Глава 7. Смоляной разговор

Ква-ква-кря-кря-хрю-хрю.

— Где вы были, когда вас убили?

— Так здесь, в камере.

И только попробуй квакнуть, что мне не веришь, думаю про себя, только попробуй...

— Вы видели, кто это сделал?

— Так они со спины нападали… он… она… оно… не знаю...

Какого черта у меня язык опять приклеился к гортани, к этим самым задним скатам альвеол, какого черта я опять двух слов связать не могу, хотел же рассказать им про уборку урожая после первого числа, который убирать нельзя, про жертвоприношения, про всякое такое, а я знаете, что думаю… Одергиваю себя, тпр-ру, стой, ты хоть берега видишь, ты хоть разницу видишь, где фантазии твои книжные, как всякие шерлоки с марплами будут тебя слушать, а где реальность, где ты виноват просто в том, что существуешь, вернее, уже не существуешь, но все равно виноват...

Ква-ква.

— По закону мы должны вас экстрадировать, но поскольку вы умерли, мы не можем этого сделать.

Снова вспоминаю какие-то легенды, что душа умершего остается там, где её убили, думаю, радоваться мне или что, как-то не представлял я себя в должности ирландского призрака, тоже мне нашли себе Белую Леди, Белого Джентльмена, то есть, н-да-а, тот еще из меня джентльмен...

… а вот что.

Найти Светозару.

Уж теперь-то я должен её найти, потому что она тоже, и я тоже, мы оба тоже, знать бы еще, где искать...

В ушах все еще звенит — по закону вы не имеете права покидать территорию, на которой вас убили — трижды ха-ха, можно подумать, я могу покинуть эту территорию, призраки физически не способны такого сделать. Откуда я это знаю, черт бы меня побрал, а ведь знаю, какого черта я знаю то, чего мне никто никогда не рассказывал...

Поле оцепелено со всех сторон, н-да-а, пропала картоха, пропала, трындец хозяину, а ведь теперь мне его даже жалко, вот сколько картохи пропало. И уже не хочется называть его ослом, хочется чем-то помочь, интересно, чем, что я вообще про него знаю, женат, не женат, дети у него есть или нет, сколько ему лет вообще, выглядит на сколько-то не на сколько, не разбираюсь я в возрастах. С работниками вроде бы душевно общается, только черт его знает, что стоит за этой душевностью, у них же этот принят, смол талк, смоляной разговор, то есть, то есть, не смоляной, а маленький, и от этого смол талка сразу же сладковатый привкус во рту, как от вишневой смолы, тягучей, карамельной, подернутой паутинками лета...

Ква-ква-ква-ква-ква-ква-ква...

Вот он, легок на помине, идет мимо меня, меня, конечно же, не видит, меня уже никто не видит, потому что меня уже нет. Идет с переводчиком, которому я так и не заехал в рыло, квакает с ним что-то, хрюкает, улыбаются, черт бы драл переводчика этого, я тоже так хочу, квакать, хрюкать и улыбаться с людьми, которые говорят на другом языке, да что там, хотя бы на моем языке, а то тоже двух слов связать не могу, это я только в мыслях цицерон хренов...

Уходят в поле, что они там делать будут, неужели вдвоем будут все что осталось убирать, да не похоже, хотя кто их знает. Спешу за ними, предупредить их надо, что нельзя этого делать, что лучше миллион раз разориться, чем один раз умереть, вот что я вам скажу. Идут в темноту сумерек, подсвечивают себе путь фонарями, которые не разгоняют темноту, а как будто только больше её сгущают, там впереди кажется вообще одна сплошная чернота… А что он делает, что он вообще делает, О’сёл этот, заходит за спину переводчика, что это у осла поблескивает в руке...

Черт...

Бегу наперерез, какого черта я вообще делаю, что я вообще кинулся его спасать, я же его ненавижу, и он меня тоже, что со мной не так, почему я не могу просто стоять и смотреть, как убивают гребаного переводчика, почему я вспыхиваю перед ним ослепительным сиянием, черт, не успел, лезвие скользит по горлу переводчика, скользят вниз тяжелые смолистые красные капли, вытекает из горла кровавый смол талк...