Глава 3

— … и да будет так воистину, отныне, и до скончания дней. Амен. Фух — утер пот с бритого лба молодой послушник.

— Маанериик! Ты уже начал работу? — раздался голос отца Лаврентия, сопровождаемый грохотом шагов (а фигуры он был грузной, нельзя не заметить).

— Сейчас, отче. Я только-только закончил десятую молитву, которую надобно произносить перед каждым благим начинанием.

— А-а… — смягчившись, сказал отец Лаврентий. — Мытье стен, конечно, не относится к начинаниям, поскольку начинания это начало нового дела: первый камень в фундамент; первая литера в книжице… Но усердная молитва никогда лишней не бывает, и я рад видеть твое стремление. Ну а теперь за работу. Благо, она не волк, и в лес не убежит.

— Да, отче. — смиренно согласился Манерик и выудил тряпку из дубовой кадки. Первый же мазок по стене смыл с нее немалое количество грязи, так что вода, стекающая по ней, окрасилась в грязновато-коричневый цвет. Впрочем, стена от этого чище не стала.

— Вот так и душа человеческая… Поначалу сколько ни три, кажется, что только грязь и грязь из нее льется, а выглядит она, как и не было тех усилий. И даже кажется, что еще больше грязи появилось. Но если не сдаваться, и не прекращать молиться, то душа показывает свой первородный блеск, с каким она была сотворена Создателем, до того как была запятнана тяжким покровом грехов…

И действительно, стена мало-помалу начала приобретать первичный, белоснежный цвет, какой и подобало иметь белому известняку (а именно им были отделаны наружные стены монастыря святого Проспирика).

— Отче, я не уставаю поражаться вашей мудрости. — все так же смиренно согласился послушник, продолжая тереть камень тряпкой.

— Вот тебе еще одна мудрость, в который раз повторяемая, но смысла своего от этого не теряющая: Труд — высшая добродетель. Потому как он помогает очистить и тело, и душу. А также потому, что все, постигаемое через труд нами, ценится превыше остального, такова природа человеческая. И ничего с этим не поделать, ровно как и с тем, что получаемое без труда мы не ценим, и вряд ли сразу заметим пропажу, ежели вдруг исчезнет оно. Так что смиренно работай, сын мой, и пребудет с тобой Благодать Божья. Ну а я пойду, с торгашом поговорить надобно мне по поводу соли. Не хорошо это, заставлять людей ждать.

— Да, отче.

Лаврентий неспешно пошел по своим делам, трамбуя землю возле монастыря соломенными сандалиями. Манерик снова утер пот со лба и про себя вознес хвалу Господу — отец Лаврентий был замечательным человеком, но шибко увлекался проповедями. Да так, что был готов читать их всегда и везде, какая бы ситуация не была. И при этом, когда он был рядом, каким-либо образом отлынуть от работы было невозможно. Даже на пару минут, посидеть на траве, чтобы дать отойти и просохнуть рукам.

Домылив еще один квадрат, послушник, внимательно вслушиваясь (не раздастся ли снова звук шагов?) бухнулся задницей на красную траву. В голову сами собой лезли воспоминания недавних дней:

***

— Эх… У меня такое чувство, что мы можем никогда не увидеться… — тоскливо протянул Манерик, болтая ногами, свешенными с кровати.

— Та лана тебе, шо ты беспокоишься, — все будет пучком, дружище — успокоил его Маврик. По воле Божьей их, двух таких непохожих внешне, и казавшихся далекими друг от друга как небо и земля, привели в обитель святого Луки почти одновременно. А еще их объединял общий возраст, потому как крещены они были в один и тот же день. Этим-то как раз и было обусловлено одно имя на двоих, доставшееся им от Святого Манерикуса, покровителя нищих и бездомных.

Правда, не лишним будет добавить, что на этом их сходства и заканчивались. Один был черноволосым, худым и постоянно витал в мечтах, второй же — рыжим, коренастым и приземленным. Возможно, именно это и способствовало их дружбе.

— Главное, не вешай нос. Не давай унынию поглотить твой дух, иль как там отче Дуверден говорил.

— Отче-то прав, но… Но… — Манерик вздохнул и махнул рукой. Добродушному отцу Дувердену, смахивающему по пропорциям на ходячий коржик из сказки, легко было говорить — он заведовал винным погребом, и не упускал случая причаститься. В любое свободное время, коего у него было предостаточно. А потому уныние попросту не могло к нему подступиться, благо что употреблял он часто, но не по многу, не давая похмелью причинять себе неудобств.

— Ну и все. Просто забей на это, и давай поспи. Глядишь, к утру и пройдет твоя печаль.

— Наверное ты прав… Давай отдохнем. — с этими словами Манерик скрестил руки на груди и начал читать предсонную молитву.

Это было последним днем, когда им удалось поговорить с глазу на глаз. На следующее утро оказалось, что теперь Маврик будет оруженосцем у славного паладина Реджинальда. Конечно, это не было удивительным — этот златоволосый гигант, с крестообразным шрамом на лице, был одним из наиболее искусных в бою паладинов, не имеющих сейчас учеников. А Маврик же показывал недюжинные успехи в фехтовании, причем не только в сражениях против своего тощего друга, у которого с этим делом явно не ладилось — а и в боях с остальными послушниками их возраста. Так что это было ожидаемым фактом… Но менее горько от этого не становилось.

***

— Манерик — вывел его из раздумий голос молодого послушника, прибывшего в монастырь недавно, так что имя его еще не отложилось в памяти. — Хорошо, что ты тут. Тебя библиарий Оммель искал. Прошу тебя, зайди к нему как закончишь со своими делами.

С этими словами он поклонился, и мигом умчался восвояси. Манерик выжал тряпку, затем сделал несколько мазков по стене. Посмотрел на тряпку. Посмотрел на стенку. Затем хмыкнул и начал быстро драить стенку, схватив тряпку обеими руками...