Хроника Колхиса (продолжение)

Катастрофа, эписодий четвёртый

Медью воинской весь блестит,

Весь оружием убран дом.

Есть булаты халкидские,

Есть и пояс и перевязь;

Готово всё!

Алкей

Греки верят — всё живое, и боги в том числе, зародилось в оплодотворяющем потоке Океана, а матерью всех его детей была уранида Тефида. Знаю — слух сей олимпийцы распускают из чванства: мы, мол, прямые потомки первосущности, нам и править миром, а прочие божки — деревенщина безродная, они и на подмётки для наших плесниц не сгодятся. Вздор. Каким образом умудрилась бы Тефида сойтись с Океаном и разродиться после «всем живым», ежели не рождён был ещё Уран, её породивший?

Как в действительности обстояло дело мне известно доподлинно, в конце-то концов, и я свой род напрямую веду от того же праотца Урана, не с неба свалился: мать-земля Гея есть порождение Хаоса. От её союза с Ураном, почитай все, за небольшим исключением, небесные боги явились миру; морские и речные божества — от союза Геи и Понтоса, гиганты — от её спаривания с Гадесом (между прочим — дедом мне приходится гостеприимный Айдонай; надеюсь, когда придёт мой срок, обеспечит мне в Аиде достойное внука обхождение), а все племена людские её земной плотью порождены, и вновь ею же, первородящей, в себя приняты будут. Но прежде Геи богиня всего сущего вышла из Хаоса, отделила от тверди небеса, воду от земли, верхний воздух от нижнего, после чего, завершив упорядочение разверзшейся бездны, взошла на небосвод.

Пока бы Гея любилась с мужьями — надо отметить, любовь эта была ничем иным, как кровосмесительной связью, но и понять Хтонию тоже можно — больше ведь не с кем было любиться, — смертные не знали иной покровительницы, кроме небесной Белой богини — нынче греки, не умея понять тройственную сущность истинной владычицы царства земного Селеной её величают, не догадываются, лганьём олимпийцев смущённые — это она, Первая, под именем Гекаты царит на ночных дорогах: старица змееволосая, с пылающим пламенником в высохшей длани, сворой божественных псов сопровождаемая, мертвецов из усыпальниц поднимающая, призраков из преисподней призывающая чародейка неодолимая, живой и мёртвый миры единящая; она же — охранительница зверья, трав и диких плодов, распорядительница животворящих сил, тугую тетиву напрягая — посягающих на её девство отстраняющая, дева-охотница, «медвежья» богиня — Артемида, странница, всё той же сворой и нимфами-лесницами в пути оберегаемая; она же — на ночном небосводе сияющая, любящим сердцам покровительствующая, подательница росы и влаги, хозяйка вод, муза — мать всего сущего, женское начало — чаша, благодатью истекающая, дарительница, эликсиром оплодотворяющим поднебесье напитывающая: сверкающий глаз ночи, изменчивая Немея-Месомена-Пандея.

А боги, явившись на свет, поделили меж собой Ойкумену. Без склок, конечно же, не обошлось, однако — утряслось: мудрая Селена-Артемида-Геката не раз вмешивалась — где словом веским, где с помощью жребия — примирила спорщиков.

Получив наделы, семейства бессмертных обосновались каждое в своей вотчине; обустроившись же — принялись править, кто как горазд.

Над Колхидой, Иверией и землями родственных колхам племён Трехликая поставила отпрысков своих от Гелиоса зачатых: Гмерти, Мориге и Квирия (не ведаю, как подстроила это среброликая Мтовари, но достался её деткам воистину райский уголок), они нынче и верховодят по обе стороны Амаранта, от устья Фасиса и до верховий Кира, подчинив себе окрестных богов помельче, и надо сказать — прекрасно справляются, не то что некоторые, не буду уж уточнять кто, и так понятно.

А ещё есть народ — иехуди зовутся, насельники неудоби, что охватывает лежащее между Бабилонусом и Чёрной землёй большое солёное озеро, так над ними стоит всего один-единственный бог!? Как он в одиночку справляется — непонятно, может статься, изначально страху нагнал великого на подвластных, а может, наоборот — любовь явил им умиротворяющую, тем и усмирил. Мне побывать в той стране не довелось, прознал я про бога этих иехуди, когда странствовал по Двуречью, правда, имени всезиждителя смиренцев так и не узнал — всяк называл его на свой лад, и другого во лжи обвинял.

В том путешествии много чудного я повидал, облазал весь Шумер, а главное — до родины знания, великого Бабилонуса добрался, где познал родословие богов той земли, что лежит в междуречье плавно льющегося Евфратоса и бурномогучего Тигриса. Давно это было, ещё до бегства с родимого Аргоса.

Поначалу побывал я в Библосе хананеев, на празднестве воскрешения Артемидой загубленного Адониса. Вдоволь наглядевшись на неистовства бесноватых жриц Афродиты, направился к наибольшей азиатской реке. Дабы не заплутать в безводной Сирийской степи, не угодить в руки голодранцев хабиру, летел по кругу, над караванными тропами, заодно осматривал лежавшие на пути города: Кадеш, тогда ещё царю Чёрной земли подвластный; арамейский Хамат; утопающий в роскошных садах Халибон; «развилку дорог», западный пограничник народа ашшур — Харран; набиравшую силу Ниневию, царей ашшур приютившую; наконец, в широкой излучине Тигриса укрытый Ассур — город верховного божества северян.

Здесь я задержался на несколько дней, передохнули без спешки познакомился с примечательностями, диковинными для стороннего глаза: город цветастой шапкой накрывал нависавшую над рекой отвесную скалу; вырубленные в камне ступени вели к царскому дворцу, многочисленным капищам и главной святыне — храму бога-воителя Эхурсагкуркурру (не правда ли на удивление благозвучен язык северян Междуречья?). Этот самый Эхурса-как-его-там отстроен на верхушке ступенчатой башни, сооружения подобные северяне зиггуратами называют, что означает — «вершина».

Северяне к ярким краскам пристрастны — внешние стены дворцов и святилищ облицовывают пластинами алебастра и окрашивают в пурпурно-красный цвет, нанося на углы зданий перемежающиеся чёрно-бело-чёрные или синие полосы. На стенах — анаглифы: крылатые быки с орлиными головами, либо изображения людей с рогами бычьими, львов, к прыжку готовящихся, конных воинов, на скаку стрелы пускающих, длиннобородых лучников-птицечеловеков. Все фигуры хищные видом, для устрашения смертных предназначенные.

В Ассуре я узнал — только-только завершилась война общины Ашшур с Бабилоном, царь северян Адад-Пирари наголову разбил войско правителя бабилонского Нази-Муратташа, заключили они мир и в очередной раз установили границу меж владений, так что — мог я без опаски вчиниться в какое приключение, продвигаться дальше на Юг.

С востока Междуречье теснят горы Загра, там правят цари Аншара и Суз; с запада — обрывы едва проходимой Сирийской стены. Равнина эта самое унылое место, какое мне доводилось когда-либо видеть: пересохшие пустынные земли и гнилые, непроходимые болота. Дабы снять хоть какой урожай, ячмень здесь высаживают на узких полосках плодородной земли, что разграничивают топи и выжженные пустыри. Из-за обычной бездождицы, уродится жито или нет зависит от разлива рек, болота питающих.

Ближе к Бабилону Евфратис и Тигрис сходятся берегами, а после, наплодив многочисленные малые реки и протоки, разбегаются вширь, чтобы опять сблизиться уже у самого соединения с Горьким морем.

От тех малых рек отходит тьма рукотворных каналов, главные плотинами снабжены, у плотин отстроены богатые поселения, — каналы частой сетью покрывают всю свободную от строений землю, и оттого кругом зеленеют сады и густые посевы.

Бабилон фигуру о четырёх углах образует: каждая из четверицы стен городских на сотню стадиев тянется, высота их шестьдесят, а ширина — пятьдесят локтей. Глубокий ров, что окружает стены, напитывает рассекающий город Евфратис.

Строят в этих краях из глины, ибо нет здесь каменоломен, нет и леса — камень, древесину, металлы торговцы везут из сопредельных стран, зато глина разная имеется в изобилии, и поверьте — ни один другой народ не умеет использовать её так ловко и для столь многих дел, как умеют это шумерийцы. Размятую с водой глину набивают в формы и сушат на солнце, из полученного кирпича, укладывая его рядами и заливая в межрядья горячий асфальтос, возводят стены. Высушенную глину бабилонские мастера умеют покрывать цветным стеклом: бирюзовым, синим, жёлтым, белым, зелёным, коричневым; по всей Ойкумене ценится посуда, бабилонским хесбетом покрытая.

Стеклом расписывают и кирпич, в печах его обжигая; после из разноцветной плинфы составляют украшения строений, выкладывая по стенам сложные анаглифы.

Бабилонус город богатый, посему сюда стекается люд со всех концов света: сутии, хананеи, моавитяне, идумеи, субареи, гутии и лулубеи с Загроса, даже люди из племён далёкого Наири: столпотворение и гомон, смешение говоров разных. Слава богам — всем этим народам знаком язык бродяг арамеев, знают этот язык и бабилонские кассеи, и древние поселенцы этих мест черноголовые шумеры, ну, а я арамейский выучил ещё в юности, странствуя по городам Ханаана, вот и в знакомство вступал легко — с купцами, с придворными, со жрецами несчётного числа городских кумирен.

Отираясь среди ведунов, я и услышал, как называли они свой город «Вратами богов»: сразу же любознательность моя взыграла, принялся я допытываться — отчего такое прозвище образовалось, однако — халдеи народ скрытный, с чужаками особо не откровенничают.

Нашёл я лазейку, сдружился с Мушрушем, драконом, при храме Мардука обретавшемся. Не без помощи сладкого вина сложилась наша дружба: на одном из рынков в Старом городе — это торговая часть Бабилона, купчишек и лавочников в сплошь застроенный храмами и богатыми домами «Новый город» не допускают — обнаружил я в лавке трапезитов-финикийцев изрядный запас крепкого нектара из Дамаска, вот и тянул с собой кувшин-другой пряного питья, взбираясь на верхушку аж семиступенчатой башни-зиггурата Этаменанки (летать над городом мне строго-настрого запретили).

Мушруш, глотнув дамасского, болтливый делался, а я нужные вопросы задавал, так и разузнал всё о Вратах и про семейство пантократоров Междуречья, и отмечу — весьма поучительная сложилась история, впрочем, судите сами: поначалу Ан, бог дневного неба, покрыл мать всех богов Нинхурсаг, дело было на острове Тильмун, что в Горьком море.

Нинхурсаг родила Энлиля, который сделался царём богов. После Нинхурсаг родила Энки — владыку солёных и пресных вод, повелителя зерна, зверей, рыб, птиц и скота. Энлиль взял распорядительницу ветров Нинлиль, и родила она: Нанну — бога ночного неба, Нинурту — воина, Наргала — владыку подземного мира, Намтара — карающего и ещё многих, я всех уже не упомню.

Энки засыпал Междуречье лёгкой, без единого камня, плодородной почвой, и дала земля изобильные травы и злаки, и деревья, плодоносящие своими семенами — едва ли можно было увидеть где-нибудь ещё в поднебесье подобное изобилие.

Энлиль соорудил в самой середине этой земли город Ниппур и поселил там детей своих, а Энки на самом берегу Горького моря построил обитель мудрости — Эриду, землю обетованную, Эриду — святой город, обиталище восторга богов.

Энки в Эриду поселил черноголовых, чтобы было кому возделывать поля, и велел им спариваться и продолжать род.

Энлиль построил ещё города: Шурупак — для хранения всего зерна, Сиппар — для торговли с иноземцами, крепость медников — Бад-Табиру и город воинов — Ларак. Царями в этих городах боги посадили своих отпрысков от смертных женщин.

Шло время, черноголовые множились, множились и стада, родила земля, однако властители, дети богов и смертных, сами оказались порочны и себе подобных плодили без счёта. Так страна превратилась в вертеп — скопище непотребства, и тогда Энлиль решил уничтожить всех её жителей.

Собрал он богов в Ниппуре, который город окружён был стеной в двести локтей высоты, велел заклепать засовы на воротах, а сам отправился в верховья Евфратиса, к озеру Ван — морю племён Наири, на розыск доброго своего знакомца Халди, царя богов той страны. Халди, сидевший в Мусасире, крепости своей, исполнил просьбу Энлиля, повелел распорядителю дневного неба Шивини рассеять тучи надолго, допустить жаркие солнечные лучи до снегов, истоки Великих рек покрывавших, позволить Гелиосу растопить вековые ледники.

Разлились Евфратис и Тигрис, увлекли за собой плодородную почву вместе с растениями, скотом, зверьём и людьми, сбросили в море; сравняли с землёй города в Междуречье, — лишь Ниппур уцелел, мощной стеной защищённый...

Не удался замысел Энлиля навсегда извести смертных в Шумере — стараниями Энки спаслась от потопа толика черноголовых, загодя предупредил защитник телесных Зиусудру, жреца из Шурупака, надоумил соорудить большую ладью и укрыться вместе со своим семейством и с избранными праведниками на острове Тильмун.

Когда схлынули воды, вышли боги из Ниппура, осмотрелись — в уныние повергло их увиденное: ил, грязь, болота, запустение и смерть. Тогда сын Энки — Мардук соорудил на берегу Евфратиса величественные ворота и призвал богов взглянуть на новый мир Междуречья, пройдя сквозь их створ. Заглянули боги в проём и увидели посреди потока ладью — то возвращался с блаженного острова Зиусудру со своими людьми.

От этих ворот началось строительство стен Бабилона, от Зиусудру и его жён пошло новое поколение черноголовых, упорным трудом оживили они разорённую страну и вновь обратили погубленную, было, землю в цветущий сад, и это было хорошо!

Думается мне, история потопа — остережение для дерзающих гневить богов беспечников. Дразнить бессмертных — себе дороже. Это я, Колхей, могу выказывать пренебрежение к олимпийцам, ибо ничуть не менее родовит, чем они, — через общую прабабку, Гею, вся боговщина греческая роднёй мне приходится: боги набольшие, средние и малые; небесные, воздушные, морские, земные и адские; ангелы, дьяволы и духи; ветры, стихии и испаренья (и даже Хаос, первоначалие которого покоя мне не даёт). Правда, верховное семейство меня не очень-то жалует, я ведь живой свидетель их позора: когда Тифон явился во дворец к бессмертным для прояснения некоторых спорных вопросов, бежали боги в страхе в Айгюптос, приняв обличия разных зверей: Громовержец наш в барана обратился, прошу отметить. Одна лишь Афина не струсила, и до тех пор насмехалась над Зевсом, пока тот не вернул себе обычный вид и не ударил перуном в обманом к тому времени (Мойры расстарались) ослабленного папашу моего.

Бывает — недоразумения с богами у телесных приключаются от непослушания и спесивости излишней: златовласая Дали Колхидская велела стаду туров насмерть затоптать ослушавшегося её именитого охотника, Казбеком его звали; Квирия богатыря-богохульника Арам-Хуту заточил, цепью к стене приковав, в пещере у подножья Амаранта, где тот и помер от голода; Кекропов болтливых Зевс за божбу в обезьян превратил; Эпит аркадский, несмотряна запрет для смертных проникать внутрь жрища Посейдона в Ментинее, вошёл, обратно еле выбрался, ибо ослеп, и в скором времени отправился прямиком в Аид. Вообще у олимпийцев ослепление, как метод, большой популярностью пользуется, вот ещё пример: Гера лишила зрения Тиресия Фиванского за пустячный проступок — сторону Зевса принял в семейной распре, бедняга, а ведь слывёт волоокая вспомоществующей при родах, человеколюбкой...

Основная причина неразберихи во взаимоотношениях смертных с богами — невежество первых. Как утверждает один знакомец мой из Херонеи беотийской — муж трезвомыслящий, хоть и из жрецов, — невежество и незнание природы богов издревле разливается на два потока: один, попадая в неподатливые, упрямые души, порождает безбожие; другой в душах робких и чувствительных растит суеверие. Могу добавить: смертный, который глуп, отрицает богов, дабы не бояться их — это напускная, ложная храбрость; излишнее же суеверие вселяет в душу унизительный, гнетущий страх, — это удел раба, ибо в сущности божества он видит только лишь несчастья и притеснения для себя, убогого. Самый непреодолимый, липкий, неисцелимый страх — страх суеверного труса. Тот, кто без причины боится богов, тот боится всего, самой жизни страшится, даже успокоительный сон (ещё один мой дружок из Карии, тоже, между прочим, жреческого рода, как-то заметил, что для всех бодрствующих существует один, общий мир, во сне же каждый устремляется в свой собственный) — убежище труса, не спасает суеверного, ибо и в объятиях Гипноса грезятся ему жуткие призраки и чудовищные кары бессмертных. Для храбреца смерть — это конец жизни, для труса даже кончина не означает избавления от страха; за смертью видятся ему нескончаемые муки, и завершение забот мирских мнится ему началом забот вечных: отверзаются врата Аида, кишащий духами мрак опутывает тёмный поток Стикса; в ожидании застыли судьи и палачи… даже те муки, которые трусу ещё не пришлось испытать, он уже предвкушает в трепете, мучительно ожидая их.

Такова участь суеверного, но и пагубное неведение, близорукость и слепота есть большое несчастье души, ибо угасает наиглавнейшая её способность — умение познания сути божества. Боги — помощники храбрецов и палачи праздных трусов: толковый кормчий, дабы избежать тяжкого удара разбушевавшейся стихии, извлекает из гнезда кормило, пригибает к палубе мачту и свёртывает парус, но в то же время взывает о помощи к Форкию, смотрителю пучины морской. Предпринимай, однако, и воспособлением бессмертных не брезгуй — верный способ достижения искомого.

Вот и мне, воеводе Колхею, в преддверии битвы с подступившим противником, не лишним казалось заручиться поддержкой какого-нибудь могущественного доброжелателя из числа небожителей, но и ошибиться с выбором персоны вероятного покровителя — смерти было подобно.

Уместность предполагала взращённому в Пеласгиатиде просителю искать способствователя среди единокровников, однако одолевали меня вполне обоснованные сомнения на это счёт, ибо не получалось у меня вздумать кого-либо из сонмища олимпийских богов в ипостаси нашего заступника. Судите сами: с лёгкой руки Громовержца на ночлежку заоблачный дворец стал походить — кто только там не обретается, и большая часть постояльцев отнюдь не благородных кровей.

Первопоселенцы — эти хоть происхождением славны, породой; ну, а что сказать о тех, кто позже подоспел? Я со вполне объяснимой симпатией отношусь к Дионису, а вот в родовитости юного бога сильно сомневаюсь. Ходили слухи — из фракийцев споспешник виноделов, ещё распускали сплетни — внук он купца хананея, мол кто-то из олимпийцев (на наиглавнейшего, конечно же, намекали) дочь сидонянина соблазнил.

Приличия ради Гермес придумал байку — будто бы Кронион породил суматошного Эвия из бедра. Знаем — Зевс известный затейник, но мужи младенцев не приносят, даже всемогущие чудотворцы, для этого дела обязательно наличие женской утробы где-нибудь поблизости…

Ладно, тайна рождения весёлого бога мраком покрыта, ну, и Пан с ней, что дальше? А дальше — совсем уже безобразная выходка деревенщины: даровали мальчишке бессмертие, так он прихватил с собой на небеса у Тесея выторгованную Ариадну, и вдобавок — всю свиту свою: Пана, Силена, сатиров, гиад, бассарид… по мне, так очень даже симпатичная компания, однако, надо же соображать — эти хороши за пиршественным столом, а не в Пантейоне.

Сам юнец всё со своим фаллосом носится, суёт каждому под нос — поглядите, мол, как он прекрасен… ну что спросишь с воспитанника вечнопьяного Силена?..

А уродина Приап? Якобы какая-то нимфа нагуляла сынка от Диониса, после подкинула семейству «благородному». Знаем, однако, — Афродита родила ублюдочка, за никчемностью сделали его вечным козопасом.

Или, к примеру, возьмём Мома — этот-то чего потерял на Олимпе? Все склоки в семействе — его козней плоды. Прошмыгнул сын Никты незваным гостем в обитель Кронидови застрял там навечно. Из страха перед грозной мамашей (поговаривают — сам Зевс её побаивается) терпят склочника бессмертные, опять же — Мойры, сестричками доводятся сварливцу злоязычному, тут лишний раз подумаешь, прежде чем перечить сыну Эреба.

Кстати, о Мойрах: ежели дело обстоит так, что суровые тройняшки безраздельно распоряжаются судьбами людскими, и даже Зевс им невольно подвластен, и никем не может быть изменено ими установленное, то зачем же тогда смертным приносить жертвы олимпийцам, почитать их и молить о содействии? Какая польза будет от молитвы, если человек с её помощью не сможет воспользоваться милостью богов, будучи полностью зависим от волеизъявления Клото, Атропос, Лахесис? И ещё — чего в этом случае стоят пророчества спесивца Аполлона? Умиляет меня недоумение олимпийцев — смертные, де, всё меньше почтения нам выказывают. Отвечу — растерялись телесные, от того и пренебрегают: пойди, разберись, кто там у вас главнее, да ещё попробуй выбрать, к кому подлизаться, ведь всех восхвалять по отдельности — ни на какие другие дела времени не останется...

Вот и я мучался — к кому обратиться, к Зевсу? Без смысла — терпеть племянничка не может дядюшка мой, почему — знаем, по сей день содрогается при упоминании имени родителя моего, а среди нахлебников своих как-то злословил, лицемер: Колхей, мол — позор семьи, пьяница никчемный и лоботряс. Зла моего не хватает: сам подвластен капризам Эрота — в кого и во что только не заставлял обращаться похотливца бродяга Зефирид, дабы снискал тот благосклонности некоторых легкомысленных юниц: в сатира, быка, орла, лебедя, перепела, в золотой дождь, наконец.

А череда соблазнённых: Майя, Фемида, Ламия, Лето, Леда, Антиопа, Даная, Электра — всех не упомнить. Прошу отметить — законной супруге Громовержца, чтоб муженька в постель заманить, приворотный пояс приходится у Афродиты одалживать; однако, тоже хороша, блюстительница, видите ли, брачных устоев, а как у самой рыльце в пушку? Гефеста-хромца на стороне Гера прижила; опять же — во Фракии погостив, презренным Аресом разродилась по возвращении. При этом Зевса ревнует до умопомрачения. Ох, дождусь я, увижу вверх тормашками слетающего с небес Всецаря с редькой, торчащей из задницы…

Ладно. Кронион хоть по бабам бегает, что для мужа естественно, а сынок его незаконнорождённый, Эпикурий наш ненаглядный — этот извращён донельзя: девиц ему мало, подавай утончённому Мусагету мальчиков стройных. Скольких он перепортил — не счесть: Закинф Дарданид, истребитель змей Форбант Родосский, внук Лаомедонта царевич Троил, Гиакинф из Амиклы, Кипарис с Кеоса, Бранкх — козопас из Милета, по слухам — его же отпрыск.

Совсем уже гнильцой отдаёт история любезных отношений сребролукого жизнедавца с царём Фер Адаметом, которому он по велению Зевса служил пастухом, и по собственной прихоти — женой. С одной стороны, как служитель Муз покорный, должен я почитать неразборчивого покровителя Мнемонид; с другой стороны — воротит меня от выходок спесивого филэфеба, впрочем, следующий список деяний Солнечного бога поможет решить колеблющемуся — достоин ли уважения вершитель подобного:

— изранил стрелами престарелого Пифона, а ведь это он усыновил юного родителя моего и воспитывал до совершеннолетия, не жалея сил. Бежал от Дальновержца змей, кровью истекающий, в Дельфы, укрылся в мольбище, однако, нарушил святотатец вековой канон, добил страдальца у алтаря.

— с Мария, флейтиста искуснейшего, из зависти содрал кожу живьём, ибо сам, с тех пор, как ворюга Гермес, дабы расположение садиста братца снискать, изготовил в подарок ему лиру и свирель (бренчит и дудит по сей день к месту и не к месту) объявил себя наипервейшим мелодистом, даже Пана вызвал на состязание; Мидасу, которого поставил судьёй, для утончения слуха приделал ослиные уши и напомнил бедолаге о тяжкой участи фавна фригийского...

— шантажом принудил Пана обучить себя приёмам чревовещания, присвоил Дельфийский оракул, куда одну из своих гетер главной пифией посадил. Нынче притворяется всезнающим: он и стрелок, и кифаред, и лекарь, и ясновидящий — понастроил себе прорицалищ: в Кларе, в Дидимах, на Делосе; на вопросы тех простаков, что толпятся у оракула в ожидании пророчеств, отвечает двусмысленными изречениями, лазейку оставляет себе, от ошибок спасающую. Был бы он взаправду ясновидящим, уберёг бы от смерти Гиацинта-любимца, ведь сам же его и угробил случайно, зашибив метательным диском.

В общем: хоть и называют сыночка «вечномилой» Лето — Боэдромием, нет у меня к Аполлону доверия.

Гермес? — не счесть ловчил в Эгеиде, но второго такого прохвоста ни меж бессмертных, ни среди смертных не найти — у братца грозного не убоялся своровать стадо коровушек длиннорогих, не по пути мне с вором.

Афина? — я её побаиваюсь, если честно.

Афродита — вертихвостка, кокетка и модница, — занята исключительно своими нарядами. Покровительница блудниц, сводня. Гефеста всего обвешала чужими фаллосами (хотя всяк, кто хоть раз этого дурныша наблюдал, не стал бы её строго судить): блудила с ворюгой Гермесом, чему свидетельство — Гермафродит, не разберёшь — сын или дочь, либо и то, и другое вместе. От козопаса дарданца разродилась Энеем. Гефест застал жёнушку в постели с презренным Ареем, куда же дальше?

«Фиалковенчанная», видите ли, — по мне, так просто шлюха, не даром её в народе Пандемидой окрестили.

Кто там у нас ещё: Посейдон в дела смертных не вмешивается; рогоносец Гефест вечно возится со своими наковальнями да молотами, нет ему дела ни до чего другого; Дионис — мне не ровня, не смею поступиться честью семьи; Гестия — единственная из лихой семейки, кто любит меня по-родственному, но — увы, не помощница скромница вечнодевственная в бранных делах; Аид? — изощрённым шутником надо быть, чтоб просить помощи у повелителя невозвратного царства. Получается, что и нет на Олимпе никого, кто годился бы мне в заступники. Один лишь Пан-весельчак в друзьях моих ходит и добра мне желает. Пан — добродушный стад защитник, вечно влюблённый сластолюбец, но опять же — не воитель, да и власти у шельмеца, нимф ублажающего, особой-то и нету.

Люблю Пана за то, что подарил он грекам сирингу, и сегодня пастуший тростник услаждает слух почитателей нежных мелодий. Ещё больше люблю я дружка моего за то, что вогнал он в конфуз великий олуха Геракла по недоразумению, эту историю непременно расскажу, ибо — препотешна: к царице лидийской воспылал Пан неудержной страстью, обезумел от любви: — Прочь, нимфы гор, — возопил, — нет мне дела до вас, одна лишь Омфала мне нынче желанна.

День за днём следовал Пан за вожделенной тайком, любовался ошеломляющей красотой басилиды меонов. Но вот, до исступления похотью доведённый, крадётся Пан в сокрытый скальный грот, где Омфала обычно уединялась для отдыха, пробирается к богато убранному ложу, ощупью, во мраке, находит тонкотканное одеяние, взбирается на постель, срывает с предмета вожделения платье, и, овладевает, развратник… Гераклом!

Этот шут извечный в наказание за убийство Ифита, друга своего (припадок безумия, как обычно), отправлен был отрабатывать повинность к Омфале. Царица определила «героя» в служанки, одевала в свои обноски, заставляла прясть шерсть и готовить еду. Сама же, вырядившись в шкуру несчастного братца моего, у Геракла отобранную, погоняла его дубинкой и нередко попирала шею бугая униженного ногой, в домашнюю туфлю обутой.

В тот несчастливый для него день сбежал терпила из-под надзора зловредной хозяйки, скрылся в гроте потайном отоспаться для, и подпал прямиком под Пана, а я как-то наблюдал Беса полуденного во время купания без одежды, впечатлило...

Ещё о мучителе семейства моего, раз уж зашёл о нём разговор: оказывается — разминулся я с Гераклом, отправившись на Кипр к Атрею: Алкид твердолобый бродяжил где-то в Киммерийских степях, после направился берегом Понта в Троаду, якобы для востребования с Лаомедонта старого долга, а я думаю — для разбоя, как это ему свойственно, и забрёл в Эйю, где, естественно, на гостеприимство Аэта напоролся.

Артах по приезде моём живописал: «Когда б ты видел, как он ел, ты б умер: из глотки гром, от челюстей же грохот; скрип слышен коренных, да треск клыков; свистит ноздрями, двигает ушами...» — хороший слог у фригийца нашего, живо умеет описать увиденное.

Геракл, по словам наблюдательного келенита, обожрался, обпился вином, а после, спьяну, молоденького виночерпия из челяди дворцовой принялся обхаживать, урод.

Колхида — не Дорида. Здесь подобных шуток не понимают, — пришлось дурно воспитанному гостю спешно ноги уносить.

Старикашка бесстыжий, впрямь может уже сравняться с Пана роднёй козлоногой. Давно ходят слухи о пристрастиях нездоровых сына Алкмены, поделюсь некоторыми сплетнями: Абдер, Гермеса сынок, в любимицах у дубиноносца значился, ходил (или ходила?) с ним за кобылицами Диомеда, которые его (её) и сожрали, пока Геракл убивал их хозяина. Иокаст — халкидянин, царь Регия: как Гераклу на Запад путь предстанет, обязательно в Регий заглянет: кто из них кого протыкал — не знаю, но любились они нежно, каждый раз при расставании слёзы проливали. Укус гадюки сделал Геракла вдовцом, или вдовой — поди, разбери.

Эврисфей: мало того, что столь долгое время измывался над дураком по-разному, ещё и пользовался прислужником, как женой, и всё это только малая часть того, что всей Эгеиде известно — вот вам ещё, в довесок: в Аид спустившись за Кербером, обнаружил там извращенец Тесея-дружка, которого Гадес, уличив в глупейшем намерении выкрасть Персефону, срастил задом со скалой. Геракл похитителя незадачливого освободил, однако часть задницы Тесей оставил на камне — из за этого хиполиспом его с тех пор величают, ну, а спаситель спасённому ещё надбавил повреждений кормы, надо понимать — взыскал таким способом плату за труды...

Однако, хватит про отвратника этого, вернёмся к моей проблеме: от олимпийцев, как из вышесказанного следует, ожидать мне выручки не приходилось, для богов Колхиды я был чужаком — и слушать не стали бы, оставалось единственное — обратить просьбу к Надстоящим, из коих самыми человеколюбивыми Гелиос и Селена являются.

Гелиос безраздельно правит мужами, но не бранного дела умельцами, а мужами к нуждам лозы неравнодушными, и не круглый год правит, а с ранней весны и до зрелого лета конца. Гелиос даёт лозе жизнь и сок плодам её. Не будь вина, даже боги не знали бы, зачем нужен поднебесный мир, а уж для колха и грека вино — это не только их труд, это то, что они должны оставить своим детям и внукам.

Гелиос правит на земле миролюбивой армией, армией виноделов, он — созидатель: война, насилие противны его естеству, он помощник в труде, но не на бранном поле. Оставалось надеяться на Селену-Мтовари, загадочную и всесильную, — не даром ведь сказано: солнце для света, луна — для колдовства.

Ночь застала меня в пути. Луна пока ещё не показывалась из-за зубчатой кромки Амаранта, темень стояла непроглядная, предстояло мне взобраться на высоченное всхолмье, где у колхов с незапамятных времён обустроен простой алтарь для подношений Мтовари (как и взращённый ею Берика, не признаёт Первая богатые капища), ругался я последними словами, ибо в кровь сбил лапы, и спешил — надо было подготовиться к таинству до появления Трёхликой.

Но вот, у самого навершия открылось мне ровное место. На краю площадки, над склоном — уступистый одинец, рядом — источник журчливый: потайное вместилище, заросшее акантом, низкою ежевикой, можжевельником, собачьей колючкой — в такой засаде легко скрылась бы волчья стая.

Набрал я, поспешая, можжевеловых сучьев, сложил на грубый камень, из сумки моей нарядной извлёк кресало, подпалил клочок сухого мха, раздул огонь, бросил в пламя пригоршню жемчужин (Лушни ругался, в дорогу меня снаряжая: «Зряшная трата!»), плод граната, ветку ивы, побег ольхи, стебель мяты, — зажал в лапе кристалл аметиста (камень Носач предоставил с возвратом), и, уподобившись ткачу, принялся сплетать послание:

— Призываю царицу великую я, богиню всесильную, многоплеменного люда праматерь всезрящую, сущую в небе, на суше и в море. В полном сиянии явись, первая из семипутных светил, взгляни на чистое таинство моё, — как раз краешек диска сверкающего приподнялся над остриями скал. — Слава владычице среброкрылой, молю — к песне моей будь благосклонна, ты, что стоишь над богами и родом человечьим. Власть твоя вечна, трон твой — среди мирозданья, дарительница, живительным сиянием всякий лист освещающая, всхожие посевы питающая, два естества соединившая, силой своей человека и зверя, птицу и рыбу умножающая, утроенным образом светлым натиск злых духов смиряющая. Внемли, богиня — скриптодержица оси небесной, всекормилица, благозвёздная дева, внемли с благоволием словам к тебе обращённой молитвы: силой великий, пролитой кровью пьянимый, безвинных людей истребитель, в громе доспехов — лишь меч и копьё ему вожделенны, вероломный Арей обманом пробрался в царсто Аэта, где занят трудом душегубным. Уже отбиты набеги прислужников вредоносного бога: пылая погибельной бранью, мы дол устлали прахом сражённых врагов; но, словно по брегу пологому волны морские, вновь подступают, за рядом — ряд, сонмы мужей бранноносных, дабы посягнуть рукой дерзновенной, сокрушить крепкостенную Эйю.

Чая почить, наконец, от трудов изнурительной битвы, взываю к тебе, справедливая, — яви свою волю, иссуши источник наших страданий...

Не суждено мне было завершить прошение, за спиной моей послышался треск сминаемых ветвей, сквозь заросли продрался матёрый волчина, уселся возле меня и уставился на Восток, а в той стороне объявились три точки, темнее непроглядного неба, и вот уже они приблизились, и троица одноглазых, увечных старух — три ведьмы зловещие, в лохмотья ряжённые, — на молниях внезапного ветра примчались и наземь слетели, алтарь окружив, и зловещие тени их заплясали на скалах, отблескам пламени подчинясь.

— Ты, Мамбери, — уставив на волка палец костлявый, прохрипела верховодка, — позаботься о четвероногих, а ты, воитель, — это уже мне, — встречай гостей на подходе к Апсару, двуногие — твоя и наша забота. Летим, сёстры.

Взвилась колдунья в небо, товарки следом, и вот уже нет их.

Волк глянул на меня ярым глазом, приподнял губу, сверкнул клыками и нырнул в кусты. Над миром повис серебряный зрак, залил поднебесье мертвенным светом. Холодок пробежал по хребту моему, подхватил я сумку, и, не разбирая дороги, ринулся вниз по склону, прочь от колдовской горы, в лагерь наш воинский, к друзьям-соратникам, к простецким росказняму солдатского костра…

***

С того дня, как возвратился я в Колхиду, и по день, вернее — ночь таинства, у алтаря Среброликой свершённого, многое случилось во владеньях Аэта.

Перво-наперво, поспели мы аккурат к свадьбе: жену царя выдавали за Берикониса. Это праздник такой у колхов в обычае — задобрить Изобильного, чтобы вовремя прислал он Весну на смену Зиме: колхи во главе с царём устраивают торжественное шествие к храму всесборного бога, изымают из требища статую Берикона (раскрашенная древесь), и с песнопениями влекут «жениха» во дворец, где он и остаётся на всю ночь в постели царицы, а за стенами дворца творится свадебный пир.

Аэт, ухмыляясь в бороду выговаривал супруге: «… женишок твой — юнец влюбчивый и неверный: любил он Дали златокудрую, любил Ламарию, и ту и другую бросил; вечно пристаёт он к нимфам, девам лесным проходу не даёт. На что уж Ия терпелива и снисходительна, и та, заслышав его свирель, бежит без оглядки. Сам к клятвам относится с небрежением, и тебя наказать поленится, если ты вдруг надумаешь залишние рога ему наставить, к примеру — со мной...»

Жрец-урядчик, слушая подобное, заунывился, скис лицом, однако промолчал — не рискнул царя попрекать за асебию, выпроводил из покоя спального любопытных, затеялся завывать неразборчивое за закрытой дверью.

Народ повалил к столам, что накрыты были по всему двору и тянулись дальше, к площади городской. Я царевича микенского и новобранцев подвёл к владыке — знакомиться. Аэт греков к своему столу позвал, потеснил челядь, усадил новоприбывших на почётные места, меня отвёл в сторону, выспросил о чём удалось сговориться с царём Ахиявы. Повеселев от новостей, вернулся к столу, поднял свой кубок золотой:

— Пока деканоз Берику уговаривает жену мою соблазнить, мы со своей стороны обратимся к винолюбцу божественному с просьбой не мешать естественному ходу вещей: пусть уже завтра вступит Весна в наши пределы. Пусть зацветут все цветы — в лесах, в лугах, на всхолмьях и на кочкарниках; пусть воздух наполнится гудом пчелиным, звонким пением птичьим; пусть зазеленеют займища Фасиса тяжкоструйного, и увидим мы резвые игры отъёмышей от тучных стад наших; пусть после спячки зимней протрут глаза пахарь и пастух; пусть огородник наточит мотыгу, садовник — скобель; пусть ветва в угодьях Нуши укроет цвет лепестком шелковистым; пусть снизойдёт отрада, и веселье охватит всех обитальщиков чащи лесной непролазной, пажити буйнотравной, рощи многодревной, хлебородной равнины, горного склона уступистого и шумноприбойного бреговища морского. Слава управной Колхиде!

— Слава! — Взъярились колхи.

— Эвоэ! — Поддержали греки, хоть и не поняли ни словечка.

— Некрофилы плешивые! — Заорал потревоженный гомоном Лабрагор, на плече моём дремавший, но, за общим гвалтом сквернослова не расслышали, да и мало кто из присутствующих разобрал бы смысл словес ругательных, не зная говора портовых крыс Эгеиды.

Весна не заставила себя ждать, навалилась на нас с таким жаром, что в Анатолии до срока и обильно разлились реки. Из-за этого ожидаемые нами к месяцу древесных почек хетты подступились к земле рыбарей, когда уже отцвёл миндаль, и созрела земляника. Нам задержка незванцев была только на руку — лучше подготовились к встрече.

Ещё когда я обхаживал Атрея на Изумрудном острове, Артах и Лушни нашли удобное место для потайного лагеря — за Кутайей, в укрытой от постороннего глаза ложбинке, что полого сбегала к берегу Фасиса.

Первым делом сюда согнали мастеровой люд — кузнецов, древоделов, плетельщиков, сапожников, швейников. Всех оружейников Колхиды собрал Лушни, отдал под начало фригийца.

Наспех соорудили кузни и мастерские, вереница повозок потянулась к лагерю — везли бронзу, медь, бычьи шкуры, полотно. По Фасису поднимались ладьи углежогов-караксов; с верховий горцы сплавляли увязанные в плоты свежесрубленные стволы.

Всезнайка Артах обучал мастеров выковывать пилосские шлемы, панцири греческого образца, наколенники, поножи-кнемиды.

Лушни с помощниками объезжал верховья Кира — собирал войско: набрал до тридцати сотен крепких мужей, в большинстве — таохов.

На первых порах новобранцев озаботили разбивкой шатров, заготовкой дров, обустройством посреди лагеря ристалищного поля, поварни, а тут и я подоспел и наёмники наши со мною.

Когда образовался слух о том, что пришлые будут командовать, чуть было не случился бунт, но я сообразил — объявил о начале гимнических состязаний, сперва для определения лучших среди колхов, а после был назначен день ристания победителей с греками — ведь единоборство предполагает равенство, только равные достойны меряться силами.

Чуть ли не полную декаду пыль стояла над лагерем — мужи старались в беготне, борьбе, метании копья; диска колхи не знают, зато очень ловко бросают валуны, кто дальше.

Наконец, когда Лушни не сумел одолеть Копроса в панкратионе — а дрались они истово, побили друг друга нещадно, и оба, обессилев, повалились рядышком наземь — воцарились мир и понимание, зауважали колхи чужеземцев, задружились с ними и признали за наставников в воинской науке.

Горцы научили греков своей забаве — прыготне одной ногою на наполненном водой и смазанном маслом бурдюке, сколько удержишься.

Ещё научили старинной игре забористой: из бычьей шкуры пошили шар в полтора локтя обхватом, набили его шерстью, и, выставив этот шар посреди ристалищного поля, сшибались орава на ораву. Побеждала та дружина, которая умудрялась протащить шар через поле противника (предварительно обговаривали, какая половина — чья) и выбросить за её пределы. Битвы разгорались жаркие, следить за игрой собирался обычно весь лагерь, и страсти среди сопереживающих зрителей закипали нешуточные, бывало, что и разнимать приходилось особо азартных.

Приступили к делу: Софрон взял в команду лучших рубак — Лушни сам отобрал для него пять сотен сородичей — и принялся обучать их премудростям боя в толпе, как бы в узких городских переулках, для чего отстроили среди шатров лабиринт из щитов дощатых, там они и сражались, поначалу деревянными мечами, а после вооружил он их выкованными под его приглядом страшными серпообразными, заточенными по наружной кромке клинками.

Удивил меня Менелай — мог бы сообразно положению своему отсидеться в Эйе, во дворце, однако, будучи искусным пловцом, вызвался натаскать отряд ныряльщиков, уговорил три дюжины караксов вступить в службу (покорили его дети болот своим умением плавать с накрепко связанными руками и ногами) и днями бултыхался со своими амфибионтами в мутных омутах Фасиса: по полстадия преодолевали под водою наши арпоитеры, да ещё наперерез течению, даже Копрос, признанный мастер ныряльного дела, дивился, на них глядя, головастиками обзывал. Царевич микенский к познанию чужого языка способен оказался, быстро усвоил говор маргалов, который больше с горским схож, чем с речью колхов.

Кстати, о языках: Индикос, в толмачи мною определёный, с ног сбился, разрываясь между командирами разных отрядов, пришлось искать ему напарника. Нашёл в Эйе, на рынке: держал там один хромец, бывший мореход, все порты Эгеиды облазавший, рыбную лавку — его и определил я к Копросу личным перелагателем команд и ругани.

Амитав в свой отряд бойцов отбирал тщательно — мужей стройных, с гибкими членами, хорошим замахом; целыми днями метали они дротики в цель и рубились друг с дружкой мечами фальшивыми. Фракиец заставил их своими руками изготовить небольшие, плетёные из упругих побегов лещины и обтянутые овечьими шкурами, полукруглые щиты. Для смертного боя будущего, каждый получил от оружейников по пять дротов с острейшим бронзовым жалом и по прямому короткому мечу — оружие незаменимое в сутолоке рукопашной. Отряд молчун увёл жить на окраину лагеря, расселил в шатрах, которые расставил по кругу (в этом кругу они и упражнялись) и не отходил от подопечных ни на шаг.

Эгемат с Пселосом освободили Артаха от надзора за мастерскими, приняли под команду ремесленников, отделили от общего числа самых ловких кузнецов, верводелов и древорезов — этих поставили собирать убойные чудища, у хананеев перенятые — «скорпионами» их обзывают.

Всего изготовили шесть штук. Каждый — это собранная из толстых дубовых брусьев крепкая рама, внутри, понизу, натянут кручёный канат из воловьих жил, в свив вставлен рычаг — дубовая же «ложка», к рычагу приделан ворот с бронзовыми зубчатыми колёсами. Для подготовки к выбросу сокрушающего орудия, а испытуя скорпионы, швырялись мы каменьями по тридцать-сорок мин весом — две пары солдат, встав с боков рамы, вращают ворот, пригибают ложку-рычаг вровень с землёй и закрепляют её бронзовым клином-ключом. В ложку укладывают убоище, и стрелок выбивает ключ молотом. Рычаг распрямляется, ударяет о верхнюю перекладину рамы, отчего камень летит вдаль. Когда стрелки наловчились, то булыга стала покрывать расстояние аж в четыре стадия. Скорпионы мы установили на прочные повозки, однако при выстреле скакали они, аки взбесившиеся лошаки — выбив ключ, воины прыскали в стороны, увечий остерегаясь, а дубовые колёса под чудо-стрелялками рассыпались после третьего — четвёртого броска; пришлось переставлять настилы подвод на бронзовые оси с цельнолитыми катками.

Я, взяв под себя все гончарные мастерские Эйи, готовил для наситов нежданчик — придумал познакомить воителей грозных с Негасимым пламенем. Для этого налепили мне полтысячи горшков аккурат под размер ложек наших скорпионов, а для заполнения посудин изготовили мы — я, Лушни и Артах — горючую смесь: опилки сухие, смола сосновая, сера, пакля, ладанон и смола горная; а чтобы горшки наши, загораясь, ещё и грохот творили, добавляли мы в начинку особый порошок: в тенистых сосновых лесах собирают колхи чудное, похожее на крохотного ягнёнка с золотым, будь оно неладно, руном, растение, зовётся — баранец. В колосках этого баранца созревают мелкие, как пыль, семена, — матроны этой пыльцой присыпают попки младенцам, чтоб не прели, а как семена эти в огонь попадают — треск раздаётся оглушительный, и искры летят, будто бы от перуна Громовержца, ими и заправили мы нашу «кашку» гремучую. Полные горшки воском залепляли и переправляли в погреба Апсара — до поры, до времени.

Самая морока выпала на долю остальных наёмников: под началом Копроса Эдоник, Сосий, Лавагет, Эгерсимах и Акакесий занялись муштрой пехоты.

Опять бунтом запахло: Копрос потребовал у новобранцев по примеру абантов ионийских обрить бороды и остричь волосы, чтобы противник не смог ухватить при сближении. Бороды, поворчав, сбрили, но кудри не уступили — в Колхиде стриженными ходят подневольные, свободного колха видно по спадающим на плечи лохмам.

Выход нашёл мудрый Софрон — воины сплели друг другу по две косы, которые укладывали в обхват головы и завязывали узлом на лбу, от выдумки этой двойная польза получилась: Копрос успокоился, и казне царской послабление сделалось — голове с таким «венком» подшлемник без надобности.

Всего из новобранцев составили пять «мор», в каждой — четыре «лоха», да в лохах по четыре же «эноматия» — такое устроение лакедемоняне предложили, сообразно опыту своему, а Копрос одобрил. Для каждого эноматия набрали по двадцать три эфеба, и я добавил по паре моих головорезов — опытных, битых в переделках: эти делились на командира — эномарха и стоящего позади строя смотрящего — урага. Ещё два десятка самых лучших я отдал Копросу командовать лохами.

Перво-наперво греки принялись за обучение будущих пехотинцев построению по восемь шеренг в глубину и по три ряда на эноматий. Со дня начала учёбы запрещено им было передвигаться по лагерю вне строя: строем ходили в отхожее место, строем к поварне — каждый лох вели сбитым в восемь шеренг, перед раздатчиками пищи перестраивались воины в один ряд на ходу, из-за столов встав, вновь сходились в шеренги. С раннего утра и до полудня — маршировали, после полуденной трапезы наставники заставляли покорников подолгу повторять одни и те же упражнения:

— воин поднимает копьё к правому плечу, щитом закрывает грудь и живот.

— копьё выносится вперёд, покуда правая рука воина не вытянется, а древко не встанет на уровне бедра, и, — строем на сближение.

— копьё поднимается над плечом, рука меняет хват, и воин бьёт острием вниз, сквозь щель меж верхом собственного щита и щитом соратника справа.

Кожевники изготовили защитные подушки для копейных наконечников; оснастив ими оружие, бились мора на мору. Днями на ристалищном поле лязг металла перемежался с окриками командиров, и перекрывал этот шум густой топот тяжёлых шагов.

Так жил лагерь на протяжении всего месяца ветра и плуга, после воины стали роптать: естество мужское возмутилось.

Порешили отпускать их к семьям посменно: день на дорогу, ночь для усмирения плоти, ещё день для возвращения в строй. Очерёдность отлучек установили жеребьёвкой — по пять душ от каждого лоха ежедневно. Копрос пригрозил за малейшую провинность лишать права на отпуск — с того дня в становище нашем порядок воцарился образцовый...

У местных быт худо бедно наладился, заскучали бессемейные наёмники. В один из вечеров Сосий засобирался на ночную рыбалку, вернулся без улова, но — умиротворённый. В следующую ночь обыскались рапсода-эолийца, до того шушукался с горе-рыбарём.

Объявился Эдоник на рассвете, молвил во всеуслышание: «Жизнь грека есть хвалебный гимн Гедоне, а как я нынче убедился — колхи, в особенности молодицы тутошние, от нас в понимании смысла жизненного не очень-то и отличны...»

Как мы предположили — протоптали дружки тропинку к близкому обиталищу некой смазливой вдовушки, вскорости подобные стёжки-дорожки обустроили себе и остальные греки, один только вечно обременённый нескончаемыми делами Копрос посчитал напрасной тратой времени удаляться от лагеря на поиски того, что можно было вытянутой рукой достать, и наскоком, по-военному, закрутил любовь с грудастой поварихой-горянкой.

Вино в лагере отсутствовало — с первого же дня по приезду я ввёл запрет, командиры, скрепя сердца, поддержали; расслаблять дух во хмелю получалось только во время отлучек, посему трезвые вечера коротали за разговорами. Артах обычно собирал верховодов, живописал походы азиатских воителей. Как я уже отметил — красноречив был фригиец, мастак строить повествование, слушателя завораживающее и в страх вгоняющее. Вот пример его рассказа о походе царя Ашшура — Шульмануашареда в земли племён уруатри: «Кровь урартов побитых реками стекала в долину, а отрубленные головы валялись на поле битвы, как копны хлеба. Царь прошёл этот путь за три дня. С восходом солнца, когда распалялась земля, он вспарывал животы беременным жёнам. Он протыкал тела слабых. Сильным он перерубал шеи. Со всех вождей содрал кожу. Их кожей он покрыл столбы; одних он пригвоздил к стенам, других посадил на кол и велел колья эти расставить вокруг столбов. Изрубленные тела других скормил собакам, свиньям и волкам...»

Я предложил Артаху обучить его письму, дабы, взяв с меня пример, приступил бы он к сохранению историй своих на библионах. Расчётливый мигдон живо поинтересовался, какова будет плата за обучение.

— Заплатишь сполна, — ответствовал я, — признанием заплатишь, расскажешь всему миру, кто был учителем твоим. Я тщеславен.

***

В ту ночь, когда я вершил таинство у алтаря Мтовари, Паскунджи вернулась из дозора, доложила: хетты вышли к морю, двигаются берегом. Из Синопы следует за ними вереница малых судов, для переправы войска через разлившийся Галис, надо полагать.

Быстрокрылку я отправил домой, отдыхать, взамен вызвал Авпию — пора было посылать весточку Атрею, сговариваться с царём Ахиявы о свидании в пределах карийских; сам направился в Эйю — снаряжать корабли.

За три дня подготовили к плаванию десять камар, прибывшие из лагеря отряды Софрона и Менелая взошли на борт, мои живоглоты присоединились, можно было отчаливать.

Аэт пришел проводить. Сговорились с ним: ежели покровители небесные пошлют нам удачу, ежели сумеем мы с Атреем свершить задуманное — возвращусь я уже в Апсар, и войско наше к этому времени должно собраться там — днями Артах и Лушни начнут сворачивать лагерь. Царю следовало поспешать туда же, проследить за порядком: шутка ли — до пяти тысяч воинов соберётся в крепости; вдобавок озаботиться сокрытием в горах халибов многострадальных. Аэт потешно мне поклонился — слушаюсь, мол, и повинуюсь, отвесил крепкий тумак, и полез я на шаткую палубу, костеря последними словами Устроителей — неужели же нельзя было отделить от тверди поменьше абсолютно, на мой взгляд, бесполезной солёной водицы морской?

В Ормосе ждал меня посыльный: Атрей с двумя морами микенцев второй день скучал в Дидимах. Немедленно завернул я связного, велел передать царю: «Выступай. К ночи затаись у стен и наблюдай за небом».

Взявшись за вёсла старой монеры (сквалыга басилей Ормоса выбрал для нас самую дряхлую посудину в порту), Менелай с ныряльщиками ушли к устью Каистра. Авпия (дочурка присоединилась к нам, когда шли мы Пропонтидой) отправилась следом.

Дабы подобраться к Милету, Софрону нужны были лодки, пришлось мне распустить завязки на кошеле и идти к рыбакам; с того дня готов я вещать на каждом углу — рвачи жители Самоса и выгодники.

Авпия возвратилась к полудню: Менелай у развалин Апасы сразу же нашёл проводников, должны они уже самое малое треть назначенного пути одолеть.

Как стемнело, Софрон увлёк в море сотню воинов, Авпия, конечно же, наладилась за ними. Я вывел камары из гавани, поворотил носами к югу, велел плыть неспешно, еле-еле перебирая вёслами.

Каюсь, задремал я на палубе командирского корабля — даже могучего дракона может иногда умот одолеть. Растолкала меня неутомимая Авпия: Софрон сотоварищи пробрались в бухту, к городской стене подступающую, лодки, пробив днища, утопили, сами поочерёдно скрылись в дыре, под стеной видневшейся.

Я задрал голову: звёзды подсказали — полночь. Зажав в лапах по пылающему факелу, поднялся я в вышину, и, оставив за хвостом сторожевой остров, принялся кружить над городом.

Через малое время озарилось небо над низовьем Меандра — то Менелай приступил к огневой потехе. Я отправился поглядеть: ныряльщики успели снять с якорей несколько судов — стоянка превращалась в плавучий остров. Два корабля уже занялись пламенем жарким, с берега летели новые горючие стрелы: дело спорилось.

Добавив в разгоравшееся кострище свои факелы, я заспешил на лязг мечей — то горцы рубили у врат смятённую стражу. Вот — разошлись в стороны створы, и ахейцы хлынули на улицы Милета, мигом заполнили рыночную площадь, построились клином и выступили навстречь набегающим хеттам.

Я возвратился к своим кораблям: троицу повёл ко входу во Львиную бухту, кормчим остальных камар велел высаживать воинов россыпью на северной оконечности города, у жилых кварталов.

Одна за другой проскользнули лошадки мои морские через узкую горловину, подошли вплотную к стене. Крюки кованыеполетели за гребень, потянули за собой прочные канаты. Наученный рисунками Софрона, повёл я жаждущих битвы псов по внутренним переходам, вывел к казармам, за спины наситов: «Ату их, дети мои — ваша добыча».

Действо длилось недолго: поначалу теснимые и с фронта, и с тыла, хетты ушли в сторону, к храму Диониса, отбивались стойко, сознавали — нападавшие намерены истреблять, не миловать. Но вот — гегемон их со свитой верхами пробились к воротам, вырвались на равнину и скрылись в зарослях, у подножия Латма густо сплетавшихся. Пешие наситы, разбив строй, стали искать спасения в переулках «Внешнего» города, а там их поджидали заскучавшие было бойцы, Софроном на подобную дичь натасканные.

К утру живых хеттов в Милете не наблюдалось; флот азиатов выгорел весь — расстарались Менелай с маргалами; корабелы-исавры, кто выжил, сбежали в горы.

Как рассвело, обозначил я похоронную команду, и приступили мы к делу тяжкому — розыску убитых и пораненных воинов наших. Павших переносили на мою камару: намерен я был предать прах соратников водам Понта — колыбели и усыпальницы колхов.

У груды посечёных наситов нашли мы Софрона — в руке меч зажат, спина копьём пробита. Форейон с телом героя на плечи подняв, повлекли на площадь, ко дворцу, где, сбросив с каменного ложа идола рогатого, от врага оставшегося, установили вместо чтилища мерзкого.

У дворцовых ступеней Атрей пребывал — наблюдал, как слуги его сдирали со стены анаглиф, пару крючконосых грифонов изображавший:

— Установлю в Микенах, — пояснил, меня завидев, — над пилоном моего дворца...

Верхняя половина изваяния отвалилась, упала наземь и разбилась. Думаю — так и увёз вождь ахейский безголовых звероптиц.

Тем временем горожане, площадь заполнявшие, окружили носилки:

— Софрон-аргивянин, — послышались возгласы, — смотрите, люди — Софрон благоразумный… отважный Софрон вернулся и в стенах родных нашёл погибель...

Атрей к толпе оборотился, спросил о родичах Софрона. Оказалось — бессемейным оставался наш товарищ.

— Тогда пусть из каждого дома выйдет жена, чтоб оплакать, со двора каждого — муж, чтобы сложить погребальный костёр: здесь, на площади, воздадим почести храбрецу, рядом с его огнищем обратим в пепел тела остальных ахеян — этой ночью в городе вашем полегли отпрыски от всего древа данайского, в разных концах Пеласгеи кенотафии новые встанут...

Уже к полудню взвился к Эмпирее скорбный пламень, а когда прогорели последние угли, я распрощался с Атреем, обнял Менелая и велел моим корабелам мочить вёсла — пора было озаботиться упокоением наших мертвецов.

Гонкие колхов ладьи скоро привёл в Пропонтиду неослабный Аргест. Сбросив ветрила, в змеистый проран мужи устремились, вёслами тщась одолеть водобег разноструйный. Уступила проточина воле гребцов крепкоспинных: вот отдалилась уже за корму скала молчаливая суши фракийской, взором холодным окинул челны берег стремнистый Троады, прощаясь. Раздалась теснина, отступив неохотно, и Понта тугая волна борта пышнопенно обвила.

Оставив недвижных в усыпальне плавучей, к палубам прочным обратились живые — уж дымные стрелы в древесь вонзались, крапины жара к небу вздымая. Гелия спутник — Анелий проворный, принял кострище, объял осторожно и стронул вместилище спящих героев навстречь водовице златой.

 ***

В Апсаре сущий бедлам творился: мало было толпища наших воителей, которых крепость, естественно, не вместила, и пришлось спешно привлекать древоделов с окрестных селений — ставить на скорую руку для лишенцев дощатые нырища, — так ещё царь скилотов прислал тысячу всадников тестю в подсобу — эти, на косматых норовистых конях, с головы до ног оружием увешаны: меч короткий, клевец, секира, нож широколезвийный, лук, конечно же — небольшой, сильно изогнутый, с выставленными наружу концами, у киммерийцев были подобные.

Из луков своих млекоеды с трёхсот локтей прошибают тяжёлой стрелой кольчужника со щитом впридачу, не даром знающие люди говорят про скифа: «Колчан его — открытый гроб.»

Северяне скинии кошмяные разбили в стороне от общего скопища, вскоре потянуло оттуда кисло-сладким дымком тлеющего семени конопляного — как мы вином себя веселим, так они от угара матёрки задорятся.

Всех, и своих, и пришлых надо было напитать и напоить, коней табунище выпасти, зерном накормить: когда я средь сумятицы великой Лушни разыскал, еле признал — от хлопотни совсем на себя не похож сделался друг мой душевный: замордье, налитое обычно, усохло, только и осталось виду — носище предельный, да и тот поскучнел, обвис фигой переспелой… забыл сообщить — добрался я до Апсара своим лётом, ушёл в небо после огненных похорон, ибо время поджимало: пока шли мы из Милета в Пропонтиду, Авпия розыском войска наситов озаботилась, нашла врага на подступах к стране рыбарей, считай — у самого нашего порога.

Хоть и утомил меня полёт — шутка ли, крылами махать всю долгую ночь и половину дня следующего — не удержался, устроил короткий комос на драконий лад на подходе: как завис я над крепостью, на главной башне Аэта углядел — царь в окружении челяди пребывал, глаза от лучей солнечных ладонью защитив, наблюдал за мною, и меж шатров воины встали, в высь уставились — ждали знака.

Ринулся я книзу, у самых стен твердыни вновь напряг натруженные махала, устремился вверх, затеялся широкий круг очертить над сборищем, и, чтобы зрителей известить о победном завершении анабазиса нашего, не щадя старый свой катапигон, испустил долгую струю пламенную, и ещё добавил.

Ответом мне был восторженный рёв тысяч глоток. Ещё не успел я ступить на кровлю башни, Аэт уже приказал отпереть погреба — завершилось виновоздержание наше.

К вечеру всё войско, за вычетом стражи, в подпитии пребывало — праздновали первую победу над Хаттусилисом; скифы, как оказалось, и вина отнюдь не гнушались — забыли на время про свою коноплю, примкнули к сонму почётников Берикониса.

А мои наёмники грустили — известие о гибели Софрона навело печаль горькую на товарищей его, потому покинули мы веселившийся люд: я, Лушни, Артах, Копрос и остальные, с Кипра прибывшие — ушли в близкий лес, утёсистое всхолмие скрывавший, сложили из каменьев пустое надгробье, поместив под ним меч Софрона мною в Апсар доставленный, заклали круторогого быка и устроили поминальный пир невесёлый.

Разумник Лушни, дабы рассеять в головах сотрапезников мысли пасмурные, виночерпцем выступил умелым, а когда соком лозовника сгущённая кровь в жилах наших потяжелела — принялся за рассказ о стародавних временах.

Вот эпос сей слово в слово: «Когда Мтовари завершила земные дела, то удалилась, благодарующая, на небо и от союза с Гелием принесла тройню — Гмерти, Квирия и Мориге. Распалился Золотой колесничий, домогался Среброликой, прохода ей не давал; тогда передала богиня первородная власть сыновьям, сама скрылась в замке Далетском, что во внешнем мире. Ночью, когда Солнце спит, принимает она облик табунщицы звёздной и является миру.

Сели править божества солнцелунные: Гмерти-верховный взошёл на золотой трон, что на седьмом небе пребывает. Вездесущ и всепонимающ, один, но — множествен в долях своих; по одну сторону трона — Висхв, белый бугай, по другую — Гвелиспери, змееподобная, на серебряной цепи.

Квирия — предводитель хвтисшвили, сушей правит; Мориге, смотритель небес — повелевает хати.

В старину детей рожали не женщины, а мужчины из ребра. Каждому боги позволяли сотворить только двоих — одного мальчика и одну девочку. Предки наши не делились на колхов и иверов, мосхов и маргалов; были они вечно молоды и бессмертны.

Нашлась глупая женщина, пожаловалась, что двух детей ей мало, тогда прогремел из облаков голос Гмерти: «Отныне ты будешь рожать потомство в мучениях и помногу».

С того дня сделались мы смертны, и старость нынче — удел каждого из нас».

Завершил Лушни повесть, рыботорговец-толмач, рассказ товарища моего грекам изъяснявший, дух перевёл, утомлённый.

— А что потом было? — Залюбопытствовал Артах.

— Потом? — Лушни глотку от столь длинной речи пересохшую вином ублажил, — потом люд множиться стал, умножился — в общины начал сбиваться. Одним место для

поселения у кромки леса досталось, другим — у реки, третьи, обиженные, в горы ушли,

по ущельям разбрелись.

Главники объявились, хозяева: «Это моё!» — кто-то сказал, «Нет, моё!» — ответил другой. Так усобица созрела, воинов пришлось отделять от землепашцев с той и с другой стороны, кровь пролилась — брат на брата пошёл… да что это я всеизвестное излагаю, а вы уши развесили — разве же не подобное творилось в ваших краях? Все мы одинаковы, как виноградины с одного куста — между добром и злом колеблемся. Коли встанет над нами коновод, чистый помыслами — к благу склоняемся, если злодей какой власть захватит, сразу же тьма подобных ему среди подчинённых объявляется — готовы зад хозяину вылизывать истово и по первому приказу высочайшему лихо творить.

Слава Гелиосу, его стараниями богоравный Аэт блюдёт нас сегодня: сам добром преисполнен и от подданных благочестия требует строго, потому-то, из зависти к доле нашей, и лезет сюда всякая нечисть, вон — Хаттусилис, косоглазой блудницы выблядок, вознамерился испохабить Колхиду...

— Выкусит! — Молвил Артах убеждённо. — Даром, что ли, старались, отдыха не зная? Пихнул сопевшего над бычьей голяшкой зефирянина: — Что скажешь, Кабан?

Копрос слов тратить не стал, зажал мосол в пасти, левую ручищу в локте сложил, выставил перед собою, правую ладонь ребром к сгибу её приставил — вот, мол, ему от меня за всех нас, пусть отведает.

Наутро дорогая гостья объявилась в крепости — дракайна моя. Заскучала, в одиночестве пребывая, извелась безвестием, посему, задав несушкам корму с избытком, усадила Лабрагора в дорожную клеть и отправилась на розыски беспокойного семейства своего.

Неугомонного нашего выводка на месте не оказалось: Индикос с амитавовым отрядом ушёл куда-то в холмы — толмачить: фракиец тайком ото всех доучивал колхидских «пельтастов», последние премудрости встречного боя втолковывал.

Паскунджи в Эйю улетела с поручением — от прожорливости скифских коней запасы ячменя уполовинились, надо было пополнить из дворцового зернохранилища.

Авпия — эта вечно в дозоре — упорхнула спозаранку, предварительно у Лушни бурдюк вина выпросила, для какой надобности — не сообщила. Один только я на месте пребывал, наслаждался отдыхом заслуженным, свежим ветерком обдуваемый на кровле башни сторожевой.

Мудрецы учат — лишь пустоголов доверяет грядущему, потому — лови мгновение. Мне хватило ума оценить выгоду от отсутствия детишек наших, что огорчило, было, Чернушку по прибытии, однако, когда, передав верному Артаху под надзор восторженно оравшего «Колхей хоррроший» Лабрагора, увлёк я подругу милую в ближайшую тенистую рощу — недовольства она не выказала, ибо — нет от козней Эрота панакеи надёжной, да что снадобья? — от острых стрел юнца шаловливого и заговор оградить не способен: меткий

летун, судьбамителесных, забавляясь, играети даже бессмертным разум смутить дерзает порою, прядильщице строгой наперекор...

Чуть утомлённые, но — отдохнувшие сердцем, возвратились мы к стенам Апсара, где нашли Артаха, в озлоблении пребывавшего: Лабрагор, огорчённый нашей отлучкой, выговорил наболевшее стражу своему, в выборе словес себя не стесняя; напоследок, когда я его из клетки извлекал, доверительно сообщил мигдону: «Ты банный вор, а жена твоя — давалка».

— Нет у меня жены, и не было никогда! Шлюхами обхожусь, — огрызнулся Артах, плюнул наземь в сердцах и удалился, отругиваясь фракийскими чернословиями, какими, наверное, бедняга Марсий крыл Аполлона, когда Кифаред с него кожу сдирал.

Не премину сообщить — новозаведённый дружок мой пернатый на удивление способным к полиглотии оказался: поначалу особого конфуза от сквернословия, ему свойственного, не случалось, ибо мало кому понятны были обычные для Эгеиды, но чуждые Колхиде «порнеи», «баталы», «перибаски»; однако, по прошествии малого времени, стал Лабрагор перемежать арамейскую и данайскую ругань отборной бранью на языке колхов звучном, так и посыпалось: «чахотка тощая», «волчица похотливая», «мошонка наизнанку», «свадебную песнь рукой напевающий»… подозреваю — не без помощи младших домочадцев моих освоил с таким успехом бесчинник новую лексику, пользованию которой предался с большим азартом, — пришлось, во избежание неприятностей, прописать проказнику домашний арест и, подрезав маховые перья, заточить в порхалище, мною для куриного нашего полчища сооружённое.

Петух-верховод принял пришельца недружелюбно, скажу больше — драку затеял, но не на того напал — Лабрагор задиру поколотил, после склонил к дружбе ласковым обращением, хитрюга.

Чернушка и дети малыша забаловали, несушки благосклонностью одаривали гостя заморского, а у того сердце разрывалось от любви ко всем сразу, так и жили, единственное — страдал, паршивец, от разлуки со мною, гамета моя поведала — забирается, мол, на ветвище дуба перед заходам солнца и призывает пронзительно: «Колхей хороший, хорроший Колхей...»

К полудню Паскунджи возвратилась, рассказала странное: на всём пути обратном наблюдала она волчьи стаи — глухими ущельями, в обход Апсара, пробирались лютые живоеды навстречу войску хеттов.

Пока мы новость обсуждали — Авпия появилась, да не одна, со спутницей — старой, толстой, пьяной драконихой: сманила сметливица наша лазутчицу хеттов, для того и тягала в дозор полный вином бурдюк. Иллуянка — про неё ещё Артах рассказывал при появлении своём в Эйе — скаредников наситов прокляла торжественно, пожаловалась, что от пива кислого, которое ей перепадало порой, нутро её в негодность пришло, и что впервые за долгую, никчемную жизнь свою встретила она ласку искреннюю юницей вот этой — на Авпию указала, явленную, что готова она теперь служить нам верно до скончания дней своих в благодарность, и присовокупила: от перелёта, мол, долгого слабость на неё навалилась, истома, неплохо было бы прогнать недомогание чудесным лекарством, которым Авпия силы её поддерживала в пути.

Я с Аэтом, пришедшим на перебежчицу подивиться, рассудили, что соглядатаи нам в крепости без надобности, даже если и взаправду переметнувшиеся, поэтому порешили чужеземку отправить под надзор Чернушки в нашу драконью обитель.

— Приставлю её к порхалищу, — согласилась подруга моя, — пусть за курами смотрит.

Назавтра в дозор Паскунджи ушла, вернувшись, доложила: волки идут обратно — животы раздуты, от сытости еле лапы переставляют: коней хетты отбили, а вот скота у них больше нет, нет и тягла — лошаков и месков, — зарезали серые и растащили.

День следующий: хетты припасы тянут на собственных плечах, коней берегут

Ещё два дня и две ночи спустя: припасы побросали, идут скорым шагом.

И наконец: остановились на ночь не далее дневного перехода от крепости — до измора покамест не дошли, но голодают жестоко. Была попытка мятежа, по-видимому, хотели резать коней на мясо: сотню бунтарей истребили колесничие, остальные присмирели.

Схолии:

Анаглиф (anáglyphos — рельефный) — барельеф.

Хесбет — лазурит.

Плинфа — обожённый плитчатый кирпич.

Трапезит — меняла.

Мардук — верховное божество вавилонского пантеона, верховный бог Междуречья,

покровитель города Вавилона.

Филэфеб — любитель молодых мужчин, мужелюб.

Марсий — фригийский Фавн.

Пандемида — «всенародная».

Сиринга — древнегреческий музыкальный инструмент, род продольной флейты.

Бес полуденный — Пан.

Хиполисп — человек с гладкими ягодицами.

Баранец (плау́н-баранец, лат. Hupérzia selágo) — вид травянистого растения рода

Huperzia семейства Плауновые

(Lycopodiaceae).

Эфеб — в древнегреческом обществе юноша, достигший возраста, когда он обретал

все права гражданина (16 лет, в Афинах — 18), становясь членом эфебии —

общности молодых людей — граждан полиса.

Монера — боевой гребной беспалубный корабль с одним рядом вёсел.

Форейон (φορεῖον) — носилки.

Кенотаф (др. греч. κενοτάφιον, от κενός — пустой и τάφος — могила) — надгробный

памятник в месте, которое не содержит останков покойного,

символическая могила.

Эмпирея — верхняя часть неба, наполненная огнём и светом обитель богов.

Катапигон — зад, задница.

Порнея — проститутка (др. греч.)

Батал — задница, употредлялось как имя собственное (греч.)

Перибасо — волокуша уличная (досл. — по улице прогуливающаяся).

Катастрофа, эписодий пятый

… града оплот — бранники храбрые.

Алкей

Стасим:

То не каменья с пращей и не луков меткие стрелы осыпают чужеземцев ряды

Когда бой на равнине зачинает богоравный Аэт:

То мечей мнгостонная служба вершится —

В жатве подобной равных нет могучим мужам,

Сыновьям Амаранта склонов пологих!

Встали мы на давно уже присмотренном месте: слева бугрился отложистый густой верещатник, по правую руку клокотала пенистая кайма — Понт волновался.

Между морем и грядой ровное место: серозём с примесью дресвы песчаной — самая для нас удобная орхестра, чтоб нога уверенно ступала, не скользила.

Скифы на гребне взгорка сложили алтарь из сухолома, вонзили в жрище меч, рядом спешно разбили шатёр, возле шатра костёр запалили, раскалили в огне десяток плоских камней, сложили в жаровни и утащили их под кошму — дурманиться коноплёй поочерёдно.

Вблизи одуряльника северян Аэт расположился со свитой, конникам своим велел за гребнем укрыться.

Лушни горцев на равнину вывел, расставил цепью: вид у воинов неухоженный, из оружия — топоры и заострённые колья.

Я направлялся к Аэту, когда из-за кустов объявились ведьмы — Рокапи с подужками: при свете дня совсем уж сташенными показались мне чародейки. Аэт узрел старух, на меня напустился:

— Кого это ты привёл, плакальщиц?

Старшая карга приосанилась:

— Служительницы мы Мтовари, волшбе обучены царицей среброликой, пришли на помощь по просьбе воеводы твоего.

Аэт. И как же вы послужите победе нашей?

Рокапи. Тесните их к берегу, прижмите к водам, и волны станут нашими солдатами...

Тут события одно за другим учредились: глядим — Паскунджи летит с добычей. Приблизилась, снизилась, человека наземь уложила. Аэт шагнул к подношению, пригляделся, осклабился:

— Пихуния! Злополучник ты мой! Выследила-таки быстрокрылка наша старого знакомца… зря ты вернулся сюда, ох, зря!

Пленник на четвереньки привстал, огляделся, ощерился:

— Что ты со мной будешь делать?

— Даже если я тебе скажу, — вкрадчиво промолвил Аэт, — ты мне всё равно не поверишь… возьмите эту падаль, дети мои, — это он телохранителям, — и в крепость его, в темницу, под самый крепкий замок, на потом: потешусь, как закончим с его хозяевами.

Каскейцу руки выкрутили, поволокли к лошадям, Паскунджи вновь поднялась в небо, а из-за заворота гряды вышли первые ряды незванцев, и шли, ещё и ещё, пока не заполнили пустошь.

Впереди в четыре шеренги встали колесницы, позади — пращники, а за ними, монолитом — ратники с короткими пиками.

Артах принялся разъяснять: лучники в колесницах — светловолосые, худощавые, рослые — это наситы, знать. Остальные, — возницы, пешие воины: приземистые, широкоплечие, нос дугой, растёт из межбровья — это хатти, простолюдины из покорённых...

Я всматривался — и те, и другие в коротких, подпоясанных туниках; низкие сапоги с загнутыми носами; шлемы, к головам опрокинутыми горшками прилегающие; командиры в длинных хламидах со складкой по подолу; на копейщиках — чешуйчатые кожаные латины.

Аэт губу поджал презрительно:

— Порядок у них отменный, поглядим — каковы они в деле… хотя, чего ожидать от мужей, которые вместо вина давятся перебродившим ячменным варевом?

Я пересчитал колесницы — пять сотен. Где же ещё полтыщи возков, неужто «потерял» хитрец Хуццнас в дороге? Ответ Паскунджи принесла: пятьсот тяжёлых колесниц — по три воина в каждой, стоят с прогалом в пять стадиев позади пехоты, таятся. Таятся, значит? — вот и славно: складывалось всё пока что в нашу пользу, будто бы Пишущие судьбу моему призыву следовали.

Не медля, отправил я Авпию в крепость с наказом выводить камары в море, Паскунджи велел возвращаться к сокрытому врагу, ждать сигнала.

Тем временем совещавшиеся у колесниц командиры заспорили вдруг, руками замахали, один, в богатом одеянии, согнал возницу с разукрашенного серебром и костью возка, сам встал на его место, хлестнул коней: полстадия отделяли Хуццнаса от горцев, когда отвернул он в сторону, покатил вдоль цепи, разглядывая хмурых оборванцев. Я дыхание затаил, ждал — обманется падаль наситскаяиль заосторожничает? Слава богам, умница Лушни сообразил, выбежал из строя, заругался, швырнул в хетта дрын заострённый, не добросил.

Расхохотался Хуццнас, поворотил коней, так, заходясь в смехе, и докатил обратно, подал команду, вновь развернул возок по широкой дугеи, увлекая за собой весь колёсный отряд, ринулся на нашу цепь напрямую, не обременяя перед столь жалким противником собственное сиятельство и сиятельства вояк своих манёврами сложными. Следом за колесницами потрусили пращники.

Действо развернулось величественное: возницы неистовствуют, кони убыстряют бег, лучники накладывают стрелы, напрягают тетивы, но вдруг… разбойный посвист Лушни, и горцы, побросав колья, разбегаются в стороны, а им на смену из-за гребня, тявкая по-собачьи, сбегают скифы на вертлявых лошадках, скачут вровень с колесницами и засыпают ошеломлённых наситов стрелами; после, пропустив их вперёд, гонят, не унимая стрельбы.

Горцы лушниевы возвратились на свои места, собрали дреколье, выставили густо рожны, острия направили вслед колёсному воинству — это на случай, если какой насит, увернувшись от преследователей, к своим пробиться надумает, и обратились к пращникам — меч на меч, на воина — воин: пошла косьба.

Аэт, за ловкачами наблюдавший, чуть не прослезился от умиления, после перевёл взгляд на оторопью поражённых пеших хеттов, посуровел ликом:

— Пора пришла насытить гнев мой! Начинай, дракон!

Начинать, так начинать: прихватив свёрнутый кус алой ткани, поднялся я на высоту, оглядел диатезу: горцы, побив пращников, погнались за колесницами, — возницы, в надежде оторваться от скифов, нахлёстывали лошадей, — на пути у всей компании встали дротоносцы Амитава… последнее, что я сумел разглядеть в той стороне — Хуццнас чванливый, тяжкой стрелой скилота надломленный, выпустил из рук поводья и рухнул наземь, под копыта коней набегавших; после всё там смешалось и укрылось пыльной завесою.

Далее: камары, числом шесть, прошли вдоль берега — то Эгемат и Пселос переправляли хеттам за спины свои убоища.

А самое интересное происходило прямо подо мною: из вереска вышел Копрос, вытянул в сторону правую руку и замер. Подобно призракам, без слова команды, поднялись из зарослей воины и выстроились цепью, мора за морой, вдоль подножья гряды. Когда крайний справа занял своё место, Копрос, до того не шелохнувшийся, двинулся от всхолмия; одновременно вся шеренга, делая «правое плечо вперёд», на ходу меняя очерёдность в строю, стронулась веером и очертила собой полукруг, так, что когда Копрос, отсчитав пятьсот шагов, встал и сделал «кругом», в шаге от него замер полемарх Эдоник, а воины вытянулись восемью шеренгами: пять мор по сорок восемь рядов каждая — суровых, облачённых в полный доспех, готовых убивать ратников.

Залюбовался я, наблюдая сей манёвр с высоты… я-то любовался, а вот враги глядели на возникших из ниоткуда карателей, восторга не выказывая, скажу больше — со страхом глядели.

Вновь раздался мерный топот — то Копрос двинулся вдоль строя вспять. У середины (мора Эгерсимаха стояла по центру, Лавагет и Акакесий возглавляли воинов справа и слева соответственно, левый фланг соблюдал Сосий) сделал чёткое «на право марш» и, так же старательно отбивая шаг, пошел на противника. Как отдалился командир от первой шеренги на длину ратовища, воины её, взяв копья к бедру, твёрдо опустили наземь левую ступню, и так — цепь за цепью, ещё семь раз; и вот уже две с лишком тысячи бранников сотрясают ратное поле, впечатывают в землю тяжёлую поступь, надвигаются на заробевшего врага.

Один только раз страшно закричал Копрос, ударил копьём по щиту, отбросил и то и другое, сорвал с пояса и поднял над головой чудовищный свой топор, и тогда враг дрогнул: сминая ряды, тесня друг друга, побежали наситы от подступавшей погибели.

Я распустил полотно — алый лоскут затрепетал на ветру, и сразу же позади плотно сбитой, смятённой армии хеттов в небе обозначились дымные полосы — то «скорпионы» выбросили жала.

По гребню в тылы противника ударился Аэт — повёл конницу. Здесь дело спорилось, можно мне было отлучиться, полюбопытствовать обстоятельствами на наших задах.

На окраине войны старались скифы, горцы и дротоносцы; впрочем — всё уже было сделано: опрокинутые колесницы, павшие кони, побитые ездоки. Пленных скифы волокли к хворостяному алтарю, резали несчастным глотки — то была жертва ветрам, покровителям племени.

Завершив досмотр, я поспешил на противоположный край надела трудов ратных, где шепелявец Пселос и склочник наш Эгемат расставили убоища в ряд — от гребня и до берега морского, и прилежно забрасывали скопище утаённых было врагом колесниц огневыми горшками. Возницы с лучниками, отчаявшись совладать со взбесившимися от пламени и едкого дыма лошадьми, покидали возки и подпадали под мечи набежавших аэтовых конников; прорваться к «скорпионам» у хеттов не получалось — в той стороне их встречали сошедшие на берег корабелы: пять сотен головорезов, по крови соскучившихся. До половины запасных наситов полегло на месте, остальные, спасаясь, бежали навстречу отступавшей пехоте, слились с соратниками и увлекли их к урезу берега морского.

Беспокойство охватило меня: с высоты ясно я видел — было их ещё вдоволь, вставших у самой воды, чуть ли не вдвое против воинов наших, и тогда вновь объявилась Рокапи: взойдя на гребень, к алтарю скифов, кровью залитому — распустила по ветру седые космы, воздела костлявые руки, завела леденящие кровь заклинания, а товарки её, верхами на пиках убитых хеттов носились в небе по кругу, теснимого врага очерчивающему, и так до тех пор, пока не стала вода выплескиваться со дна морского, ибо могучую бурю подняли они, в поспешники Игри призвав.

Я бросился вниз, в гущу свалки, старался разнять, отогнать от противника колхов.

Аэт, не разглядев причины суеты моей, запустил в меня топором — слава богам, сумел я увернуться, после силком, лапами обхватив, приподняв с коня, заставил царя рассмотреть действо колдуний и поднимавшиеся в море крутые валы. Понял Аэт, призвав всадников, погнал скакуна по стыку противостояния, отсекал от врага наших воинов; я, и вовремя подоспевшие дочурки мои, летели следом низко — расширяли прогал.

Стараниями Рокапи вихрь упругий налетел из-за гряды, потеснил хеттов; встречный, с моря напиравший ветер, столкнулся с пришельцем — свились они в смерч слепящий, стали валить врагов наших наземь, те же сломлены были, лишены умения разуметь происходящее, сопротивляться, двигаться, и мощные валы поглотили их всех до единого.

Только-только благодавец Гелиос короткими сделал тени, а жестокая и кровопролитная война завершилась, едва успев начаться; завершилась избиением жестокого врага, втрое нас числом превосходящего, изничтоженного благодаря умению и мужеству славных наших воинов и неоценимой помощи мудрых богов древней земли, могучим Понтом омываемой.

Аэт велел разыскать Рокапи с подельщицами, но тех и след простыл — пренебрегла всесильная ведьма благодарственным словом смертных, удалилась.

— Ладно, простим гордячку, — царь поискал взглядом, — где Лушни? Не забыть наказать ему, пусть отправит чертовкам хорошего вина на Табакону, да побольше.

Лушни, тем временем, нёс нам скорбную весть: ещё один друг покинул сложившееся за короткий срок братство наше воинское — Амитав, предательской стрелой сражённый, ожидал погребения, чтобы отправиться в последний поход, к месту упокоения своих голубооких предков.

Аэт приказал не медля выкопать на месте гибели героя глубокую и широкую усыпальницу, чтоб вместила колесницу Хуццнаса с конями и много оружия от врага оставшегося:

— Возведём над прахом Молчуна высокий гладень, — по одной корзине колхидской земли, которая отныне и ложем, и покрывалом навечно станет ему, от каждого воина — будет память на годы.

Вставшие вокруг царя раздались, пропуская кого-то: Копрос вёл на привязи — шею петля охватывала — пленника в богатой хламиде, сапожках, по отворотам каменьями разукрашенных.

— Вот, царь, этот у них пехотинцами командовал.

— Ты кто? — Насупился Аэт.

— Табарнас, воин.

— Почему жив? Почему не умер со своими солдатами, как командиру положено, мразь! Духу не хватило? Затычку таким, как ты, надо в зад вставлять перед битвой, чтобы пыл воинский удерживать внутри, иначе — сдуваетесь, шакалами обращаетесь трусливыми.

Поглядите на витязя могучего, колхи. Вся его армия, до последнего погонщика полегла, а этот жив, и без царапинки… слушай, удалец, мне посыльный нужен, думаю — ты подойдёшь, тем более, что дорогу знаешь. Иди к своему царю и передай ему мои слова, а в пути, дабы не забыть их, повторяй каждому встречному: это наша земля, никто не отринет её от нас. Надумаете попробовать ещё раз? Дерзайте. Но только лишь нога кичливого насита ступит на неё, и мои воины вновь выйдут на бранное поле, как выходили отцы их, и отцы их отцов. Вы сгинете, а эта земля останется, останется не изменившись, с её дымом алтарных огней, с ароматами лавра, спелых фиг и терпкого вина, с небесами голубыми и лазурными берегами вечного Фасиса. Только раз ещё троньте всё это, и — клянусь великой триадой, засеяв поля вашими костями, я, Аэт, поведу колхов по вашему же следу попятно. И горе тем народам, которые осмелятся воспрепятствовать моему походу. Я приду к вам и превращу вашу страну в пустошь, города ваши — в руины, но прежде я пинками сгоню с трона «любимца богов», царька вашего. Я не убью его: от меча погибают воины, а твой правитель — засранец. Я приведу его в Эйю, и до конца своих дней он будет чистить отхожее место в моём дворце. А когда он околеет, я велю набить из его шкуры чучело, и выставлю это чучело вместо пугала на моём огороде. Иди, и не растеряй мои слова по дороге!

Стасим:

От зла подступившего Селеной нам послано средство —

Бранных людей поглотила волна многошумного Понта.

Повержен Арей, опозорен и изгнан. Надолго ль?

Схолии:

Диатеза — расположение, размещение, построение, устройство, картина.

Табакона — в грузинской мифологии гора, где обитала нечисть.