Глава 2. Вселенская большая любовь

2039 год.

На следующее утро я проснулся на чердаке от сильной тупой головной боли. Спал я все это время на матрасе, набитом сеном. И, судя по свету из окна и доносившимся до моего слуха голосам и звукам, было уже значительно позже рассвета.

Я спустился на первый этаж. Медведь уже ждал меня за барной стойкой.

– О, поднялся! Уже полдень. Долго же вы там в убежище у себя расслабляетесь.

Я тяжело грохнулся на стул, обхватив обеими руками голову. Наверно, я должен был что-то объяснить, но говорить совсем не хотелось.

– А, все ясно. Неподготовленный организм в первый раз принял алкоголь. Надо опохмелиться, – он вытащил бутылку и два стакана.

– Что это? – тяжело произнес я.

– Водка. Не переживай, пей. Сейчас станет лучше. Как говорится, кашу водкой не испортишь.

-Откуда ты эти фразочки берешь?

-Как откуда? Из народа. Все так говорят.

Первый раз слышал подобное. Кажется, у нас в убежище были подобные пословицы и поговорки, но звучали они явно иначе… Впрочем, я все равно не мог вспомнить, как именно, поэтому слепо доверился Медведю.

Я нехотя взял в руки стакан. Во-первых, мне не хотелось отпускать голову, казалось, что она сейчас треснет, лопнет, развалится на части. Во-вторых, со вчерашнего вечера я перестал доверять этому напитку. Я повертел стакан в руках, затем залпом выпил, почти не поморщившись.

– Вот, молодец. Уже растешь. На вот, закуси, – на сей раз он протянул черный хлеб с кольцом лука сверху.

Не думаю, что боль прошла. Скорее, я просто перестал обращать на нее внимание. Заглушил, так сказать. Впрочем, это лучше, чем ничего.

– Привет, дядя Миш! – услышал я голос сзади. – О, я смотрю, работа в самом разгаре, еще одного спаиваешь.

Я обернулся.

Девушка. Молодая, но, похоже, старше меня, хотя и ненамного. Волосы светлые, почти до плеч. Симпатичное лицо. Неплохая фигура. Я даже не понял, что заметил раньше – лицо или фигуру.

– Это вы новый работник у нас? – обратилась она ко мне.

– Похоже, что да, – с небольшой запинкой произнес я. – Герман.

– Алиса. Очень приятно, – она приветливо улыбнулась.

Я готовился сказать «очень приятно» первым, сразу же после того, как она назовет свое имя. Но она сама сказала это сразу же, чем вызвала у меня легкое недоумение и непонимание, как продолжить разговор. У меня и так был очень ограниченный запас тем для разговора, я ведь совсем не знал этих людей, а тут еще и эта ее приветливая милая улыбка – она совершенно сбивает с толку и заставляет лишь глупо улыбаться в ответ.

– Это моя племянница, – заполнил паузу Медведь. – Ее родителей тоже убили охотники, теперь она живет у меня.

– А ты на самом деле выходец из убежища? – может быть, ей не хотелось вспоминать о родителях, а, может, она действительно интересовалась, я не сумел понять.

– Да.

– И как там было?

Я ухмыльнулся.

– Трудно сказать однозначно. Спокойно, сухо, тепло и безопасно. С другой стороны, только тут я начал понимать что-то, чего не понимал раньше.

– Ну, насчет безопасности, это ты зря, – вставил Медведь. – Было бы все там безопасно – ты бы тут не появился.

– И чему же ты научился здесь? – кажется, ее интерес ко мне был совершенно искренним.

– Не знаю, как правильнее сказать. Просто я почувствовал некое единение с природой что ли, увидел настоящий окружающий мир...

– Угу, – она удовлетворенно хмыкнула и качнула головой, затем снова улыбнулась; я не сумел понять, что она думает о моих словах, правильно ли меня поняла и не считает ли меня дурачком. – Ладно, пойдем работать.

– Пойдем, – я встал со стула. – Интересно узнать, чем у вас тут занимаются.

– Да, пока не ушел, – Медведь залез под стойку и вытащил мою винтовку. – Ружье свое забери. Мне чужое не нужно. А оно пусть уж лучше будет при тебе, тьфу-тьфу-тьфу, вдруг понадобится. Чем язь не шутит.

«Да я стрелять-то не умею», – подумал я про себя.

2034 год.

Правила поведения здесь просты: все время слушайся старших. Особенно если тебе всего четырнадцать лет, ты еще почти ничего не умеешь и ходишь в школу, а вокруг тебя страшный и опасный мир.

О страшном и опасном мире вокруг нам говорили практически каждый день.

Я просыпался рано утром от звука будильника. Нам говорили, что это будильник. На самом деле это больше похоже на сирену. Громким звуком, раздававшимся по всему нижнему этажу убежища, нам возвещали о начале нового дня.

Убежища?

О, нет.

Я хотел сказать: «По нижнему этажу дома».

Нам запрещают называть это место убежищем. Нам надо называть его домом. Домом. Единственным во всем мире безопасным местом. Местом, в котором мы укрываемся от войны снаружи, от радиации, от взрывов и бомбежки.

Дом мой состоит из трех этажей, уходящих глубоко под землю.

Первый этаж – самый верхний. Там находятся тамбур, через который мы однажды, как нам говорят, выйдем отсюда на поверхность; просторная чистая медицинская комната с большим количеством всяких интересных приборов и лекарств, источающих всевозможные запахи; кладовая для продуктов, где хранятся, в основном, консервы и витамины; столовая, куда заходят группами в четко отведенное время; фильтровентиляционная камера; инженерные помещения, а также основное помещение, где мы проводим большую часть времени.

Второй этаж расположен ниже. Там находятся спортивный зал, где мы делаем зарядку каждое утро, наша собственная школа, рядом с ней – просторная комната, выполняющая функции библиотеки, и кабинет коменданта.

Третий этаж – это наши спальни, куда большая часть людей уходит на ночь; собственно, уходят туда все, кроме тех, кто остается на ночное дежурство.

Итак, я просыпался рано. День начинался с зарядки, во время которой за нами наблюдал помощник коменданта – некий Витек, хмурый парень из гражданских. Затем мы шли завтракать. Затем нас вели в воображаемую школу – хотя для нас она была вполне реальной и настоящей школой, единственной известной нам школой – большое помещение с партами и скамейками, где несколько учителей давали нам материалы по разным предметам. Хотя сами уроки начинались с другого. По требованиям, установленным комендантом, сначала мы должны были исполнять гимн России. Затем некоторые из нас, по выбору учителя, повторяли выученные наизусть правила поведения в убежище, установленные тем же комендантом.

Эти правила просты.

Наш дом является для нас самым главным и любимым местом на земле. Наш дом дает нам безопасность, чистый воздух, еду и воду. Наш дом дает нам жизнь и надежду на счастливое будущее. Наш дом надежен. Мы обязаны любить наш дом, без него и управления коменданта мы бы не были живы. Мы должны быть благодарны коменданту за все, что он делает для нас. Комендант – первое лицо в нашем доме. Звенья обслуживания – его руки. Дежурные, назначаемые комендантом из числа укрываемых в доме людей, – это глаза и уши коменданта.

По соответствующему сигналу оповещения гражданской обороны комендантом и дежурными производится укрытие населения в доме. Заполнение дома производится организованно и быстро через три параллельных тамбура. Все лица размещаются в основном помещении на первом этаже. Лица, прибывающие с детьми, размещаются в местах, специально отведенных для них на первом этаже. По истечении срока после принятого сигнала заполнение помещения прекращается, защитно-герметичные двери закрываются, включается вентиляционная система по режиму чистой вентиляции.

Укрываемые люди должны беспрекословно выполнять все распоряжения коменданта и дежурных. В случае противоположных или параллельных приказов выполняется в первую очередь приказ коменданта, затем – дежурных, если таковое все еще представляется возможным. Кроме того укрываемые обязаны оказывать коменданту, дежурным и звеньям обслуживания помощь в поддержании порядка.

Главное условие надежной защиты от опасностей и ужасов внешнего мира – строгое соблюдение дисциплины и субординации.

Укрываемым людям не разрешается без надобности ходить по помещениям, курить, самостоятельно включать и выключать электроосвещение, а также самодельные лампы, инженерные агрегаты и сети, закрывать и открывать задвижки вентиляции, без разрешения брать инструменты, а самое главное – пытаться выбраться из дома наружу.

Необходимо соблюдать тишину. Могут быть организованы беседы, чтения вслух, слушание радиопередач, просмотр телевизора; разрешается играть в тихие игры, такие как шахматы, шашки и тому подобные.

Прием пищи происходит по группам в строго отведенное время. Перед приемом пищи и воды нужно протереть руки влажным полотенцем. Полотенце держат упакованным и раздают непосредственно перед приемом пищи и воды.

В 21.00 наступает отбой. Все укрываемые обязаны под конвоем дежурных спуститься на нижний этаж и занять свои спальни. Выходить из них до звука будильника или же соответствующего распоряжение запрещается.

Выход из дома может произойти только после соответствующего разрешения коменданта. Перед выходом необходимо использовать средства индивидуальной защиты. При возвращении домой следует сначала удалить радиоактивную пыль со средств индивидуальной защиты, верхней одежды и обуви, в тамбуре входа надо осторожно снять средства защиты кожи и там же оставить, средства защиты органов дыхания надо снять уже после входа в дом.

Ну и зачем все это повторять каждый день?

Зачем нам заучивать, как входить в убежище, если мы и так уже в нем? Зачем нам каждый день повторять, что убежище – наш дом (а уж тем более – самый лучший дом), если мы просто не видели никаких других? А если верить тому, что нам говорят про внешний мир – мы никогда никакого другого дома и не увидим. И, в конце концов, почему мы должны называть это место любимым домом, если у нас не только нет никакой свободы в самом доме, но и даже называют нас не жителями, а укрываемыми? Последнее мне всегда было особенно неприятно.

Каждый день как минимум один раз из громкоговорителей нам сообщали, что снаружи произошла ядерная война, что все вокруг радиоактивно и небезопасно для человека, что только в доме мы можем жить спокойно.

Когда-то это сильно раздражало. Монотонность. Однообразие. Скука.

Затем я просто перестал различать эти звуки и обращать на них внимание.

Когда-то мне было интересно, не надоедает ли все это самому коменданту. К сожалению, я никогда не мог застать его в доме, а в его кабинет не впускали детей. Все вокруг, включая моих родителей, говорили, что я уже большой мальчик, что мне надо перестать вести себя, словно ребенок (особенно это касалось моих мечтаний о жизни на поверхности – но об этом позже). Но для посещения коменданта я все-таки считался ребенком. Вот еще один парадокс, разгадать который мне в мои четырнадцать лет оказалось не по силам.

Итак, мой день начинался с зарядки, завтрака, исполнения гимна и повторения правил поведения в убежище. Только после этого мы начинали заниматься.

В первую очередь нас учили читать, писать и считать. Затем началась физика, точнее механика Ньютона, геометрия, биология, химия и география. Говорили, что позже мы будем проходить философию, высшую математику, социологию, атомную физику.

Почему именно такие предметы?

Потому что преподаватели по этим предметам были у нас в доме, к тому же учебные пособия именно по этим предметам удалось найти в библиотеке.

Да, я имел представление о том, что мир может быть бесконечно большим и бесконечно малым. Но осознать это трудно, все время обитая в четырех стальных стенах.

Первую половину дня мы занимались обучением. Затем приходило время обеденного приема пищи. После этого и до самого отбоя мы предавались самим себе.

Взрослым было хуже – им было намного скучнее.

После пробуждения они также делали зарядку, пели гимн, завтракали, а после этого шли на первый этаж, где проходили указанные в правилах мероприятия: либо чтения вслух, либо игры в шахматы, шашки, нарды, либо прослушивание какой-то дурацкой музыки, либо просмотр фильмов. Затем был обеденный перерыв, после которого их отправляли снова на первый этаж, где все повторялось.

Мне четырнадцать лет. Мне скучно.

А каково тем, кто сидит здесь с Рокового года?

Говорят, многие из них уже умерли. Я думаю, что от скуки.

Нам внушают мысль, что снаружи так ужасно, что нас ждет только смерть. Но и здесь нас ждет та же смерть. Я часто начинаю мечтать о большом мире, о том, как туда попаду, как буду жить, как там все будет на самом деле хорошо и просторно, как легко там будет дышаться. В такие минуты мне даже кажется, что на самом деле просто злобный комендант и его помощники по каким-то личным причинам не хотят выпускать нас отсюда.

– Папа! – Я подбежал к нему после обеденного перерыва и заговорил шепотом. – А давай уйдем отсюда.

Отец встрепенулся, оторвался от книги и посмотрел на меня испугано из-под очков. Очки были большими, а папины глаза из-под них казались еще больше.

– Тут скучно. А вдруг снаружи на самом деле все уже хорошо? Вдруг нас держат тут зря? Мы могли бы жить там. Представь, как это было бы здорово!

– Даже думать об этом забудь! – зашипел он на меня. – Иначе сдам тебя коменданту! Я с тобой еще вечером поговорю.

Ага. Поговорил.

На третьем этаже располагались спальни. В каждой помещалось по три-четыре человека. Отец закрыл герметичную дверь. Затем он долго порол меня своим ремнем с большой стальной пряжкой.

Выбивал из меня дурь и ребячество, как он тогда сказал. Сказал, что этим он заставит меня повзрослеть и поумнеть.

Я плакал. Я чувствовал боль. Я извинялся перед родителями, как мне казалось, совершенно искренне, за свои мысли.

Но я не перестал думать о внешнем мире. Я лишь перестал о нем говорить кому-либо. Мои мысли стали для всех тайной. Ночами, ворочаясь в кровати, я вынашивал планы побега. Как проберусь однажды ночью на первый этаж, минуя ночных дежурных, украду «средство индивидуальной защиты кожи и дыхательный путей», хотя даже не знал, как оно выглядит, открою первую дверь, ведущую в тамбур, затем вторую...

Один раз я попытался выйти ночью из своей комнаты. Но я не смог дойти даже до лестницы. Я услышал, что где-то выше, на втором этаже, переговаривались дежурные. Я испугался, что они могут поймать меня. После порки отца я не мог даже себе представить, какие пытки устроят мне дежурные и сам комендант, если поймают меня во время совершения побега.

Я вернулся в спальню. С тех пор я больше ни разу не пытался убежать, хотя думал об этом почти каждый день. Из-за этих мечтаний моя успеваемость падала, но на самом деле это никого особенно не заботило.

2039 год.

Алиса шла быстро, я плелся за ней следом, все время оборачиваясь я глядя по сторонам. Все было для меня ново и очень необычно, все было интересно. Мы вышли из бара и двинулись по улице. Дома здесь были построены на земле и поднимались вверх, а не спускались вниз. Чуть дальше я видел даже большие высотные здания, уходившие в небо на десяток с лишним этажей – раньше я мог видеть подобное только на картинках в книжках, а теперь увидел собственными глазами. Все это казалось мне настоящим чудом.

Не смущали меня общие картины разрушения. Многие дома вокруг были пустыми и заброшенными, многие – разрушенными; собственно, дома в хорошем состоянии здесь не было ни одного. Но сейчас для меня, выходца из убежища, эти последствия войны были не так важны.

Повсюду кипела жизнь. Вокруг меня все время суетились какие-то люди, они пытались отстраиваться, чинили и укрепляли те дома, что выглядели более-менее целыми, а совсем старые и разрушенные разбирали, очищая место, а также ища ценные инструменты и вещи. Строили заборы и башни, пытались чинить дороги. Чувствовалось, что жизнь после войны здесь налаживается.

– Запоминай дорогу, – произнесла Алиса, повернув голову через плечо в мою сторону. – Я тебя, конечно, провожу обратно в конце дня, потому что ты здесь новичок. Но дорогу постарайся запомнить сам, потому что постоянно я тебя водить не буду. У меня еще своя работа есть. Хотя, конечно, тебе, наверно, будет трудно привыкнуть ко всему первое время.

– Мы не будем работать вместе?

– Нет. Точнее, не совсем. Я буду неподалеку. Ты же мужчина. Для тебя будет работа тяжелее, чем для меня.

– А что за работа?

– Сейчас все сам увидишь. Ничего страшного, не бойся, – она снова улыбнулась. О, эта ее улыбка точно когда-нибудь сведет меня с ума.

Мы подошли к длинному трехэтажному зданию, окна которого были заколочены, а крыша отсутствовала в нескольких местах. У дверей стоял какой-то человек: Алиса направилась прямо к нему. У него был тяжелый, серьезный и слегка усталый взгляд, широкие плечи и собранные в хвост волосы. При виде Алисы он слегка качнул головой, а она улыбнулась в ответ. Мы подошли ближе. Сначала мне показалось, что он молод, но, приблизившись, я бы дал ему лет сорок.

– Привет, Алиса. Как там наш Медведь поживает? – он протянул мне руку, рассматривая мое лицо, словно запоминая все его детали. – Здравствуйте, вы и есть тот самый Герман? Мне сказали, что вы сможете нам помочь.

От него не укрылась моя винтовка, висевшая на плече. Я слегка сжался от этого взгляда.

– У дяди Миши все по-прежнему. Я пойду на работу, позже вернусь.

Алиса улыбалась как мне, так и моему собеседнику, когда прощалась, и я подумал, что такая ее улыбка – лишь обычное проявление вежливости, за которым ничего не стоит. Не стоит зря что-то себе выдумывать. Хотя, что я такого особого могу выдумать, тем более, что я знаю этого человека всего чуть больше получаса?

– Меня зовут Дмитрий, я тут вроде охранника. Здание за моей спиной – склад товаров и припасов Михаила. Его надо охранять, потому что местные жители, едва мы отвернемся, попытаются сюда попасть и вынести все, что смогут. Охраны-то они забоятся и не сунутся, не беспокойся. Ты, я вижу, парень крепкий и ружье при тебе, значит, помочь нам сможешь.

– Видите ли, – я был сильно смущен, – стрелять-то я как раз не умею.

На лице Дмитрия на секунду проскочила смесь одновременно разочарования, удивления и смущения.

– Что же он тогда вас ко мне направил?

– Я сам не знаю. Он мне даже не сказал, какая работа будет.

Дмитрий задумался.

– Ладно, эту проблему решить не так сложно. Тут вокруг еще пара моих человек ходит, пошли пока на задний двор.

– И кстати, почему мою винтовку все называют ружьем?

– Потому, что это ружье. Гладкоствольное оружие. А винтовка потому и винотвка, что ствол нарезной.

С этого момента мое обучение у леса закончилось окончательно. Началось обучение у людей.

Я учился стрелять по бутылкам.

Палец на курок. Прикладом упираться в плечо. Целиться, смотреть на мушку. Плавно двигать пальцем. Нет, нет, приклад с плеча не убирать! Стреляй! Да, больно, терпи, у тебя слабые плечи. Теперь затвор. Аккуратно, не прищеми пальцы. Еще раз. Целься. Нет, двигай пальцем плавно. Опять мимо. Научись пока перезаряжать. Так. Так. Так. Молодец. Теперь снова целься. Нет, у тебя ничего не получается. Постарайся соединиться с ружьем, почувствовать его частью себя, почувствовать ствол продолжением своей руки, а мушку – продолжением своих глаз, взгляда (ну это-то мне как раз не трудно – я себя чувствовал единым со всем лесом, а теперь надо лишь соединиться с каким-то ружьем). Так. Целься. Стреляй. Уже лучше. Еще раз. Еще раз. Еще раз.

И вот так продолжалось несколько дней подряд. Я научился хорошо стрелять из своего оружия, тратя на прицеливание лишь доли секунды. Медведь, узнав об этом, однажды утром дал мне какой-то старый американский пистолет – он почему-то назвал его пустынным орлом. Потом я еще несколько дней учился стрелять из этого пистолета. Он был тяжелый, неудобный, с большой отдачей и короткой дистанцией стрельбы. Но я научился стрелять и из него.

Алиса не забыла обо мне в первый день нашего знакомства и вернулась вечером.

– Как ты?

– Ничего. Я думал, что будет что-то тяжелое. Только плечо отбил.

– Это ты учился стрелять?

– Да.

– А мы слышали выстрелы. Все боялись, что это военные или бандиты пришли. Вы нам работу чуть не сорвали, – она улыбнулась, давая понять, что это шутка.

– А кем ты работаешь?

– Занимаюсь разбором бумажек всяких. Старые газеты, документы, карты, протоколы, иногда среди них находятся важные материалы, которые могут сейчас пригодиться. А еще разливаю и приношу чай.

– Тебе это нравится?

– Да. Не очень трудно, есть свободное время, в то же время приносит деньги, которых мне хватает. Да и сама работа нравится – когда приходится часто заниматься всякими старыми документами, узнаешь много нового о жизни до Рокового года, о тех людях, о событиях. Хотя очень раздражает отношение сотрудников. Все считают меня банальным секретарем; я вовсе не обязана разливать и приносить им чай, а уж то, что некоторые из них не могут сами чашку за собой помыть, вообще бесит. А у тебя как?

Я хотел как-то утешить Алису, хотя и не знал в точности как, но она взмахом руки и потяжелевшим выражением лица дала мне понять, что ей этого не требуется, сама со всем как-нибудь справится, поэтому заговорил уже о себе.

– Да, в общем, не особенно сложно. Хотя меня и старались напугать возможным нападением.

– Не бойся. Народ у нас тихий, а дядю Мишу все уважают. Если совсем никто охранять не будет – то, конечно, ограбят, потому что все бедные. Но не сунутся на тебя. Не переживай. Да, кстати, работать будешь через день, я утром у дяди узнавала.

– Он мне не говорил...

– Значит, забыл и позже скажет. Ты перекусить хочешь?

– Я привык за те две недели в лесу есть мало. Но, признаюсь, я за весь день еще не ел совсем ничего, поэтому сейчас уже не прочь бы…

Алиса нахмурилась.

– Пойдем быстрее. Накормим тебя. Весь день ничего не есть! И Миша не подумал еще, когда тебя на работу отправлял, а ты и сказать не додумался, эх, балда…

Когда я ложился вечером спать, я почему-то подумал, что Алиса очень красивая. И что мне хочется завтра побыть с ней.

2034 год.

Но не я один мечтал о новой жизни.

Я познакомился с Таней, как и с прочими детьми, живущими в доме, когда первый раз пошел в школу.

Детей моего возраста было не так много, всего шестеро. Мы вместе учились, принимали пищу и постепенно сближались друг с другом.

Я говорил, что мне было скучно. Это не совсем так. Вместе мы часто собирались и, когда в библиотеке не было никого из взрослых, уходили туда, бегали вокруг книжных стеллажей, коих стояло три в центре комнаты, что позволяло нам всячески резвиться и играть, придумывая разные ситуации, например, как на наш дом нападали мутанты снаружи. Мы не знали, есть ли снаружи мутанты и, если есть, то как выглядят, поэтому придумывали то, что первое приходило в голову. Например, у мутантов могло быть три руки, одна из которых росла из спины, зеленая кожа, и глаза по всему лицу. Вместе нам было весело. А если в библиотеке был кто-то из взрослых, то мы просто читали, но чаще взрослые забирали книжки, чтобы читать на первом этаже, поэтому у нас был большой простор для игр и развлечений.

Нас было шестеро, мы разбивались на две команды по трое – одни играли за дежурных дома, другие – за нападавших мутантов.

Один раз получилось так, что в команде со мной была Таня и ее брат Лева. Это был первый день, когда я познакомился с ней и заговорил: до этого я почему-то избегал ее, хотя и очень сдружился с ее братом. Лева в тот момент изображал из себя нашего коменданта. Он вообще был мальчиком крупным и казался старше. Он вечно сдвигал брови над бегающими и дикими, как у зверька, глазами и хвалился, точнее сказать, искренне верил, что он необыкновенно силен. Брови он сдвигал главным образом для того, чтобы казаться грозным. Но в душе Лева был все-таки очень добрый и чуткий мальчик, по уму – очень сообразительный и бойкий.

Мы бегали друг за другом, стараясь поймать своих противников. Из разных концов библиотеки постоянно раздавались наши крики: «Они захватили медпункт!», «Враг в кладовой», «Мы тесним их к тамбуру!», «Комендант захватил одного из мутантов», «Учитель ранен!» и тому подобные. Хорошо, что все стены в доме были звуконепроницаемые, а дверь герметично закрывалась.

Тогда Таня впервые совершенно внезапно спросила у меня:

– А ты никогда не думал о том, чтобы сбежать отсюда?

Я вытаращил глаза и тихо пробормотал:

– Думал.

– Там ведь наверняка интереснее, чем здесь! И необязательно там должно быть опасно. И потом, для всех же есть средства защиты. Почему нас не выпускают?

– Может, коменданту лучше известно, когда надо выпускать нас? – я все еще помнил порку отца и не хотел поднимать с кем-то эту тему.

– Фи. Как скучно. А если он ошибается? А если снаружи на самом деле безопасно? Надо попробовать убежать.

Я опустил глаза.

– Да я пытался. Там дежурные везде. Ничего не получится.

– Какой ты смелый! – воскликнула она, звонко хлопнула в ладоши от радости и неожиданно чмокнула меня в щеку. А затем также звонко засмеялась и побежала.

Я стоял, пораженный.

– Убегай оттуда! – смеясь, закричала она мне. – Сейчас мутанты прибегут.

И точно. Вторая команда приближалась ко мне.

Я побежал.

Следующие несколько дней я думал о Тане и ее мыслях о побеге. Первый раз у меня появился не просто друг, а единомышленник, разделявший мои надежды. И еще я тешил себя мыслями, что сам нравлюсь ей. Я в первый раз влюбился, влюбился глупо, безоглядно и совершенно потеряв голову.

Мы несколько раз встречались в библиотеке после уроков, обсуждали возможные планы побега. Каждый раз она звонко смеялась и хлопала в ладоши, что неимоверно меня радовало. Я старался скопировать ее смех.

В то же время я старался, как мог, ухаживать за ней. Я открывал перед ней двери и носил ее поднос с едой. Мне казалось, что у меня внутри, на уровне живота, что-то сжимается при ее виде, при звуках ее смеха. В школе я всегда садился на заднюю парту и смотрел вперед – но не на учителя, а на Таню, которая сидела на переднем ряду.

Как-то раз после обеда меня в коридоре поймал Лева.

– Я, друг, все знаю, – произнес он с видом, будто поймал шпиона, укравшего важные государственные тайны.

– Что ты знаешь? – удивился я.

– Про Таню-то!

Я почувствовал, что моментально покраснел до самой шеи.

– Какую Таню? – не зная, что сказать, спросил я и сам почувствовал, что сказал страшную глупость.

– Зачем ты лжешь? – вдруг строго перебил меня Лева. Глаза у него засветились, как у зверька, брови сдвинулись.

– Что я лгу? – спросил я тоже строго.

– Ты лжешь, что не знаешь, про какую Таню я говорю, – отчеканил Лева, – а сам влюблен в нее.

– Нет, ты лжешь! – закричал я, же совсем растерявшись. – Я вот тебя сейчас...

Мы начали драться. Тут же подбежал кто-то из дежурных, нас разняли и повели к коменданту, где долго делали выговор. Потом нас ругали еще родители. Точнее, меня ругал мой отец, но, как я сильно надеялся, Леву родители отчитывают тоже.

После этого на неделю родители заперли меня в спальне, не выпуская и лишь принося еду два раза в день и какие-то книжки, «чтобы я совсем не загнулся», как они объясняли. Я сидел и вспоминал с какой-то особенной нежностью и грустью наш первый с Таней разговор. В раздумье я иногда вставал и подходил к герметичной двери, собираясь уйти, но потом шел обратно к кровати. Детский максимализм в моих раздумьях бушевал вовсю. Мне казалось, что я еще никогда не был таким молодым и прекрасным, а вместе с тем таким одиноким и печальным. У меня на глазах выступали слезы, и я, чтобы скрыть их, опять начинал бродить по спальне.

– Что ты сидишь, как побитый? – спросил как-то на неделе, входя, отец. Я не мог ему ответить: моя нежность и поэтичность была оскорблена самым грубым образом.

На исходе седьмого дня я, подумав, что скоро увижу Таню, повеселел и даже быстро и спокойно заснул.

После обеда отец сразу забрал меня из столовой. Я попросил у него разрешения пойти в библиотеку.

– Хорошо. Я тоже собирался туда зайти, взять пару книжек со стихами. Пойдем.

Идти с папой – уже одно это огорчило меня. Но делать было нечего. По дороге в библиотеку он встретил другого взрослого и о чем-то заговорил с ним. Я пытался привлечь его внимание или попросить отпустить меня одного.

– У меня дела посерьезнее твоих. Не забивай глупостями мою голову. Сейчас мы все обсудим, а после этого пойдем за книгами в библиотеку.

Я прикусил губы чуть не до крови. Я отошел в сторону и расплакался. Поплакав недолго, я успокоился. Я поглядел красными глазами на коридор, увидел папу, который все еще трепался с тем другим мужчиной и вдруг почувствовал, что мне уже нисколько не хочется видеть Таню. Теперь мое свидание с ней не могло быть таким светлым моментом. Мне казалось, что в моей душе не было ни капли любви.

Я махнул рукой и поплелся в библиотеку один, подозревая, что позже получу за это от отца нагоняй. И по дороге я подумал, что все-таки неплохо было бы посмотреть на Таню хотя бы минутку...

Когда я пришел туда, ребята тихо сидели, склонившись над каким-то большим атласом, и что-то обсуждали вполголоса. В библиотеке было несколько взрослых, поэтому играть было невозможно. Таня сидела отдельно. Я сразу же направился к ней.

– Привет, – сказал я шепотом; в библиотеке при взрослых не позволялось шуметь. – Что было интересного на этой неделе?

– Привет. Я планирую убежать. Я все придумала. Мне здесь уже совсем-совсем надоело, – произнесла она с какой-то тоской в голосе и покраснела.

Я не успел ответить. Ко мне со спины подошел Валера – сын хмурого Витька. Он внимательно посмотрел на меня и заржал.

– Плакса! Глаза все красные! Как девчонка! Парни, бегите сюда! Гера плачет! – к этому было добавлено несколько обидных, как мне тогда казалось, оскорблений.

На меня были обращены все взгляды. Я жутко смутился и чуть не расплакался второй раз.

В этот момент вошел отец.

– Вот ты где! Я тебя ждал-ждал! Потом начал всюду искать! Придурок. Простых вещей не понимает! Идиот, – он подошел ко мне и отвесил пару пощечин, затем взял за ухо и, оттягивая его, повел меня к выходу. – Я тебя еще дома выпорю, если слушаться не начнешь и вести себя по-человечески.

Все ребята смеялись. Я хорошо различал отдельно смех Тани, потому что знал его и думал, что смогу различить в любом шуме и гомоне. Теперь я не мог и подумать о том, чтобы когда-нибудь еще любить Таню. Впрочем, теперь я даже не знал, как просто смогу посмотреть завтра в глаза кому-то из ребят…

А ночью раздалась сирена и сигнал тревоги. Все всполошились, напугались. Звенья обслуживания бегали по коридору, то прося всех закрыть двери плотнее, то ища сильных и крепких мужчин. Дежурные во главе с комендантом побежали куда-то наверх.

И только под утро мы узнали, что это Таня все-таки попыталась убежать.

В большом спортивном зале ей и ее родителям устроили публичный выговор. Комендант произнес такую яростную и пламенную речь, что ни у кого из присутствующих не возникло и тени сомнения: Таня – это ужаснейшая преступница. Больше у меня и остальных не было желания общаться не только с ней, но и с ее братом.

Так завершилась моя первая любовь...

2039 год.

На второй день я проснулся уже как обычно, то есть рано утром, и, спускаясь со своего чердака, думал только о том, что было бы здорово встретить сегодня Алису. Я не мог справиться со своими мыслями. Почему я о ней думаю?

Я спустился вниз. Позавтракал какой-то вареной курицей, которую принес мне Медведь. Он был хмур и о чем-то размышлял.

– Какие-то проблемы? – спросил я. – Может, мне надо пойти на охрану, раз там людей мало? Знаете, вся ваша жизнь кажется мне такой удивительной, необычной, просто слов нет, чтобы выразить!

– А? – повернулся в мою сторону Медведь. – Парень, прости, у меня сейчас своих проблем полно. Надо будет их решать в ближайшее время. Рабочих рук не хватает нигде. Нет, охранять склад тебе сегодня не надо, там Дмитрий с Толиком останутся. А ты, может быть, мне понадобишься позже. Я еще подумаю. Ты пока отдыхай, расслабляйся.

Я увидел входящую в бар Алису. Она улыбнулась мне и помахала рукой. Я улыбнулся в ответ. Нет, она определенно улыбается не спроста – она действительно рада меня видеть. Это вселяет надежды.

– Привет.

– Привет. Я покушать. За тот свободный столик сяду, – она качнула головой.

– Компанию составить?

– Давай.

Мы ели и о чем-то болтали. Она рассказывала о своем прошлом и о жизни в поселке. Мне было с ней интересно, хотя она и рассказывала довольно простые вещи. Про обучение, про работу, про деревья, про Медведя – дядю Мишу, про окружающую жизнь.

Я многое узнал о современном мире. После Рокового года жизнь кучковалась вокруг нескольких точек. Это были, в основном, крупные города, такие как Москва, Санкт-Петербург, Новгород, Тверь и ряд других, а также вокруг военных и продовольственных баз. Но были и поселения поменьше. Они выживали, если находился харизматичный лидер, способный сплотить людей, помочь преодолеть страх и панику, направить их. А у Медведя помимо харизмы был еще и бар с хорошими запасами алкоголя. Через его бар проходили многие, военные, торговцы, странствующие искатели приключений, беженцы. Некоторые навсегда оседали и помогали затем в восстановлении. Поселение постепенно росло.

Проблем было много. Не хватало рук, чтобы все построить, починить, исправить. Не хватало лекарств. Очищались большие участки земли, чтобы затем засеять их, но и на производство еды не хватало рук. Неподалеку от города находилась тепловая электростанция, запустить ее, к сожалению, не удалось — не было топлива, да и часть деталей разворовали. Но зато народные умельцы смогли собрать и запустить несколько ветряков — после этого появилось, хоть и с перебоями, электричество, но и работы прибавилось — ветряки нужно было еще и обслуживать. В общем, жизнь была тяжелой, но постепенно налаживалась.

Позже она отправилась на работу, а я – к Дмитрию, учиться стрельбе.

На следующий день я сделал запись у себя в дневнике:

«Когда-то я думал, что пульс учащается только от страха или ненависти. Это не так. Еще он учащается от любви. Сердце бьется сильнее, когда ты влюблен. Оно бьется сильнее, внутри что-то сжимается в комок, и – удивительно – но это тебе очень приятно.

Удивительная вещь. На второй день после знакомства с ней я думал прямо с утра, что неплохо было бы ее встретить как-нибудь днем. Теперь же я уверен, что просто не смогу прожить без нее и дня.

Алиса...

Оказалось, что даже в этом постапокалиптическом городе есть место для любви и прочих приятных чувств. Это удивительно. Еще недавно я думал, что жизнь закончилась навсегда, теперь же чувствую, что она продолжается не смотря ни на что.

Я не знаю, зачем люди начали эту большую войну, хотя она и оказалась совсем иной, нежели нам рассказывали. Наверно, им просто не хватало этой любви и красоты. Я значительно счастливее, чем они.

Алиса...».

По дороге на работу я избавился от этого листа дневника, глубоко запихнув его в какую-то дыру в заборе.

В тот день я увидел ее лишь мельком, она улыбнулась мне, и я был счастлив на весь оставшийся день.

В свободное время мы гуляли по улицам, она мне что-то рассказывала. Один раз мы забрались на какие-то развалины и лазили по ним. Я познакомился с некоторыми ее друзьями и подругами. Я чувствовал себя влюбленным, в то же время не знал, как ей об этом сказать. Да и стоит ли говорить? Мне хотелось быть с ней рядом – и я действительно был рядом с ней. Да, я не держал ее за руку, не помогал, когда ей требовалась помощь, не целовал, не утешал, не выступал ее защитником – но я чувствовал к ней огромное чувство, и мне казалось, что она чувствует ко мне как минимум симпатию, что я ей приятен, что она меня не избегает, что ей со мной не плохо. При виде меня она улыбалась, улыбалась как-то по особенному, как не улыбалась больше никому. Это радовало и давало надежду на то, что когда-нибудь я смогу стать для нее кем-то большим, чем просто знакомым или приятелем. Я не был уверен, что она сама видит во мне кого-то большего, чем просто знакомого, с которым не скучно, поэтому не решался ей в чем-то признаться. Я неоднократно хотел сказать ей о своем чувстве, но каждый раз пугался чего-то… пугался, что она не поймет, не разделит, что я останусь в результате полным дураком, к тому же в одиночестве. Да мне и казалось, что без объяснений она все понимает.

Я чувствовал некую сладость при мысли об Алисе. Я не только желал ее видеть, но я и в самом деле видел ее. Я видел ее в сплетении древесных прутьев, в глазах животных, слышал ее в пении птиц. Я упивался ее присутствием во всех видимых мною вещах. В то же время, понимая, что ее на самом деле рядом со мной нет, я испытывал как будто боль. Я был охвачен любовью.

Через неделю, когда я уже получил от Медведя пистолет, тот самый пустынный орел, Дмитрий отпустил меня с дежурства раньше, чем обычно. Я спросил у него, не знает ли он, где именно работает Алиса, и, получив адрес, отправился туда. Подождав некоторое время, я увидел, как она выходила с несколькими девушками и парнями из здания с потертой табличкой. От таблички сохранилось лишь «Форт», затем несколько букв отсутствовало, а потом была «а». Может быть, какой-то форт, может, еще чего.

Она опять улыбнулась, отчего комок внутри меня снова приятно сжался. Я улыбнулся в ответ. Я все-таки успел до того, как она уйдет!

– Привет.

– Привет. Ты на дежурство ночью?

– Нет, я уже с дежурства. А ты куда сейчас?

Она показала на папку, которую держала в руках.

– Надо отнести несколько документов на почту, чтобы они пришли в столицу.

– Тогда поехали. Мне нечего делать. Если ты, конечно, не против.

Мы мотались по городу и даже выехали на большом поезде в соседний город, Кривандино. Поездка была интересной – я впервые испробовал наземный транспорт. Мы о чем-то болтали, Алиса достала свой блокнот – он был значительно больше моего – и рисовала в нем. Мне нравилось, что её рисунки были настолько же сильны, как и она сама; мне даже казалось, что я вижу и чувствую, как она вкладывает в них часть своей души.

Не скажу, что я адаптировался к внешнему миру за это время, хотя наличие знакомых среди этих новых для меня людей мне очень помогало. Я уже не чувствовал страха перед окружающим меня миром, мог спокойно налаживать контакты с людьми и пользоваться различными окружающими меня незнакомыми предметами, техникой, но страх перед бесконечным небом над моей головой все еще заставлял опускать эту самую голову вниз, смотря на землю. Я старался преодолеть, побороть этот страх, но это получалось не так хорошо, как, например, стрелять. Зато под вечер, когда мы уже возвращались, я мог спокойно смотреть вперед и даже вверх. Наступавшая темнота, казалось, создавала надо мной какой-то покров, эффект потолка, как в моем прежнем доме. И даже звезды, такие бесконечно далекие, выглядели лишь как слабые лампы на этом потолке.

Лишь дойдя до бара, я признался Алисе в том, что пошел в сторону ее работы специально, чтобы встретить ее, и что я жутко боялся, что опоздаю, что она уйдет.

– Ну вот. Не ушла ведь, – она улыбнулась. – Пока!

– Пока. Спокойной ночи.

Она зашла в свою комнату. Я стал подниматься на свой чердак, раздумывая над ее словами.