01. Совесть камня

— Ты действительно считаешь, что у твоих друзей нет от тебя тайн? — До́рнах поднял чашку, но пить не стал, а коснулся краешка губами и поставил обратно на стол.

Мне стало обидно за превосходный чай.

— Нет, ничего такого я не думаю. Конечно, у них есть тайны. Но уверена — ничего, что они бы мне не рассказали.

Дорнах улыбнулся; иногда его улыбки ранят, но все равно, люблю, когда он улыбается. Потом он поднял руку и по-мальчишески взъерошил темные кудри.

— Хочешь проверить? Не друзей — себя.

— Идея странная или глупая. Или одновременно, — заметила я. Но мне уже было любопытно, поэтому спросила: — И как же?

— Для начала составь список друзей, помести на самый верх списка того, у кого, по твоему, все же может быть тайна от тебя, такая, о которой не скажешь другу. Ниже — остальных, с уменьшением такой вероятности.

— Тогда в самом верху будешь ты, с твоей шуткой про «я же полубог».

Он отмахнулся:

— Забудь обо мне, Тала́н. Со мной и так все понятно.

Мне ничего понятно не было, но спорить не стала, интереснее было все же составить список, хоть и мысленно.

Итак, друзья. Те, с кем мы делили детские проделки, вроде гриба-вонючки в стол нелюбимому учителю, и взрослые проблемы, вроде первой любви или вечной нехватки денег…

На первое место поставлю Лэ́ллин, «бумажную принцессу» нынешней правящей династии. Дворцовые тайны и все такое. Но жаль, что не могу поставить на первое Дорнаха, который однажды возник ниоткуда в толпе, чтобы остановить воришку, уже засунувшего руку в мою сумку, и с тех пор то появляется, то исчезает, кажется, не имеет собственного дома, и при этом всегда причесан и выглажен.

Се́ллах, смотрительница заповедника волшебных существ. Второе место. Лично я до сих пор не знаю, почему чудесные звери говорят только с ней или где она их находит.

Третьим будет Станх, он же Стай. Работает стражем в таверне. Тайны? Мог что-то увидеть по работе. Но чужое оно и есть чужое.

Ке́ртак, преподает философию и контроль разума в местной Полуакадемии. Пятнадцать лет на одной и той же работе… Какие у него могут быть секреты? Разве что — как не разлюбить то, что делаешь, через столько лет. Поставлю Кертака в самый конец списка.

Дорнах словно понял, что я закончила со списком.

— А теперь напиши каждому одно и то же письмо и отошли «черным ходом». Всего несколько слов.

Дорнах произнес эти слова, и сначала я удивилась, потом рассердилась:

— Ни за что! Это даже за дурацкую шутку не сойдет! Даже с друзьями! И потом, мне же придется почерк менять, трое из четырех его знают!

— Рассматриваешь препятствия на твоем пути, а значит, решила попробовать, — заметил он совершенно спокойно. — И ты не можешь знать, что сойдет, а что нет, за шутку с людьми, которые проводят с тобой пару часов в день, или еще меньше.

— Дружба — это не обязанность всюду быть рядом! — ответила я с резкостью, но скорее нарочитой, чем естественной.

— А что она такое по-твоему? — усмехнулся он. — Судьба? Призвание?

— Профессия, — буркнула я, — и привычка выносить невыносимое.

— Тогда, возможно, ты вынесешь и это, — кивнул мой совершенно невыносимый друг. — И внесешь в жизнь немного разнообразия.

Я потаращилась на него еще с минуту, потом ушла и вернулась с бумагой и моим чернильным камнем, серо-черным, с белым «пояском», заткнутым как пробкой палочкой для письма. Встряхнула его, вынула пробку-палочку и написала на верхнем из бумажных листов три слова: «Все открылось. Бегите». И на следующих трех. Четыре совершенно одинаковых письма.

Чернила высохли быстро. Оставалось надписать имена, что я и сделала, чуть помедлив. Письма мгновенно исчезли со стола, одно за другим отправившись к адресатам.

— А что теперь? — спросила я у Дорнаха, с какой-то претензией в голосе, словно он вынудил меня сделать нежеланное.

— А теперь — жди, — ответил он.

День до вечера я провела без лишних мыслей, но на следующий меня с самого утра начало грызть беспокойство, хотя дел было достаточно: пришло время менять картины в нижней галерее Легкого Дворца. Новые давно были подготовлены — мои находки из разных городов и стран, итог поездок и переписок по «черному ходу». Такова моя работа мастер-картиноведа — раз в сезон или чаще, если попросят, обновлять галерею. Выбирать и показывать лучшее.

Таана не столица; маленький город на полуострове, далеко выдающемся в море, удобный порт, где останавливаются почти все корабли, плывущие с континента на континент. Город принцесс, центр не торговли, но дипломатии. Здесь царит свой уклад — все размеренно и пристойно, хорошие манеры и хороший вкус — норма. И никогда никаких неожиданностей, кроме очередных послов, прибывших ради очередного договора с правящей династией. Но в середине дня я узнала, что Лэллин уехала в паломничество к Башне Льют, Башне Смеха. В паломничество! Оторвавшись от приема послов и почти бесконечной дипломатической переписки, из-за которой наследная принцесса и называлась «бумажной». Слишком странно, чтобы об этом не думать. По счастью, времени на мысли оставалось не очень много.

К вечеру я устала и от работы, и от мыслей, но не настолько, чтоб не зайти в пекарню матушки Эмрис и не купить пирожных, которые так любил Стай. Его дом был рядом с моим, и я часто забегала в гости. Но в этот раз друга дома я не застала.

— Он уехал, — сказала его мать, которая открыла мне дверь. — Еще вчера вечером, в Кайра́т.

— Куда? — поразилась я. — К варварам? Что ему там делать?

Но она не знала.

Я была так растеряна, что когда нищий попросил у меня подаяния, отдала ему пирожные, хотя собиралась съесть их сама. Стай, всегда смотревший в лицо любым радостям и неприятностям, уехал. Лэллин, не привыкшая тратить время на ерунду, отправилась в паломничество к башне, куда уже лет сто никто не ходит. Первое что пришло в голову — совпадение. Но что, если это мое письмо и я напугала своих друзей? А остальные? Селлах и Кертак тоже сбежали? Я не могла себе представить пусть молодого, но профессора, бегущим от неведомой опасности. Особенно Кертака. Он скорее повернется к ней лицом и пойдет навстречу. Как и Стай… Но я бы все же проверила, если бы не поздний час. У Кертака семья и недавно родились близнецы, и беспокоить кого-то я не хотела. Но вот Селлах… Ее семья — ее звери. Мы и видеться стали реже.

Жалея о пирожных, я свернула на другую улицу, которая вывела меня к владениям Селлах. Владениям почти в полном смысле: на месте ее дома теперь было бесконечно большое пространство — лесное, луговое, свеже зеленое в любой сезон, чего никак не увидишь снаружи, где сохранялась иллюзия окруженного невысоким заборчиком дома. Но на заборчике вот уже шесть лет висит табличка — «Заповедное», и ради этого Заповедного в наш город приезжают издалека.

Стоило открыть воротца, и фантом дома исчез; я оказалась на опушке леса, невыносимо яркого, пришлось даже прикрыть глаза на минуту. Но потом уже алые цветы в пронзительной зелени и синее, с серебристым отливом, небо не казались слишком резкими.

Селлах сидела под цветущим деревом, тихо роняющим на ее рассыпанные по плечам черные волосы бело-розовые лепестки. Рядом — единорог, тоже черный. На ветках дерева неподалеку — не поймешь, ясень или граб, здесь все было изменено присутствием невозможного — огненная птица. Остальных не видно, чудесные существа почему-то не любят собираться в толпу. Подруга встретила меня как обычно — мягкой улыбкой и погруженностью в себя или в неслышные другим разговоры с чудесными зверями — всеми сразу или только этим единорогом. И все же она заговорила со мной раньше, чем я с ней:

— Ты любишь тайны?

— Если они красивы, — ответила я, садясь с ней рядом на траву.

Селлах пожала плечами:

— Красивое само по себе тайна. Некоторые считают красивым страшное. Ты бы испугалась, если бы я сказала, что волшебных зверей не существует?

Я огляделась. Яркая огненная птица на ветке дерева и единорог, что даже не поднял голову с травы, никуда не исчезли.

— Я испугалась бы за тебя.

— Поздно, — заметила она. — Все, что можно было сделать — сделано. И не важно, что об этом никто не знает.

Мне почему-то стало страшно. Этот страх даже заглушил другой, вчерашний — что я ухитрилась напугать своими письмами друзей.

— Волшебных существ нет, — повторила она. — Есть только право на Превращение. И однажды я им воспользовалась.

Нет, я конечно догадывалась, что не просто так именно к Селлах шесть лет назад пришло первое волшебное существо, мгновенно изменившее под себя этот кусочек мира, но Превращение… Древний бог этого мира, звавшийся почему-то Разогнувшимся-со-смехом, сделал много хорошего. Например, подарил всем «чернильные камни». Каждый человек еще в детском возрасте выбирает себе камень и всюду таскает с собой; однажды в нем появляется щель, откуда текут чернила. С их помощью можно отправлять и получать письма и вещи мгновенно, это зовется «черным ходом». Только вещи и письма иногда доходят в пункт назначения немного измененными. Но мне, к примеру, все равно, будет ли изменен отправленный «черным ходом» на свалку мусор. Тот же бог дал каждому человеку право просить о Превращении — чего угодно во что угодно. Только исполнялось оно довольно редко, потому что бог давно ушел, ну и конечно просить обратить в золото во-о-он ту груду булыжников было бесполезно.

— И что же ты превратила в своего первого чудо-животного? — спросила я, решившись.

— Мертвого человека. — Селлах смотрела на меня, словно испытывая — верю? не верю? — Я убила его, мстя за брата. О брате не спрашивай, это другая история. Но знаешь, люди не умирают так быстро, как об этом пишут в книгах. И к тому моменту, как это все же случается, тело очень… искажено. — Ее взгляд изменился, стал темным. — Оно некрасиво. Поэтому я попросила у Разогнувшегося о таком Превращении: пусть из уродливого мертвого выйдет красивое живое. И тело стало маленьким грифоном, бело-коричневым, с золотистым отливом перьев.

Я помнила его. Помнила, как Селлах пришла ко мне и встала у порога — потому что грифон, хоть и маленький, не входил в двери. И он в самом деле был красив.

Я не знала, что сказать. Но произнесла то, что обязательно должна была:

— Прости.

Она не спросила, за что, просто кивнула.

— Ходят слухи, что ты можешь превратить человека в волшебного зверя, — добавила я нечто более спокойное и простое. — Твоя компания и правда время от времени пополняется. Вот этого черного я еще не видела, — я кивнула на единорога на траве.

— Да, это сегодняшний, — кивнула Селлах. — Старик, он пришел утром. Превращение все еще действует. Все, кого я убиваю, становятся волшебными зверями. Часто люди сами просят об этом.

Кажется, она говорила что-то еще, но голос ушел куда-то на задний план, сделался неясным эхом, на фоне которого, как колокол звучало «все, кого я убиваю». Значит, каждый из этих зверей… И даже если они просят сами — то все равно… Я не могу принять это сразу.

Наверное, правильный ответ был встать и уйти. Но после тех писем вряд ли могло быть что-то правильное. Правильное — как способное поправить. А что тут поправишь?

— Прости, — повторила я. — А почему ты решила рассказать?

Смешная, малодушная попытка найти другое, не задевающее меня объяснение…

— Не из-за письма, — ответила она. — Один из моих питомцев, гарпия, сказала, что оно твое. Гарпии слишком любят правду, поэтому они порой так жестоки, что говорят ее всем подряд. Я рассказала потому, что может быть, ты и правда ждешь, что я сбегу. Но я и мои питомцы привязаны к этому месту. За его пределами они снова станут просто мертвыми людьми.

Я не помню, говорила ли она еще что-то. Вновь осознала себя я только в той самой нижней галерее, где меняла картины большую часть дня. Стражники на входе в галерею косились на меня, но, как и положено служакам на своем посту, ничего не говорили, ведь я не нарушала порядка и никому не угрожала. Я всего лишь перевешивала с места на место полотна, бессознательно, должно быть, пыталась в привычной работе найти успокоение и равновесие, и наверное, у меня это получилось.

Заночевала я в комнатке под лестницей в конце галереи — не хотелось идти домой по темноте, и просто не хотелось двигаться, думать, говорить. По счастью, мне ничего не снилось. А утром поднялся изрядный тарарам, который и разбудил меня. Оказалось, Лэллин вернулась из паломничества. Еще более странно — до Башни дня три дня пешим ходом, а в карете в паломничество не ходят даже принцессы. Даже к башне давно ушедшего бога. Тут тоже явно была какая-то тайна, более простая, чем секрет Селлах. Но пока я думала, хочу ли знать ее, пока умывалась и поправляла, как могла, помятое платье, явился слуга и пригласил на чай к принцессе Лэллин в Малую Чайную комнату.

Но чаем там и не пахло. Когда я вошла, Лэллин сидела за совершенно пустым чайным столиком и болтала с двумя «подружками-фрейлинами»; веселая, немного усталая на вид, но с ярко блестевшими глазами, она выглядела счастливой. Увидев меня, сразу прервала разговор и сказала девушкам:

— Можете отдыхать, сегодня вы свободны.

Те, яркие, как смешные говорящие птицы с Севера, мгновенно исчезли за дверью комнаты. Остался только личный страж-хранитель, суровый, кряжистый, с непроницаемым лицом. Не представляю, какие нужны слова, чтобы своротить его с места, заставить уйти. Но Лэллин сделала ему какой-то знак — и страж тоже вышел за дверь.

— Садись, — попросила принцесса, указав на кушетку, а сама встала, подвинула к столу резную скамеечку и опустилась на нее. — Мне нужна твоя помощь.

Я подумала, что если бы она узнала, кто автор письма, то вряд ли взяла у меня хоть чего-то. Но все оказалось с точностью до наоборот.

— Я получила твое послание и хочу рассказать тебе то, что ты хочешь знать.

— Я ничего не хочу знать! — попыталась возразить я. — Это была дурацкая шутка!

— Это была очень правильная шутка. Потому что рано или поздно кто-то что-то узнает… и мне нужно на твоем примере попробовать понять, как ответят люди на снятие тайны. — Лэллин помолчала. Оживление исчезло с ее лица, и оно начало казаться мне старше. И глаза… У нее всегда были пугающе взрослые и мудрые глаза на юном лице. И будучи старше на семь лет, я чувствовала себя ее дочерью, а то и внучкой.

— Ты знаешь, что в моей семье родятся только девочки, — начала она, по-детски обняв ладонями колено. — Точнее всего одна девочка. Одна и та же, снова и снова. Одна душа во многих телах, один разум и опыт. И хотя во младенчестве мы все равно ведем себя как несмышленыши, но очень быстро становимся взрослыми. Я становлюсь. Двести тридцать лет назад попросила о таком Превращении.

Я постаралась припомнить хроники — что такого происходило в те годы. Череда переворотов внезапно кончилась в правление королевы Туррин. До сих пор спорят, почему. И да… именно тогда у правящего дома перестали рождаться мальчики.

Но тогда же обнаружилась и неизлечимая наследственная болезнь. Года через три после рождения ребенка, королева начинает слабеть разумом и памятью, и примерно за семь лет превращается в развалину. А потом у нее отказывает сердце. Каждый раз одно и то же.

И я уже знала слишком много, чтобы не хотеть сложить из осколков целую картину.

— Ты попросила о том, чтобы рождаться снова и снова? А медленное умирание старой королевы и ее смерть через семь лет с этим как-то связаны?

— Да. Нужно именно столько, чтобы последняя капля памяти и опыта перетекла из одной в другую, из королевы — в наследницу. И разумеется, то, что королева теряет, отражается на ней.

— Жестоко, — слово вылетело раньше, чем я успела над ним подумать.

— Да. Но эта жестокость касается только меня. Именно я снова и снова рождаюсь, медленно угасаю и умираю. Не другие, в хаосе войн и революций, меняющейся вместе с королями-временщиками внешней и внутренней политики. Цена высока. Но она необходима.

Я понимала, что голосом Лэллин сейчас говорит королева прошлого. Может быть, сама Туррин, несгибаемая, потерявшая тринадцать детей — и некоторых из них принесшая в жертву интересам государства сама.

— А если королева умрет раньше, чем все… перетечет в наследницу?

— Смерть очень редко бывает совсем уж мгновенной. Времени хватит, чтобы перетекание завершилось. Но если королева умрет раньше, чем родит дочь, то больше не будет никакого перетекания. Король, обычно правящий до совершеннолетия принцессы, найдет другую жену. Смена династии, пусть даже имя ее будет тем же. — Она помолчала и спросила: — И что ты об этом думаешь?

Я поискала слова, потому что на самом деле даже моя попытка вспомнить события двухсотлетней давности была попыткой не думать вообще:

— Это… необычно. Теперь понимаю, почему ты с самых ранних лет принимаешь послов. Именно ты, а не король Дале. И наверное, если другие поймут тоже, будет хорошо, хотя никто и никогда, насколько знаю, не спорил с такой системой: Король правит, принцесса — работает. Правление вашей династии уже давно приносит одни блага. Если раскрытие тайны испугает людей, то ненадолго. Страх перевесят мир и процветание.

Она кивнула:

— Спасибо. Значит, у меня есть надежда.

— Ты правда собираешься все рассказать?

— Нет. Но твое письмо показало, что однажды придется, и надо быть готовой. Ты очень помогла.

Я почувствовала, как краснею. Стыд — это иногда очень больно.

Лэллин встала и позволила встать и уйти мне. Но, пожалуй, всего этого было для меня слишком много. Поэтому добравшись до дома, я сделала то, чего обычно не одобряла — легла спать днем.

Проспала почти до сумерек и проснулась с неожиданно легкой головой и веселым настроением. Где-то внутри меня звучал тоненький голосок, который пел — ну что же, вот все именно так, и нельзя ничего изменить, значит, надо принять. Я и собиралась принять. На столике, густо залитом давно высохшими чернилами, делавшими столешницу приёмником корреспонденции, накопились письма, пришедшие за последние сутки по «черному ходу». Пора и правда приниматься за работу. Но стоило распечатать первое послание, как в дверь постучали. Конечно, это был Дорнах.

И появление его как-то сразу лишило меня веселья и беспечности. Я даже подумала, пускать ли его. Но все же впустила. Только чаю не предложила, тем более он вообще очень редко принимает какое бы то ни было угощение. Мы сели в кресла друг против друга у зажженного для уюта камина и смотрели в огонь. Так могло продолжаться час или два — он не только мастер очень разных улыбок, но и молчания, и мне его не победить. А хотелось. Поэтому я сказала:

— Ты сам-то своим друзьям такие письма посылал?

— Мне особенно некому, — пожал плечами Дорнах с той же беспечностью, с какой я сделала бы это полчаса назад.

— И теперь я знаю, почему, — съехидничала я и почти не пожалела об этом. А потом с ненужной никому резкостью добавила:— Больше я ничем интересоваться не буду. Тем более и не могу. Стай уехал. А если остальные догадались или узнали, чье это было письмо, то тем более это поймет Кертак. Не хочу с ним сейчас встречаться.

— Но рано или поздно придется, — заметил Дорнах без обиды или ехидства. — А что до уехавшего Стая, этой беде так же легко помочь, как вытряхнуть из твоего камня немного чернил.

— Не веди себя как настоящий полубог! — огрызнулась я, услышав в последних словах снисхождение. — И больше ничего мне не предлагай. Хотя в одном прав и рано или поздно я встречусь с Кертаком. Но не сегодня. А Стай… ты умеешь переносить людей с места на место?

— Ты умеешь, — заметил он. — Подсказать? Чернильный, он же «черный ход». Пишешь на ладони имя друга или название страны и оказываешься там.

— А вот это уже не глупость, а подстрекательство к самоубийству, — я встала. — Ты же знаешь, что чернила не подходят для переноса людей!

— Я? Нет. Я ничего такого не знаю. Это твое знание. Причем основанное не на личном опыте. Но можешь пополнить этот опыт. — Он протянул свою ладонь. — Напиши что-нибудь на мне. Отправь куда-то. Я вернусь и расскажу тебе, как это было.

Я злилась на него все больше… пожалуй, как раз достаточно для того, чтобы в самом деле отправить куда-нибудь. И не стала давать себе время это обдумать, а дотянулась до стола, взяла и встряхнула чернильник, достала палочку для письма из дыры. Посмотрела на Дорнаха:

— «Кондитерская матушки Эмрис». Купи там пару сырных пирожных-завитушек и вернись с ними сюда. Тогда поверю.

— Хорошо, — ответил он и качнул ладонью, намекая, что пора бы, наконец, сделать шаг.

Я быстро написала на его ладони адрес; как только я вывела последнюю букву, ладонь выскользнула из моих пальцев, как подтаявший кусочек льда, и с тем же ощущением прохлады. Миг — и Дорнаха в кресле уже не было.

Я постояла еще немного, ощущая, как что-то накатывавшее отпускает и как накатывает новое. Страх взамен ярости. Я могла отправить его в никуда. Люди никогда не возвращались, как и звери и птицы, и вообще все живое. Поэтому «черным ходом» посылали лишь предметы.

На столике прошуршало очередное появившееся письмо. Надо было сесть и отвечать, и я попробовала. Но первые десять минут просто смотрела на черные строчки на белой бумаге, а после пыталась вспомнить, что делаю и зачем.

А потом в дверь постучали. Я кинулась открывать так резко, что едва не свалилась, зацепившись ногой о ножку стула. За дверью стоял Дорнах с коробкой пирожных. Голубая коробка с окошками из прозрачной бумаги, через которые я видела: пирожные те самые, какие я заказала.

Я молча отступила от двери, и Дорнах вошел, поставил коробку на стол, потом вернулся закрыть дверь, взять меня за плечи и тоже подвести к столу.

Я смотрела то на него, то на пирожные, и наконец спросила:

— Тогда почему...

— Потому что у живого есть своя воля, — ответил он на одно из возможных «почему». — И потому что человек обычно хочет попасть сразу в несколько мест, поэтому не попадает никуда. Или понимает, какие это дает возможности и не может от них отказаться и отправляется странствовать. Так что? Ты попробуешь?

День уже был достаточно безумным, и закончить его так меня не пугало. Главное — больше никаких вопросов. Ни одного из тех, что возникали в голове один за другим. Бежать — так от всего! Я взяла в одну руку коробку с пирожными так, чтобы пальцами этой же руки смогла держать и чернильный камень. Написала на запястье освобожденным из отверстия письменным стержнем: «Станх. Кайрат».

Я думала, что почувствую нечто особенное. Но просто оказалась где-то еще. Разве что земля ударила по ступням, словно я прыгнула с небольшой высоты. Я стояла перед дверью в каком-то коридоре. Стены, расписанные непривычными неровными узорами из пересекающихся линий, запахи еды с непривычными нотками, наверное, каких-то пряностей. Таверна или гостиница. Я подняла руку и постучала.

Стай отворил сразу же и не спрашивая, кто там. Он смотрел удивленно, потом отошел в сторону, позволяя войти, что я и сделала. Маленькая комната, хорошо освещенная несколькими и лампами, несла по стенам тот же орнамент, что в коридоре, но пахло тут свежими стружками — от заваленного ими небольшого стола с инструментами и деревянной заготовкой, кажется, статуэтки. Мой друг смел стружку со стола, кивнул на него, и я поставила пирожные и присела на стул с вытянутой острым цветочным лепестком спинкой. Станх — на другой такой же.

В голове не было ни одного вопроса, кроме нелепых. Но начать можно было и с них.

— Ты сбежал?

Он кивнул:

— От прежней жизни. И отчасти от себя.

Прежняя жизнь… она не была у него плохой. Работа, наверное, непростая, но платили прекрасно. Он сам так говорил. Хотя в последние годы я замечала, что Станх не покупает себе обновок, как раньше. Предполагала глупости, но с этими глупостями к нему не лезла. Друг, если захочет, сам расскажет. Он не захотел.

— У меня была девушка, — сказал Стай, делая сейчас то, что не захотел тогда. — Очень… требовательная.

Мне показалось, что ему хочется выбрать более сильное слово. Но Стай всегда держался своей особой чести, и сказать плохое о женщине было против нее.

— Денег не всегда хватало. Я пытался подрабатывать… и не хватало все равно. Тогда я вспомнил о Превращении...

— Вы что, сговорились? — перебила я невольно.

— Мы?

Я прикусила язык.

— Неважно. Прости что перебила. Продолжи, если хочешь. О чем ты попросил?

— Изменить меня. Дать способность, которая позволит зарабатывать достаточно. Бог расщедрился и дал сразу две. Я начал чуять золото и драгоценности, как другие чуют издалека вкусный запах из таверны. Сумел найти один маленький клад… Но спрятанное пахло не так сильно, как то, что недавно держали в руках люди. Это опьяняло… я ощущал аромат каждой монетки в кармане у посетителей. И знал, если человек без денег, а просто делает вид, что богат, чтобы получить бесплатный ужин. Пару раз это даже помогало в работе. А потом оказалось, что чужое золото ко мне буквально липнет. Стоит едва заметно коснуться чужого кошелька, как он пустеет, а монеты оказываются в моем кармане. Это… было страшно и стыдно. А потом я все же начал этим пользоваться и уже не мог остановиться, ведь Элоди требовала все больше и больше. Поэтому когда пришло то письмо с предложением бежать, я так и сделал.

Странно, но перед ним я не ощущала так своего стыда. Может, потому, что Стай стыдился куда сильнее. И друг не сказал, а я не спросила, знает ли он автора письма. И он не спросил, но поинтересовался другим:

— Как ты меня нашла?

— Никак, — я показала чернильник с пробкой-палочкой. — Пришла «черным ходом». Оказывается, это можно, если точно знать куда хочешь. Ну и есть искушение хотеть сразу всюду, а потому не попасть никуда.

— Но ведь можно перенестись куда угодно, — заметил он с чем-то вроде внезапной надежды. — В любое место. Тогда можно жить в одном городе, а работать в другом.

Я невольно улыбнулась:

— Ты любишь свою работу.

— Я люблю свою жизнь, — поправил он с улыбкой.

Кажется, я сделала ему подарок; если Стай сможет вернуться к работе в таверне, но при этом сбежать от назойливой и наглой девицы, жизнь его не будет прежней, но сохранит то, за что ее можно любить. Только станет он этим пользоваться или нет, но моя вина перед ним никуда не исчезла.

Я поднялась, вынула палочку из дыры в чернильнике. Сказала лишь:

— Прости.

Он кивнул:

— Заходи иногда, если захочешь.

Но я уже писала название своей улицы и номер дома у себя на ладони.

Земля снова чуть ударила по ногам. Но я не обратила особого внимания. Оглянулась — да, я дома. За окном вспыхивали звезды. Тут тоже уже настала ночь.

Запоздало вспомнила, что «черный ход» меняет вещи и мог изменить и меня. Правда, я и так изменилась.

Дорнах, как ни в чем ни бывало, сидел за столом и читал не предназначенные ему письма от художников.

— Эй! — окликнула я.

Он поднял голову.

— Если у тебя есть дом, то лучше иди домой.

— Хорошо, — согласился он и зачем-то уточнил: — Приду завтра. Или ты ко мне.

Но мне было все равно, что будет завтра. Сегодня еще не закончилось.

Думала, что не усну, и ошиблась. Правда, долго поспать не удалось: мешало беспокойство и память об неотвеченных письмах. Сразу с утра занялась ими, и переписка затянулась до обеда. На отправленные послания ответы порой приходили сразу же и я старалась сразу же отвечать… чтобы получить через пять минут еще письмо от того же человека. И так почти без конца. А потом, когда все, наконец, закончилось, я поняла, что мне придется куда-то пойти, потому что сидеть дома невыносимо.

Куда-нибудь пойти… В моей голове уже было три заполненные ниши. Три чужих тайны. А четвертая, пустая, ждала своего часа, и я понимала, что рано или поздно эта маленькая пустота вырастет до размеров великой. Стоит ли ей это позволять?

Я не знала, сколько уроков у Кертака, но шумная Полуакадемия, откуда не так уж давно выпустилась я сама, мне нравилась. Поэтому я позволила себе зайти и побродить, всласть пообщаться со встреченными знакомыми учителями и поискать памятные надписи в тайных и не очень местах. Еще одно применение для чернил — если смотреть на сделанную ими надпись, расфокусировав взгляд, она исчезает, словно прячется. И появляется снова от такого же нечеткого взгляда. Так что мои прогулки вдоль стен с частыми остановками, не выглядели странно ни для студентов, ни для преподавателей, идущих мимо такой целеустремленной меня. Среди обычных дурачеств, вроде «мне хорошо, у меня шпаргалка» и «начну все завтра», нашла сделанную Стаем — криво и косо, но явно нарочно, потому что у него прекрасный почерк — «камням не нужна совесть». Я не смогла вспомнить, когда и по какому поводу он это написал. Кертак был старше и не любил портить стены, и только иногда писал философское, вроде «учение вечно». Лэллин училась в другом заведении, королевском, наверное, там она тоже что-то писала на память. А Селлах никогда и нигде не училась, но с детства работала, помогая матери и брату, державшим таверну.

Общение и поиск знакомого задержали меня и отвлекли от тяжелых мыслей. Потому что мне хотелось отвлечься, несмотря на то, что тайна тоже влекла. Пусть даже я поставила Кертака на последнее место в списке и он, судя по всему, не сбежал. Но может быть, с ним я тоже ошиблась. Трусливый голосок шептал, что я могу уйти и потом явиться к нему домой. Но я уже была здесь, уже в потоке события, и вырваться стоило бы мне усилий, а силы, я была уверена, мне понадобятся на другое.

Я застала Кертака в его классе после ухода студентов и с моим письмом в руках.

— Здравствуй, — сказал он, подняв голову на звук открывшейся двери. — Тоже пришла поучиться?

— Пожалуй, — ответила я, и взглядом коснувшись письма, спросила словами Лэллин: — Что ты об этом думаешь?

— Что время всегда наступает, — сказал он, сворачивая и разворачивая листок. — Догоняет, как от него не беги.

— А тебе есть от чего бежать?

Он не стал отвечать сразу и дал мне время самой найти ответ, а себе — решить, что делать с письмом: свернуть и отложить его в сторону.

— Ты слышала о Жертве Моста, Талан?

— Конечно, слышала, но…

— Нам не повезло быть соседями Кайрата. Или не повезло считать кайратцев варварами. Но для нас, давным-давно не поклоняющихся никаким богам, жертвы — варварство, особенно такие, непонятно, зачем. Кайратцев вообще никто не понимает, хотя их язык и уклад жизни давно изучили. Пятидесятилетняя война и началась с того, что кто-то из нашей страны попытался остановить жертву…

— Я все это знаю, — нетерпеливо перебила я. — Но при чем тут ты?

— При том, что перемирие было возможным только на условии, что названные кайратскими Ведающими люди пройдут по Мосту Иной Судьбы. И их нельзя было обмануть, поставив на место выбранных ими кого-то другого. И ритуал не всегда кончался чьей-то смертью. Иногда ничего не случалось. Иногда мост падал. Там даже не очень высоко.

Я кивнула. Этот самый исторический «Мост Иной Судьбы» я видела, не раз и не два проезжала мимо, путешествуя через Кайрат, который тонкой прослойкой лежит между этой страной и всей восточной частью материка. Мост выглядит устойчивым, деревянный настил из плотно пригнанных друг к другу планок и веревочные перила. Внизу — камни и песок, не пропасть, а так, большой овраг.

— Кайратцы ничего такого не требовали, пока им не помешали проводить свой ритуал… Наверное, они просто решили включить в него и нас. Мне было четырнадцать, когда стали известны условия мира с Кайратом. И представь, Ведающие назвали и мое имя.

Я припомнила. Год Золотой Рыбы. Познакомились мы с Кертаком только через полтора, в год Песка. И он никогда не рассказывал…

— Нас собрали и увезли к мосту в один день, не стали мучить ожиданием. Среди выбранных в основном взрослые… И еще один парень, на год или даже на два старше меня. Он почему-то старался меня поддержать, шутил, что мы пройдем по мосту, как боги, и ничего не случится. Но мост упал, и выжили только я и он. Кайратцы подобрали нас и ухаживали за обоими — они понимали в этом толк. Но мне каждую ночь снились мост и падение, и я все пытался пройти, а мой товарищ говорил о богах. Потом явился Ведающий — ничего в нем особенного, человек как человек, только одежда в несколько слоев и странные глаза, желтые — и объяснил мне — надо совершить что-то, чтобы окончательно упасть или наконец подняться, хотя «покой придет не раньше, чем из камня потекут чернила». Он умел красиво выражаться… А второй, тот неунывающий вихрастый парень, спал прекрасно — «как бог». И все пытался меня утешить. Но я только злился на него все больше — и за то, что ему спокойно спится, и за слишком легкий нрав, и за шутки о богах… Нас не только лечили, но и развлекали, рассказывая кайратские легенды — считалось, что это помогает заживлению ран. В одной из них говорилось, что боги никуда не уходят, только спускаются на землю — умереть или измениться, и лишь люди могут помочь им с этим. И что им надо помогать, но сначала узнать и рассказать остальным. И когда мой товарищ в очередной раз взбесил меня, решил, что могу избавиться от его общества и в то же время совершить некий поступок, который избавит меня от кошмаров. Попросил отвести меня к Ведающему и сказал, что вихрастый парень — бог. Доказать не мог, думал мне не поверят, но Ведающий поверил удивительно легко. Мои сны и правда прекратились, а «бога» я больше не видел. Но покоя в самом деле не было. Может потому, что я не поднялся, а упал. Через какое-то время я смог вернуться домой. И попросил Разогнувшегося со Смехом, нашего всеми забытого ушедшего бога, о чернилах, текущих из камня и о покое. Он выполнил только первое. С тех пор у каждого есть чернильный камень.

— Постой, — сказала я, хотя он уже и сам остановился. — Не сходится. Последняя Жертва моста была принесена двадцать пять лет назад. А чернила известны уже очень давно. Почти всегда.

— Ну да, — заметил он с невеселой улыбкой. — Не думаю, что богу, даже ушедшему в мир, так уж трудно сделать, чтобы нечто появившееся двадцать пять лет назад на самом деле было всегда. Это покоя он не может дать тому, кто сам в себе его не нашел.

Я решила не спорить. Только спросила:

— И как ты тогда?..

— Научился не думать об этом.

Не думать. Наверное, и мне придется. Осталось сказать ему то же, что всем, и не важно, знал он или нет:

— Прости.

— Прощаю. Но знаешь… Я бы, наверное, не смог снова встретиться с тем парнем, бог он или нет.

Это я услышала и запомнила, но думать над ним не стала.

Если бы я знала, зачем захватила с собой чернильный камень… Но перед выходом из дома положила его в карман. А сейчас достала, открыла пробку, которая была и палочкой для письма, написала на ладони имя. Дорнах. Написалось даже больше, словно что-то продолжило за меня. И иначе. Дорн-ах-Льют. Башня Льют — Башня Смеха. Значит, Дорн-ах-Льют вполне может означать «Разогнувшийся со смехом».

Он сидел на берегу реки и наблюдал, как заходит солнце. Зрелище слишком красивое и краткое, чтобы тратить эти мгновения на слова. Потому я села, как и он, свесив ноги с берега, и тоже смотрела. Но закат не кончался. И тишина текла меж нами как река или как чернила из камня, пока не вытекла вся.

— А раньше не мог сказать, что ты бог? — спросила я.

Дорн-ах-Льют фыркнул:

— Я говорил. Назвал себя полубогом. Разве ты поверила?

— Но почему полу?

— Потому что когда я захотел стать полным, то не смог прийти к этому сам. Мне понадобился кто-то, даже для того чтобы рассказать кто я, потому что мне не верят. Все, что я ни делаю, имеет какие-то странные последствия. Из-за моей половинчатости, так я думал. И исправить это не удалось.

— Твое право на Превращение тебя самого не касается? — спросила я грустно.

— Не совсем так, — он запустил руку в темные вихры, словно ответ находился где-то там, пропустил кудряшки сквозь пальцы, но конечно, так ничего и не нашел. — Вы меняете все. Меняетесь сами. И могли изменить меня. Хотя бы тогда, в Кайрате. У кайтарцев много очень практичных легенд, где сказано, что делать, если ты хочешь вот того или вот этого. Даже для бога. Я прошел все пути, но так и не смог ни упасть, ни подняться.

Я подумала и сказала:

— Ты очень странный бог, Дорн-ах-Льют. Но все же… ты и в этот раз не обойдешься без помощи со стороны?

— Скорее всего. Но не обязательно толкать меня на мост.

— Я и не собираюсь! — возмутилась я.

— Хорошо, — кивнул он. — А что ты собираешься делать?

Я вспомнила слова Кертака. Кажется, он говорил о том, чего я сама еще просто не знала или не поняла. Все мои ниши заполнены, а мой мир переполнен и поставлен с ног на голову. Ни с кем из своих друзей я теперь не смогу встретиться. И почему-то мне казалось, что они со мной — не захотят. Им стало легче теперь, когда открыли мне свои тайны. Но мое присутствие будет напрягать, как присутствие лекаря — здорового человека. А мой стыд сделает наше общение еще более сложным. Во мне слишком много любопытства и не делает ли меня это получеловеком, как Дорн полубог? Все будет мне мешать теперь, все вызывать стыд. Это у камня нет совести, а я не камень. И долго ли проживет теперь наша дружба?

Уехать? Можно. Но тогда я буду не подспудно ждать, что кто-то из моих друзей приедет или мы случайно встретимся. Выхода я не видела.

— Чернила, — подсказал полубог, явно прочтя мои мысли. — Пишешь любое имя любого мира.

— Словно я знаю их тысячу! — поворчала я. — Пока ты не сказал, я и думать не думала, что есть другие. И вообще… что такое эти твои чернила?

— А что в человеке вечно толкает его с места на место? Может быть, совесть. Или нечто темное. А может наоборот.

Я чуть не сказала, что он и правда полу, если не знает толком, что сотворил.

— Пожелай оказаться там, где будет интересно, или где ты нужна, или где есть тайна, — не стал дожидаться ответа Дорнах. Да, я думаю тайна твой лучший проводник. По крайней мере, так ты научишься с ней уживаться.

— Сбежать? А у меня получится?

— Не знаю, — честно сказал он. Но иногда это выходит. Со временем… У тебя еще осталось право на Превращение. Скажи, что пригодится в пути, и я сделаю.

— Смотря какой путь… хотя любому страннику нужны пища и приют.

— Хочешь всегда находить таверну?

Я вспомнила, что могу легко возвращаться домой «черным ходом», если захочу, и ответила:

— Хочу всегда находить.

Он приподнял бровь, но переспрашивать не стал.

— Сделано. Ты будешь слышать… особый звук, когда найдешь верный путь.

Он не смотрел на меня, но зато я на него смотрела. И видела недосказанное так, словно оно висело в воздухе между нами и его можно было потрогать. Я знала Дорнаха не так давно, но принимала всерьез. И сейчас просто не могла уйти и бросить все как есть.

— Гордый да? Не станешь ничего просить для себя?

— Не гордый. Просто больше ни на что не надеюсь.

— Ну и зря. Я обещаю, если узнаю способ, как полубогу стать богом, то вернусь и расскажу тебе.

Он кивнул. Просто кивнул.

Закат все еще висел, и это уже делалось неестественным. И мне правда захотелось от этого сбежать. Чернила с ладони исчезли, хотя я не стирала их. Ну что же… Я вынула пробку-стержень из чернильника и старательно вывела на ладони слово «тайна». Надо было бы написать друзьям и предупредить королевского распорядителя, что ухожу с должности картиноведа. Но все это можно сделать потом. Сейчас надо было уйти от бессмысленного вечного заката и собственной совести, которую не спрячешь в камень как чернила.

И я знала что попытаюсь.

4-5.11.16