Этюд четвертый. Гром над пшеницей

Былое русское поле. Забытое. Над колосьями течет безмятежное дыхание ветреного простора. Купол синевы, изогнутый величием многомерности, вонзается в безмерность горизонта обманчивой, видимой границей утопающей в ноле полосы. А в голубом взгляде космического атома, разрывающего свет безумного пламени на осколки цветов, с высокомерием туманного царства цепей и решетчатых масок лживого благородства, белоснежным флотом плывет белобородое войско божественного провидения. Тихим, тревожным звоном посвистывает вечерний дух, увлекаемый ветром, бегущим от могущества замкнутой бесконечности в другой край собственного хвоста. Пьяным варваром раскачивается с молотом в руках наступающий ужас, разъяренным криком возвещая о своем наступлении. Раскатывается черное море короткого страха, быстро захватывающего сердца беззащитных осколков жизней, выставленных на свет без щита ребер и мяса. И взмахом ресниц, прогоняет он безобидную серость из взгляда, исполняющегося чернотой, растущей из центра его бытия. Первые же крики отдаются эхом, проминая ковры гостеприимной матушки и прибивая их пятнами широких следов, и уже скоро готовятся уста портала в мир черной бесконечности разверзнуться яростью безупречного голоса, ударяющего молотом из-под черного платья грозного наряда. Вдруг, начинает закипать теплым боем одеяло серого бункера кошмаров, готовое разорваться мелкими частями ядовитого безумия, чтобы отравить последние капли величия живого золота, и все стихает. Молчание нежным, внезапным ударом сваливается на сухой ковер, жаждущий убивающих его душу страхов, желающий напитаться сухостью теплого ветра. Лишь мерный рык разносится гаснущими волнами по нежной щеке дрожащего от страха волосяного щита, вставшего дыбом на спине щенка, прижавшегося к деревянному полу узкой будки. Но вслед неожиданным маршем рвется истоптать чистую гладь не пройденной тропы послушное войско безумного царя, и треск и вой прислужников черных солдат и безглавых всадников гремит на весь мир об их приходе, трубным ревом возвещая о неизбежности грядущего. И в последний миг живое вскидывает руки, в праведном страхе желая вымолить у безмерного духа прощение, и шепотом разливается беспокойный шелест раболепия, вьюнком прорезаясь меж растущих очагов волнения. А сверху уже валится черный дым, клубами истошного крика пытаясь укрывать последние следы храбрости, тонущей в ужасе неподдельного отчаяния. Как вдруг, яростный крик безжалостного гнева растворяется пустословием шума, чернота обращается нежной, ласковой проседью, и быстро тают последние остатки ненавистного страха, оставляя за собой величественный дух благостного очищения. И вновь не смотрят глаза на бесподобный лик достоинства пустоты, вместо того превознося чародейство, установленное заменить отсутствие неприятия. И снова раскаты медленно уплывают вдаль, оставляя тихо опадать взъерошенную шерсть на нежные, теплые постели величественного мира.