II

Джафар — фамилия. Джафар — имя отца. Имя — Имтизаль. Отныне и навсегда: Имтизаль Джафар, самый удачливый младенец в мире. Его нашли в грязи и крови, а он дышал. Его привезли в больницу, а он дышал. Ему сделали всевозможные прививки, в которых, возможно, и смысла не было: дети, не познавшие антисанитарию и рождённые под чутким медицинским надзором, и те не отличались таким здоровьем. Знали бы врачи, какие трудности пришлось пережить терпеливому ребёнку во внутриутробный период, прозвали бы его не просто удачливым. Через месяц появляется он, Джафар, со своими светлой улыбкой и добродушием в глазах. Рядом с ним Алия: любимая супруга, излучающая столько же мира и добродетели, сколько и её муж. Алия беременна: через полгода она родит ребёнка, уже третьего ребёнка: рядом с ней стоят трёхлетний Имем и пятилетний Омар. А теперь уже осталась только её подпись, и количество детей в семье увеличится на ещё одного ребёнка. Везло ли кому-нибудь когда-либо больше?

Не всё так грустно обстояло в арабском районе. Его проблема заключалась в том, что пограничным оказался гетто, самый гнусный квартал во всём городе, но это не мешало жизни и многих достойных людей. Примером тому — Джафар и Алия, которые, впрочем, уже переехали на тот момент в центр. Но они слышали о происшествии, растрогались и решили совершить благое дело: удочерить ребёнка. Ведь девочек у них ещё не было.

Имтизаль в переводе с арабского означает смирение, и, наверно, в каком-то извращённом смысле ей это подходило. Она действительно обычно смирялась со всем, что происходило в её жизни. А то, с чем не смирялась, так быстро разрешалось, что не успевало принести ей ни растерянности, ни страха, ни уныния.

Она вообще не знала уныния. Никогда.

Джафар и Алия всегда были религиозными людьми. Они не были фанатиками, они относились к тому типу мусульман, которые по праздникам кормят бедняков, соблюдают все каноны, молятся пять раз в день, прощают любое зло, мечтают о мире во всём мире и излучают добро, душевность и мудрость. Доброта — их главное качество. И хотя они никогда не баловали своих детей, никогда не давали садиться себе на шею и совмещали самоотверженность со справедливостью, никто бы и никогда не смог попрекнуть их в недостаточно добром поведении. Они и супругами были достойными подражания, были и остаются таковыми до сих пор. И, разумеется, родителями и воспитателями. Они вырастили прекрасных детей; по крайней мере, лучше них этого бы никто не сделал.

С сыновьями проблем не было никогда: они с раннего детства пытались помогать родителям по хозяйству, оба были послушными, умными и воспитанными, ещё не говоря об умиляющей и в то же время благородной внешности, — ещё один повод зависти примерной семье. Карима — родная дочь супругов — тоже не могла назваться проблемным ребёнком. Она была самой младшей, а значит, претендующей на избалованность: братья, родственники и все гости (которыми дом был полон, по законам южного гостеприимства, всегда) это только поощряли. Алия всегда слыла красавицей, своеобразной, но красавицей, так что было понятно, чью внешность унаследовала дочь; но уже сейчас все видели, что Карима обойдёт мать в обаянии. Карима и в три года очаровывала окружающих, и в пять, и в десять. Родители были к ней не менее строги, чем к остальным детям, но это развило в ней не скромность, а неподражаемую тактичность в общении с людьми: она уже в раннем детстве прекрасно понимала, где, при ком и как можно себя вести. Она росла загадкой для всех, непредсказуемой и тем более притягательной: на самом деле же она уже с малых лет примеряла будущую свою власть над людьми.

Как уже становится понятно, проблемы были с неродным ребёнком. Хотя и он отличался послушанием, любовью к семье и тихим поведением.

Наверно, именно это тихое поведение и стало первой серьёзной проблемой. В буквальном смысле тихое: Имтизаль не говорила.

Джафар и Алия знали, на что шли: они понимали, что брошенный ребёнок мог носить какие угодно гены, и отследить возможные патологии до их проявления было бы невозможно. Поэтому Ими — так её звали дома — как минимум раз в месяц осматривалась врачами, которые с каждым разом волновались за ребёнка всё больше. Ими часто отказывалась от еды и плохо спала, у неё всегда был испуганный взгляд и либо слишком мутный и потерянный, либо же такой пронзительный, что становилось не по себе. Она часто плакала и никогда не смеялась, она даже не улыбалась никогда и не терпела присутствия кого-либо, кроме матери и братьев. Позже в зону икс проник и отец, но более — никто. Стоило кому-то поначалу приблизиться к детской кроватке, а позже и попросту попасться Имтизаль на глаза — начиналась истерика. Иногда пугливость Ими ограничивалась ступором и демонически выпученными глазами: пустыми, серыми, почти бесцветными — идеальный малыш для съёмок в фильмах ужасов; обеспокоенные родители всячески пытались подавить в ней нелюдимость и страх, и со временем Ими стала смиряться с существованием других людей. Правда, только если у неё было миролюбивое настроение, а они — соблюдали дистанцию и не создавали шум; тогда и она не поддавалась психозу, хотя всё равно не могла избавиться от страха и напряжения и внимательно следила за чужаками. Неосторожное движение — припадок. Она достаточно быстро научилась ходить, но и до этого делала всё возможное для того, чтобы скрыться от людей. Пару раз случалось, что Ими удавалось незаметно уползти из манежа и залезть под диван, один раз она даже смогла выползти из комнаты, но в дверях с ней столкнулся отец и вернул в детский уголок. Она могла не есть весь день, могла лежать недвижно и смотреть в одну точку, особенно после истерик, и когда ей исполнился уже год, а она так и не издала ни одного звука, кроме плача или стона, так и не начала отзываться на своё имя и совершенно не реагировала на человеческую речь, все уже забеспокоились по-настоящему. Никаких физических патологий так и не было обнаружено, и психические уже стали очевидны для всех: большинство докторов согласились с первоначальными опасениями насчёт аутизма. К счастью, родители сразу же занялись лечением Имтизаль и возили её по клиникам и именитым психиатрам в надежде создать из асоциальной дочери полноценного члена общества. Наверно, именно из-за сложностей с малолетней Имтизаль Джафар и Алия отказались от своей мечты о «по-настоящему» многодетной семье: они уже еле управлялись со своими четырьмя малышами.

Во всяком случае, никогда и ни на секунду у них не возникало мысли о том, что, не поставь они тогда свои подписи, жизнь была бы легче. И счастливее.

Не проходило и дня, чтобы Джафар и Алия не молились о здоровье приёмной дочери. Трудно сказать, может быть, божественной помощи оказалось не меньше, чем медицинской; по крайней мере, через пару месяцев после пятилетия Ими заговорила, причём вполне сознательно. Кроме того, её взяли в одну из лучших клиник штата, где врачи достаточно быстро успокоили родителей, опровергли ранний диагноз и сказали, что ребёнок не страдает никакими серьёзными психическими заболеваниями и вполне сможет стать полноценным членом общества, хотя и понадобится немалая работа. В полной мере она не излечилась никогда, но уже лет в 12 добилась у врачей пометки здорова.

Была ли она здорова? Сомнительно, если учесть, как она общалась с людьми. Конечно же, в сравнении с ранними годами она достигла очень многого: она не впадала в истерику, когда вторгались в её личное пространство, когда приходили гости или когда к ней прикасались, она начала говорить, и говорила даже тогда, когда этого не хотела. А она никогда не хотела. Но она очень любила родителей, и, скорее всего, в большей степени на её прогресс повлияли материнская нежность и отцовская забота.

Словом, общительностью она не отличалась никогда. Она удивительно кратко умела высказать любую, даже самую сложную мысль; казалось, что один звук собственного голоса уже вызывал у девочки отвращение. Она говорила так мало и редко, что, когда это случалось спонтанно и без «насилия» со стороны, родители чуть не плакали от счастья.

Её игра с братьями заключалась в том, что они помогали ей построить домик из диванных подушек, коробки от телевизора, пледов или чего-то ещё, она его обустраивала изнутри, баррикадировалась там и сидела так до тех пор, пока бы её не вытащили насильно. Повзрослев, она уже строила себе домики сама, таскала в них лампочку, блокноты, фломастеры, карандаши и прочие атрибуты уюта. Если же настаивали поиграть во что-нибудь менее аутичное, она всегда выбирала прятки, и нередко после её приходилось искать всей семьёй. Однажды Ими (ей уже было восемь лет) вылезла на балкон, а с него — на соседний, пробралась в его квартиру и сидела там под диваном весь день. Домой к паникующей семье её вернули вечером, когда соседка пыталась открыть диван и чуть не придавила Имтизаль. Иногда Ими пряталась и без игры, особенно в совсем ранние годы: день для неё проходил успешно, если ей удавалось просидеть в укрытии не меньше часа, прежде чем её бы нашли.

Она всегда чувствовала свою особенность, уже хотя бы потому, что все остальные члены семьи умели смеяться. И они любили людей. Любили общаться, любили гостей, любили сами ходить в гости, любили общество, шум, танцы и веселье. Она не смеялась вообще никогда. У неё отсутствовало чувство юмора; она знала по опыту, что значит хорошее настроение, но, что значит веселье, не понимала никогда. И хотя Имтизаль понимала, что не такая, как все, она никогда не чувствовала себя ущемлённой. Она вполне искренне не хотела иметь ничего общего с окружающими: она вообще хотела бы, чтобы окружающих не существовало. Для неё только она и её семья имели право на жизнь. Но Ими всегда была предприимчивой и вскоре смирилась и с существованием гостей, иногда даже не пряталась от них и не сбегала в свои убежища. Она выбрала самую безобидную для себя тактику: наблюдать. Так она впервые обнаружила свою любовь к слежке, обнаружила и осознала, что любила смотреть на людей с самого раннего детства. Младенчество она вспомнить, конечно же, не смогла бы; но, если бы вспомнила, то понимала бы, что даже тогда единственным, что примиряло её с нахождением поблизости человека, была возможность следить за ним.

Гости тоже с ней смирились. Даже, из уважения к родителям, пытались найти в её замкнутости положительные стороны: зато она серьёзна и не болтлива, зато она сообразительна и… скорее всего, умна. Она казалась послушной даже на фоне с такими примерными детьми, как её братья и сестра. Имтизаль была ещё более неприхотлива, чем даже Омар, который в детстве изредка, но всё же мог ныть и просить что-то. Ими устраивало всё и всегда: она даже смирилась с необходимостью спать с Каримой в одной комнате. Единственной игрушкой, способной занять Ими, был конструктор Лего. Она не очень любила читать, разве что детские энциклопедии: читать она научилась до того, как заговорила. И она невероятно помогала матери по хозяйству: Ими даже просить не надо было, она и так постоянно где-то убиралась, складывала игрушки братьев и сестры, когда стала постарше — мыла посуду, полы, вытирала пыль и пылесосила мягкую мебель — в общем, пыталась принять участие в чистоте всеми доступными ей методами и своей опрятностью несказанно умиляла не только растроганную мать, но и родственников и друзей семьи. Которые не замечали, как в ней растёт неисправимый педант, доходящий в своём перфекционизме до занудства.

Но было у Имтизаль одно увлечение, которое сближало её со всеми остальными детьми: она любила рисовать. Отличало её лишь то, что Ими не только любила, но и умела рисовать, особенно простым карандашом в чёрно-белых тонах. Когда она подросла, ей подарили мольберт, холст и масляные краски, так она впервые нашла себя в цветном изобразительном искусстве.

Она по-прежнему плохо спала, и у неё никогда не было аппетита. Её побуждали есть только её послушание и беспрекословное подчинение родителям. В остальном же внутри семьи Ими приносила мало проблем: она конфликтовала только с сестрой и могла общаться со всеми остальными домочадцами. Но она совершенно не могла общаться ни с кем из внешнего мира: будь то взрослые люди или её сверстники.

Сверстники. С ними были проблемы. С ними были очень большие проблемы: дети боялись Имтизаль. Её ужасающие глаза не изменились с детства: такие же большие, такие же светлые, такие же мёртвые и так контрастно блёкнущие на фоне смуглой кожи и тёмно-каштановых волос. Её взгляд в упор мало кто выдерживал, и уж тем более столь впечатлительные дети. Они не понимали, почему, но не могли находиться рядом с ней. Она наводила на них панику. Они всегда чувствовали, что она рядом, даже когда не видели её. Она могла незаметно прийти и сесть сзади, и всем бы сразу стало как-то неуютно, некомфортно; они бы хотели оглянуться, чтобы убедиться в своей проницательности, но не решались: слишком сильно боялись встретиться с её холодным кукольным взглядом. Так было в ранних группах: в группах постарше появлялись дети смелее и увереннее в себе. Они организовывали ей бойкот — не самый действенный способ угнетения социофоба — и не обращали на неё внимания. Они не сговаривались: это получилось само собой. Они все решили, что обязаны вступить в холодную войну с этой неживой дикаркой. И это было лучшее, что можно было сделать. Это было время, когда Ими даже нравилось ходить на ранчо (так все называли садик при клинике, где проводили время аутисты, маленькие шизофреники и прочие дети со всевозможными отклонениями: в нём был дворик с деревьями, мини-прудиком и клумбами, и в нём жили некоторые животные, даже два пони): никто к ней не лез, а сама она могла спокойно наблюдать за другими малышами. До этого, время от времени, кто-то плакал или испуганно смотрел ей в глаза: это раздражало. Шум раздражал, суета раздражала, Ими начинала нервничать, и обычно такие дни заканчивались угрюмо. Когда же сбылась её мечта и окружающие стали вести себя так, как будто её, Имтизаль, не существует, она в полной мере испытала умиротворение и познала идеал бытия. И осознала свою главную мечту — мечту стать невидимкой.

Был, правда, среди прочих один мальчик, сосуществовать с которым Имтизаль научилась и без войны: он видел свою покойную сестру и общался с ней. Ему было тогда десять лет, его звали Джексон, и он уже четыре года лечился в клинике. Самое удивительное, что с сестрой он никогда не был дружен. Когда у его матери стал заметно вырастать живот — а ему было уже четыре года — он впал в панику. Ему рассказали правду, и она ему не понравилась. Сестру, привезённую из роддома, он встретил мрачно и презрительно: она полгода уродовала его мать, а теперь лежала такая розовая, такая шумная, такая визгливая, и никто не понимает, насколько она мерзка. Никто, кроме него, все как с ума сошли и бегают за ней. Он даже просил мать, если нет риска снова потолстеть, унести мелкую туда, откуда привезли. Время шло, девочка росла, он к ней привык, но часто обижал — от большой любви, как говорится, — дома вечно стоял её ор, они олицетворяли братски-сестринские отношения «как кошка с собакой». А потом они как-то гуляли с родителями, которые отставали; Джексон шёл впереди, держа сестру за руку, и всё было мирно, всё было хорошо, но вдруг они снова начали ссориться, толкать друг друга, и внезапно девочка дёрнулась в сторону, чтобы увернуться от брата, пытавшегося ущипнуть её. В сторону проезжей части. Когда к ней подбежали родители, она уже была мертва: бампер пробил ей голову. Но Джексон не верил. Он говорил, что она дышит, пытался протянуть к ней руки и уверял, что у неё двигаются ноздри. Он так и не признал, что она мертва, он постоянно говорил, что не толкал её и что она сама отбежала, он всё время что-то видел, и когда её уже хоронили, он кричал в истерике и психозе, что её убивают, что она рыдает и ей очень страшно, уверял, что он передумал и что не надо от неё избавляться, и так далее и так далее, и успокоился только тогда, когда она невозмутимо вылезла из гроба и пришла к нему. Надо отметить, что Лили — так звали девочку — оказалась очень добросовестной галлюцинацией и просила брата никому не говорить, что она выкарабкалась из гроба. Поэтому первые недели две никто ничего не подозревал. Но потом родные заметили обратную крайность: Джексон был слишком спокоен, до кощунственного. Он ел хорошо, спал хорошо, играл с друзьями и слишком по-взрослому понимающе игнорировал траур родителей, как чужой человек. Тогда его решили показать психологу. Как и советовала сестра, он поначалу не признавался, что видит её, но психолог поступил очень подло и проницательно:

— Может быть, ты знаешь то, чего не знают другие? — и, заметив тщательно скрываемое смятение мальчика, продолжил. — Может быть, твоя сестра жива? — и теперь, окончательно убедившись по растерянности ребёнка в верно выбранном пути, пошёл на добивание. — Я знаю, такое случается. Иногда все думают, что человека нет, а он есть. С Лили тоже так? Ты видел свою сестру? Я же верю тебе и, если хочешь, не скажу маме с папой.

Конечно же, он сказал маме с папой. И мама с папой потеряли последнего ребёнка.

Имтизаль знала про Джексона. Она и раньше видела детей, видевших то, что не видят другие, но таких упрямо неизлечимых — ещё никогда. Она знала примерные проблемы всех своих одногруппников: она днями, неделями и месяцами следила за пациентами и пыталась понять, что с ними не так.

Джексон был первым, кого не испугала Имтизаль. Он как-то подошёл к ней, подталкивая вперёд воображаемую сестру — она упорно не хотела перестать прятаться за ним, — и спросил, не хочет ли Ими поиграть с ними в настольную игру. Ведь игра рассчитана на троих. Поначалу Ими по привычке только посмотрела на него в упор, ясно раскрыв глаза, и встретила такой же невозмутимый взгляд, как её собственный. Тогда ей пришлось сказать «нет» уже вслух. Он пожал плечами и сказал, что жаль, потому что Эмили и Томми, с кем они обычно играли, слишком глупы и с ними неинтересно.

Это был первый шок. На кого-то не подействовала её враждебность. Кто-то придерживается нейтралитета в её войне.

В следующий раз он впечатлил её, когда к ней приставала мать одного мальчика. Мальчик страдал неконтролируемыми вспышками агрессии и как-то нарвался на Имтизаль. Быстро включила свою агрессию и она, в общем, драка была короткой, и виновнику пришлось отступить. Но с тех пор он стал приставать к ней чаще, так что врачам пришлось разделить враждующих на разные группы, и тогда вмешалась мама. Она очень долго говорила хмурой девочке, якобы она, Имтизаль, очень нравится Сэму — юному тирану — и могла бы проявить снисходительность, Ими молчала и закипала, зрительно пытая нарушителя личной зоны, и тогда к ним подошёл Джексон и сказал, что Ими помолвлена с ним, и им очень не нравится, когда к ней подходят всякие чужие люди. И вообще, не могла бы она, некая мэм, оставить его невесту в покое. Имтизаль уже готовилась морально уничтожить храбреца, но мать Сэма действительно предпочла не лезть в сентиментальные дела сумасшедших, а Джексон, едва женщина покинула помещение, невозмутимо вернулся к игре со своей сестрой. Ими следила за ним весь день, и ни разу он не обратил на неё внимания. И на следующий день тоже, и через день, из чего она сделала вывод, что решение было спонтанным и бездумным, поступок бескорыстным и проверка пройдена.

Через неделю она подошла к нему сама и протянула шоколадный кекс. Ей его дала воспитательница, но Ими никогда не любила сладкое. Тогда она, недолго думая, решила отдать его заслужившему ребёнку и подошла к Джексону. Он поблагодарил и снова предложил игру. Ими отказалась, но предложила порисовать. На том и порешили. А потом Ими спросила, что будет рисовать Лили. Она спросила просто так, ей действительно было интересно, о чём думает несуществующий человек, в её вопросе не было лицемерия или корысти, но результат дал о себе знать незамедлительно. С тех пор началось их сосуществование-взаимопомощь: родители Имтизаль были в восторге от того, что у их чада появился друг, психиатры отмечали улучшение в борьбе с социофобией, а Джексон тихо сходил с ума от счастья, что хоть кто-то его понимает. Имтизаль умела понимать, даже лучше, чем он сам мог предположить.

Надо сказать, что некоторые подыгрывали Джексону и прежде, но он всегда разоблачал. Лили разоблачала. Говорила ему не вестись. А сейчас Джексон смотрел на неё и видел, как она игриво улыбается, смотря Ими в глаза. Возможно, потому что Ими и не собиралась подыгрывать.

Конечно, Ими не считала Джексона другом, но теперь поняла, что давно и сильно нуждалась в ком-то вроде него. В ком-то, кто не раздражал бы её и кто создал бы видимость её общительности для родителей (она чувствовала их беспокойство, хотя ещё и не могла его осознать; чувствовала и беспокоилась сама, а потому очень хотела нейтрализовать очаг тревоги). И Джексон подошёл идеально. Он был ненавязчивым и никогда не угнетал её. Он вообще очень редко нарушал её личное пространство, и у них была договорённость об их месте. Они никогда не подходили друг к другу, и если Джексон хотел общества Имтизаль, он шёл на их место, садился там и ждал, а дальше Ими сама решала, в достаточно ли она великодушном настроении для того, чтобы подойти.

Он и не говорил с ней почти. Точнее, не требовал, чтобы она говорила. Ей этого было достаточно. А иногда они просто молча рисовали и чаще всего занимались каждый своим делом, но сидя вместе. И самое главное, Джексон был очень простым, прямолинейным и открытым ребёнком. Он ничего не боялся, ничего не стеснялся, всегда говорил, что думал, всегда делал то, о чём думал, и никогда не навязывался. Его все любили, и с ним было легко даже ей. Так что она впервые в жизни позволила кому-то чужому находиться рядом с собой и чувствовала себя при этом комфортно.

Реакция матери и врачей прибавилась в варево самоанализа Имтизаль, и вскоре в её аутичном мрачном сознании появилась та самая идея, которую в неё уже почти семь лет пытались вживить все окружающие: идея общения. И примерно тогда она впервые начала говорить с кем-либо, кроме семьи и Джексона, она впервые начала отвечать на вопросы воспитателей и докторов, поразительно кратко и безрадостно, но всё же отвечать, впервые стала смотреть им в, а не сквозь глаза и впервые начала подавать надежды на своё исцеление. На самом деле она не исцелялась: она умнела. Она по-прежнему мечтала стать невидимкой, но теперь поняла, что чем больше она будет замыкаться в себе и игнорировать людей, тем больше внимания будет сосредоточено на ней. Единственной её целью было заставить окружающих хоть немного перестать о ней заботиться.

Когда Ими было уже восемь, Джексон исчез. Она так никогда и не узнала, что с ним случилось, хотя могла бы, если бы спросила кого-нибудь из врачей или воспитателей: он перешёл в другую возрастную группу.

Следующий этап был уже примерно в это же время, и начал его тот самый Сэмми. Потом появлялись и другие агрессивные дети, которые пытались притеснять Имтизаль и самоутверждаться за её счёт, и заканчивалось это всегда плохо. Пришлось Алие, уже, было, воодушевлённой Джексон-прогрессом и опасавшейся новой волны замкнутости, забрать дочь из ранчо и водить её туда всё реже и реже.

И примерно в это же время Имтизаль узнала, почему так отличается от всей своей семьи. Она просматривала семейные альбомы и как-то обратила внимание на то, что на фотографиях летом её года рождения Алия не беременна. Ими поставила вопрос ребром и впервые применила на родителях своё оружие: бесчувственный и безучастный взгляд. Алия смущённо пыталась придумать правдоподобное объяснение, но, в конце концов, окончательно сбилась под мёртвым всезнающим взглядом и рассказала дочери правду. На всякий случай, Ими сделала то, что делала крайне редко: обняла мать. Только для того, чтобы всё оставалось по-прежнему и её, Имтизаль, не беспокоило и не нервировало никакое напряжение в каком-либо члене семьи. Ими не расстроилась: единственным, что она испытала, было успокоение. Теперь несходство с семьёй выглядело логически объяснимым, больше ничего не требовалось.

Ими резко отличалась от семьи не только характером, но и, разумеется, внешностью. Единственное, что у всех шестерых было одинаковым — это цвет волос. Одинаковые шатены, они со спины действительно походили на кровных родственников, но лицом — нет. Джафар был смуглым, Омар тоже, на этом их сходства с Имтизаль заканчивались, а остальные дети и Алия и вовсе отличались бледностью, редкой для южан. Цвет глаз у всей семьи был карий. Только у Каримы глаза были зелёными, но такими тёмными, что их несложно было принять за карие. У Имтизаль же — серые. Не голубовато-серые, не зеленовато-серые и не хамелеон: они всегда были одного и того же мутного, грязного и блёклого цвета. За счёт смуглости кожи они казались совсем бесцветными и, как отмечали очевидцы, светлели, когда Имтизаль злилась. Возможно, им так казалось, потому что смотреть в глаза разъярённой Имтизаль — психологический мазохизм. И черты лица её сильно отличались, не было в них мягкости, присущей внешности остальных членов семьи: у Имтизаль чётко выступали скулы, нос был слишком прямой и широкий, губы странно полные и с нечётким контуром. Она никогда не была красавицей, вся она выглядела немного грубовато, особенно, когда выросла: сухая, с проступающими прожилками и крупными костями, вся поджарая, спортивная, в ней будто вообще не вырабатывался жир. В детстве у неё ещё не было такого обилия мышц, как позже, и она всегда выглядела очень худощавой, неправильной и тонкой, похожей на тень. Она очень походила на своего деда-хирурга, только об этом, конечно же, никто не знал. И совершенно не походила даже на приёмного отца, чья внешность, в общем-то, тоже была далеко не женственной и не мелкокостной. Он тоже не обладал классическими чертами, но его необычайно красила доброта: всё его несовершенное и странное лицо обретало благородные линии под действием внутренней согревающей харизмы. Омар был копией отца, но намного красивее — материнская доля. Имем и Карима были похожи на мать и оба росли неистово красивыми. Неприлично красивыми. Особенно Карима. В общем, привлекательностью были наделены все кровно связанные члены семьи, благородной и экзотической одновременно: густые волосы, пышные ресницы, красивая и чёткая линия бровей. Имтизаль же подходила под выражение «в семье не без урода». Она выглядела необычно и даже странно, но её внешность отталкивала скорее не из-за эстетических несовершенств — они смотрелись, наверно, даже интересно, — а из-за холодности, которая испарялась и разлеталась на приличный радиус; Имтизаль будто вечно ходила в облаке жидкого азота, от чего люди обыкновенно предпочитали обходить её стороной, чтобы не терять чувство тепла и комфорта. Она не была безобразна, она могла бы даже показаться кому-то по-своему притягательной, если бы держалась не так враждебно, если бы улыбалась и если бы переняла родительскую филантропию.

И если бы не было такого контраста с сестрой. Неподражаемо красивой сестрой.

Конфликт с сестрой зародился уже тогда, когда у детей хоть в теории может возникнуть конфликт. Карима была единственная, кого не интересовали особенности Ими и которая считала, что имеет право залезать к сестре в манеж. У Каримы не было злых провокационных умыслов: она искренне полагала, что поступает справедливо и безобидно. Таким экспериментатором-авантюристом она осталась до сих пор. С Ими тогда всё заканчивалось либо дракой, либо истерикой, но Карима всегда выходила сухой из воды с искренним выражением непонимания и огорчения на лице.

Подсознательно Ими невзлюбила сестру ещё и прежде. Наверно, Карима испытала холод к холодной сестре тоже прежде, но обе они были ещё маленькими, чтобы это понять.

Между ними всегда жила конкуренция. Имтизаль очень привязалась к братьям, и те отвечали ей взаимностью. Не ускользнуло это и от Каримы. Не ускользнула от неё и озадаченность родителей, их забота о странной дочери. Нельзя утверждать, что Карима умышленно отбивала у сестры семью, но для Имтизаль всё выглядело именно так: каждое появление Каримы Ими воспринимала с угрюмой злостью, особенной злостью — злостью, вызванной лицемерием. Ими видела сестру не так, как все. Ими считала Кариму глупой, крайне глупой, двуликой, неискренней и наигранной; наверно, потому что ей самой никогда не была присуща (даже во взрослой жизни) даже отдалённая форма кокетства. И поскольку Имтизаль не могла никогда понять жеманство, она всегда приписывала его к самовлюблённости и лицемерию.

Конкуренция была внутренней и внешне никогда не проявлялась, потому что ответных ходов Ими никогда не предпринимала. Она не знала, что такое ревность. Её любовь к семье всегда была какой-то сверхплатонической, сверхвнутренней и бесконтактной: Ими не испытывала никакой необходимости в общении с братьями или родителями, и общалась с ними только по их инициативе. Самой же ей всегда было достаточно только знать, что родные люди где-то рядом и с ними всё в порядке; только видеть их и иметь возможность держать их в поле своего зрения.

Трогательны были отношения к ней братьев, которые всегда очень яростно защищали сестру, если кто-то из детей друзей семьи (или из самих же друзей) посягал на её личное пространство и зону комфорта. Не менее трогательно за них вступалась она (в чём, впрочем, необходимости никогда не было), если у мальчиков доходило дело до драки. Когда же братья ссорились друг с другом, снова появлялась она и садилась где-то поблизости, с ужасом смотря на территорию риска, и, чаще всего, они оба быстро притихали, лишь бы не пугать сестру и лишь бы она не нервничала.

Но она знала, за кого бы заступилась.

Было у неё ещё одно качество, которое поначалу проявлялось только в мелочах, но с возрастом начало приносить хозяйке немало пользы. У Ими была невероятно развита интуиция. Имтизаль всегда чувствовала, что и когда нужно сделать, и поначалу это проявлялось в её слежках, ведь нужно было как-то самой оставаться незамеченной. И она всегда знала, когда отвести взгляд, знала и отводила за секунды, за доли секунды до того, как человек бы оглянулся. Если она, проснувшись ночью и спрятав фонарик под одеялом, чтобы не разбудить сестру светом, читала что-нибудь, она всегда знала, когда всё отложить и притвориться спящей до того, как в комнату кто-то зайдёт. Позже Ими как-то рискнула читать по вечерам даже при ещё бодрствующей Кариме и не прогадала: сестра не сдала. Карима только пренебрежительно пожала плечами и пообещала Имтизаль, что отец всё равно увидит свет.

Но он так и не увидел.

Позже Ими не раз видела вещие сны, только поначалу она их не запоминала. Только тогда, когда событие происходило, истерзанная дежавю, она вспоминала, что уже видела это, видела во сне. Поэтому она стала учиться не забывать свои сны: поутру, не открывая глаз, проматывала плывущие образы в памяти, стараясь не упускать ни одной детали. Правда, толку от этих снов не было: то она предвидела приезд родственников из Марселя, то дождь, то опоздание отца с работы, в общем, бытовые мелочи, о которых узнать можно было и другими способами, но саму её такие маленькие паранормальные явления приводили в восторг.

И, конечно же, ей везло. Ей везло всю жизнь, как будто что-то потустороннее расчищало перед ней дорогу и помогало замкнутому ребёнку удержаться в окружающем непонимании.

На ранчо она всё ещё иногда ездила (в группы свободного времяпровождения; в школу на ранчо она ходила регулярно, как и требовалось). Ранчо она любила, она привыкла к его атмосфере, ей очень нравился садик и очень нравилось исследовать маленьких психопатов. На ранчо Имтизаль поняла свою слабость к сумасшедшим: даже самый сложный, умный и загадочный, но психически здоровый человек никогда не мог вызвать в ней столько азарта, интереса и оживления, сколько порождал даже самый безобидный шизофреник. Если бы кроме семьи потребовалось выбрать ещё одну группу людей, которых не коснулась бы гибель человечества, Ими бы выбрала душевнобольных.

Перестали её оставлять на ранчо после одного инцидента.

Ранчо, где оставляли после школы детей до десяти лет, находилось на территории очень крупной психиатрической больницы. Эта территория походила на университетский кампус: там были гостиница, где проживали приезжие врачи и родственники иногородних пациентов; несколько корпусов самой клиники, в том числе «детский садик», прозванный ранчо; школы, от начальной до старшей; несколько игровых площадок для более взрослых больных и много-много других зданий и лужаек. Она считалась лучшей в штате, а возможно, не только в нём одном. И однажды Имтизаль выбралась за ограду и ушла со двора ранчо. Никто так и не понял, как ей это удалось, ведь контроль за детьми был на неподражаемо высоком уровне. Отсутствие девочки быстро заметили и забили тревогу по всей территории. Это привело к тому, что внимание к пациентам в других корпусах стало слабее: сотрудники были озадачены поиском пропавшего ребёнка. На всякий случай было решено закрыть корпусы и собрать в них всех пациентов, чтобы никто из них не нарвался на Имтизаль, но это было сделано в спешке, и один парень всё же сумел оказаться снаружи. Имтизаль невозмутимо бродила по территории пристанища психически неполноценных и, конечно же, нарвалась на неприятности. Неприятности, выраженные одним из этих самых психически неполноценных, тем самым парнем лет 17, неконтролируемым психопатом, который уже дважды пытался сбежать из больницы и оба раза бывал пойман. И теперь, когда он сидел за живой изгородью, куда стремительно спряталась и Имтизаль, завидевшая вдали санитаров, запаниковал. А паника у него сопровождалась полной потерей контроля и припадками. Он увидел её, а она, конечно, увидела его. Их зрительная беседа была недолгой, и оба поняли, что делать: Имтизаль рванула в обратную от психопата в сторону, и он — в ту же самую. Он думал только о том, что она может сдать его врачам, может закричать, может нашуметь, и его побег снова будет прерван.

Ошибка Ими была в том, что крика так и не последовало. Ими не любила не только разговаривать: любые собственные звуки её раздражали куда больше, чем звуки других людей. Наверно, поэтому она и научилась так бесшумно ходить, чем не раз до ужаса пугала отца. Была и другая причина: как бы Ими ни хотелось сбежать от преследователя, ещё больше ей хотелось, как и ему, не быть найденной санитарами.

Силы были не равны, итог предсказуем. Парень за несколько секунд догнал девочку, схватил её и увлёк глубже за кусты. Одной ладонью он сжал её скрученные за спиной руки, второй — плотно зажал рот. Ими билась и сопротивлялась как могла. Никогда ещё она не была так сильно напугана: мало того, что кто-то проявил такое возмутительное насилие в её адрес, мало того, что её личное пространство было нарушено наглее, чем когда-либо, мало того, что какой-то психопат её похитил, возбуждал в ней все асоциальные склонности к истерике и панике; самое главное, вместе со ртом он зажал ей и нос. Имтизаль задыхалась. Она истерично дёргалась из стороны в сторону, пытаясь высвободить запястья, она пыталась укусить ладонь агрессора, она пыталась извернуться и лягнуть его, пыталась уже даже нашуметь, но всё было тщетным. В какой-то момент она выдернула узкую ручку из-под его пальцев, схватила обломок ветки и воткнула парню в ногу, но не глубоко, скорее только поцарапала, — глубже она не успела, он уже оперативно повалил её на землю, насел сверху, и теперь она была полностью обездвижена. Она понимала, что умирает. Она никогда ещё не чувствовала себя настолько слабой и беспомощной, она чувствовала, как всё меньше в ней сил для столь неравной борьбы и как мучительно пытаются втянуть в себя кислород лёгкие, пытаются и не могут. Ей повезло, повезло, как и всегда: санитары, всё же, каким-то чудом вдруг решили изменить маршрут и пошли именно мимо этих роковых кустов, там они уже почувствовали возню и успели спасти ребёнка.

Ими сидела на траве и с ликованием смотрела, как скручивают орущего парня, его боль и муки пронизывали её насквозь, пронизывали и питали, спасая от собственных мук от нарушенного дыхания, боли в вывихнутом запястье и в передавленном горле. Она и сама впала в истерику, когда санитары попытались её увести, и причины этой истерики были куда глубже, чем кто-либо мог бы предположить. Никто не знал, но в тот момент Имтизаль пребывала в самой личной и интимной обстановке, когда-либо имевшей место в её жизни. Она находилась в другом измерении, где были только она и её неудавшийся коллега-беглец, точнее, не сам он, а его извращённый её воображением и мировосприятием образ. Она не видела ничего, не слышала ничего, она даже его крики слышала очень смутно и очень нечётко видела безумие его глаз. Все её чувства были глубоко интуитивными, и она чувствовала всё то, что чувствовал он. Она поглощала его страдания жадно и истерично, она торжествовала, она знала о своей защищённости, знала, что ничто ей больше не грозит, и теперь она может безнаказанно и свободно высасывать из жертвы боль и отчаяние. Никогда ещё прежде она не испытывала такого удовлетворения.

Немного не укладывалось в её сознании, что весь мир, который упорно не видела она, всё же видел её. Её ввело в ярость, что в её эйфорию вторгаются, что нарушают поток её питания, нарушают интимную связь, мешают ей наслаждаться этим новым и ещё неизведанным чувством, крушат воображаемую реальность. У её истерики была, конечно, и другая причина — недавние переживания и страх взвинтили нервную систему до того состояния, когда любая мелочь способна разнести в прах весь душевный порядок. И санитары разнесли. Взорвали и растворили в вакууме. Едва они прикоснулись к Имтизаль, она подняла ор и отбивалась от них с не меньшим энтузиазмом, чем ещё недавно применённым к старшему пациенту. Детей уводили в разные стороны, но оба они кричали в дикой истерике, до последнего пытаясь проследить друг за другом взглядом, отчаянно и яростно: один — с ненавистью и угрожающим упрёком, другая — в жадном стремлении доесть остатки его психоза.

Едва её привели на ранчо (в изолятор), Имтизаль впала в апатию, из которой не выходила до конца недели. Она снова перестала разговаривать и игнорировала даже мать. Через неделю она снова начала постепенно оживать: когда осмыслила произошедшее и была готова принять его. И смириться.

Теперь она уже намного больше времени проводила дома, чем прежде: мать забирала её сразу после уроков или консультаций с врачами. Дома Ими чувствовала себя спокойнее, практически никогда не впадала в истерики, послушно делала всё, о чём просили родители, не шумела и не вызывала никаких опасений, поэтому со временем Алия уже даже не боялась оставлять дочь дома одну. Так Имтизаль впервые посмотрела по телевизору то, что хотела; точнее, у неё впервые появилась возможность самостоятельно переключать каналы и изучить всё то, что мог предложить ей мир.

Она впервые услышала тяжёлую музыку: передавали концерт Deep Purple. Рок Ими и раньше слышала — её братья слушали музыку Pink Floyd и Huey Lewis and the News, музыку, которая ей нравилась. Но теперь она поняла, какую музыку действительно любит. Вечером она спросила у Имема о том, что видела, и он ей не только рассказал всё, что знал о хард-роке, но и пообещал как-нибудь взять у друга диски. Позже Ими попросила у родителей плеер на день рождения. Не нравилось это ни Алие, ни Джафару — они и так очень скептически относились к любви сыновей к рок-музыке, а то, что запало в душу Имтизаль, звучало для них сатанизмом. Но смириться пришлось, в частности благодаря врачам, которые убедили родителей, что любовь к музыке, пускай и такой, не принесёт психике ребёнка вреда. Так началось увлечение Имтизаль хэви-метал, с годами становившееся всё более и более хэви и в итоге оказавшее на её судьбу не менее хэви влияние.

Имтизаль закончила начальную школу при клинике, но уже не оставаясь на ранчо, после чего врачи предложили Алие и Джафару в качестве эксперимента попробовать отдать ребёнка в обычную школу. И Имтизаль поступила в школу, в которой уже учились её братья и сестра. Всё это время Ими находилась под регулярным наблюдением врачей, с годами всё менее и менее деспотичным, а в старшей школе такие встречи протекали уже не чаще, чем раз в пять-семь месяцев.

Год её поступления в общественную школу ознаменовался двумя событиями (или даже тремя), одно из которых навсегда сломало судьбы всех членов семьи. Всех выживших членов семьи. Всех, кроме Имтизаль: её судьбу оно наоборот определило.

Ими зачислили сразу в седьмой класс, а не шестой (при ранчо она окончила только пять классов, но очень хорошо училась и сумела сдать экзамены шестиклассников), так она перепрыгнула параллель Каримы. Чему была несказанно рада.

Ими оказалась в новой среде, и наступил новый, очень важный этап в её жизни. Среде, куда более жестокой, чем прежняя, — это Имтизаль поняла в первый же день. Ещё она поняла, что в школе любая, даже самая закрытая информация распространяется быстрее, чем распространилась бы по городу, если бы её транслировали по всем центральным каналам. Поняла она это, потому что в первый же её день уже весь класс знал о том, в к а к у ю школу новенькая ходила прежде.

Утром первого сентября она пришла в школу одной из первых, узнала, в каком классе будет первый урок, и сразу же заняла последнюю угловую парту. Постепенно помещение стало наполняться другими детьми, реакция которых была разной, но в большинстве своём недоумевающе-враждебной. Одна из наиболее сердобольных и неасоциальных девочек даже подошла к Ими и предупредила, что «это парта Джексона». Эти слова были сказаны таким загадочным голосом, что подразумевали под собой, по всей видимости, куда больше смысла и угрозы, чем Ими могла бы подумать.

Она не знала, что делать. Поэтому она только подняла на девочку молчаливый взгляд и смотрела так до тех пор, пока та не сдалась, не сказала «как хочешь», пожав плечами, и не отошла к подругам. На самом деле Имтизаль была в замешательстве: она трезво осознавала, что эти дети — не сумасшедшие. Найти у них слабости и играть на них будет куда сложнее. Подчинить их будет куда сложнее. Их нельзя морально задавить и запугать — они сами это умеют. И здесь нет ежеминутного надзора воспитателей, врачей и санитаров, ревностно охраняющих комфорт каждого ребёнка. Также она понимала, что, если встать и освободить эту парту Джексона (имя, которое заставило её вздрогнуть), можно навлечь на себя лейб уступчивой, легко гнущейся и ломкой, а дальше будет не избежать проблем. А ведь она так мечтала добиться от новых одноклассников того же, чего добилась от старых — безразличия.

Дети набирались в класс, как жуки, смотрели на неё с недоверием и неодобрением, начинали шептаться, хихикать и быстро-быстро говорить. Ими сидела и с нервной тоской ждала Джексона.

Когда вошла учительница, дети расселись, и никакой Джексон к злополучной парте так и не подошёл, Ими уже вздохнула спокойно. Теперь она в безопасности. Она даже не подумала о том, что Джексон мог бы опоздать.

Учительница, миссис Коллинз, поздоровалась с классом и вызвала Имтизаль к доске, представила новенькую остальным ученикам, призвала всех к любви, миру и согласию, выразила свои надежды на тесную дружбу, припомнила, что в классе есть Радима, тоже арабка, и, когда утомлённая и раздосадованная всеобщим вниманием Ими уже шла к своему месту, зашёл Джексон. Он мрачно и безучастно поприветствовал всех взмахом руки и вслед за Ими направился к своему месту, обнаружив которое занятым, впал в ступор. Ими невозмутимо села и хмуро уставилась на свой блокнот. Джексон стоял, все молчали и ждали того, о чём Ими могла только догадываться. Она нервничала, её угнетало внимание, её угнетала близость кого-то постороннего, угнетали неопределённость и чувство смуты.

Первой заговорила учительница.

— Джексон, сядь уже куда-нибудь.

— Это моё место, — с взрослой, ледяной вежливостью, грубой вежливостью, тихо сказал он, рассчитывая, видимо, разрешить конфликт на спокойных тонах.

Имтизаль знала только одно решение таким проблемам: она подняла взгляд к его глазам. Она думала о том парне, чьё имя так и не узнала, думала о том, как ему было больно, думала о том, как она прожигала его нутро, как вырывала из него своё наслаждение; думала о крови, о ножах и других лезвиях, медленно и смачно вталкивающихся в плоть; она думала о драке с Сэмом, она представляла себе дробление костей бейсбольной битой, она проигрывала в голове песни Led Zeppelin, повышая и повышая громкость до дрожи в голове, она вспоминала себя, своё удушение и проецировала его на одноклассника. Она думала обо всей той жестокости, на которую только была способна её молодая фантазия, Ими изо всех сил пыталась передать своё невербальное раздражение. Но Джексон не вёлся. Он стоял над ней и спокойно смотрел ей в глаза, терпеливо и с усталым негодованием одновременно, и повторил:

— Это моё место.

— Джексон, — снова вмешалась миссис Коллинз, устало и удручёно. — Ты опоздал. Так что выбирай себе место из оставшихся.

— Моё здесь.

— Оно было здесь в прошлом году. Теперь оно будет за четвёртой партой в левом ряду. Тоже далеко от доски и тоже плохо видное мне. А там теперь будет сидеть Имтизаль.

Визуальный разговор продолжался.

— Джексон, имей совесть. Ты о п о з д а л .

Он неохотно оторвался от взгляда Ими и направился, с наигранными благородством и высокомерной самоотверженностью, туда, куда ему указала миссис Коллинз.

Имтизаль была уверена, что, даже если бы конфликт не наступил в первый же день, избежать бы его всё равно не удалось. Поняла она это тогда, когда на перемене к ней подошли два мальчика.

— Ты че, реально чокнутая?

Она только недобро посмотрела на них, как загнанный зверь, подняла громкость в наушниках, ушла плечами, шеей в себя, надеясь раствориться в воздухе. Она всегда мечтала быть невидимкой, мечтала и, как ни старалась, не могла уйти из зоны внимания.

— Ты вообще разговариваешь?

Она смотрела прямо перед собой, тупо и упрямо, и отчаяние, тяжёлое и мрачное, разлагало изнутри. Она хотела сказать им, что её выгнали из школы за нападение, может быть, что она накинулась с ножом на одноклассника и… м… представляла слишком большую опасность для беззащитных психически неполноценных детей. Но не могла. Она продолжала делать вид, что стоит за стеклом, односторонним стеклом: она может видеть мир, а он её — нет. Она злилась, но больше в ней крепло, приобретало всё более и более ощутимые формы и взрывалось не ярости: Ими раздирало чувство безнадёжности. Она точно знала, что обречена на покушения со стороны класса, и точно знала, что беззащитна перед ними, что не может ничего изменить, не может сказать ничего удачного, уже хотя бы потому, что и сделать она этого не хочет. Ничего она делать не хочет. Мальчики что-то говорили и смеялись, но она уже не слышала: заглушала музыка в наушниках. Она смотрела прямо перед собой, плавая и барахтаясь в своих чувствах, в своей незащищённости, тоске и полной непригодности для жизни. Она уже даже забыла своих обидчиков: Ими ушла в себя, мрачно и с мазохистским ощущением перемалывая себя в боль, отчаяние и отверженность. Но вскоре пришлось сменить обстановку, потому что музыка прекратилась: один из мальчиков, Ник Майерс, сорвал с неё наушники. Она взвинтила в его глаза свой взгляд, распахнув глаза так широко, как будто хотела всосать в их бесцветное болото врага, всосать и разорвать на молекулы в вакууме её нутра, и отчасти претворила мечты в жизнь: резко пнула парня в колено. Он завопил и схватился за ушибленный сустав, и становилось понятно, что участь Ими переходит в состояние плачевной. Ими и сама это поняла, но вовсе не из-за угрозы, воплотившейся в друзьях пострадавшего, а из-за того самого крика, стремительно вышвырнувшего виновницу из её тенистого угла в центр, в свет — туда, куда обращено всеобщее внимание. Ими резко вскочила со скамейки, готовясь принять удар, и он последовал: её толкнули. И поступили не мудро, потому что, почувствовав на себе прикосновение чужого живого предмета, точнее, тела, Ими окончательно вышла из себя и, как змея, ничего не добившаяся в угрозах, накинулась сразу на всех, уже не смотря, кто собирался участвовать в потасовке, кто нет — получили все, кто оказался рядом. Ими и сама получила, и получила немало, но ей всё сошло с рук, а мальчиков вызвали к директору и сделали предупреждение.

Родители никогда об этом не узнали: Имтизаль им ничего не рассказала, а учителя боялись признаться, что не уследили за беззащитным ребёнком. Ей замазали синяки, заплели заново волосы, привели в порядок одежду, а кровь из носа остановилась ещё до конца следующего урока, так что ничего не выдавало последствий драки. Руководство школы знало о проблемах Имтизаль и договорилось с её родителями, что позаботится о комфорте нестандартного ребёнка, поэтому очень не хотело говорить об инциденте, произошедшем в первый же день.

Если не учитывать апатичное, отрешённое и тоскливое настроение Имтизаль, принёсшее в её вязкую душу саморазрушение, то можно сказать, что день закончился хорошо. Дети шептались, оглядывались на неё, но в целом всё прошло вполне неплохо, потому что подходить к ней побаивались.

Побаивались и на следующий день.

А вот с третьего дня начались проблемы, и начались они почти так же, как и в первый день. Вот только последствия имели более тяжёлые.

Снова был урок немецкого, и снова Джексон опоздал. Снова он презрительно смерил Ими взглядом и сел на своё новое место. Урок закончился, дети стали выходить. Вышла и Ими, опустив голову и как обычно отчаянно бегая вокруг взглядом широко раскрытых глаз. Она направилась к скамейке в углу. Она старалась двигаться вдоль стенки. Она понимала, что рядом с ней кто-то идёт, и ускорила шаг, чтобы набрать себе больше личного пространства, но ей это не удалось: перед ней появилась рука, как шлагбаум, впившаяся в стену и преградившая путь. Ими уже было присела, чтобы проскочить снизу, но рука предусмотрела и этот ход. И назад ей рвануть не удалось, потому что и сзади оказалась такая же преграда. Она испуганно и злобно посмотрела в сторону смельчака и совсем уныла.

— Уйди, — тихо попросила она. Именно попросила, а не скомандовала. В её голосе действительно было куда больше отчаяния и просьбы, чем агрессии. Или даже вообще не было агрессии.

Ответ она не слышала, потому что была в наушниках. Она отчаянно смотрела Джексону в глаза и не могла собрать в них жестокость. Тогда она собрала безумие, пронзительное и жуткое, но толку было мало. В ответ ей смотрело другое безумие.

И он сорвал наушники, чтобы она услышала его слова:

— Не поняла? Чтоб я больше тебя на своём месте не видел, психопатка.

Рядом было два свидетеля недавней драки, и они замерли в ожидании новой битвы. Но Имтизаль только подтянула за шнур упавшие на пол наушники и снова посмотрела в глаза Джексону. Он был на две головы выше неё и для своего возраста достаточно крепко сложен.

— Тебе всё ясно?

— Уйди.

Он хотел ударить её по лицу, но она увернулась.

— Джексон, ну не охренел ли ты, оставь ты её в покое.

— Пошла нахер, Энн.

— Угомонись, пошли, тебя звал Стю.

Джексон оглянулся на девушку, угрожающе нацелив на неё палец.

— Я сказал, пошла нахер!

Ими воспользовалась ситуацией, выскользнула и метнулась в сторону, пытаясь догнать толпу и затеряться в ней. Она никогда не думала, что полюбит толпу, но в этот день поняла: чтобы скрыться от людей, нужно влезть туда, где их больше всего. И только так удастся стать невидимкой.

Проблемы бывали почти каждый день, и устраивал их, разумеется, Джексон. Иногда и другие школьники рисковали издеваться над Ими, но дать отпор им ей всегда удавалось. А дать отпор Джексону — нет. Иногда, редко, за неё заступались одноклассники: Джексона мало кто любил. Он был вспыльчивым, неуравновешенным, высокомерным и в некоторой степени даже подлым. Истеричным. У него было несколько сообщников и несколько поклонниц, но в основном класс Джексона недолюбливал и старался избегать контактов с ним, хотя и в куда меньшей степени и куда менее открыто, чем в ситуации с Имтизаль. Джексон обладал неоспоримым авторитетом, какой-то непонятной харизмой, и когда он пребывал в хорошем и благосклонном настроении, он ждал, чтобы все обращались с ним, как со старшим другом. И очень многие, попадая под его влияние, действительно так делали, сами не понимая, почему. И с первых же дней он решил, что слишком силён и значителен для того, чтобы, подобно бесхребетным одноклассникам, избегать Имтизаль. Её психические трудности, её нелюдимость, её дикость, враждебность и опасность его нисколько не интересовали. Для него она была точно такой же ученицей, как и все остальные. Все же её нетипичные черты становились для него только призывом к угнетению. И он не упускал ни одной возможности публично показать, насколько она «такая же, как все», публично задеть её, обидеть или ещё как-то притеснить и самоутвердиться. Удивительно было то, что класс, как ни странно, не испытывал радости в такие моменты. Они так надеялись, что хотя бы Имтизаль напугает Джексона, что были теперь слишком удручены своим разочарованием. Они в самом деле не хотели, чтобы кто-либо мучил Ими, даже Джексон, потому некоторые изредка заступались за неё (и чем ближе к старшим классам, тем чаще), лишь бы не было конфликта, связанного с н е й.

Удивительно было и другое — то, как Ими реагировала на приставания плохого парня. А она никак не реагировала. Она терпеливо переносила все его шутки, какими бы жестокими они ни были, она никогда не мстила ему даже за самое возмутительное поведение, за которое любой другой уже давно стоял бы перед зеркалом в туалете, пытаясь вправить себе хрящ у переносицы. Он заставлял её грустить, и все его нападки в её адрес вызывали в ней только тоску. Она сама ещё не понимала, почему не хочет вступать с ним в конфликт, почему не ставит его на место, почему раздосадованный мрачный взгляд — это предел её возможностей. Она только терпела, жутко волнуясь за свой авторитет, который мог рухнуть, как плотина, разом выпуская поток новых и отныне бесстрашных обидчиков в её сторону. И который, к счастью, оставался нерушимым.

Чуть чаще успевали прийти на помощь учителя. Ей даже разрешали сидеть в учительской, и как-то раз Ими воспользовалась этим правом. Больше она к нему не прибегала, потому что атмосфера в учительской из-за её появления ей казалась ещё более нервной, чем в детской среде.

Учителя вообще старались держать Ими в поле зрения настолько, насколько это было возможно. Недели через три Ими это поняла и стала воспринимать стычки с Джексоном по-другому: если он мог безнаказанно на неё давить, значит, ей удалось замести следы и ускользнуть от бдящих за ней людей. Значит, ей удаётся скрываться. Оставалось только научиться скрываться от Джексона.

Но со временем ей и это начало удаваться. Как и всегда, Ими недолго страдала от раны, нанесённой обществом, и нашла ей не только лечение, но и применение на будущее. Так она стала внимательнее и несколько утеряла былую отрешённость. Она научилась совмещать в себе замкнутость и осведомлённость обо всём и обо всех. Она как и раньше держалась тени, как и раньше сутулилась, уходила головой в плечи, едва кто-то оказывался на опасном расстоянии; как и раньше нервно и нездорово выпучивала глаза, быстро вращая ими и осматривая всё вокруг; но теперь она стала уделять намного больше внимания деталям. Она снова стала следить за людьми, за всеми школьниками, уборщиками, учителями, родителями, но теперь в её развлечении появилась новая цель — успеть выследить Джексона и уйти незамеченной до того, как он успеет обратить на неё внимание. Это стало своего рода игрой. Она старалась вылетать из кабинета так, чтобы опередить Джексона, а если не удавалось, то, по крайней мере, затесаться в поток одноклассников и максимально замаскироваться их телами. Иногда помогало: к концу года Ими достигла почти мастерства. Одновременно она развивала и интуицию, училась слушать внутренний голос, который, к примеру, советовал не идти в сторону той лестницы и пойти в обход. Одновременно развивалась и паранойя, конечно, тоже. Но в любом случае Джексон-опасность возникала всё реже и реже. Ими представляла себя полицейским под прикрытием, который выслеживает преступника и ни в коем случае не должен быть замеченным, поначалу даже счёт вела: каждая перемена — один раунд. Перемены, за которые ни разу не появлялся риск столкновения, не считались, и, как только Ими начала выигрывать, она прекратила отслеживать победы/поражения.

Не будь она такой строгой и мрачной, её можно было бы назвать оптимисткой. В каком-то извращённом смысле она и была оптимисткой.

Нужно отдать ей должное. Хоть она и не могла защититься от Джексона, она не сдавалась. Она так и не уступила ему место, не уступала и в других его прихотях. Она только уныло терпела все притеснения, получала удары и не могла на них ответить, но продолжала идти по той же дороге, на которую встала и с которой не сошла бы никогда и ни за что.

Подводя итог первому году обучения в средней общественной школе, можно сказать, что всё прошло вполне сносно. Дети побаивались Имтизаль, чувствовали её холод, её враждебность и интуитивно понимали, что с ней лучше не связываться. Изредка кто-то пытался поиздеваться над ней, но чаще всего её злые глаза делали своё дело. За этот год Ими достигла совершенства в визуальном насилии, и её ледяные, маниакально пустые глаза в самом деле приводили в ужас любого обидчика. Если же это не действовало, Ими не брезговала и другими видами насилия, в частности — физической расправой, а поскольку драться она умела хорошо, в большинстве случаев агрессивность приносила ей успех. Но Имтизаль это не любила. Несмотря на всё наслаждение, приносимое драками, она крайне не любила, когда дело доходило до них. Плата была слишком велика — всеобщее внимание. Позже Ими начала запугивать одноклассников и другими методами: однажды один из парней, пристававших к Имтизаль, попал под машину.

Всё началось намного раньше: среди детей начала разноситься сплетня о якобы колдовских силах Имтизаль. На это повлияли многие мелкие детали. То кто-то слышал, как она говорит по-арабски с братом, то кто-то видел, как она, подойдя к углу, внезапно остановилась и стремительно пошла в обратном направлении, как будто увидев сквозь стену, что с обратной стороны навстречу шёл Джексон; то кто-то узнал о её сатанической музыке, то кто-то увидел её готические жуткие картинки, и так далее и тому подобное; но всё это было за уши притянуто к главному факту: глаза Имтизаль были действительно как у ведьмы. Она сама выглядела, как ведьма. Она нагоняла холод одним своим взглядом, она вела себя странно, подозрительно сторонилась людей, а об её лечении в клинике, за неимением фактической информации, и вовсе ходили зачастую фантастические легенды. И они впервые видели одиночку, кто действительно был о д и н о ч к о й, у кого не было вообще ни одного друга и кто не общался совершенно ни с кем. Она была слишком странной, слишком таинственной, слишком необычной, слишком холодной, слишком чужой и опасной. Поначалу дети сами не осознавали, что побаивались не её агрессии, не физической расправы — в конце концов, их было много, а она — одна, — они боялись за свою душу, как будто Имтизаль могла навлечь на них беду, как будто ссора с ней могла принести проблемы и без её непосредственного вмешательства. Осознали они это теперь, на следующий день после серьёзной ссоры с Ими, ссоры, в ходе которой всё тот же Ник Майерс, чаще всех (после Джексона) обижавший её, на сей раз особенно нахально оскорбил её, прилюдно унизил, а его друзья помогли нейтрализовать её, и Ими дошла до того, до чего не доходила почти никогда: до крика. Ужасающего отчаянного крика, который красноречивее любых её взглядов выдавал всю ту усталую боль, которая гнила в её душе. И все паранормальные домыслы обрели силу в тот день, следующий день после стычки с Имтизаль, когда пришло известие о том, что Ник в реанимации. И если раньше многие ещё скептически относились к её наведениям порчи и прочим связям с тёмными силами, то теперь уже все всерьёз задумались об угрозе.

В общем и целом, к концу первого года отношения с классом постепенно перешли к подобию тех, о которых мечтала Имтизаль. Здоровые дети оказались не менее впечатлительными, чем больные, и очень быстро решили никак с ней не контактировать. Даже учителя старались держать с ней дистанцию. Училась она, кстати, хорошо, всегда прилежно делала все домашние задания, всегда послушно выполняла требования и на уроках. Претензий к ней не было. Единственными можно было назвать, разве что, слушание музыки во время выполнения письменных заданий, но этот вопрос уладили с родителями, которые попросили проявить к девочке снисходительность. И любовь рисовать на уроках. Ими всегда забивалась в свой угол и рисовала в блокноте. Не раз бывало, что учитель, видя, что во время контрольной Ими снова ничего не делает, а только рисует, холодно спрашивал её, готова ли она сдать работу. И она сдавала. В самом деле решённую. Так бывало, по крайней мере, на математике.

Сложности бывали с устными предметами и немецким. Очень плохо Ими рассказывала стихи: тихо, мрачно и сухо. Хорошо у неё, казалось бы, должны были удаваться трагичные, но даже они получались слишком пустыми. Мёртвыми. Сам её голос был таким же мёртвым и холодным, как и она сама, и вскоре учителя открыто махнули на Ими рукой и перестали критиковать её устные ответы: её вообще старались спрашивать не чаще двух раз в год. Ими впадала в такую глубокую тоску, едва только её выдёргивали к доске, едва только она оказывалась в поле зрения стольких людей и центре их внимания, и она начинала чувствовать себя такой подавленной и несчастной, что заражала своим унынием абсолютно всех. И хотя со временем она более или менее привыкла к устным докладам, её речь так и не обрела жизнь. Как и голос. Как и взгляд.

Образ Имтизаль в школе — это нелюдимая неказистая худощавая девочка в больших наушниках, с беглым параноическим взглядом огромных жутких глаз, вечно жмущаяся по углам и стенкам и делающая карандашные рисунки в блокноте. У неё не было друзей, она ни с кем не общалась, хотя бывали даже отчаянные, обычно из других классов, пытавшиеся познакомиться с ней.

Однажды одной из таких отчаянных стала одна старшеклассница. Она спрашивала Ими о музыке, об отношениях с одноклассниками, о взглядах на жизнь, о социофобии и совершенно вогнала её в трагичное замешательство.

— Ты извини, я знаю, как раздражает, когда всякие чужие лезут, — сказала потом она, когда уровень враждебности Имтизаль стал зашкаливать.

Ими промолчала. Она не знала, что здесь можно сказать: знает, но всё равно лезет?

— Просто ты мне нравишься, я могу помочь. Никто не будет тебя трогать, как уже не трогает меня.

— Меня не трогают.

— Да ладно, у тебя в классе есть парень, который докапывается, я знаю.

— Нет.

— Назовём это не помощью, прости. Ты просто попробуй. Я уверена, ты сама останешься довольной. Просто пойдём со мной вечером к одним ребятам? Тебе совсем необязательно ни с кем общаться, можешь просто сидеть, слушать и смотреть. Если кто-то понравится, заговоришь. Я предупрежу их, чтобы никто тебя сам не трогал. Я тоже ведь такой была.

По взгляду Ими было видно всё её недоверие.

— Да ладно тебе. Ты же даже музыку готическую слушаешь, ты это знаешь?

— Black Sabbath не готика.

— Но у тебя сейчас играет Christian Death.

— Дэт-рок.

— Дэт-рок пошёл от готики. Я тебя пугаю?

— Нет.

— Ну а в чём дело? Не нравятся готы?

— Нравится одиночество.

— Не тебе одной. Ты попробуй сходить со мной. Я была такой же, как ты. Или боишься, что родители не отпустят?

Молчание.

— Я приду к тебе вечером без косметики. Оденусь, как обычная девчонка, пирсинг сниму, и они отпустят. Они же наверняка хотят, чтобы у тебя были друзья?

— Да.

— Ну вот, видишь. Убьёшь двух зайцев.

Так Имтизаль столкнулась с готикой. К ней действительно никто не лез весь вечер, никто её не замечал и все вели себя так, будто бы Ими с ними не было вообще. Она стала ходить на их встречи, родители ничего не подозревали и искренне верили в то, что их дочь всего лишь гостит у девочки из школы. Так примерно и было, ведь родители Эмили — так звали девочку из школы — очень часто ездили в командировки, дом пустовал, и нередко именно там проводились сходки. Даже братья не поняли: без готического макияжа узнать Эмили было сложно. Позже они, всё же, узнали, но ничего не сказали родителям.

Позже Имтизаль поняла, зачем Эмили так яро хотела привлечь её к себе. У Эмили был младший брат, и ему очень нравилась Ими, правда, он так и не рискнул за ней ухаживать. Ими это поняла, но не придала значения, ведь новая среда действительно оказалась именно тем, о чём она мечтала. Так она восполняла свой недостаток в сумасшедших, так она увидела наркоманов, так она вступила на новую тропу. Она много слушала рассказы своих новых единомышленников, обдумывала культ смерти, обдумывала саму смерть. Не то чтобы она принимала душой всё то, что они говорили, но их речи помогали по-новому взглянуть на мир.

В школе узнали о новых друзьях Имтизаль, и теперь смельчаков стало ещё меньше. Ещё больше стало тех, кто верил в магию Ими, потому что компанию Эмили нередко принимали за сатанистов, и теперь всё, казалось бы, встало на свои места. Даже Джексон стал издеваться над ней реже и только, казалось бы, для поддержания собственной принципиальности.

Но сама она не изменилась нисколько. Она была как и всегда безразлична ко всему происходящему, как всегда асоциальна, как всегда беспомощна и дика. Она так никогда и не стала общаться с готами, даже не здоровалась с ними. Их сосуществование отдалённо напоминало детство с Джексоном на ранчо, но в ещё более холодной и безучастной форме.

Как бы там ни было, Ими была счастлива, наверно, потому и переносила все удары. По-своему, но счастлива. У неё были силы на то, чтобы вылезать из грязи, отряхиваться, отмываться, поднимать взгляд и снова двигаться вперёд.