем-нибудь, ничего не почувствуешь.

— Нет, дело в другом…

— Ты не любишь людей, я помню.

— Это мерзко.

— Когда-нибудь всё равно придётся. Влюбишься. Или изнасилуют.

— Голые тела… отвратны.

— Неужели? Никогда не находила привлекательным мужское тело? Ну, хотя бы просто обнажённый торс?

— Нет.

— А… женское?

— Нет.

— Ты асексуалка?

— Кто?

— Ты когда-нибудь думала о сексе?

— Хватит. Это грязно. Нет, никогда, и не говори об этом.

— Я знаю девушку, которая уже пять лет торгует телом и которая тоже асексуалка. И она научилась. Она вообще не видит разницы между обнаженной рукой и обнажённым членом.

— Хватит.

— Представь себе: полчаса терпения, ну от силы час, хотя они так долго не умеют, — ухмылка, — и 200$ в руках. Всего-то нужно дать какому-нибудь похотливому кретину сделать тебя женщиной.

— 200?

— А может и больше. Я только знаю, что за девственниц много платят. Ими, милая, я правда не могу ничем другим помочь. Я и сама… это проходила.

Молчание.

— Но он должен быть чистым.

— Секс?

— Клиент.

— Можно попросить о контрацепции, хотя это само собой подразумевается.

— Не это. Чистый.

— В смысле, помыться должен?

— Да.

— Эм… ну ладно. Можно попросить. Я поищу. Но ты согласна?

— Нет.

— Тогда мне больше нечего тебе предложить. Можешь попробовать потыкать в людей ножом, я слышала, ты многого в переулках добилась, да?

Это решение было одним из самых сложных в её жизни. Клиент нашёлся действительно быстро, за две недели. Ими было уже 15 лет. Она отказалась от наркотиков и спиртного, так что пережитое за те полчаса оказалось для неё поистине адской пыткой. Но ей хотелось испытать себя, она сосредотачивалась на боли, чтобы абстрагироваться от отвращения, чтобы смягчить приступы тошноты, дрожь и лихорадку всего тела, то сгорающего, то застывающего в ледяном поте. Она бы предпочла, чтобы её душили, как тогда, у больницы, лишь бы больше никогда не видеть обнажённое тело и не чувствовать его гнусные прикосновения, не чувствовать его тепло, его запах, его похоть. Она думала только о том, что ей больно, старалась погрузиться в эту боль, кричала, как её учила Эмили, билась и дёргалась, пытаясь изобразить страсть и наслаждение, но получалось плохо. Потому что ничто не могло изменить глаза, и когда клиент встречался с её взглядом, он приходил в ужас. Неудивительно, ведь Ими представляла себе, как разрезает его грудь по линиям рёбер, как вырезает его суставы, как вырывает снизу, из-под рёбер, куски лёгких, и, должно быть, безудержная, безумная жестокость сковала жутью её и без того пугающие глаза.

Это был последний раз, когда он, Нил Ллойд, растлевал несовершеннолетних.

Был в Ими какой-то мазохизм, потому что для неё такая встреча не стала последней. Она с агрессивным упорством пыталась научиться превозмогать свою слабость, своё отвращение, свою ненависть. Это было безумно тяжело и изматывало её морально даже сильнее, чем публичные выступления и всеобщее внимание, но когда потом в её руки мягко ложились купюры, Ими понимала, что это было не зря.

Она покупала парики и грим, покупала накладные животы и части лица. Теперь она могла уже следить за одним и тем же человеком несколько дней и даже попадаться ему на глаза. Теперь она могла покупать опасные вещи без страха быть узнанной позже. Теперь она стала покупать ножи, цепи, наручники, плоскогубцы, кусачки. Купить, правда, по-прежнему удавалось мало что, и Ими перешла на новый уровень: пробралась в больницу и украла несколько зажимов, жомов, корнцанг и трахеорасширитель.

И снова и снова она приходила к мужчинам, которых ей находила Эмили, терпеливо делала всё то, что они хотели, думая о Джексоне, думая о том, что любовь к нему достойна мучений, думая об Омаре, думая о своей мини-хирургической, думая о расчленении бренных тел, думая о музыке, думая о боли. Со временем ей действительно удалось воспринимать физическую близость только как физическую боль, но на это ушёл не один год, а поначалу она каждый раз одинаково вздрагивала от отвращения, от убивающей досады, от нарушения баланса гигиены, от тошноты и запаха пота.

Но потом она могла покупать себе все нужные книги, препараты и инструменты, и забывала о тех муках, которые переживала ради этого. Она даже купила топор, лопату, болгарку и прожектор.

Когда денег стало больше, она купила и более дорогостоящие предметы: фотоувеличитель, красные лампы и аккумулятор. Она давно хотела проявлять фотографии самостоятельно: среди них было немало таких, какие никто не должен был видеть, и поэтому некоторые опасные плёнки так и хранились в тёмных коробочках, ожидая своей участи. Так она, по мере появления денег, постепенно обустраивала свой сарай для проявки фото: повесила плотные шторы на окна, принесла реактивы и разные ёмкости, бачок, термометр и остальные необходимые предметы.

И потом она поняла, что совсем необязательно следить за чужими людьми, совсем необязательно искать наслаждение снаружи, совсем необязательно довольствоваться публичными школьными встречами. Следить можно и за Джексоном.

И она стала часто его преследовать, все эти прогулки приносили тихую радость в её странную жизнь и мир в жизнь бездомных животных. Ими действительно перестала пытать кошек, она перестала испытывать то сомнительное удовольствие от бессмысленного насилия. Любовь к Джексону начинала сильно менять Имтизаль, она становилась рассудительнее, становилась взрослее, целеустремлённее и сдержаннее в своих порывах. Она перестала ходить к готам и встречалась только с Эмили, когда та находила клиента, поначалу: со временем Ими полностью перешла под начал Томаса, между ними пропало посредническое звено. Так Ими стала больше получать денег, так она узнала, что за свою девственность могла бы запросить ещё больше, если бы клиента подбирал кто-то профессиональнее Эмили.

Омар снова появлялся, редко и всегда неожиданно. Часто он появлялся во время работы, говорил с сестрой и пытался отвлечь её. И у него получалось. Ими даже иногда начинала блаженно улыбаться, и в её криках и стонах появлялось чуть больше тех ноток, которые подходят ситуации. Омар появлялся обычно в самых экстренных и сложных ситуациях, помогал он и в больнице, шёл рядом и молчал. Это было хорошо, что он молчал, потому что вряд ли бы он сказал что-нибудь обнадёживающее.

Иногда Ими сбегала из дома по ночам и кралась к дому Джексона. Там нередко бывали вечеринки, и, расположившись в траве, Ими могла видеть в окно его фигуру. Она купила военный бинокль, но вскоре в нём отпала необходимость: Ими научилась пробираться в дом. Как-то она даже проникла в комнату Джексона и полночи сидела у его кровати, потом украла его рубашку и вернулась домой.

Её не покидал страх, что истинный владелец сарая придёт к нему, поэтому она решила подстраховаться. Она купила несколько листов фанеры, гвозди и молоток, разобрала пол сарая и выкопала там яму. Потом она сделала из фанеры подобие ящика, на три-четыре кубических метра объёмом, вмуровала его в яму и отныне всегда и всё хранила в нём. Крышкой ящика был ещё один лист фанеры, покрытый целлофаном, сверху которого Ими сыпала тонкий слой земли, а потом накрывала досками пола. И содержимое этого маленького подвала постепенно разрасталось.

Алия и Джафар ломались всё сильнее и сильнее, всё меньше и меньше строгости проявлялось в воспитании детей, и всё больше сентиментальности влажным облаком окутывало взаимоотношения домочадцев. Постепенно уровень свободы стал вытекать на североамериканский. Но нужно отдать детям должное, взявшим на себя родительский груз контроля и сохранявшим прежние семейные правила. Злоупотребляла их доверием только Имтизаль: что Имем, что Карима с каждым годом становились только ответственнее и взрослее, не позволяли себе уходить к друзьям без предупреждения или задерживаться допоздна.

Нельзя сказать, что Имтизаль не становилась ответственной. Её даже несколько угнетала тоска родителей, и Ими полностью взяла в свои руки хозяйство. Она делала за Алию всю работу и настаивала на этом, она даже решилась поступить в университет, чтобы не огорчать отца. Она начала краситься и одеваться женственно, стала чаще писать солнечные пейзажи и другие оптимистичные картины, часто вместо прогулок стала оставаться дома и сидеть с родителями. Они радовались, они грустно улыбались, видя, как меняется дочь, но живее не стали нисколько.

Всё чаще Карима стала приходить домой вместе со своим парнем, который действовал на Ими крайне отрицательно: она тут же замыкалась в себе и уходила в лучшем случае в свою комнату, в худшем — из дома.

Но она знала, что скоро всё изменится, потому что наступил её выпускной год. Последний школьный год — и новый жизненный этап.

Она ждала совершеннолетия, как даже жители пустынь не ждут дождя. Совершеннолетие изменило бы её жизнь, позволило бы работать в полиции, позволило бы избавиться от опеки врачей: ведь ей до сих пор приходилось время от времени ездить в клинику на собеседования с докторами. Но скоро всему этому наступил бы конец, потому что Ими поступила бы в университет в Калифорнии, максимально далеко от дома и старой жизни. Она мечтала о Сан Франциско, огромном мегаполисе, где никому и никогда не будет до неё дела, где можно будет слиться с толпой и стать тенью, где процветает маргинальная преступность и где будет чем заняться детективу.

Ей нужно было подготовиться, заработать денег побольше (вряд ли удалось бы быстро найти в Калифорнии такого же удачного сутенёра), чтобы раз и навсегда порвать с прошлым. Нужно было получить высшие баллы по всем экзаменам, проявить себя где-нибудь ещё, кроме задержаний преступников, чтобы иметь право рассчитывать на грант. Впрочем, где учиться, Ими было всё равно, лишь бы в округе Сан Франциско и лишь бы бесплатно. Всё равно она бы бросила учёбу, едва достигла бы совершеннолетия.

Оставалась проблема-Джексон. Два года назад у Ими был шанс закончить школу экстерном, но она отказалась, потому что боялась потерять возможность видеть Джексона. Но теперь выхода уже не было, теперь уже и он заканчивал школу. Поначалу она хотела поступить в тот же университет, что и он, но Джексон хранил свой выбор в тайне. Имтизаль целый вечер билась в растерянности, ломала голову, мучилась от страха утратить смысл своей жизни, упустить его и потерять из вида. Ничто не пугало её так, как неведение: невозможность знать, ежедневно знать о том, что происходит с Джексоном. Она жутко нервничала, когда он уезжал с друзьями в Лас-Вегас на целые две недели, ведь всё это время она понятия не имела, что он делает, жив ли он и что с ним происходит.

И она решила прожить этот год так, чтобы будущая душевная пустота окупилась нынешним счастьем. И как только она смирилась с неизбежностью своего горя, ей сразу стало легче строить планы на своё собственное будущее.

Она училась, казалось, круглосуточно. Как и советовал отец, она собиралась поступать на юридический факультет и готовиться к работе в прокуратуре. Она ещё не решила, как придумает себе оправдание для ухода из университета, но точно знала, что ни за что не пойдёт работать в прокуратуру.

Она стала реже выезжать в лес, и если не училась, то тренировала удары и качала мышцы. Зимой выиграла районные соревнования по тхэквандо и вышла на городской уровень, но там добилась только второго места. Иногда по ночам пролезала к Джексону, как-то даже решилась сфотографировать его спящим. Стала чаще таскать его вещи, чаще фотографировать его на улицах и везде, где могла сделать это незаметно, и в каждую секунду, проведённую с ним в поле своего зрения, вкладывала всю душу. Всё хотела нарисовать его и всё не доходили руки, и она решила, что займётся этим после расставания: тогда у неё будет уже много времени. Раз в месяц она ездила к клиентам, пару раз в неделю по ночам, если не ходила к Джексону, выбиралась на прогулки по городу в надежде остановить преступление. Иногда гуляла так и в дозволенное время — вечером. С занятием борьбой немалая часть агрессивности Ими стала вытекать безобиднее, чем прежде, но этого было недостаточно, и, скованная учёбой и тренировками, Ими тосковала по настоящему насилию. Прогулки её отвлекали и обнадёживали, но всё было тщетно, хоть она и готовилась уже лучше, чем прежде: ходила в спортивном костюме и кроссовках, перематывала спортивным бинтом связки и носила с собой только два кастета, два ножа (она купила новый, длиннее и шире первого), мини-аптечку и наручники, всё в маленьком рюкзаке, который плотно сидел на спине и не болтался при беге. Даже музыку не слушала. Но только толку во всех этих приготовлениях не было: Ими никак не удавалось оправдать их. К пяти часам утра она возвращалась домой, перечитывала учебник по криминологии и ложилась поспать пару часов. А на следующий день всё начиналось заново: три-четыре часа отдыха по ночам, и снова патруль городских улиц.

В марте ей повезло, она наткнулась на двух скинхедов, избивавших итальянца. Ими даже дух перехватило. Она тихо подобралась ближе, присела и тихо расстегнула рюкзак. Она старалась не нашуметь молнией, но повода для беспокойств не было: мародёры шумели намного сильнее и не могли бы услышать её. Имтизаль достала охотничий нож, переложила перочинный и кастеты в карманы, застегнула рюкзак, надела его обратно на спину, туго затянув ремни, и бросилась в сторону драки. Она успела дважды пырнуть одного из парней в спину, прежде чем битва перекинулась на неё. Дальше произошло то, чего она не предусмотрела: из-за угла вышел третий и, пока Ими отбивалась от всё ещё стоящего на ногах парня, ударил её бейсбольной битой по голове. Ими пошатнулась, махнула в неопределённым направлении ножом и попятилась в сторону. Новый удар пришёлся ей уже на руку. Она вскрикнула так резко, что, казалось, это хруст потрескавшейся кости перешёл в новый тембр. Ими выронила нож и упала, но смогла откатиться и увернуться от нового удара. Нож успел подобрать ошалевший от боли и крови итальянец, чем отвлёк одного из нападавших, а Ими выхватила складной нож, всадила его в ногу третьего и дважды провернула. Вопль рухнул на её голову вместе с тяжестью биты, и Ими окончательно потеряла координацию в пространстве. Она только махала своим ножом, пока не осознала, что сидит на спине оглушившего её нациста, держит в руках его мокрые от пота волосы и резко дёргает ладонью вверх и вниз. Вверх и вниз. С каждым ударом асфальт темнел и намокал, слышался хруст дробящегося хряща на носу, хрип и вопли. Потом снова помутнение. Потом у неё порезана шея. Потом она одной рукой зажимает рану на шее, нервно глотает слюну, теряя остатки разума, таращит глаза так, что они вот-вот выскользнут между век, и резкими машинальными движениями всаживает нож в мясо, в которое превратились ключица и плечо парня. Боль в ногах заставляет её снова упасть на колени, и остатками логики Имтизаль понимает, что сзади ей всадили нож в икру. Ими быстро бьёт ножом назад, туда, где должна быть ладонь напавшего, и в последнюю секунду успевает остановить планы по прокручиванию лезвия. Её что-то тяжёлое бьёт по корпусу, и сквозь раскрутившийся рюкзак наручники больно впиваются в рёбра. Крики уже давно не удаётся различать, она даже свой голос не узнаёт, только вдруг кто-то хватает её под локти и оттаскивает в сторону, в покой.

Очнулась она только через десять минут в машине скорой помощи.

— Вы знаете меня? — тихо обратилась она к сидевшему рядом полицейскому.

— А должны?

На этом её храбрость закончилась: Ими снова помрачнела и погрузилась в адскую боль. Была проблема важнее: остановить начинающийся припадок.

В больнице ими всеми быстро занялись, травмы Имтизаль оказались самыми незначительными. Ей заклеили крупными повязками шею и ключицу, перебинтовали ногу, наложили шину на правую руку и обработали все ранки и синяки. Из костей было повреждено только запястье: его вправили и зафиксировали, утром должны были сделать рентген и проверить, нет ли трещины. Потом Имтизаль попыталась сбежать, но её остановил дежурный полицейский. Тогда она попросила его забрать её на остаток ночи в участок, но он отказывался, потом пришёл врач и запретил ей ходить. Ей пришлось менять повязку на ноге, потому что от бега усилилось кровоизлияние и рана снова расширилась. Ими добилась разрешения на звонок и разбудила Эмили. Эмили пообещала утром позвонить родителям Имтизаль и сказать им, что их дочь рано ушла из дома, чтобы повторить уроки на свежем воздухе, и, так и не добившись от собеседницы никаких пояснений, легла спать дальше.

Ими прорабатывала новые планы побега, но утром поступили результаты отпечатков её пальцев, и к ней пришли сразу два детектива. А за ними зашли её родители, то, чего она сама боялась больше всего. И когда первая волна паники, невроза и причитаний прошла, участие приняли уже полицейские.

— Имтизаль Джафар, верно?

Она перевела взгляд на одного из них и снова вернула к матери.

— Как тебя называют дома?

— Что? — она смотрела с непониманием.

— Имтизаль, необычное и сложное имя. Должно быть, сокращение.

Она молчала и смотрела на свои стопы, приподнимающие одеяло в маленький хребет над уровнем ног. Она начинала паниковать.

— Хорошо, мисс Джафар. Знаете, у нас начинают появляться серьёзные подозрения.

Она промолчала. Она смотрела на пик хребта из одеяла.

— Мы посмотрели заметки о ваших заслугах… но, знаете, если в предыдущих случаях о вашей причастности и подумать было нельзя, то сейчас всё обстоит намного серьёзнее. И это заставляет нас задумываться и о предыдущих событиях. Особенно, если учесть проявление жестокости в последний раз.

— О чём вы говорите?

Ни Алия, ни Джафар ничего не знали о случае с насильником. Они знали про ограбление, но о насильнике Ими уговорила полицию ничего не сообщать её семье. И теперь они не очень понимали, о каком последнем разе шла речь, а она никак не могла собраться, овладеть собой, пока рядом сидели они, всё слушали и всё чувствовали.

— Ну как же. Ваша дочь помогла поймать вора и спасла девушку от изнасилования.

— Изнасилование? Нет, там было только ограбление.

— Да, а потом, через два года, Имтизаль снова остановила преступление.

Они перевели взгляд на неё. Она снова молчала. Горный хребет разрастался в нечто огромное, ветреное и удушающее холодом.

— Твои родители не знали об этом?

Молчание. Глаза начинало щипать: морозный ветер задувал в них, а у неё заледенели веки и не могли опуститься, не могли смочить глаз.

— Почему же ты скрыла от них это? Разве ты совершила что-то… недостойное?

— Ими?

— Чтоб не волновались, — мрачно отчеканила она, отчаянно смотря на оконную раму: едва она нашла в себе силы моргнуть, хребет исчез, появилась реальность, появились окно и его ровная, правильная, прямоугольная рама.

— Может, расскажешь нам, что ты делала ночью на Корт-стрит? — второй детектив решил перейти к делу.

Она молчала. Джафар хотел что-то сказать, но детектив остановил его движением руки.

— Ими, я буду называть тебя Ими. Ими, ты, конечно, знаешь свои права, но сейчас такое их использование может только навредить тебе.

Молчание.

— Не скажешь нам ничего, значит.

— Гуляла.

— Гуляла, — детективы переглянулись. — Гуляла в полной боевой готовности. И совершенно неожиданно поучаствовала в таком месиве.

— Я всегда ношу нож.

— Два ножа, ты хотела сказать. Два кастета и пистолет.

— Без пистолета, — её глаза испуганно округлились, рама распухла и стала терять углы.

— Да, без пистолета. Но всё остальное было, верно. И много бинтов и пластырей, как будто ты ожидала драку.

— Что же вы делаете, — снова заговорил Джафар с нескрываемым сердитым упрёком.

— Она мечтает о работе в полиции и борьбе с преступностью. И чему вы её учите? Безразличию? Непризнанию самообороны? Неблагодарности? Могли бы хоть одно доброе слово сказать за храбрость, она в одиночку осмелилась дать отпор трём парням, а вы что делаете?

— Серьёзно хочешь работать в полиции?

Она продолжала молчать. Они начинали утомляться.

— Я знаю, что ты не совсем здорова… — снова заговорил младший детектив.

Его слова заставили её напрячь глаза ещё отчаяннее. Углы возвращались к набухшей раме.

«Я здорова», — хотела сказать она, но так и продолжала смотреть в пустоту, не размыкая губ и не производя ни одного звука.

— …что ты можешь сейчас уйти в себя и замкнуться. Но, если ты сейчас воспринимаешь нас, подумай о том, что допрашивают тебя, как здорового, обычного человека. Без врачей и без лекарств. И, если тебя признáют невменяемой, показания твоих противников будут иметь больший вес, чем твои. Понимаешь? Это — не говоря ещё о том, что ты снова будешь на постоянном лечении в клинике. Поэтому постарайся собраться сейчас и рассказать всё, что было.

— Кстати о показаниях, — второй детектив перехватил эстафету и листнул блокнот назад. — Знаешь, что мне сказал Купер? Он сказал, что ты накинулась на них сзади и три раза всадила нож в спину его друга. Мэйсон Пирс сейчас в реанимации, и неизвестно, очнётся ли он. Купер попытался тебя оттащить, и тогда ты всадила нож ему в ногу и прокрутила на 360 градусов. Искалеченный, он с помощью своего друга попытался утащить раненного и скрыться бегством, но ты накинулась на них и изрезала до того состояния, что угрозы жизни…

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Они поджали губы, так синхронно, как будто договаривались об этом.

— Что именно нет?

Младший сержант решил ей помочь.

— Они не отступали?

Рама, наконец, снова стала рамой, и Имтизаль перевела злой и пустой взгляд в глаза детектива.

— Нападали.

— Да вы в своём уме, — снова вступился Джафар. — Что значит «отступали»?! Три рослых мужика! Вы всерьёз верите, что одна девушка могла довести их до побега? Вы посмотрите на е ё размеры и на их.

— В таком случае, я жду твою версию, Ими.

— Их было двое. Я напала. Пришёл третий. Я отбивалась. Потом приехала полиция.

Они вздохнули, как вздыхают, когда хотят выдавить из себя облегчения от продвижения в тяжёлой работе, но, в действительности, осознают, что продвижения не очень много или даже нет вообще.

— Допустим. И зачем ты, хрупкая и беззащитная девушка, как отметил твой отец, напала на них?

Её отец это тоже хотел узнать. Как и её мать. Но Имтизаль молчала.

— Она занимается тхэквондо вот уже сколько времени.

Алия молчала всё это время, потому что детективы попросили их не вмешиваться в допрос, и она очень боялась помешать их работе, и Джафар боялся, но всё больше чувствовал, что Имтизаль не справится в одиночку. Он всё больше чувствовал, со своеобразной радостью, что Имтизаль никогда не сможет работать в полиции и её никогда не возьмут на службу.

— Моего брата зарезал нацист.

Это было сказано очень неожиданно, и Алия, и без того еле сдерживающая слёзы паники и страха всё это время, сдалась. Она плакала, но без звука, только глаза покраснели, как будто она не закрывала их, ныряя в море, и щёки блестели от влажной плёнки. Этого сначала никто не заметил, но почувствовала Имтизаль и помрачнела ещё больше, потом заметили полицейские и Джафар.

— Мы читали об этом, сочувствую вашему горю.

— Мэм, — младший детектив, смущённый и спутанный, неловко сделал шаг к арабской чете, Джафар обнял жену и прижал к плечу, он верил, что сумеет держаться, — мэм, вам дать воды?

Джафар кивнул.

— Эта драка как-то связана с твоим покойным братом?

— Нашего старшего сына убили пять лет назад. Он умер на руках Ими. Это был очень тяжёлый для неё период, она снова лечилась в клинике. Мы знали, что потом она стала носить с собой нож: наш второй сын тоже носит. Мы это знали и не возражали.

— Я не хотела никого резать. Никогда, — мрачно добавила Ими.

Младший сержант принёс воды Алие, Имтизаль его больше не интересовала. Он сел напротив убитой горем женщины, молчал и протягивал ей стакан и таблетки, пару секунд смотрел на её красивое, но потухшее лицо, а потом перевёл взгляд куда-то в стену и поник сам тоже.

— Я искренне соболезную вам, но, простите, мне не понятна связь, — происходящее немного сердило его и оставляло на душе неприятный, вязкий и тяжёлый осадок безнадёжности и трагедии. Он уже был готов сдаться, но слишком сильно уважал свою непоколебимость, чтобы не довести дело до конца хотя бы из принципа. — Осталось объяснить, что ты делала ночью на улице с оружием и зачем вмешалась в заведомо неравный бой.

— Я гуляю по ночам, чтобы отдыхать от учёбы, — раздражённо и раздосадовано быстро заговорила Ими. — Редко, — добавила она, испуганно посмотрев на родителей. — Знаю, что опасно, поэтому ношу оружие, — она напряжённо замолчала, осторожно подбирая слова. — Моего брата зарезал нацист, — машинально повторила она с ноткой просьбы и отчаяния. — И этого парня били нацисты.

— Откуда ты знаешь?

— По их крикам.

— И что они кричали?

— Что он итальянец-нелегал. И много всего другого.

На этом допрос закончился.

— Скорейшего тебе выздоровления.

— Приходи в наш департамент, как подрастёшь.

Потом у неё предстоял не очень приятный разговор с родителями. Поначалу они только утешали её, успокаивали, спрашивали, не больно ли, не страшно ли, как она, и так далее и тому подобное, но, чем больше переживаний выливалось с эмоциями, тем рассудительнее и серьёзнее становился Джафар, и под конец последовали не самые желанные вопросы, и Ими пришлось заново объяснять, что она делала ночью на улице. Ей пришлось говорить, пришлось очень много говорить, больше, чем обычно, и после всех этих увещеваний, обещаний быть осторожной, извинений и объяснений своих мотивов Ими чувствовала себя такой же разбитой, подавленной, жалкой и беспомощной, как после своего первого рабочего опыта. Чувствовала себя изнасилованной.

Ей пришлось рассказать, как она устаёт от учёбы, но как учёба для неё важна, пришлось рассказать, что она любит гулять по ночным улицам, потому что в это время суток меньше людей, свежее воздух, нет шума и всё очень чисто. Потом ей пришлось объяснять, что значит чисто, пришлось убеждать, что никогда не бывало никакой опасности и что ей никогда ничего не грозило, даже сейчас. Потом пришлось рассказывать про спасённую от изнасилования девушку, пришлось пристыжено объяснять своё молчание по этому поводу, пришлось успокаивать мать и убеждать, что не было никакой угрозы здоровью. Потом пришла Карима и спасла сестру, сказав, что Ими, вероятно, готовится к работе в полиции и хочет пополнить своё портфолио. Ими этого не ожидала, но промолчала, и родители приняли это объяснение. Потом ей пришлось рассказать про оружие, ещё раз рассказать про сэкономлённые деньги, и так далее и так далее. И, конечно же, пообещать больше никогда не гулять по ночам и не искать проблемы.

Позже ей пришлось снова общаться с полицейскими, адвокатами и выступать на суде, но на этот раз ей было легче: вся процедура уже была знакома. Парней посадили на 20 лет, но через 9 выпустили условно, они пытались найти Имтизаль и отомстить за клевету в обвинении, но не смогли.

На следующий день после больницы Ими уже пришла в школу, и чувствовала себя примерно так же, как и в первый школьный день со дня убийства Омара. На неё снова все смотрели по-другому, в их головах крутилось одно: Имтизаль Джафар в одиночку изувечила троих амбалов, а это значит, что им, её одноклассникам, очень повезло, что они до сих пор живы. Это изменило отношение к Ими: её больше не видели бесчувственным чудовищем, теперь все поняли, на что она действительно способна. И раз она, такая сильная и такая всемогущая, никогда не калечила никого из своих обидчиков, никогда не причиняла зла даже Джексону, значит, она слишком гуманна и добра. Ведь единственный случай, при котором она позволила себе так разойтись, произошёл при вопросе жизни и смерти. Она применила насилие вынуждено, ради спасения несчастного незнакомца. Во всяком случае, так всё воспринял её класс и стал её уважать. В ней стали видеть глубокую душу, внутреннее добро и ещё больше таинственности, чем раньше. Она так и осталась для всех загадкой, но теперь уже загадкой чуть более светлой, чем чёрный цвет.

Ими это приводило в смятение. Она так привыкла, что её обходят стороной и не замечают, что теперь, освещённая всеобщим почтением, она терялась и чувствовала дискомфорт. Она ещё не понимала, насколько сильную роль в её жизни сыграет уважение одноклассников.

Год шёл к концу, и однажды, в одной из вылазок к Джексону, Ими нашла у него письмо от университета. Он поступал в университет Сиэтла, в который она не отправляла заявок. Время ещё было, она могла успеть написать и туда, но сейчас, ещё раз взглянув на его недовольное спящее лицо, Ими поняла, что не будет этого делать. Она не будет его преследовать и не будет менять свою жизнь из-за него. Эти дни — последние, когда она чувствует на себе его власть, и, когда всё кончится, она его отпустит. Наверно, примерно тогда она уже начинала всё планировать.

Она не высыпáлась катастрофически и выжимала из своего организма всё, что могла. Она рассчитывала отоспаться и набрать силы потом, когда всё будет позади. Она это умела, умела абстрагироваться от всего земного: ведь она трое суток провела у тела брата, не чувствуя ни усталость, ни сонливость, ни голод, жажду или необходимость сходить в туалет. Она и сейчас заставляла себя выдерживать тот бесчеловечный режим, которому подвергала свой организм. Только пришлось прекратить работу, что не нравилось Томасу, и подсознательно Ими понимала, что с ним ещё предстоят проблемы и получить свободу будет не так просто, как она надеялась.

Ими получила грант в университете Сан Франциско и ждала новостей от Джексона. Он должен был уехать в Сиэтл 25го июня. Его родители уехали уже 20го.

В ночь с 23го на 24ое Ими пробралась в его комнату, подкралась к нему и вколола почти 300мг экстази. Он тут же проснулся, вскрикнув от неожиданности, и вскочил на кровати. Предстояла самая сложная часть.

— Джафар, это ты? Блять, какого хера? Что ты мне вколола?

Он был жутко напуган, таращился на неё, как сумасшедший, и одновременно стремительно отползал к противоположному краю кровати. Секунда — и он на ногах.

— Экстази, — честно призналась она.

— Нахера? Я сейчас полицию вызову. Ты что здесь делаешь?

— Хотела… попрощаться.

— Прощай. Всё? Свали прямо сейчас, а то я реально полицию вызову. Или вышвырну тебя сам.

В последнем он был не очень уверен: о геройстве Ими знал даже он. И это была ещё одна причина его страха.

— Я вколола экстази, чтобы отдаться тебе. Послезавтра ты уедешь, и я больше никогда тебя не увижу.

— И слава Богу, что не увидишь. С чего ты взяла, что я тебя захочу? Ты страшная, ты это знаешь?

— Я многое умею. Ты будешь под экстази. Тебе будет хорошо. Надо только подождать ещё 20 минут.

— Ты психопатка. Уйди, Джафар. Или я вызову полицию.

— Я могу закрыть лицо.

— Блять.

Она сняла рюкзак, джинсы и футболку, оставшись в одном нижнем белье и перчатках. Скривившись, он нехотя и невольно опустил взгляд к её груди, животу, ногам. С этим он ничего не мог поделать — её накаченная и крепкая фигура в самом деле смотрелась потрясающе.

— Зачем тебе это нужно? Я ведь всем расскажу и тебя обсмеют. И если ты думаешь, что я изменю к тебе отношение…

— Только прими душ.

— Что?

— Прямо сейчас. Прими душ.

— Ещё что сделать?

— Только душ. Как следует. А потом уже я сделаю всё, что скажешь ты.

— Ты реально двинутая.

Но всё же он послушался и пошёл в ванную комнату. Ими тем временем оделась и впервые обошла весь дом без опасений быть замеченной владельцем.

Через 20 минут он вышел, обвязанный полотенцем на поясе. Он шёл в свою комнату, не заметив Ими, притаившуюся у стены в коридоре, весело что-то пел во весь голос и резкими движениями вытирал мокрые волосы полотенцем для рук. По счастливой улыбке на его лице Ими поняла, что наркотик уже действует.

— Ими-Ими, шлюшка арабская, куда же ты ушла?

— Одевайся.

— Что?

Он оглянулся. Она стояла в дверях и, как только он оглянулся на неё, сделала снимок.

— Я раздену.

Он послушно оделся и скоро уже лез руками к Имтизаль, сквозь улыбку бормоча что-то под нос.

— Пошли, — скомандовала она, отстраняясь от его прикосновений.

— Куда?

— В твою машину.

— Да ладно, прекрати, в машине неудобно.

— Смотря что.

Он понимающе ухмыльнулся, посмеялся и, обнимая её в районе бёдер, направился к лестнице. У выхода он взял ключи, пропустил Ими вперёд, и повёл её к машине. Она надела на волосы, собранные в пучок, шапку.

— У тебя такая мягкая кожа, — мутно бормотал он, пытаясь поцеловать её шею, когда они стояли уже у машины.

— Открывай.

— Открываю, но ты…

— Всё потом.

Она не дала ему сесть за руль и села сама. Он смотрел на неё в искреннем наивном изумлении.

— Садись рядом.

— Зачем? Я думал, ты мне сделаешь…

— Отвезу кое-куда.

— О, Ими, ты такая сентиментальная… куда мы поедем?

— Там красиво.

Он был слишком счастлив и доверчив, так что препирался недолго. Скоро он уже сидел рядом с ней.

Всю дорогу он приставал к ней, смеялся, говорил, говорил, говорил, говорил. Это было очень долго и очень сложно: Имтизаль нередко видела наркоманов среди готов и была готова ко всему, но поведение Джексона утомляло. Иногда он даже начинал задавать вполне трезвые вопросы, и ей приходилось трудно, чтобы заглушить его паранойю и вернуть в сентиментально-романтический лад. Они ехали около 40 минут, прежде чем Ими остановила машину. Она переобулась и вышла из машины.

— Мы приехали?

— Да, пошли.

Так она привела его к сараю, продолжая всю дорогу слушать его пламенные речи и наркотические рассуждения. Сарай не понравился Джексону. Ими пришлось долго уговаривать его и обещать сюрприз, который ему понравится больше, и в конце она пообещала, что потом они пойдут в другое место, и якобы поначалу она говорила не про этот сарай, в общем, под конец Джексон подчинился.

Изнутри сарай ему понравился ещё меньше. Ими попросила его раздеться до пояса и подождать у стены, пока она кое-что достанет, открыла свой погреб и достала оттуда наручники и прожектор. И когда она попросила Джексона надеть их, он уже запаниковал и сказал, что уходит, и никакие речи Ими на него не действовали. Тогда ей пришлось разрешить ему уйти и, как только он повернулся к ней спиной, ударить его по голове лопатой, стоявшей у стены.

Джексон закричал и пошатнулся, не удержал равновесие и глухо упал на пол. Ими подошла к нему и снова ударила лопатой, но уже по колену, и раздробила сустав.

— Зачем, зачем, что ты делаешь?!

Он отчаянно пытался отползти к выходу из сарая, звал на помощь и выл от боли. Ими снова ударила его лопатой, на этот раз по лицу, и выбила ему челюсть. Вопли стали глуше, стали тонуть в крови, прерываться хлюпаньем и лопаньем склизких пузырей. Имтизаль схватила его за здоровую ногу и потащила к стене. Он выл и сопротивлялся, но ничего не мог сделать.

Она приковала его наручниками к стене, разместила удобнее прожектор и вернулась к погребу, откуда принесла весь свой набор хирургических принадлежностей. Потом она переоделась, принесла от другой стены доску и подсунула её под углом под спину Джексона, так, чтобы он на ней лежал. Он пытался отбиваться здоровой ногой, и Ими пообещала сломать и её, если он не прекратит.

Он уже очень плохо соображал от боли, так что пришлось раздробить ему и второе колено, а потом уже спокойно привязать ноги к доске. Но потом Ими вошла во вкус и стала дробить ему и другие суставы, прежде чем перешла к хирургическому вмешательству. Наконец, она взяла в руки нож. Она повернула лицо Джексона к себе, заглядывая ему в глаза, и блаженно почувствовала в них то же мутное пьянство, которое будоражило её изнутри. Не совсем то же, конечно, но никогда ещё она не была так возбуждена и так счастлива.

Сначала она осторожно вырезала все осколки суставов и костей, которые ещё недавно крошила лопатой и обухом топора. Это было не очень просто, потому что кровь текла обильно и затрудняла поиск костей, но вскоре Ими изловчилась и вытаскивала осколки почти вслепую. Важно было не порезать артерии, нельзя было позволить ему умереть так рано. Проводить операции на животных оказалось намного легче.

Когда с битыми костями было покончено, Имтизаль перешла к целым и сперва симметрично вырезала нижние рёбра, по два с каждой стороны. Сначала она старалась делать всё правильно, не задевать нервные окончания, оставлять разрезы минимальными и не дать Джексону истечь кровью, но случайно задела внутренний орган, она сама не поняла, какой, только чувствовала, что задела что-то не то, и тогда забросила всю свою щепетильность, вспорола раны, оставшиеся на месте удалённых рёбер, глубже, чтобы можно было всунуть туда руки, и прямо из-под ещё целых рёбер попыталась вырвать лёгкое. Ей это не удалось, но она не отчаивалась и вцепилась в него обеими руками, засунув их в тело Джексона почти по локоть, потом она вставила туда ещё и нож, нащупала плерву и осторожно сделала надрез. Потом она разорвала плерву руками, и после недолгих усилий ей удалось вытащить лёгкое, правда, только нижнюю и средние доли. Потом она засунула руки ещё глубже, пытаясь вытащить остатки лёгкого, но Джексон уже давно не дышал. Это её не остановило, она не успокоилась до тех пор, пока не смогла вырвать остатки, второе лёгкое она вытаскивала уже осторожнее и очень обрадовалась, когда удалось изъять нижнюю и среднюю доли целиком, почти не прорвав.

И тогда она как-то бессмысленно уставилась в его остекленевшие глаза; Джексон застыл, в немом ужасе уткнувшись мёртвым взглядом в жуткие тени на потолке, и Имтизаль прекратила терзать его изуродованное тело. Она села на корточки и сосредоточенно посмотрела на Джексона, всё ещё держа в руках рваные куски лёгкого. Чувства были не те, как во время убийства Омара. Она чувствовала себя несколько тоскливо, но в целом — по-прежнему уверенно в себе и хладнокровно. Этого было достаточно для того, чтобы противостоять гниющей тоске по любимому человеку. Её несколько огорчало то, что Омара не было рядом. Она полагала, что его образ снова придёт к ней, что он будет рядом в такой ответственный момент, но призрак не приходил и не приходил. Ими хотела показать ему, ч т о сделала, и ей стало немного одиноко сидеть рядом с молчаливым трупом, ей хотелось слушать крики ещё и ещё. Она стала жалеть, что так быстро убила Джексона: следовало не пускать кровь, следовало только ломать кости и оставить его здесь, связанного, вернуться на следующий день и продолжить. Всё случилось слишком быстро, и эйфория от недавнего наслаждения испарялась так же стремительно, как и тепло с кожи трупа. Имтизаль вздохнула. Теперь от её идола осталось только тело, изрезанное, искалеченное, опухшее и совершенно изуродованное. Но только не для Имтизаль: она по-прежнему смотрела на Джексона с трепетом и заботой. И теперь оставалось последнее, что она могла и должна была для него сделать: позаботиться о его физической оболочке.

Но прежде она израсходовала почти всю плёнку, фотографируя его тело.

Она сняла с него штаны, собрала остальную одежду и вытерла ею его кровь настолько тщательно, насколько это было возможно, и приготовилась к самому главному.

Имтизаль приготовила в сарае цепь, прикреплённую к потолку, чтобы подвесить впоследствии труп за ноги и пустить кровь, но теперь в этом смысла уже не было: почти вся она уже была на полу. Целое лёгкое Имтизаль промыла заранее заготовленной водой и положила в ёмкость с формалином, выпотрошила тело, оставив на месте только, подобно египтянам, сердце, сложила изъятые внутренности и обрывки второго лёгкого в полиэтиленовый мешок, отрезала голову и отрезала конечности, которые разделила на три части, разрубив в районах суставов; потом промыла все отсечённые части и стала думать, что делать с туловищем. Оно было изуродовано порезами так, что былой красоты рельефного тела в нём было трудно увидеть, к тому же оно бы не поместилось в заготовленные ёмкости с формалином. Она не вскрыла рёбра: трахею она вытащила сверху, через то, что оставалось от шеи, остатки и плерву — так же, как и лёгкие, насколько удалось. Периодически она вытирала руки, чтобы сделать партию новых снимков. Для бальзамирования теперь нужно было разрезать и торс, но как — Ими пока не решила. Она решила оставить пока всё так и занялась головой и конечностями: вправила челюсть и обрезала конечности аккуратнее, выбросив всё лишнее в тот же мешок, куда сложила внутренности. Потом вылила снаружи в заготовленную яму окровавленную воду и промыла обрубки снова. Уже готовые части тела она поместила в формалин, с беспокойством осознавая, что снаружи начинает светать. Вечером она подлила домочадцам снотворное и теперь была уверена, что они проспят, по крайней мере, до 11 утра, беспокоило её другое: машину, оставленную на обочине, могут заметить. Поэтому следовало поторопиться. Она промыла уксусом туловище изнутри, залила туда формалин, обработала им же кожу снаружи и замотала бинтами в десять слоёв. Всё это она убрала в ящик, отмыла лопату, топор, все инструменты и ножи, вытерла одеждой будущей мумии кровь с пола, отжала всё лишнее в таз, насколько было возможно, и развесила вдоль стены. Потом она сняла с пола и стен полиэтилен и вместе с остальным мусором убрала в другой пакет. Потом снаружи закопала внутренности там же, куда сливала кровь и воду, переоделась обратно, подстелила под развешанную одежду остатки полиэтилена и убрала всё остававшееся. Ещё раз осмотрев сарай, она, всё же, вышла в лес и вместе со всем мусором пошла к трассе. Уже ближе к проезжей части она сожгла мусор, залила всё водой и вернулась к машине. Было уже 9 утра. Она снова надела шапку и перчатки, села за руль и вернулась к дому Джексона.

И тогда её охватила тоска. Ими снова обошла его дом, понимая, что больше никогда не сможет вернуться. Она совсем забыла о том, как мало у неё осталось времени, полчаса просидела в его комнате, вспоминая его вопли, его кровь и свою власть над его душой и телом. Вспоминая их первую встречу, вспоминая убийство Омара, вспоминая первый учебный класс в восьмом классе, вспоминая свою беспомощность, вспоминая свою любовь и понимая, что жизнь снова превратится в безликое болото. Потом она немного посидела в ванной, забрала его парфюм и только после этого вернулась домой.

Родители ещё спали. Она всё успела. Она сразу же пошла в ванную, помыла обувь, бросила одежду в стирку, зашла в душ и тщательно промыла всё тело, ногти и волосы. Когда она вышла из душа, семья уже встала, и теперь все сонно отмечали, как долго и крепко они спали этой ночью. Имтизаль просидела весь день в своей комнате.

Следующей ночью она вернулась к тайнику, чтобы продолжить бальзамирование. Она очень переживала за одежду, за такую яркую улику, оставленную на видном месте, и была очень рада, обнаружив, что она уже вся высохла и готова к упаковке с остальными вещами Джексона. Джексон стал её первой человеческой мумией, расчленённой и изуродованной, совсем не похожей на красивые и правильные египетские мумии, но Ими не думала об этом, она была воодушевлена тем, что всё прошло гладко. Вот уже прошёл целый день без Джексона, а она была вменяема и вполне сносно пережила его смерть, не впадала в апатию и сохраняла здравомыслие, чего не было после убийства Омара. Её это окрыляло. Она смогла бы питаться своей любовью к Джексону даже после его смерти.

Его родители, так и не встретив сына в аэропорте Сиэтла, забили тревогу. В службе аэропорта им сказали, что их сын не проходил регистрацию на рейс. На домашний телефон никто не отвечал. Они позвонили Нику и другим друзьям Джексона, но никто ничего не знал. Дома его не было. Родители вернулись в город и обратились в полицию, но все поиски были тщетны. Единственное, что удалось выяснить полиции, — в ночь с 23 на 24 он куда-то выезжал из дома, но потом вернулся: машина стояла припаркованной там же, где её всегда оставлял Джексон. Не хватало только некоторой его одежды и его ключей от дома. Поначалу все думали, что, вероятно, он ушёл куда-то повеселиться — всё же, последние дни в городе, — потом напился и попал в какую-нибудь неприятность. Все думали, что он ещё вернётся, поэтому стражи порядка не сильно напрягались в поисках: всё же, личность Джексона считалась достаточно сомнительной, он состоял на учёте в полиции, никогда не мог похвастаться порядочностью и на него нередко поступали жалобы от соседей и учителей. К тому же, такое случалось и раньше, когда парень исчезал на несколько дней, если родители бывали в отъезде. К тому же, само поступление в университет было их инициативой, его фактически насильно отправляли учиться, сам же Джексон хотел уехать в Канаду, где у него жил приятель и предлагал работу. Поэтому проверили и самого приятеля, поэтому полиция была уверена, что Джексон сам сбежал из дома, и поэтому расследование с самого начала было обречено на провал. Единственной странностью была машина: зачем беглецу оставлять её дома? И пока весь город искал Джексона или его тело, оно, разделённое на несколько частей, вступало в сложные химические реакции, впитывало в себя препараты и готовилось к последней упаковке.

Закончить всё Имтизаль не успела: ей и самой пора было ехать в Сан Франциско. Алия поехала с ней.

Так Имтизаль покинула родной дом, так для нее начался новый этап: взрослая жизнь. И хотя она уже несколько лет стремилась к нему, жаждала совершеннолетия, независимости и одиночества, чем меньше дней оставалось до отъезда в Калифорнию, тем беспокойнее Ими чувствовала себя. Она нервничала перед каждой ступенькой, поднимающей на этаж взрослой жизни: перед выпускным, перед вручением диплома, перед переездом и перед возвращением Алии домой. Ими нервно проглатывала каждый новый шаг и, хотя они и проходили безболезненно, нисколько не находила успокоения. Ненадолго безмятежность вернулась вместе с убийством Джексона: планирование, подготовка, сам процесс и длительные последствия отвлекали Ими от самого главного: от осознания грядущей беззащитности. Она никогда не позволяла себе наивность, ни в детстве, ни теперь, так что, как ни рвалась к самостоятельной жизни в одиночестве, трезво понимала, что без родителей и врачей она слишком беспомощна в психически здоровом мире равенства, в котором ей будут предъявляться те же требования, что и ко всем остальным. Она хотела этого, хотела восприниматься окружающими как одна из них, одна из здоровых и вменяемых, а лучше даже одна из незаметных, неинтересных и обыкновенных, но ей надо было признать, что так она еще никогда не жила. Все друзья семьи знали о болезни, на ранчо — само собой, в школе, в полиции, — словом, везде, где бы ей ни приходилось сталкиваться с обществом, оно уже было предупреждено и готово к иной тактике. Если же возникала какая-то проблема с человеком, который не хотел учитывать особенность Ими и подбирать для нее не менее особый подход, на помощь обязательно приходил кто-то извне, будь то мать или учитель. Самой же Ими еще никогда не приходилось решать свои проблемы. И теперь, когда она добилась статуса психически здорового человека, когда она оказалась в чужом, густо заселённом, как ей казалось, городе; когда рядом исчез кто-либо способный её защитить, теперь Ими пришлось бы единолично бороться с людскими жестокостью, любопытством и общительностью или своей собственной асоциальностью.

Конечно, она выбрала первое.

Словом, Имтизаль была как зверь из зоопарка, который с тоской смотрит на свободу, так ясно видную сквозь редкие стальные прутья, но едва клетка оказалась открытой и независимость затянула в свое нутро, он беспомощно осознал, что понятия не имеет о том, как выжить в этом утопическом мире.

Но, как ни странно, едва Ими, проводив мать в аэропорт, вернулась в общежитие, едва со всей полнотой почувствовала запах одиночества, едва впервые оказалась за сотни миль от семьи, она как-то успокоилась. Она как будто впервые сняла корсет, сорвала его с себя, вспоров шнуровку, и с удивлением обнаружила, что позвоночник не рассыпался без поддержки, а легкие могут набирать в себя намного больше воздуха, чем удавалось прежде.

Теперь ей не требовалось молиться, ходить в мечеть, ходить в гости к родным, принимать гостей, придумывать алиби, оповещать о своем уходе и возвращении. Разве что каждый вечер требовалось поговорить по телефону с семьей, но к этому Имтизаль уже более или менее привыкла.

Свобода вскружила ей голову, и первые три дня опьяненная новыми возможностями Имтизаль не спала вообще, проводя все время на улице и гуляя, гуляя, гуляя. Так произошло третье убийство: один из бездомных, которыми кишит Сан Франциско, пристал к ней, требуя денег. Ими пыталась уйти, но несчастный был уверен в себе и навязчиво преграждал ей путь, а когда Ими всё уже удалось проскочить мимо, схватил её за руку. Откуда ему было знать о её болезненной любви к чистоте. Опомнилась Ими только через минуту, задумчиво переводя взгляд со вспоротого четырьмя ударами горла на нож в своей руке.

Ими даже не стала скрывать следы преступления, лишь бы не притрагиваться к трупу: настолько мерзким ей казался убитый ею человек, настолько её воротило от его запаха и неряшливого вида, настолько незначительным и безобидным ей казался её поступок. Она только поспешила покинуть улицу, на ходу растирая влажной салфеткой и антисептиком осквернённый участок кожи.

В общежитии у Ими была идеальная соседка — гулящая и безразличная к учебе и низшим людям типа Имтизаль, кроме того, Моли — так её звали — выросла в Сан Франциско, всё здесь знала и располагала космическим количеством знакомств. Всё это значило, что в общежитии она практически не появлялась и некому было обращать внимание на ночные отсутствия и странности Имтизаль.

Скоро закончился август, и Ими с головой погрузилась в учёбу. Однокурсники её мало замечали — она не шла на контакт, они и не навязывались, — преподаватели относительно быстро стали узнавать её в лицо и выучили имя, как одной из самых перспективных студенток.

Да и не слишком часто у них учился кто-нибудь по имени Имтизаль.

Ночные прогулки становились всё реже: они как-то внезапно перестали доставлять Ими былое удовольствие. Если у неё было свободное время (а его почти не бывало), она рисовала, иногда ездила по выходным на побережье, выбирала места, где много скал и нет людей, сидела на камнях и смотрела на враждебные волны залива, обсасывающие огромные выступы валунов, выступающие на мели. Через полтора месяца учёбы она вернулась на два дня домой и утеплила яму в сарае. Потом она вернулась в Сан Франциско, надеясь на то, что останки не испортятся до зимы и резкий спад температуры никак не скажется на их сохранности.

По вечерам она иногда гуляла, но в поиске не драки, а удачных фотоснимков. Она гуляла по городу, изучая его и снимая на свой фотоаппарат разные сцены из жизни, и, когда ей впервые за полгода жизни в Сан Франциско всё же удалось заметить драку, она не вмешалась, а только спряталась за углом и фотографировала. В тот момент, когда она уже в четвёртый раз аккуратно поменяла своё местоположение для более удобного ракурса, её, всё же, заметили, догнали, и ей пришлось пырнуть напавшего ножом. Та же участь постигла его подельника, подоспевшего чуть позже. Они кричали и угрожали, говорили, что найдут её, и тогда Ими испугалась, что они могли бы в самом деле найти её или, того хуже, рассказать о ней полиции и ей бы пришлось объяснять, зачем она фотографировала избиение. Тогда она их убила: просто перерезала горло, просто и банально, одним движением. Потом сделала несколько фото их тел и вернулась к жертве избиения. Это был мужчина лет 30-40, он дышал, но не открывал глаз и, по всей видимости, потерял сознание. Ими и его сфотографировала несколько раз, потом услышала звук сирены и убежала.

Дома она с удивлением отметила убавление своей жестокости. Ей представился шанс изувечить целых два вменяемых и одно невменяемое тело — в сумме три, — а она этим не воспользовалась и не жалела об этом. В насилии больше не было смысла, хотя она и не отрицала, что вспарывание горл расслабило её нервы, а предсмертный хрип и клокотание крови в ранах приятно успокаивали слух. И всё же больше всего ей нужен был смысл. Не кровь, не пытки, не насилие, — всё это всегда шло сбоку, приносило второстепенные удовольствия и могло существовать только тогда, когда был смысл. Смысл жить. Смысл, погибший полгода назад, и, хоть его тело и сохранено, отсутствие жизни в нём не могло не породить пустоту в той, которая любила его, любила Джексона, возможно, самым странным способом, какой только можно представить.

Потом прошла её первая сессия, прошла великолепно и одарила Имтизаль первой партией оценок «А». На рождественские праздники Ими вернулась домой и продолжила заботу о кусочках мумии. Она даже встретилась с Эмили, случайно. Эмили сказала ей, что Томас сильно интересовался своей завязавшей проституткой, но она, Эмили, ничего не говорила ему про Сан Франциско. Всё это несколько озадачило Ими, она даже подумала, не проще ли было бы убить Томаса, но побоялась, что Эмили всё поймёт. А если убить ещё и Эмили… придётся перебивать и всех её друзей, иначе при допросах слишком много всего сможет всплыть наружу.

Она так и вернулась в Сан Франциско, никак не уладив проблему с Томасом и беспокоясь, что в её отсутствие что-то может случиться. Она только попросила Эмили никому ничего не рассказывать и представить, будто её, Имтизаль, больше не существует. Меньше всего Ими хотелось бы иметь в своём будущем и даже настоящем контакты с прошлым.

Она оставила мумию на целые полгода. Ей больше не хотелось домой: последняя поездка оставила неприятный осадок. Единственным, что её там держало, был Джексон, или, вернее, то, что от него осталось. Теперь рядом с ним лежала ещё и стопка фотографий и три картины, на которых был изображён он (четвёртую Имтизаль сожгла). Все же свои нормальные картины она подарила родителям, когда приезжала домой в последний раз.

Она продолжала жить ожиданием совершеннолетия, которое с каждым днём казалось всё дальше и дальше. Всё бессмысленнее и бессмысленнее. Всё реже Ими выходила на фотоохоту, потом стала делать снимки только в пределах кампуса, а позже — своей комнаты. Как-то сфотографировала Моли, пока та спала. Через неделю, когда Моли снова никуда не собиралась уходить, Ими подлила ей снотворное, потом переодела тело, накрасила, сделала несколько снимков, потом добавила новый грим: вспоротый живот, тёмные впалые глаза и скулы. Постепенно кетчупа на её теле становилось всё больше, Ими истратила всю плёнку на съёмку Моли, потом отмыла свою фото-жертву, переодела обратно и всё убрала.

Потом она и рисовать стала реже. Точнее, рисовала почти только Джексона, болезненно осознавая, что всё труднее вспомнить черты его лица. Она не носила с собой его фотографию: все они хранились в сарае, и ей даже в голову никогда не приходило забирать что-либо с собой. А потом стали реже и вылазки на природу: чем ближе было лето, тем больше Имтизаль обрекала себя на затворничество, занимаясь либо учёбой, либо слушанием музыки. Жизнь становилась тоскливее, даже движение к мечте жизни не приносило удовлетворения. Всё казалось бессмысленным, пустым, безнадёжным, и ей всё меньше хотелось жить.

Но опустошённость Ими никак не отразилась на учёбе, и экзамены она как обычно сдала на «А». Потом возвращение домой, семейная поездка во Флориду, дожигание лета и подготовка ко второму курсу. Летом она чуть ожила — в частности благодаря поездкам в лес и ухаживанию за телом Джексона. Его твёрдая восковая оболочка приводила Ими в восторг, швы на руках и несуразность разбитой челюсти — всё было таким настоящим, таким естественным, будто Джексона убили только неделю назад. Цвет кожи прилично померк и выглядел, мягко говоря, не привлекательно — хотя трудно было бы здоровому человеку найти в этом теле хоть что-нибудь привлекательное, — но Ими это не составляло труда, Ими восхищало всё. Главное, что труп не разлагался, чего во второй раз она бы не перенесла. Она целые ночи напролёт сидела у тела, скрестив ноги, немеющие от мороза, по-турецки, и неторопливо обводя смакующим взглядом аккуратно разложенные расчленённые части трупа. Она даже не чувствовала удушающего запаха. Она и днём чувствовала себя приятнее, чем в Сан Франциско: ей, всё же, несколько не хватало семьи, теперь только рядом с ней Ими себя чувствовала чуть менее бездушно.

В августе Карима с Алией уехали в Вашингтон: поступил в университет самый младший ребёнок. Ими осталась дома ещё на неделю, пока не уехал Имем и не вернулась Алия. Впереди ждали Сан Франциско и новый год обучения.

12ое сентября и 19летие. Оставалось ещё два года. Ими даже присмотрела себе район, где хотела бы работать, ходила в департамент и полицейскую академию, всё собиралась записаться на курсы вождения или стрельбы, но не решалась попросить денег у родителей. Она купила себе мишень и каждый день кидала в неё дротики. Через неделю перешла на ножи.

А потом началось беспокойство. Ими никогда не спала долго, но та бессонница, которая захватила её теперь, не сравнилась бы ни с чем, что ей уже приходилось переживать прежде. Ими не успокаивалась ни на минуту: целую неделю она провела на взводе, не имея ни малейшего представления о причине своих волнений. Но она понимала, что что-то будет, и это что-то случилось.

Однажды ей позвонили с незнакомого номера. Ими не ответила, но когда звонок повторился уже в третий раз, решила объяснить звонящему свою позицию уже вербально и пресечь четвёртые, пятые и всевозможные последующие нарушения тишины.

Она ответила и сухо поздоровалась.

— Грэйс?

Она застыла и тут же сбросила, в панике смотря на телефон. Который тут же снова зазвонил. И она ответила. Нехотя, нервно и озадаченно: тогда, несколько лет назад, Ими, по совету Эмили, не сказала Томасу своего настоящего имени, а представилась как «Грэйс». Так и осталось. Все клиенты звали её Грэйс.

— Алло? Меня слышно? Это телефон Грэйс? Меня зовут Артур.

Она молчала несколько секунд, взволнованно слушая собеседника, прежде чем нервно ответила.

— Кто дал номер?

— Мой друг Джереми. Не знаю, помните ли вы его...

— Помню.

— Это хорошо… наверно, — улыбающийся голос.

Молчание.

— Мы могли бы встретиться?

— Нет.

— Почему?

— Я уехала.

— Да, я знаю, вы в Сан Франциско.

Молчание.

— Я живу в Сан Франциско. Был недавно в гостях у Джереми, ну и он… очень рекомендовал.

Молчание.

— Вы поступили в университет, да?

Молчание.

— Вы не подумайте, я не слежу за вами. В общем… если бы мы встретились, мы бы поговорили и вы бы поняли, что я безопасен и всё такое… поняли бы, почему я столько знаю о вас.

— Вы знаете моё имя?

— Только Грэйс.

— А Джереми?

— Нет… не знаю, не думаю. Ну так что? Я могу дать вам свой адрес? После девяти я свободен.

— Я подумаю, — она сильно нервничала и непроизвольно добавила, с ноткой просьбы, почти мольбы. — Я поступила в университет.

— Это похвально, правда, я рад за вас. Не беспокойтесь, наша встреча останется в тайне. Конфиденциальность для меня не менее важна, чем для вас. Я бы даже сказал, что больше.

Она отложила телефон, села на кровать и тяжело задумалась. Она нервничала, сильно нервничала: она была на границе психоза, настолько нервничала, а такого с ней не случалось уже давно. Она не могла даже понять, что её так беспокоило: мысли кидались из стороны в сторону. То она думала о том, что возврат к работе может сильно ударить по её планам на будущее, что Томас может шантажировать её, что у него могут оказаться знакомые в Сан Франциско, раз нашёлся этот Артур. То начинала думать о самом Артуре, вспоминала его вежливость, красивый мягкий голос, переполнялась недоверием и думала о том, что здесь ловушка. Но узнать, что творится, было необходимо. Потом она снова вспоминала Томаса, вспоминала, что жизнь потеряла вкус и деньги — это последнее, что ей нужно; потом вспоминала, что нужно доделать задания на завтра, озадаченно думала о них, кидала ножи в мишень и снова переключалась на насущное.

И всё же она не понимала, почему нервничает, ведь она хладнокровнее змеи. Если Артур человек Томаса, она сумеет за себя постоять, волноваться не о чем. У неё будут нож, интуиция и паранойя, чего достаточно для победы в драке. Если Томас вздумает её шантажировать, она запудрит мозги, пообещает вернуться после зимней сессии, вернётся и заставит его забыть её уже более грубыми способами. Наплевать на Эмили. Найдётся способ сделать всё тайно. Найдётся способ заставить всех молчать. В любом случае, мыслить нужно хладнокровно. Но она никак не могла успокоиться, сходила в душ, несколько раз переоделась, потом снова сходила в душ, помыла и голову, потом долго укладывала волосы, накрасилась, потом качала пресс, делала приседания, потом снова сходила в душ, снова накрасилась и снова несколько раз переоделась, потом смотрела на себя в зеркало, пытаясь улыбнуться и сделать доброе лицо, — в общем, сделала всё, кроме уроков. Она еле дождалась восьми часов, чтобы выйти из кампуса.

У Артура был свой дом рядом с Рашн Хилл, что невольно заставляло думать о больших деньгах. Ими легко его нашла. Она всё ещё нервничала, и мысли всё ещё метались в противоречиях и алогичности, то поднимая в голове панику, не слишком ли проста одежда, то беспокоясь, что нож слишком долго доставать, и требуя расстегнуть молнию на сумке, то возмущаясь на чересчур вечернее платье, то негодуя на саму идею прийти сюда, то яро советуя замаскировать и запрятать нож поглубже и отчаянно разрывая мозг на куски, пока дверь не открылась и не выбила все параноически-истеричные мысли куда-то вниз, на дно, в бездействие и безмятежность.

Едва Артур открыл дверь, едва Ими увидела его, она, теперь уже умудрённая опытом почти двух десятков лет жизни, сразу поняла, почему так беспокоилась и не хотела идти. Теперь она была спокойна, совершенно спокойна, ей всё было понятно и легко, и жить, казалось бы, стало легко и понятно.