Тунеядец

За окном уже стемнело; хлопают двери, звенят ключи и раздаются шаги уходящих домой сотрудников. Рабочий день закончился; фойе опустело, и лишь информатор приводит в порядок разбросанные по столу документы. Прошедшей зимой люди стояли в очередях с раннего утра по десять — двенадцать часов подряд и так и не попадали внутрь, а предварительной записи приходилось ждать около двух месяцев. Но сейчас середина осени; пенсионеры самостоятельно справляются с оплатой коммунальных платежей; "школьные" пособия на учебники и тетради давно присуждены; а некоторое усовершенствование системы приема позволяет людям прийти на консультацию в любой из удобных им дней.

Я сижу в своем кабинете, пью кофе без сахара и пересматриваю отчет о результатах встреч с Д.

"Принято заявление с просьбой оплатить дорогу до социальной службы. Клиент информирован, что его желание будет рассмотрено в течение месяца".

"Звонил агент с биржи труда сообщить, что Д. отказался от предложенной вакансии, так как не хочет терять присужденные ему пособия. Клиент вызван в службу переговорить создавшуюся ситуацию. Поведение Д. агрессивное, провокационное".

"Клиент написал объяснительную, почему он отказался от работы. Причина — нежелание терять очередь на курсы госязыка".

Объяснительная написана коряво, в спешке. Указанная в ней информация расходится с полученными накануне от агента данными.

"Звонок на биржу. Выяснено, что очередь на курсы подойдет не ранее, чем через полгода; также Д. может принять предложение работы и при этом сохранить возможность изучения языка".

Отлично. Просто отлично. Буквально на днях утвердили поправки к закону об общественных работах. Они предусмотрены тем, кто длительное время "скитается" по кабинетам нашей Организации, не намереваясь делать что-то во благо своего материального положения. Они не „бесплатны”; и в сочетании с присужденным пособием на пропитание полученная на руки сумма соответствует размеру минимальной зарплаты. Это лучше, чем ничего; к тому же, людей адекватных и, будь неладен мой сарказм, симпатичных отправляют не на улицы, убирать опавшие листья и выкинутые бутылки из-под пепси-колы, но в местные самоуправления и госслужбы, на мелкие „бумажные” должности, на которые у специалистов почти никогда не хватает времени. Так, планируется, что через неделю некая женщина около 25 лет приступит к своим обязанностям в нашем райисполкоме. Конечно, Д. никто не возьмет на такую должность; но привести в порядок школьную территорию, парк или поучаствовать в мелких ремонтных работах предложат с удовольствием.

Я берусь за трубку и приглашаю клиента в службу обговорить кое-какие детали касаемо присужденной социальной помощи. Эти слова действуют на Д. как тряпка на быка — он с готовностью соглашается встретиться со мной на следующий же день.

— Вызывали? — слышится голос подопечного Д. В дверной проем просовывается потертый портфель, зонтик и, наконец, я вижу собственно самого клиента, мокрого с ног до головы, с всклокоченной прической и (о боже!) хлюпающими ботинками.

Я пытаюсь собраться с мыслями, успокоиться и придать своему лицу уверенное выражение, предчувствуя борьбу "за свободу и права человека".

— Вы-таки решили дать мне пособие на покупку автобусного талона? — игриво осведомляется Д., и, так как я ничего не отвечаю, продолжает, — Похвально, похвально… Значит, мне просто стоило быть несколько наглее? Или наконец-то государство начинает думать о своих несчастных изголодавшихся детях?

— Вам нравится думать о себе как о несчастном, голодном ребенке? — ухмыляюсь я.

"Ничего, „малыш”, сейчас я тебя обрадую".

— Хотя вы правы: на прошлой неделе правительство создало специальные, „дополнительные” вакансии для людей без опыта работы. Они примут вас только на основании рекомендаций, которые дает биржа труда… Представляете, какая восхитительная возможность вам предоставляется?!

— А что за работа? — напрягается Д. — Я имею в виду, что я должен буду делать?

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Что скажут, то и будете. В заключенном договоре будут оговорены все детали.

— Но… Нет, это, конечно, интересно, но все-таки… Сколько мне будут платить? Зарплата ведь, я полагаю, там достойная?

— Оклад соответствует навыкам и умениям безработного, — отвечаю я. — Сто латов на руки плюс сохраненное пособие на питание и социальные гарантии.

— Сколько?!!

"Вот, вот сейчас самое интересное начнется".

— Вы… вы ничего не перепутали? — от волнения Д. начинает заикаться, — сто лат на руки? За то, что я буду пахать как проклятый с утра до вечера?! С этими шакалами, бродягами и тунеядцами?!

"Среди себе подобных..."

— Унижаясь и зарабатывая себе на крохи хлеба?.. Не способный прокормить собственную семью?!

— Какую семью? — устало спросила я.

— Свою!!!

— У вас нет семьи, — еще более устало ответила я. — Вы живете один.

— А если будет?!

— Вот когда будет, тогда и будем говорить...

Д. смотрит на меня несколько мгновений, исполненный злобой, пытаясь просверлить меня глазами насквозь. У него это почти получается, и, если честно, я чувствую себя совсем некомфортно. Но работа есть работа.

— А если я буду мотаться из одного конца города в другой?

— Купите себе билет на автобус.

— На какие деньги?

— На зарплату.

— Со ста лат я буду еще тратиться на покупку билета?!

— Будете, если хотите доехать до нужного вам места.

"Или научись кататься „зайцем”, но этого я тебе посоветовать не могу".

— И отдавать половину суммы?!

— Почему половину?

— Потому что столько стоит проезд в месяц, — раздражается клиент.

— Вовсе нет, — объясняю я. — Можно купить проездной.

— Вы серьезно?

— Вполне.

— Но это эксплуатация! — восклицает Д. настолько громко, что проходящая мимо кабинета коллега решает заглянуть внутрь, посмотреть, что случилось. — Это откровенная эксплуатация труда! То, что уродует государственную экономику и заставляет людей идти на воровство, подыхая от голода!

Мне очень хочется сказать ему, что уродуют латвийскую экономику не общественные работы, но тысячи бездельников, паразитирующих за счет социальной помощи и не желающих ударить пальцем о палец, чтобы как-то решить проблему собственной несостоятельности. Однако интуиция мне подсказывает, что метод откровенной конфронтации в данном случае спровоцирует еще большую агрессию и разрушение уже установленного контакта, и я сдерживаюсь.

— Работать за оклад, который не дотягивает до минимальной заработной платы, — смешно! — продолжает распаляться клиент. — Мои права нарушены! Моя свобода выбора под угрозой! А что будет, если я откажусь от этих чертовых общественных работ?

— Пожалуйста, — говорю я. — Отказывайтесь.

— Я могу отказаться?

— Можете.

— И какие за это меня ожидают последствия?

— Лишение пособия.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Это что, наказание?

— Нет.

— А что же тогда..?

— Закон, — пожимаю я плечами.

— Но почему же такой закон существует?

— Потому что вы не захотели зарабатывать на хлеб насущный потом и кровью, — вырвалось у меня из задворок сознания.

— А я должен?

— Да.

— То есть, будучи безработным, я нарушаю закон? — уточняет Д.

— Не совсем так. Нарушу закон я, если не направлю вас заключать трудовой договор.

— Бред какой-то… — бормочет клиент. — Просто бред. Я вынужден, понимаете? Вынужден просить помощи службы, так как пособие — единственный источник моего существования!

— Значит, теперь будете жить на зарплату.

— Да как же так?.. — растерян Д. — Как же так? Вы меня вынуждаете… Нет, я так не могу. Я должен обдумать эту ситуацию. Сколько времени у меня есть..?

— С учетом того, что принято заявление, — неделя, — смотрю я на календарь.

— Неделя, значит…

— Угу.

— Хорошо. Значит, в течение недели я прихожу к вам с ответом, согласен ли я на такие „драконовские” условия или нет. Но я буду жаловаться! Слышите? Я буду жаловаться, если вы мне откажете в помощи! Вы еще пожалеете, что направили меня на эти работы! Я припомню все!!! Слышите, вы?! — и с этими словами он поднялся на ноги и гордо зашагал прочь из кабинета.

Дверь с шумом захлопнулась; мне оставалось только вернуть на стол упавшую от порыва ветра бумагу.

Ни на следующий день, ни через неделю Д. не появился и не сообщил о своем решении подписать договор, однако секретарь рассказала мне о некоем клиенте, звонящим ей по несколько раз на дню с вопросом, не поменялась ли трактовка вступивших в силу нормативных актов и надоедающим ей разглагольствованиями о несовершенстве и коррумпированности социальной системы.

Наступивший понедельник не предвещал ничего необычного, и после традиционного утреннего кофе на служебной кухне я вернулась в свой кабинет. На столе лежал конверт без надписи, и, вскрыв его, я обнаружила сложенный вдвое лист бумаги с проступившими на нем разводами от черного маркера. С обратной стороны послания выведено одно-единственное слово: "Согласен". Имя, адрес или любые другие координаты отправителя указаны не были, и я позвала курьера.

— Откуда это? — спросила я вошедшую молодую девушку 20-ти лет, подрабатывающую в службе на неполную ставку уже второй месяц.

Сотрудница взяла в руки письмо, повертела его в руках и пожала плечами.

— Не знаю. Я лишь выложила почту из папки на твое имя. В пятницу вечером в ней еще ничего не было.

— И ты никого не видела?

— Видела, конечно. Да разве всех упомнишь… Я же тут совсем недавно. Мне что-то передать в центральный офис?

— Нет, не надо, — ответила я. — Спасибо.

Достав личное дело Д., я с присущей мне скрупулезностью стала сравнивать почерк клиента с выведенными калякулями на присланном мне листке бумаги. Размер букв был аналогичен; но официальная экспертиза — удовольствие трудоемкое и бессмысленное: даже если будет признано, что написанная записка принадлежит руке Д., клиент сможет отказаться от своих слов: он-де согласился не с необходимостью участия в общественных работах, но с размером присужденного пособия, например. В конце концов, мне надо отчитаться за проделанную работу перед начальством, и по-детски нацарапанная бумажка, зарегистрированная в деле как юридический документ, мне чести не сделает.

Поэтому я быстро набросала проект предупреждения, таким образом, продлевая срок принятия решения на несколько дней и давая Д. еще один шанс "исправиться". Когда же от клиента не последовало никакой реакции, я с чистой совестью аннулировала пособия и подготовила акт о расторжении поставляемых услуг.

Прошел месяц.

Я никогда не любила отвечать на телефонные звонки. Не любила потому, что это мешало процессу консультации подопечных; не любила потому, что не видела выражения лица и производимых собеседником жестов; не любила потому, что люди часто ошибались адресатом или задавали глупые, несущественные вопросы. Но сегодня звонок казался слишком назойливым, слишком громким, чтобы его можно было просто проигнорировать, и я, бормоча себе под нос что-то невразумительное, подняла трубку — как оказалось, не напрасно.

Некая М. представилась адвокатом из бюро по защите прав человека и попросила уделить ей немного времени для разбирательства о деле Д. Мы условились о встрече в полдень, и, когда я переступила порог ее офиса, меня встретила миловидная женщина лет тридцати пяти с короткой, светлой прической типа каре и нацепленными на нос стильными очками-половинками.

Как оказалось в ходе дальнейшего разговора, несколько дней назад было получено заявление Д. с просьбой "взять его под опеку и восстановить нарушенные права на свободу выбора". Клиент уточнял, что его подвергли унижению как работники социальной службы, так и агенты биржи труда, настоявшие на заполнении некой анкеты о самостоятельно выполненном поиске свободных вакансий и неправильно-де совершившие перевод текста с государственного на русский язык. Он хотел сменить консультанта из-за "не квалифицированно оказанной услуги", а также, самое главное, записаться на общественные работы, в чем ему якобы было отказано. Он просил отменить наше решение о лишении его пособия на пропитание и проверить мою компетентность решать социальные проблемы и внедряться в чужую жизнь вплоть до изучения „нижнего белья” подопечных. Оканчивалось это заявление разглагольствованиями о причиненном моральном и материальном ущербе в размере десяти тысяч лат.

— Разве вопрос о компенсациях рассматривает бюро, а не суд? — с недоумением спрашиваю я М.

— Суд, конечно. Очевидно, Д. спутал функции учреждений, что не такое уж и редкое явление. С чем к нам только не обращаются, — усмехается адвокат. — Если мы признаем, что представители службы или биржи труда превысили свои полномочия и нарушили права клиента, делу будет дан ход, и мы переправим его в вышестоящие инстанции.

— И какие перспективы? — заинтересовавшись, я подалась вперед и едва не свалилась с уютного кресла.

— Полагаю, в данном случае я ограничусь кратким допросом каждого участника упомянутых в письме обстоятельств, а также контролем хода развития дальнейших событий. Мне хотелось бы видеть личное дело Д. и, конечно же, регулирующие нормативные акты, в соответствии с которыми вы работаете.

— Вы говорили с клиентом?

— Еще нет. Он отключил телефон и, по всей видимости, в ближайшие дни будет вне зоны досягаемости. Охрана сообщила о некоем мужчине, который шатался около офиса и "задирал" прохожих до тех пор, пока не натолкнулся на полицейский пост. При просьбе показать удостоверение личности у него не оказалось паспорта, и он представился тем же именем, что и Д. Думаю, он проведет в участке какое-то время, прежде чем вернется к себе домой.

Я сделала в ежедневнике пометку о необходимости проверить подопечного по месту жительства, затем протянула М. список находящихся в деле документов.

— Он обжаловал решение в департаменте благосостояния? — уточнила адвокат, прочитав кодовый номер отосланного клиенту письма.

— О да, практически сразу же. У меня в кабинете создана отдельная папка для корреспонденции между Д. и другими организациями. Писем так много, что они не помещаются в обычный шкаф, — улыбнулась я. — Однако позиция департамента основывается на распоряжении министерства снизить количество лиц, длительно получающих социальную помощь. В связи с чем и были созданы эти малооплачиваемые общественные работы. Считается, что при увеличении оклада может изуродоваться рынок труда. Мотивация человека "застрянет" на одной точке — а зачем что-то делать, если и так хорошо? — и он уже не захочет внедряться в нормальный непрерывный процесс воспроизводства рабочей силы. Упадет спрос — пострадает экономика, — наизусть воспроизвожу я ответ департамента.

Мы уточняем еще кое-какие детали и договариваемся о сотрудничестве не только по делу Д., но и в случае спорных случаев по нарушению прав других клиентов. Довольная, я поднимаюсь с кресла и направляюсь в сторону двери.

— Держите меня в курсе дела, — напоминает М. и поправляет свои блеснувшие в солнечном свете очки-половинки.

Несколько консультаций Д. были перенесены по моей инициативе из-за чрезмерной психологической нагрузки в назначенные клиенту дни. С центра пробации пришло распоряжение оказать материальную помощь двум досрочно освободившимся из заключения зекам, и я отправилась проверять их жилищные условия. Потом мне позвонили из больницы и сообщили, что мой подопечный Н. — хронический алкоголик — обморозил себе левую ногу и в настоящее время проходит стационарное лечение. Я помчалась в другой конец города, чтобы совместно с клиентом наметить дальнейший план действий, и в той же палате случайно натолкнулась на пациента, которого вот уже около месяца разыскивала состоящая у меня на учете семья. Когда, наконец, после многочисленных звонков родственникам пострадавшего я вернулась в офис, меня незамедлительно вызвали на заседание комиссии, рассмотреть дело какой-то пострадавшей от пожара клиентки. На следующий день мне надо было подготовить несколько запросов в центр психиатрии и наркологии; связаться с социальными службами других предместий и принять с десяток клиентов, толпящихся в коридорах нашего райисполкома. Я чувствовала себя, верно, не лучше, чем вернувшийся на землю астронавт, к тому же слякоть за окном основательно портила настроение.

Когда Д., в конечном итоге, попал на прием, я уже успела получить отчеты адвоката из бюро по защите прав человека, а также переговорить со "служебным" юристом о тактике проведения беседы с подопечным. Дело в том, что секретарь зарегистрировала внеочередное заявление Д. с просьбой сменить "инспектора" — меня, т.е., — по причине возникшего между нами "конфликта интересов". Клиент уточнял, что у нас с ним "кардинальное несовпадение характеров" и "личная заинтересованность в разрушении установленного контакта".

— Какого контакта? — ехидно спросила коллега, выслушав мои жалобы на присутствие у подопечного неудержимой энергии на выпендреж и отсутствие как таковой — на поиски работы, — сексуального, что ли?

Переход Д. от одного специалиста к другому был сопряжен с известными бюрократическими трудностями. Кроме того, я числилась на "хорошем счету", и на момент получения заявления в участке было много новеньких, не рискнувших бы взяться за это нашумевшее дело. Ситуацию "замяли", и на какое-то время в службе воцарилась тишина. Однако вскоре на консультации настоял сам клиент. Мне хотелось бы верить, что он "взялся за ум", но опыт подсказывал, что его интересовала только денежная сторона вопроса. Мои подозрения подтвердились в первую же минуту.

— А я хожу на курсы латышского языка, — похвастался Д.

— Правда? А дальше?

— Вам не интересно? — едва ли не огорчился клиент. — А я думал...

— Отчего же? Продолжайте, я слушаю, — несколько рассеянно ответила я.

— Нет, вам и вправду неинтересно. Я хотел бы записаться на общественные работы, но теперь вижу, что все зря. Вы мне напомнили одну простую истину: стоит только сделать что-либо полезное, и сейчас же от тебя отвернутся люди.

"Не поняла — Что ты сделал?" — подумала я про себя, а вслух сказала:

— Ну так записывались бы.

— А вы?

— Что я?

— Ну, вас разве не надо ставить об этом в известность?

— Для чего?

— Ну… Вы же хотели, — недоумевает клиент.

— Да неужто? А вы решили сделать мне одолжение? — недружелюбно спрашиваю я. Может, метод провокации и искусственно созданного абсурда — единственное, что может подействовать на этого подопечного? Ох, как мне не хочется его применять...

— Вы думаете, мне вот так просто, от нечего делать захотелось послать вас трудиться? — продолжаю я, — или все-таки в моих действиях есть какой-то смысл? В том, что я составляю договор, ищу лучшие вакансии, убеждаю работодателя взять вас на испытательный срок? Или, — я понижаю голос, — я пытаюсь самоутвердиться за ваш счет? Разрешить комплекс неполноценности? Показать, каким могуществом обладает латвийская социальная система?!

— Нет, — бормочет клиент, — нет… Я просто хочу жить нормально… Я просто… Ну вы поймите меня, соцобеспечение — единственная возможность выжить в кризисное время. Не будет пособий — не будет ничего; я пропал, я...

— Но вы же сами все знаете, вас умеете! — "искусственно" распаляюсь я. — У вас есть квартира: вы не останетесь на улице; сердобольные родственники: они дадут денег на „черный день”; вы не инвалид; не урод и, в конце концов, не дурак, — зачем же вы приходите к нам за помощью?! Ведь мы, чиновники, только и делаем, что унижаем вас, заставляем приносить всякие ненужные бумажки, и, наверное, просим взятки, да?.. Мы лишь грязное пятно на фоне несчастного, непонятого общества, — так вы думаете про нас? Здорово; правда; ничего не скажешь, Д. …Я просто в восторге.

Это был жесткий метод. Сказать по правде, его мало кто применял на практике; но бессмысленная работа на протяжении нескольких лет с клиентами наподобие Д. заставила меня пересмотреть свои взгляды. Мне хотелось видеть результаты своей работы. Мне хотелось вместе с человеком радоваться разрешению его ситуации и помогать в вещах, в которых он, возможно, еще не разбирается, но пытается понять. Мне хотелось сопереживать и быть доверенным лицом попавшего в кризисную ситуацию клиента. Я любила социальную работу, любила все, что с ней связано, и мне было больно, когда кто-то собственную несостоятельность оправдывал несправедливостью и подлостью окружающего нас мира. Я воспринимала это как нападение на мои личные ценности и предпочтения. Да и все специалисты социальной сферы были очень ранимы. Ведь им нужно было защищать и быть защищаемыми кем-то. Им нужно было контролировать чужие жизни и быть контролируемыми. Они испытывали потребность утешиться, получить поддержку, принять чью-то любовь. Но вместо этого им самим приходилось утешать, поддерживать и любить. И никто им не говорил за это спасибо.

— Я даю вам свободу выбора, — продолжала я, обращаясь к Д. — Делайте, что знаете. Вы больше не клиент социальной службы. Вы взрослый, здоровый мужчина и способны самостоятельно принять решение, что вам нужно.

— Это недоразумение. Раньше от меня этого не просили. Зачем вы..?

Повисла очень неловкая пауза. Я собиралась с мыслями, Д. ждал ответа.

— Послушайте, — очень медленно, с упором на каждое слово произнесла я. — Если я спрашиваю вас о чем-то, прошу заполнить тот или иной документ и отчитаться по заключенному соглашению, я делаю это не для того, чтобы унизить или как-то поиздеваться над вами. Мне важно видеть результаты своего труда, осознавать, что что-то у вас, длительно безработного, меняется. Вы ведь сидите дома с 2007 года?

— Я пытаюсь найти работу!

— Нашли?

— Да как вы смеете!!! Государство довело меня до нищеты, а теперь...

— Оставим государство, — прервала я его. — Государственные и экономические процессы будут происходить всегда. Но у вас есть выбор — бросить вызов или уйти. Пособий вы лишились, потому что выбрали второе. Я не считаю, что должна платить налоги на содержание тунеядцев и алкоголиков. И государство меня поддерживает.

— У меня есть время подумать? — спросил Д.

— Есть. До конца консультации, — отрезала я.

— Но я не хочу.

— Тогда уходите, — с этими словами я поднялась.

— Постойте!

— Что еще?

— Я буду работать.

— Где? Вам предложили вакансию?

— Нет… Нет, я обращусь к услугам биржи.

— Тогда вы знаете, что для этого надо сделать, — пожала я плечами.

Клиент посмотрел на меня несколько мгновений, потом, ни слова не говоря, собрал со стола вещи и ушел.

Через два часа он вернулся и показал бумагу, подтверждающую регистрацию на общественные работы.