Хроника Колхиса (продолжение)

Катастрофа, эписодий первый

Множество стрел и коней быстроногих стремительный натиск…

Симонид Кносский

Поспешая к родным берегам, заклинал я богов оградить наши жизни от буйства пучины, отвратить судно наше от встречи с ладьёй промышляющих морем мужей. Снизошли к моей просьбе евпатриды Олимпа (в конце-то концов, Форкис — дед мой родной, кровь обязывает порадеть за внука), без помех проводил быстрокрылый Аргест сыновей Киркеады до самого дома, и меня, сироту, заодно.

Изрядно утомлённый плаваньем (надо признаться — терпеть не могу шаткой палубы: стеснение в брюхе и кружит голова) побрёл я к семейному гнёздышку. Добрался. Индикос, в задумчивости пребывая, прогуливается по лужайке, Чернушка курам зерно рассыпает (кстати, наука грекам: очень полезную в хозяйстве птицу колхи разводят на своих подворьях — всего-то по жмени ячменя в день на каждую, и взамен несушки вкуснейшие яйца кладут), в сторонке Паскунджи и Авпия, разбросав астрагалы, сражаются в бабки. От умиления готов был я прослезиться, но тут — краем глаза что-то чужое уловил, зловредное. Глянул в ту сторону и… о, боги! На ветви моего дуба, в уголке блаженного моего уединения — рыжий автон повис, и каменья Арея на нём.

— Чернушка, дети! — возопил я в гневе, — откуда взялась эта мерзость? — Задыхаясь от ярости, шагнул к древу, сорвать подменную шкуру, но Индикос преградил мне дорогу:

— Постой, Колхей, уйми свой порыв. Аэт велел сохранять здесь руно, беречь пуще глаз своих…

Совсем уж растеряв стройность мысли, подогнул я ослабевшие лапы, уселся наземь, глупейший задал вопрос:

— А где баран?

— Баран околел, иначе с руном не расстался бы. Видать, надорвался, бедняга: шутка ли — перелёт через море, да ещё с грузом немалым… — глянул на меня пытливо сынок.

— Ну да, известное дело — полёты дело утомительное. А что беотийский найдёныш, этот жив?

— Был найдёныш, а нынче царский зятёк: третьего дня свадьбу сыграли — Халкиопа в жёны Фриксу досталась.

Сломили меня новости, так и сидел, понурившись, в тщётной попытке смятённый разум оживить. Чернушка подступилась, взяла в оборот: мол, хватит уже в загадки играть — не даром же пропадал неведомо где, да и всё одно, корабелы проболтаются, у каких берегов обретались.

Когда подруга моя берётся за дело, противиться ей без пользы: рассказал я про всё, что узнал от Сибиллы, ждал совета.

Паскунджи не любит долгие разговоры — расправила крылья, пообещала вернуться с рассветом и устремилась на юг. Следом Авпия поднялась, собралась проведать киммериан. Сговорились — дожидаться возвращения лазутчиц я буду у ступеней дворца.

Продолжили мы семейный совет: правдолюб Индикос вознамерился было без промедления схватить перевёртыша, — учинить врагу допрос с пристрастием на глазах у царя. Чернушка предложение отвергла, рассудила здраво: Аэт новоиспечённого родственника в обиду не даст — зять владыки вне подозрений — а вот нас наветчиками может посчитать и наказать соответственно. Помочь делу мы сумеем, только лишь соблюдая тайну руна. А Фрикс — он уже своё злодейство устроить успел, пускай походит пока в параситах у царя. Рано ли, поздно ли — возмездие настигнет.

Я хорошо знаком с Немесидой — даже законченный жизнелюб не рискнёт уверовать в мягкосердечие дочери Никты, да и память у Неотвратимой отменная, так что, дальнейшая судьба засланного Миносом вредителя мало меня занимала, а в суждении моей мудрой подруги присутствовал явный резон, посему, так и постановили: историю Фрикса держать в строгом секрете, все помыслы и действия обратить на преодоление надвигающихся бедствий; буде — выстоит Колхида, рассудим, как навсегда избавиться от заклятья Арея.

Уже Гелика опустилась низко, и женолюб Орион склонил над ней свои могучие плечи, когда Чернушка с Индикосом отправились почивать. Сон удаляет заботы, дарует советы прозорливца Онейра, но я в поучениях нужды больше не испытывал, и так уже сверх меры расстаралась в тот вечер говорливая жёнушка моя, посему — подставил макушку под холодную струю, отогнал прочь накатывающую дрёму и, размяв затёкшие члены, двинулся по тропинке, мною же проторенной за годы безбедные, что миновали с того дня, когда впервые открылись моему взору заснеженные вершины Амаранта.

Розоперстая Эос погасила звёзды одну за другой, когда приблизился я к дворцовым стенам.

Аэт — на кровле, дожидается появления огненной колесницы, приветственное слово готовит Гелиосу. Приметил меня зорким глазом, кулаком пригрозил, после указал на внутренний двор — жди, мол.

Есть страны, люди которых посвящают чуть ли не половину отпущенного им богами срока восхвалению тех же богов, особенно склонны к таинствам египтяне, халдеи. Колхи и греки схожи в одном: они больше тяготеют к тому, чем общение с бессмертными завершается — к хорошей пирушке, вот и взяли за обычай — молитву заканчивают, едва приступив. Не успел я отдышаться, преодолев крутые ступени, Аэт появился меж колонн, уставил руки в бока, заломил бровь:

— Ну, и где это мой стратег пропадал? Слух пошёл — у дарданцев гостил. Что, по смолистому вину соскучился? Или какая смазливая дракониха объявилась в Троаде?

Под горячую руку нашего владыки пусть подпадёт мой злейший враг: глаза сверкают, ноздри играют, слова подобно стрелам жалят… тут, на моё счастье, тень упала меж нами, Аэт вверх поглядел, вторую бровь скобой сложил: Паскунджи над двором зависла, в когтях человек болтается. Снизилась, ношу осторожно уложила к ногам царя, поклонилась, отошла в сторону.

— Это ещё что? — У Аэта щёки багрянцем налились, жила на лбу вспухла. — К завтраку мне подношение? Может, ты чего напутала — я мертвечиной брезгую…

— Жив он, царь, — Паскунджи крылышки сложила, глазки потупила, невинную изображает, — струхнул, когда я его подхватила, оттого и сомлел.

— Да кто он таков, Тарос вас забери, вот семейка скудоумцев на мою голову…

— Из касков, что страну тибаренов разорили уже, сейчас жгут дома халибов, умельцев твоих.

Аэт страшен стал на мгновенье, после разом лик успокоил, ткнул ногой пленника в бок:

— Каскейцы? Дикари голодранные осмелились моих людей тревожить? И много их?

— Много. — Паскунджи прилегла наземь. — Прости, повелитель, с вечера порхаю, аки бабочка, устала. Все каски идут: воины, женщины, дети. С повозками — скарб свой везут. Поселения рыбарей предали огню, скот угнали. Орда на отряды поделена, цепью идут, от предгорья, до берега морского. Этот, которого я умыкнула — из предводителей, несколько их, верхами — гоняют меж отдельными сотнями, командуют. Халибы отбиваются, как могут, но долго не продержатся, и половины мужей не наберётся против числа разорителей.

Пока дочурка моя рассказывала, царедворцы собрались. Аэт не оборачиваясь, через плечо:

— Кто-нибудь, принесите воды, да побольше.

Стражники бросились исполнять. Тем временем царю кресло поднесли. Уселся Аэт, бороду теребит, размышляет. Доставили жбан с водой, по знаку владыки окатили каскейца. Тот заворочался, голову приподнял, узрел Паскунджи, взвыл и пополз к царю, распластался, ноговицы целует. Аэт пятку в хребет пленнику вдавил, склонился, прорычал:

— Понимаешь наш говор?

Вывернул несчастный шею, поглядел опять на похитительницу, закивал — лбом о камень бьётся.

— Как надумали, ничтожные, войной пойти на меня?

— Нужда заставила, Солнцеликий, голод. Руби мне голову, если такова твоя воля, только чудищу этому не отдавай…

Отпихнул Аэт червя ногой, промолвил брезгливо: «В темницу эту падаль». После ко мне взор обратил:

— Собирай, Колхей, своих псов. Справитесь сами, или поднимать ополчение?

Я оглядел небосвод, приметил вдалеке тёмное пятнышко, попросил повременить с приказом, дождаться второй вестницы.

Усмехнулся Аэт, перст на меня наставил:

— Вижу, хитрец, не зря ты корабль гонял по волнам. Будь по-твоему, подождём.

Долго ждать не пришлось, прибыла Авпия вскоре. Спросила напиться, утолила жажду, пристроилась рядышком с Паскунджи, повела рассказ о том, как, добравшись до пределов

страны тавров, приметила с высоты конников полчище, укрылась в зарослях на их пути и рассмотрела всё как есть: скачут по два десятка воинов в ряд, тьма их — дважды можно было бы опорожнить большой мех винный, прежде чем последний всадник миновал схрон разведчицы (Аэт, внемлющий чутко, прикинул на пальцах, покачал головой, стал слушать дальше). У каждого лук диковинного вида — концы наружу загнуты, по два колчана, короткий меч. Одеты в шкуры: на спине, груди, на плечах, на шапках — бронзовые пластины нашиты. Идут налегке — ни женщин, ни обоза. Противления им никакого: тавры, зихи — загодя оставили дома свои, скрылись в горах.

К ночи остановились у болот Тумусса, возле Вшивого леса: поили коней, жгли костры, стряпали какое-то варево.

Аэт не утерпел, встал, начал меж нами вышагивать, лоб морщил. Остановился, оглядел придворных:

— Что приуныли? Или неведомо вам — тот, кто надеется зря на победу, со мною тягаясь, прахом своим удобряет наши пашни обычно… зодчего моего сюда, живо, конюха моего, хранителя оружейной, да пусть пук стрел принесёт. Где управитель дворца?

— Здесь я, владыка. — Всегдашний соперник мой в застолье, носатый Лушни вышел вперёд.

— Вели запалить тревожные огни, созывай войско. Отбери гонцов, не медля им следовать берегом Понта, кричать мой указ: всем мужам при оружии поспешать к Палеостому; малосильные, старики, жёны, дети должны дома покинуть, укрыться в ущельях, вместе с живностью своей. После — сестру мою Кирку найди, предупреди — нужен воск, сколько наберёт. Ещё: сено стогами свозить сюда и на ладьях спускать к устью Фасиса; сено сгрузив, по морю, к Моргу — земляное масло заливать в меха и назад. Туда же весь запас горной смолы, что есть в кладовых. Иди, время не терпит.

Горбун зодчий появился, сообразил абакон прихватить; установил столик, посыпал песком, разровнял. Следом оружейник прибежал, протянул царю связку стрел. Аэт переломил пяток, сложил в кулаке остриями наружу:

— Всех кузнецов к делу, чтобы к утру вот здесь стояли три дюжины корзин с такими ежами. У сестры моей заберёшь воск, этих бездельников, — указал на челядь, — отдаю под твоё начало: сюда, во двор, несите весь запас стрел, принимайтесь вощить наконечники.

Смотритель конюшен появился, в бороде зёрна ячменя, травинки пожелтевшие. Аэт глянул, повеселел:

— Из одной кормушки с лошадьми подъедал? Скажи-ка мне — сколько раз на дню по нынешней жаре надобно поить коней в походе?

— Трижды, иначе падёж начнётся, — конюх на Солнце указал, — распалился что-то Покровитель.

— Вот она, наша победа. — Аэт обломком стрелы начертал на песке дугу — берег морской, с правой стороны волнистые линии подвёл — реки обозначил.

— Обоз за конницей не идёт, это значит — корма для лошадей у них нет. Должны будут сегодня отойти от болот, пустить коней на выпас. Двинутся завтра, с рассветом; вскоре достигнут пограничья — Псах обеспечит им водопой, после вступят на нашу землю. Их десять раз по пятнадцать сотен, у Копоэти такой гурт не напоить, река разливается к этому времени, едва жеребёнку копыта покроет. Сугум весь скалами стеснён, не подойти к воде, придётся им обходить мелководьем, по морю. К полудню Кодори им путь преградит, вот и надумают дать отдых коням. Колхей, ты дождёшься их там, ты и воины твои, и погоните вы их дальше, вдоль отрогов. На Ингири — половодье, много их в стремнине потонет; Хоб — болота до самого устья, придётся им вновь морем обходить — корабелам нашим потеха. А у Фасиса я их встречу, встречу по-царски, надолго запомнят те, которые в живых останутся.

Аэт руки за спину заложил, вновь принялся двор мерить шагами:

— Зять мой (Кирка-младшая, дочь Аэта, женой царя сколотов была), когда гостил у нас, рассказывал: степняки побеждают, отступая, убегать от противника не стыдятся; убегая, оборачиваются и пускают стрелы на скаку, целят и по всадникам, и по коням. Как приметят, что строй преследователей сбился, многие безлошадными сделались, обращаются вспять — кони у них приучены без узды ворочать во все стороны — сражаются храбро, разоряют и побеждают врага. Но и то знаю: на скаку всадник навесную стрелу запустить не горазд, бьёт на сто локтей, может, чуть дальше. Понял, стратег? — Аэт возле меня встал, — в рукопашную не вступать, разить стрелами и гнать ко мне. С моря тебе помогут и вдоль всего пути лучники затаятся. Горбун, — Аэт к зодчему подступился, — плетёные щиты нужны, в рост человека и широкие — щитоносец и воин должны укрыться за каждым. Жителей города моего отправляй лещину рубить, дай им повозки, месков, пусть прутья везут на площадь; гонцов в ближние поселения — самых спорых плетельщиков сюда, спешно. Подручных своих ставь приглядывать, сам возвращайся с землекопами, у нас с тобой ещё заботы есть, к месту встречи дорогих гостей направимся. Всё пока, расходитесь, и предупредите люд: ежели мои стражники сегодня кого застанут за распитием вина — будут сечь плетьми, невзирая на чины и звания.

Разбежался народ, и юницы мои засобирались, да и мне пора было приниматься за дело, но царь нас задержал:

— Постой, лукавец, может, ещё чем порадуешь? Больше нечем? Хвала Гелиосу, и того уж достаточно, что есть. Отправляйся к месту засады, осмотрись, после найди меня, сообщи, что надумаешь. Если добром всё для нас обернётся, а иначе и быть не должно, будет тебе и семейству твоему от меня достойная награда, за труды ваши и за верность, — дотянулся Аэт, Паскунджи поцеловал в горячий нос, после Авпию обнял, меня, шутя, кулаком в бок ткнул и к пристани направился: уже через миг слышен стал его рык над водами — распекал кого-то нещадно.

Отпустил я детей отдыхать, сам разыскал Лушни-управителя — тот, весь в поту, по складам метался с помощниками — предупредил: нужны мне будут две сотни глиняных горшков, сера — столько, чтоб горшки эти заполнить, и три мерки горной смолы (так колхи асфалтос называют).

Тут лохаги мои объявились — посылал я за ними ранее — получили приказ вести отряды к месту, где Кодори на равнину сбегает, становиться там лагерем, ждать моего появления. Полусотне воинов велел я повременить с выступлением, для них особое задание было: жители Эйи, кто порасторопнее, находят выгоду, сплавляя по Фасису от самого Сарпона товары иноземных купцов. Для этого изготовляют они такие челны: остов сплетают из ивовых прутьев, обтягивают плотными шкурами, швы защищают асфальтом. Челны получаются лёгкие — двое мужей без труда перенесут с места на место — груза берут до тысячи талантов, и мелководье им не помеха. Два десятка этих ладей забрали мы у старосты перевозчиков, загрузили, после разделились вояки мои: кто уселся в челны и повёл их к морю, кто берегом Фасиса последовал за караваном, ведя на поводу лошадь товарища.

Закончил я приготовления. Лететь на Кодори, дабы место осматривать, как Аэт повелел, нужды не было — и так каждое деревце в том лесу и каждый валун у берега знал наперечёт, посему, решил прикорнуть после бессонной ночи где-нибудь в укромном уголке до вечера, а после разыскать царя для доклада.

***

Вырвавшись из ущелья, Кодори на два перегибистых потока разделяется. Суша меж ними, где расширяясь, а где, сужаясь, на сотню стадиев тянется, пока не встретит её солёная морская волна. Кругом густой лес — стеной стоят могучие стволы; на острове — редколесье: печальные ивы склоняют к воде гибкие плети, да остролист меж ними топорщит колючую бороду. Правый поток стеснён корневищами — клокочет и пенится у отвесных промоин; второй — разливается вольно, песчаное ложе проглядывает сквозь радужную струю. От кромки леса и до лёжбища Понта неширокий проход — лишь дюжина всадников бок о бок сумеет пробраться.

В предвкушении бранной потехи венком из побега тиса покрывают Керы обагрённое кровью чело; для выделки дальнеразящего лука срезают безлунной ночью упругий остов тиса оружейники колхи; из кудрей своих свивают женщины Колхиды прочную тетиву: страшен в бою тисовый лук, вестник смерти.

Над промоинами, по всей длине протоки, в густой листве затаились мои ратники с полными колчанами. Лошади укрыты за скальным изгибом, там же челны готовы к отплытию. В каждом с десяток горшков, наполненных серой вперемешку с горной смолой. И факелы припасены — поджигать ядовитую смесь, и Квирия-ветродув проявил свою милость — с утра не унимается порывистый Напиг. Ждём.

Первыми всполошились птицы, с криками взвились над пологом леса, кружили, не спешили вернуться под защиту ветвей. Следом от топота тысяч копыт задрожала земля, и дрожь эту переняли деревья. Дух разгорячённых коней покрыл аромат отцветающего разнотравья: гости прибыли.

Без опаски, как в собственных угодьях, переправлялись всадники через первую протоку, спешивались, вели коней к пологому берегу, поить. Вскоре заполонили весь остров, чего я и дожидался терпеливо. Вот первая ладья источая зловонный дым отдалась течению, за ней вторая, следом — третья. Порыв ветра подхватил отраву, расстелил низом; приподнялось марево, коснулось конских ноздрей, а позади, незаметные в кронах древесных, душегубы мои натянули тетивы.

Сколько степняков полегло на том острове, я не считал. Некогда было. Меж двух потоков носились обезумевшие лошади, стенали побитые стрелами люди, а я и подручные мои всё сплавляли новые челны, тыча факелами в горловины горшков. Но вот, враг, взбираясь на коней, начал уходить меж деревьев, пробираться сквозь подлесок к проходу вдоль моря. Вдогонку настигали их новые стрелы, падали киммерийцы наземь как перезрелые плоды, давили их кони поспешавших следом…

Дым рассеялся, стрелки покинули верхушки деревьев, коноводы подоспели, подвели лошадей. Собрал я отряды на морском берегу, велел продолжить славный почин. Гон начался.

***

Отяжелел я с годами — довольство последних лет виновато, не могу уж подняться от земли в заоблачную высь, как когда-то. Поэтому, помня наставление Аэта, дабы какой сноровистый степняк не попортил мне шкуру, летел в стороне от берега, над морем. Летел и поглядывал — славная складывалась гоньба: мои псы на свежих лошадях быстро нагнали степняков, после уравняли бег, не наседали, опасались метких стрел. Киммерийцы коней погоняли истово, видно, надеялись скоро выйти на равнину, чтобы по своему обычаю рассыпаться и вести привычный бой. Не знали, по чужой земле продвигаясь, что долго ещё придётся скакать им в стеснении меж отвесными скалами и кудрявыми волнами Понта.

Чаще стал махать я крылами, обогнал растянувшихся цепью конников, спрямил себе путь и устремился к неистовой Ингири, готовить пришельцам новые напасти.

***

Расстаралась Фаэтиса, начистила доспехи хозяина: ярким пламенем полыхает Ээлия шлем золотой, опаляет жаром просторы Колхиды. Подтаяли вековые снега, переполнили талые воды ложе Ингири — сокрушая скалистый берег, рвётся к морю неуёмный вал. А вот и горцы-мушваны (я их на ахейский манер мисимианцами зову): нарубили уже вдоволь древесных стволов, у стремнины сложили (выбрали поветвистее — от самого комля и до верхушки заостренными сучьями каждый ощетинился), теперь корзины наполняют каменьями, тянут к обрыву, вываливают груз вдоль края.

И Лушни, друг мой, здесь — начальствует над соплеменниками, подгоняет. Встретил меня, увёл за валуны, запустил руку в тайник, явил мех с добрым вином. Наспех глотнул я живительного нектара, ублажил пересохшую глотку, расправил крылья и поспешил назад, править гон.

***

Степняки тем временем добежали до горячих ключей: горы здесь отступают, озерцо разлито, зловонный пар клубится над гладью (говорят, сам Тарос порой, утомившись от чёрных дел своих, окунается в тухлую эту воду, вновь набирает злую силу), а кругом и дальше, вдоль берега морского, заросли — не пробраться. Твёрдоствольный самшит, ядоносный сумах, перед ними малинник топырит колючие ветви, низом — иглица: сплошная стена.

А за стеной зелёной — воины колхи сотнями выстроились и, не целясь, пускают поверх навесные стрелы — каждая находит жертву. Падая с высоты, тяжёлая стрела с вощёным острием легко пробивает защитную пластину.

Раз попытались киммерийцы оборотить коней, столкнуться с преследователями, не получилось, слишком уж растянулось сжатое меж зарослями и морем полчище — сбились посредине, потоптали друг друга, кое-как выровняли строй и продолжили бег.

Прервалась колючая стена, вновь стеснили путь отвесные скалы, лишь у самого Ингири чуть отступили, обозначили проход в ущелье, откуда изливался вспухший поток, стремился к морю, покрывал встречную волну, в неистовом танце сплетался с водами Понта. Встали киммерийцы, скопились на берегу речном — под нависшими утёсами топчутся кони. И мои гончие встали поодаль. Сам я парил над сборищем, следил внимательно; над обрывом — Лушни затаился, ждал моего знака.

Принялись киммерийцы поворачивать коней, решили атаковать; я сигнал подал — пустил огоньку из подхвостья, посыпались со скал каменья — приступили мисимианцы к потехе.

Тяжко было наблюдать за убойной этой работой: по всему берегу бились на песке покалеченные скакуны, падали замертво конники, стон стоял, проклятья мешались с хрипами умирающих.

Вождь степняков послал коня в мутную волну, следом хлынули всадники из передних рядов. Многих затянуло течением в водоворот, отнесло в море, там и поглотила их пучина. Камнепад усилился — старались горцы, новые ряды киммериан гнали в реку коней. Подождал я, пока не заполонили стремнину от берега до берега противившиеся буйству Ингири всадники, вновь подал знак. Первое бревно, вращая вертелами-ветвями, вырвалось из теснины, понеслось, подхваченное цепкой струёй, второе, третье. Уже сплошной гребёнкой прошлись по реке смертоносные стволы, багрянцем окрасила завитки морской волны кровавая пена. Те степняки, которых Игри пощадил, не отдал на потеху Тавманту, выбрались на дальний берег, ушли в болота, во владения караксов.

Загонщиков моих я пожурил по-отечески (всегда найдётся повод: не так скакали, строй не держали…), после велел возвращаться к месту засады, в Кодорский лес, собирать использованные стрелы, сбивать в табун коней убитых чужаков, гнать в Эйю. Сам решил передохнуть — наведался к тайнику Лушни. Поджидал меня уже приятель с нетерпением, заветный бурдюк в ручейке остудил, перекусить на скорую руку кой-чего раздобыл у земляков — незаменим был «Орлиный нос» и в бою, и в быту, за то и дорожил Аэт его службой, а я — дружбой. Только-только успели мы здравницу молвить, осушили по чаше — Авпия прибыла, доложила: киммерийцы пробрались вглубь болота, к топям приближаются, вскоре караксы ими займутся — с самого утра дожидаются, притомились без дела.

Попивать нектар хмельной с добрым другом — праздник для сердца, однако: война — есть война, долг есть долг, служба есть служба! Летим, дочка, показывай место.

***

От Ингири и до самого Фасиса угодья Селены тянутся. Колхи рассказывают: перед новолунием два дня и три ночи проводит в земных владениях Белая богиня, сойдя с небосвода, слуг своих призывает для наставлений: златокудрая Дали, юноша-дерево Берика, в тину и лист кувшинки одетый Игри — спешат предстать в эту пору перед повелительницей.

Густой ольховник покрывает здесь топкую землю, скрытые камышами протоки единят заросшие рогульником и нимфеей озёрца — под ковром листвяным до самого дна свисают переплетения гибких корней; редкие островки обрамлены тростниковой преградой; посредине болот — Хоб неспешно струится, вдоль берегов — трясина, не зная потайных троп, не подойти к реке: гиблые места для чужаков.

Караксы на островах жгут уголь — известно ведь, лучший уголь для кузни и плавильной печи из ольхи, дерева Мтовари, — на долблёнках поднимают вверх по Хобу, торгуют в предгорьях с литейных дел мастерами. Для трудов своих выменивают у литейщиков клювастые топоры с длинной, в четыре локтя, рукоятью. Сподручен такой топор: заросли расчистить, ствол древесный свалить, всадника с коня сбить, в тех же зарослях затаившись — ловко получается. Прежде чем добрались степняки до топей, сотни три воинов обратились в корм для раков, нырнув безвозвратно в затянутую ряской водицу.

Среди всех колхов — маргалы самые злые лошадники (поговаривают, что и конокрады искусные), дороже золота ценится добрый конь меж Ингири и Хобом, опрометчивым для инородцев бывает намерение путешествовать верхами по этим пределам, а тут — орава всадников набежала, плутают по болоту: такая удача раз в сто лет случается. Когда мы с Авпией прибыли, действо в самом разгаре было: киммерийцы, кто в трясине не сгинул, уходили к морю вдоль топи; челноки караксов сновали в тростниках: то сбоку подберутся к ватаге, то настигнут отставших. Вот привстал в челне гребец — короткий взмах (не хуже, чем топором, владеют дротиком и пращой гипполюбы) — вскрикнет степняк, повалится в бурую жижу, испуганный конь прянет в сторону, в заросли, а здесь уже заботливая рука к поводу тянется, ведёт скакуна по неприметным кочкам к сокрытому в камышах острову.

Дело спорилось, моего участия не требовало, Авпию я отправил с докладом к Аэту, сам, опережая конников, направился в сторону устья, поглядеть, что там творится…

… а творилось здесь интересное: на расстоянии полёта стрелы от мелководья с десяток камар выстроились в линию, над палубами прочные сети натянуты, под сетями — корабелы с луками наизготовку. Дабы не скучать — песнопениям предаются. Когда три сотни морских бродяг заводят боевой напев, птицы покидают прибрежные заросли, рыба уходит на глубину; даже волна смиряется, сглаживается, тайком крадётся вдоль смолистых бортов, украдкой приникает к подмытым корням пограничного тростника.

Одни лишь слуха лишённые аспиды покойны — обвили источающие медвяные слёзы ветви одинокой ольхи, согревают в жарких лучах расписанные причудливыми узорами тулова.

Но вот, змеиный царь расправил тугие кольца, скрылся в стоялой воде; за ним остальные ползуны поспешили: раздвигая ломкие стебли: всадники вступили на намытый Понтом песчаный вал, приметили встречающих, разом вскинули луки. Взвились в небо хищные стрелы, замерли на миг, устремились к цели… и, отбитые сетями, потеряли силу, ссыпались в набежавшую волну.

Множеству киммериан гостеприимный Аид предоставил приют после той переправы: в свои объятья взяли струи Стикса души их. Самые отчаянные гнали коней на глубину, вплавь пытались подобраться к судам… тщетно. Уже иссяк у нас запас стрел, когда, преодолев речной разлив, ушли в заросли замыкающие. Дальше, до самого Фасиса, вновь предстояло старательным маргалам сопровождать пришельцев, не без пользы для себя.

Корабелы луки отложили, подняли якоря и взялись за вёсла. Я, крылья изрядно натрудивший, устроился на палубе самой ходкой посудины, умница кормчий, зная про дурноту, что накатывает на меня от колебания пучины, расщедрился на мех подслащённого мёдом вина, изрядный кус вяленой буйволятины разыскал в кладовой: война войной, но — от стратега с пустым брюхом такая же польза, как от лука с отсыревшей тетивой.

***

За годы, что провел я в благодатной Колхиде, сложилось у меня суждение: хоть греки и колхи род свой ведут от разных предков, схожи они и в помыслах, и в поступках, как будто бы один народ в стародавние времена разделила праматерь Тефида и, удалив разнятые части друг от друга, поместила их на разных концах Ойкумены. В равной степени обуреваемы они страстями; и те, и другие постоянно сражаются сами с собой, влекомые разумом по одному пути, а неуёмным духом по другому. И колхам, и грекам хватает ума постичь природу богов, однако своеволие постоянно побуждает их перечить бессмертным. От богов в дар полученный логос придаёт им способность к стройности мысли, постижению сути явлений, но характер склоняет их к невоздержанности во всём: в добродетели и в грехе, в вере и в отрицании веры, в стремлении к познанию и одновременно в излишнем суеверии. И те, и другие считают позором преклонить колени не только перед смертным, но даже творя молитву, ибо они слишком преисполнены жизненной силы и задора, чтобы подобно сопредельным народам принять веру, отвергающую радости этого мира и переносящую истинную жизнь в потустороннее.

Они недоверчивы — с сомнением внемлют речам жрецов и оракулов, и в то же время, как малые дети, верят в чудеса, даже больше — дабы разнообразить будни, сами же и способствуют невольно превращению достоверного эпоса в мифос — общую для всех и желанную небылицу, сказку. Так, с их лёгкой руки, строгий эйдос — достояние Клио, передаваемый из уст в уста, подобно многоликому Протею, претерпевает метаморфозу неоднократную и обращается в лалию — слух, молву. К примеру: колхи Аэта почитают безмерно, боготворят владыку, вот и наделили его образ сказочными чертами: де — сын самого Гелиоса, бессмертен, с богами разговаривает на равных… Аэт, умница, посмеивается про себя, однако и не препятствует слухам, мол — ничего не стоит тот царь, про которого анекдотосы не слагают, а по поводу вероятного бессмертия своего сказал как-то, что умереть он не хотел бы, а быть или нет мёртвым — ему всё равно.

Грекам в одном не повезло — слишком уж развелось у них царей: кто ни заложит город — царём себя объявляет, на свой лад составляет законы и правит сообразно своей прихоти, не пойму, куда смотрят олимпийцы? Хотя, чему удивляться, и боги грекам достались чудные: на Востоке боги — созидатели и повелители мира, а Зевс и его присные подобных притязаний не выказывают, да и не с чего им: самое большое, что они свершили — завоевали мир и утвердились на Олимпе, а после содеянного не очень-то утруждают себя заботами об управлении своим хозяйством. Воистину — они считают, что легче, пребывая в праздности, получать подношения, чем взваливать на себя бремя мирских забот. Они воюют, пируют, прелюбодействуют, музицируют, изредка, для острастки, пару-другую строптивцев из числа смертных поразят ударом молнии, и вновь надолго забывают про земные дела, предоставляя грекам самим выпутываться из хитросплетений повседневных. Отсюда результат: подобно грибам вырастают по всей Эгеиде царства, сатрапии, деспотии — в кого ни плюнь, в царя угодишь, либо в важного сановника. Один мой знакомец из Стагира (мудрецом слывёт в Халкидике) утверждал, что неправильно рассуждают те, которые полагают, будто понятия «царь», «государственный муж», «домохозяин», суть понятия тождественные. По мнению умника — домохозяин, это тот, кому подвластно небольшое число людей, государственный муж — тот, кому подвластно большее количество людей, а кому подвластно ещё большее число — это истинный царь. По мне, так ерунда несусветная — поставь деспота над каким угодно числом людей, он всё равно будет тираном, а не «государственным мужем» и не «царём». Правы именно те — рассудительные, которые выступают за тождество семьи и государства. Ничем, по сути, не отличается государство при справедливом управлении от ладной семьи: несколько, проживающих общим хозяйством родов, образуют поселение, несколько поселений — государство; власть царя над ним есть власть над своими детьми в силу своей любви к ним. Царь должен по природе своей умом и прозорливостью превосходить простой люд, но быть одной с ним крови. И ещё: царю следует заботиться больше о подданных, нежели о накоплении бездушного богатства, более о добродетели первых, нежели об изобилии последнего.

Аэт дал своему государству справедливые, человеколюбивые законы и уже этим прославил своё имя, но и тем он велик (одно дело создать закон, другое — строго соблюдать его исполнение) — с мздоимцами и лживыми чиновниками расправляется без церемоний: не раз были мы свидетелями того, как нарекался такой-то человеком без роду, без племени, вне общины и без очага, после чего изгнан бывал за пределы страны. Ежегодно, принеся жертву у алтаря Гелиоса, присягает Аэт перед подданными, что будет править согласно законам, и, в свою очередь, принимает от народа присягу на верность закону. И то знает твёрдо наш повелитель: полдела обустроить семью по справедливости, рачитель должен уметь защитить своих чад, и ведь справляется Аэт — и правит, и оберегает.

Презирает Аэт тех, для чьей алчности не служат пределом ни море, ни горы, ни безлюдная пустыня; чьи вожделения не останавливаются перед границами чужих земель, которые не довольствуются тем, что имеют и посягают на жизнь и достаток соседей. Праведный гнев распаляет царя в преддверии битвы с нагрянувшими ворами, однако — стоит начаться бранной потехе, холодным умом управляет он войском; сражаясь в первых рядах, делом умеет доказать — доблесть его воистину соответствует славе, и в то же время, не теряя хладнокровия, отдаёт приказы так, словно следит за сражением со стороны.

«По-царски» пообещал Аэт встретить незваных гостей у Фасиса и сдержал своё слово: от самых болот, что всего-то на пару стадиев не дотягиваются до разлива речного, за ночь вырыт глубокий ров, дно выемки устлано сеном, сено полито земляным маслом. За рвом — лучники, возле каждого щитоносец с плетёнкой. По всему острову, что прежде, чем слиться с солёной волной, охватывают неспешные струи — волчьи ямы приготовлены, поверх циновки разложены, присыпаны песком.

Преодолеть раскоп степнякам не удалось: изрыгая клубы липкого дыма, вспыхнула нафта, прилетели из-за огненной стены певучие стрелы, смертоносными молниями просыпались тяжёлые копья. Кто пробрался на остров, сгинули в ловушках. За островом — глубина: всю, накопленную за время долгого разбега силу, являет здесь Фасис: ухватившись за конские хвосты выбирались оставшиеся в живых на неширокую, протянувшуюся меж потоком и вязким берегом Палеостома сушу. Здесь их ждали. Сам Аэт, блистая доспехом, повёл конницу на смятённого врага, следом горцы хлынули лавой.

Передние ряды киммериан были смяты, растерзаны, сброшены в реку. Остальные ушли, нахлёстывая измученных коней, побежали на юг, стиснутые меж двух вод: справа — море, слева свинцовая озёрная гладь. Дабы придать им задора, по озеру малые суда двинулись, держались вровень: вдоль бортов — лучники, погружают острия стрел в разогретый асфальтос, рядом с чаном — жаровня с угольями: словно искры от множества наковален рассыпаются огоньки над цепью всадников; ежи-триболы таятся под копытами непоеных скакунов. Думается мне — не раз проклял Теушка, коня погоняя, тот день и час, когда поддались соплеменники на его уговоры, покинули степи покорной Тавриды...

Длинный выдался день, не иначе Эос, охочая до объятий пригожих юнцов, соблазнила какого отрока, скинула шафранное одеяние, укрылась с любовником от взора ревнивца Астрея, увлеклась, забыла зажечь Вечернюю звезду.

Разве что треть от числа всех, вступивших во владения Аэта степняков, добралась до устья Акампсиса. Остаток пути от Палеостома киммерийцы преодолели с новыми потерями: от беспоицы стали падать кони, безлошадных истребляли преследовавшие врага ополченцы. Возле Могра сложилась стычка — мосхи, засаду устроив, не подпустили чужаков к реке. Брели дальше, уже собрав последние силы: кони едва переступали израненными копытами, из поросли, что зеленела на вновь примкнувших к морю за Могром пологих склонах, летели стрелы...

Подступ к Акампсису твердокаменный Апсар преграждает: на два стадия тянутся зубчатые стены от скалистого уступа и до самого моря. Крепость надвое проход разделяет, в обычный день заполнен пришлым людом: мореходцы, купцы; сборщики пошлины досмотр учиняют товарам, что сгружают с синегрудых ладей неулыбчивые сыны Илиона. Нынче же в гавани боевые камары стоят, проход надёжно замкнут — отражает прощальный сполох поспешающего за море Гелиоса бронза врат цельнолитых.

За зубцами возвышенной башни — Аэт с приближёнными, и я, Колхей, конечно же, здесь. В пристенке Индикос дремлет, утомился за день, как и подобает расторопному гонцу. Паскунджи рядышком, медноцветные пёрышки разглаживает, прихорашивается. Неугомонная Авпия в дозоре, парит над ущельем, поглядывает окрест.

Никта покинула чертог свой подземный, разыскала любвеобильную сестрицу Ээлия, призвала к порядку: скупое мерцание сокрытых Зевсом на небосводе Титанид возвестило о скором явлении Селены. Тишина, покой, даже Понт замер, застыл, обездвижил шумнобурлящие обычно волны, только изредка всхрапнёт под стеной обессиленный конь киммерийца.

***

Авпия к утру высмотрела искомое, сообщила: каски добрались до реки, встали лагерем в ущелье, готовят отряд для разведки низовья, вскорости объявятся. Аэт, на походном ложе прикорнувший, встал, шагнул к парапету, оглядел равнину перед крепостью — беспорядочное лёжбище степняков, велел отворить ворота. Киммерийцы всполошились, помстилось им — нападают колхи, силком поднимали обездвиженных лошадей, пытались выстроить боевой порядок, но кони учуяли запах реки, и, срываясь с узды, один за другим исчезли в тёмном проёме. Тесня друг дружку, промчались кони по гулкому междустенку, вырвались к берегу речному. По самые уши погружали головы в живительные струи истомлённые жаждой скакуны, и пили, пили, раздувая бока. Для степняка потеря коня лишает бытие смысла: прикрыв головы щитами, выставив мечи, вступили киммеры в проход. Крадучись, опасаясь подвоха, после — ускорив шаг, прошли сквозь крепость, сами, смешавшись с лошадьми, жадно глотали воду, обливались из шлемов, погружались в прохладный поток.

Тут началось новое действо, можно сказать — «комос наоборот» (комедией называю я с тех пор подобные несуразицы) — каскейцы появились из-за перегиба речного в самый разгар веселья. Степняки, завидев вооружённых людей, похватали мечи, заскочили на коней и ринулись в атаку — излить всю горечь и злобу, что переполнили их сердца за минувшие день и ночь. Клубы пыли скрыли место встречи непрошенных наших гостей — наблюдать потеху уже не получалось, но слышали мы отчётливо: лязг оружия, проклятья, вопли раненных. Вскоре степняки погнали незадачливых разорителей вверх, вдоль реки, шум схватки отдалился, стал еле слышен. Аэт хохотал полной грудью, до слёз. Отдышался, приказал привести пленного каска (я и не знал, что загодя доставили бедолагу в крепость из Эйи). Паскунджи «дружка» узрела, заурчала от удовольствия — так кошка мурлычет в предвкушении лакомого куска. Похищенный опять в ногах у царя ползать затеялся, — Аэт взял его жёстко за ухо, подвёл к краю площадки:

— Смотри, вшивец, это твоих братцев там киммериане бьют. — Отпустил, вытер пальцы полою хламиды, — как тебя звать? Пихуния? Слушай меня, Пихуния: я тебя сейчас отпущу, не нужен ты мне здесь. Пойдёшь туда, к своим, велишь подчиниться степнякам, и мой вам указ — поворачивайте назад, уходите вместе с киммерийцами к Евфратосу, в той стороне много богатых городов, может быть, там вам, ворам, больше повезёт. Мои воины вслед за вами двинутся, проводят за пределы Колхиды. Буде твои соплеменники воспротивятся — до прихода ночи вырежу всех, не пощажу ни жён, ни детей. А ежели сам ты слукавить надумаешь, на волю вырвавшись, сбежишь или слова мои переиначишь, наша красавица, — указал на дочурку мою, — тебя разыщет и съест. Ты понял? Вот и ладно. Паскунджи, Пихуния ходы-выходы Апсара не знает, заплутать может, не поленись, детка, доставь его к реке...

— Нет, не надо, я сам!..

Заметался каскеец, к лестнице устремился, но — летунья мигом его подмяла, перехватила когтями поперёк живота, прижала чуток, чтобы не орал, расправила крылья и взвилась в небо. Следом Авпия поднялась, в дозор, наблюдать, чем дело закончится. Аэт велел вина принести, снеди — мудрое решение, все мы изрядно устали...

Стасим: Пусть стремительны их кони, луки их метают молнии,

Несть числа смертям их.

Стрелы — разговор ведут в полёте, убеждая чужестранцев

Поспешать смятённо прочь…

Схолии:

Катастрофа (от др.греч. καταστροφή «переворот, поворот») — момент или период в жизни

героев трагедии, характери —

зующийся остро кризисным

положением.

Евпатриды: «происходящие от благородных отцов» — родовая знать в Афинах.

Астрагал ( др. греч. «тара́нная кость») — кость для игры в бабки из надкопытной части

бараньей лодыжки.

Автон (от др. греч. ἄωτον — шерсть) — руно.

Парасит (др. греч. παράσιτος — сотрапезник) — паразит, нахлебник. Впервые

использован с унизительным

оттенком как литературный

типаж в комедиях Эпихарма.

Гелика — возлюбленная Зевса, дочь Аркадского царя Ликаона, превращённая Зевсом в

медведицу и вознесённая на небо — созвездие Большой Медведицы.

Орион — сын Посейдона и нимфы Эвриалы (Гесиод), герой великан; погиб от укуса

посланного Геей чудовищного скорпиона, когда преследовал Плейону с

дочерьми (Пиндар). После смерти превращён Зевсом в созвездие.

Абакон (абак) — всякий, для особого употребления стол.

Сколоты (скилоты) — самоназвание скифов у Геродота..

Асфалтос — битум.

Мушван — самоназвание грузинского субэтноса — сванов.

Караксы — название протомегрельских племён у греков (Гекатей, Псевдо-Скилак).

Рогульник — водяной орех (Trapa Natans L.)

Нимфея — водяная лилия, кувшинка (Nymphaea alba L.)

Эйдос — вид, образ — то, что видно. У Гомера — наружность, у Парменида — видимая

сущность, у Аристотеля — форма, у Платона — идея.

Лалия — пустословие, болтовня; у Полибия — слух, молва.

Триболы — соединённые между собой металлические шипы.

Вечерняя звезда — Венера. Так же называли утренней звездой, ибо максимальной

яркости достигает через некоторое время после захода, или незадолго

до восхода Солнца.

… вознесённые на небосвод Титаниды — Плеяды.

Комос — весёлая процессия, шествие с пением и музыкой.

Катастрофа, эписодий второй

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись, и встреть их грудью.

Архилох.

Когда слышен лязг оружия, Музы умолкают, но только лишь стихнет бранный стон, велят Колхею Аонийские сёстры продолжить монодию, что и исполняю!

Всё всё время в измененье, но то, что изменяется по своей природе и никогда не остаётся тем же, уже отлично от переменившегося. Так и я, и всё вокруг меня: вчера одни, а ныне другие, завтра же опять иные, и никогда не одни и те же, ибо мы живём и движемся и существуем. Даже непреходящий, дарующий начало живому, Фасис, приняв в себя кровь побитых воинов, преображается, оборачивается дорогой, ведущей прямиком в Аид. Очистившись же, вновь меняет облик, и мы, с победой возвращаясь в Эйю, плывём уже по другой, не прежней реке.

Один день и одну ночь продлилась Первая большая война, и за короткий этот срок (что такое день да ночь в нескончаемом коловращении этого мира? — мгновение...) смятённые алчностью поспешавших на кровавую трапезу дочерей Никты жизнелюбивые дети Колхиды разом повзрослели: повсюду искупительный пеан сменялся скорбным напевом, ибо покинувшие свои дома воины превосходили числом вернувшихся к родному очагу, как бы там ни было, а степняки меткие стрелки. Слава павшим героям!

Однако, повторюсь: мы живём и движемся, и существуем — завершив поминальный обряд, принялись за спешные дела. Перво-наперво всех, кто способен был, отправили добирать урожай. Лушни принимал от сборщиков дары полей и садов, отделял долю на прокорм оставшихся без призора осиротевших семей. На разорённой земле голодали халибы. Аэт велел на первое время разобрать для общин трудолюбов дворцовые сбережения, после снаряжать корабли в Троаду, торговать на зиму провиант для лишенцев.

У меня свои заботы: сколько-то степняков прорвалось через заграждение, малыми отрядами ушли киммерийцы в леса, грабили дальние посёлки. Ну, моим волкам охота не обуза, до холодов справились. Сотни две пришельцев самовольно поддались, сложили оружие, попросились на службу. Я по злой памяти коней у перемётчиков отобрал, разогнал новобранцев дюжинами в пограничные укрепления, под строгий надзор.

За хлопотами канун нового года приблизился: на день солнцеворота колхи в честь Берика-изобильного празднество затевают — обращают к заступнику мольбу испросить у Гмерти милости в наступающем году для чад своих, после пируют всем миром.

Чернушка гемикранией мучалась (вечные эти женские недомогания), покидать наше обиталище отказалась, засела за пяльцы (над узорчатой хламидой для Медеи который уже месяц трудилась), дети спозаранку сбежали в Эйю — потолкаться на рыночной площади, поглазеть на разряжённых горожан, ну, а я, проглотив предварительно дюжину свежих яиц (очень способствует подобная мера последующему обильному возлиянию), направился к святилищу.

В излучине Фасиса, близ града Аэта, дуб-патриарх стоит — Ткон, на полсотни локтей разбросал узлистые ветви от необхватной стволины. Рядом алтарь, здесь же, за плетёной оградой, изрядные пифосы сокрыты в земле: хранилище Сагрмто — вина, богам посвящённого.

Жрецы снаряжали «древо изобилия»: ствол молодой лещины очистили от коры, обожгли слегка на огне и принялись обтёсывать вдоль со всех сторон, завивая к концу стружку узкой полосой. Настрогав «прядей» вдосталь, отогнули их, спрямили, концы свесили книзу вдоль древка, на манер кроны листвяной. Над «кроной» сделали расщеп, укрепили в нём крест-накрест заострённые колышки. «Древо» вбили в землю у алтаря, украсили венком из лозовника, стеблями плюща, на верхушку насадили увитый пихтовыми ветвями, сдобренный топлёным маслом и мёдом пирог, на колышки навесили связки изюма, нанизали яблоки, груши.

Народ стал собираться: из Эйи, окрестных сельбищ. На плотах мастеровые прибыли, сгрузили кованные бронзовые жаровни — дар жрецам, плоты разобрали, часть брёвен изрубили для жертвенных костров, из остатка, присовокупив тёса нужное количество, принялись собирать столы и скамьи на скорую руку. Лушни появился с подручными — «Санатлави» пригнали: бычков и баранов на заклание.

В приготовлениях короткий день к завершению приблизился: занялось в треножниках жаркое пламя, высветило скоп людской. Аромат от поспевающей в котлах свежатинки потревожил ноздри собравшихся, а тут ещё виночерпии поснимали лючины с пифосов, принялись вино разливать по кувшинам. Заволновались колхи, понятное дело — оголодали, возжаждали, трапезы дожидаясь.

Наконец-то Аэт подошёл, прошествовал сквозь толпу, кого по плечу потрепал, кому перстом погрозил для острастки.

Жрецы уже готовы к таинству приступать: на алтарь водрузили расцвеченную каменьями серебряную чашу в добрый хус, окольцевали её семерицей малых скифосов, возле каждого — жертвенные хлебцы, гроздья винограда, гранатины. Служки разлили по чашам вино, запалили вкруг алтарного камня факелы по числу выставленных кубков. К жертвеннику ступил кадаг-распорядитель, начал славословие:

— Всея отпрыски Гмерти повелевающего и дарующего порядок, сёстры и братья, сподвижники его и гостеприимцы взаимные, восхваляем и возвеличиваем вас! Породивший вас Отец не даст вас в обиду, и да не дадите вы в обиду нас — телесных, детей ваших…

Народ слушал вполуха: колхи носы по ветру держали, перешёптывались — от котлов дух варёной чумизы разошёлся (между прочим, закладывают эту самую чумизу в мясной отвар, после кусочками выдержанного сыра заправляют, подливу из толчённого с травами ореха прилагают...). Аэт — у самого алтаря стоял — обернулся, бровь заломил: замер демос, притих. Кадаг, знай, напрягается, на напев уже перешёл, с подвываниями:

— … во имя вашего главенства испейте сие вином полные чаши, потребите их в помощь, милость, облегчение общин наших, обратившихся с мольбой к вам. Мы не отвернулись от служения вам, и вы не преуменьшайте нам вашей милости. Гмерти да дарует победу вашему господству. Слава и победа вам: тебе — Ламария, чрева наших жён охраняющая, тебе — Барбол-целительница. Будь славен Пиркуши — покровитель ремёсел. Даруй нам милость свою Миндорт Батони, позволь возделать поля твои, овнов наших и тельцов допусти до трав на лугах твоих. Басили, тавр круторогий — защити наши стада от мора, упроси брата Лазаре в стороне от наших посевов опростать тучи от града...

Заскучал я, признаться: уж кому, как не мне, подноготную всех сущих богов познавшему не хуже родословия собственного, не видеть истинной цены подобного действа? Семерня отпрысков колхидского громовержца небось собственными делами озабочена, будут они прислушиваться к речам бесноватого жреца, из года в год повторяющимися, как же. Кстати: не раз дивился я — какая польза от подношений, коли боги до них и не дотрагиваются? Вино вон по чашам разлили, примите, мол, испробуйте… что, тот же Лазаре ради глотка-другого с небес сойдёт? Думаю у него там, наверху, своего питья хватает, и самолучшего. На аромат, мол, жертвенного жаркого боги падки. Как же, рассядутся сейчас на облаке, станут принюхиваться, слюни глотать. Недаром Аэт шарлатанов жрецов терпеть не может, только и позволяет по большим праздникам на людях появляться, представления устраивать… так, чего это Лушни мне из-за винохранилища знаки подаёт? А ну-ка сходим, поглядим, товарищ мой зря суетиться не станет.

Умница Лушни-рачитель, приспособил лавочку в укромном уголке, тряпицу чистую настелил, снедь разложил: головка сыра ноздреватого, лепёшки, варёные подбедёрки (самый нежный кус в телячьей туше, меня если спросить), фиги вяленые, каштаны, орехи царские (вот ещё чудные плоды, грекам неизвестные покамест). Здесь же амфора с пенистой влагой. Рядом с лавкой Жагар, верный пёс управителя, расправляется с бычьей лопаткой. Вот где праздник!

Лушни сосуд ухватил — некогда было с чашами возиться — приложился к горловине, только кадык вверх-вниз заёрзал, — понаслаждался, после амфору мне передал, усы ладонью обтёр:

— Вот скажи, Колхей, ты у нас мудрецом слывёшь: кому эта амбросия больше пользы принесёт, тем, которые наверху, — палец в небо выставил, — они её разве что нюхнут с высоты, или же нам с тобой, утробы ею ублажающим?

Смех меня разобрал, говорю — только-только сам о том же думал, ещё говорю: пленяет разум мой сладкой неволей отрада кувшинов полных — много я пил, много озоровал с того, и впредь подобной доли жажду, ибо нет для нас, смышлёных, ничего слаще радостей земных, безрассудная же дурь на небеса стремится...

Эклесия шла себе своим чередом, у нас амфора из рук в лапы и обратно путешествовала, беседа задушевная складывалась, как при винопитии и полагается. Тут надо отметить, этаир мой — собеседник речистый и зоософ не из последних, вот и сейчас принялся рассуждать о той мудрости врождённой, которая некоторым тварям присуща особо. Все живые существа обладают умом, говорит, но самые мудрые — драконы, змеи и птицы, ибо многому они учатся сами у себя. Возьмём, говорит, самку куриного племени — как будто бы дура дурой, а присмотреться внимательно? — сама не родит детёнышей живыми, а высиживает и оживляет, и так создаёт им душу, и все детёныши у неё справные оттого получаются. А возьмём, говорит, человечьего племени самку — чуть ли не целый год чревом отягощена, то не доносит, то разродиться не может, и что у неё получится, гадать ещё надо: может, дурень какой, может, горбун вроде нашего зодчего, или ещё лучше — у псаря во дворце дитё с козьими копытцами народилось, папаша от изумления вторую неделю пьёт запоем.

Я на новость такую рассудил, что, по-видимому, в ближайший лес какой сатир из свиты Берикониса забрёл прошлой весной, а жена псаря быстро бегать не горазда...

В амфоре уже на донышке плескалось. Кадаг охрип, но не сдавался:

—… юноша-дерево, с жезлом волшебным, лозой оплетённым, — хозяин плодов зелёных, древесными соками повелевающий, животворящую силу Мира приумножающий! Милости прошу у тебя: народу твоему, вышедшему из своего дома в поле и призывающему твою долю и добро, пошли в помощь свою долю и добро, заступись за смертных перед Гмерти-порядкоучредителем, у врат златых чертога его испроси для нас, детей его, справедливой доли...

Лушни остатки вина допил, прислушался:

— Сейчас прорицателя в дупло сажать будут, пойдём, поглядим.

Вышли мы из тайника, протолкались в передние ряды, глазеем: чревовещателя меэне к алтарю подвели, кадаг в «главную» чашу выжал гранат, щепоть листьев плюща размятых бросил, размешал питьё, отступил. Принял муж кандею, приник губами, глотал шумно. Допил — пошатнуло его, однако выстоял, обернулся, шагнул к выжженному в древе дуплищу, забрался вовнутрь, уселся там — только что голова видна — глаза закатил. Чуть погодя зубами заскрежетал, зарычал, зачастил скороговоркой тарабарщину, после речь выправил, заговорил внятно:

— Не дал мне Гмерти ячменя-злата, небесные грады-градины, кошницы с битышами высыпал на меня — поостерегитесь, в страхе я! Когда бежал я от чертога его, послал вослед мне кровавые горшки и рогатые турьи головы: кровопролитие и смерть — поостерегитесь, в смятении я!..

Замолк меэне, поник головой, один из приалтарных факелов испустил клуб густого дыма и погас. Лушни на потухший пламенник указал:

— Скорбит Самдзимари, не к добру это.

Народ от капища отступил, сбились колхи в кучу, переговариваются в полголоса, грозным пророчеством подавленные. Всхлипы и причитания женщин стали слышны. Аэт прошёл к ближнему столу, виночерпию чашу подставил, отпил, обернулся к подданным:

— Прекратите стенания! Если Берика бог — нечего его оплакивать, если человек — не приносите ему жертвы. А с неизбежностью и боги не спорят. Столы накрыты — ешьте, пейте, веселитесь. Заботы я на себя возьму, для того и поставлен над вами.

Тут царь меня углядел, поманил (Лушни сразу исчез, как будто и не было его), как я приблизился, принюхался:

— Ты где это нализаться успел? Небось с дружком носатым. То-то я вас высматривал весь вечер, найти не мог. Хорош стратег, пьяница!.. как думаешь, почему Вседержец на нас гневается? О чём этот полоумный болтал, какой ещё напасти нам ожидать?

Молчу. Глаза потупил: знаю первопричину, сказать не могу. Знаю, в чём корень зла, но не ведаю, с какой стороны подкрадётся беда. Аэт по привычке своей руки за спину заложил, стал кругом меня вышагивать, вот остановился:

— Думаю, пора тебе в путь-дорогу собираться, в край Дарданский. Видать, от тамошнего вина мозги у тебя проясняются...

***

Вновь плыть в Троаду мне не пришлось, вести дурные сами подоспели, а дело так сложилось: наутро, после пиршества невесёлого, Лушни предложил поправить здоровье похлёбкой из бычьих потрохов — жене своей велел с вечера подвесить котелок над очажным жаром — вот и побрели мы, друг дружку подпирая, к дворцовым постройкам.

У пристани камару приметили — только подошла, гребцы вёсла складывали. Лушни аж сплюнул с досады:

— Выбрали время, ослиные дети, умаянному человеку опохмелиться не дадут. Обожди, Колхей, не иначе — с зерном посудина, выгоню лоботрясов моих таскать в закром.

Убежал Лушни командовать, а меня знакомец кибернетус высмотрел с палубы, кричит: «К тебе посланник, старуха в рдяном одеянии привела на корабль в Сигейском порту...»

Гляжу — по сходням крепенький муж поспешает: короткобородый, нос крюком, длиннополая полосатая рубаха, по подолу плетёные кисти. Голова островерхим колпаком покрыта (у меня невольно лапа дёрнулась — колпак с него стянуть, уши осмотреть), никак фригиец? Точно: такие куколи из тонкорунной шерсти в Ангире валяют, знамениты тамошние козы шелковистым очёсом.

— Кто будешь, — спрашиваю, — и откуда?

— Артах я, мигдон из Келены.

Говор у фригийцев чудной, слова с ахейскими схожи, только в речении то будто бы плюются, то задыхаются, то будто бы глотают — булькают горлом. Мне-то понять не трудно, считай, полгода в Пессиунте обретался, на склонах густолесого Диндимана, при святилище Кибелы (варвары Аммас зовут неистовую богиню) — у скопцов жрецов обучался игре на сиринге, на страстный, под стать моему нраву, фригийский лад.

— С чем пожаловал? — Спрашиваю.

— Провозвестница Сибилла оповещение тебе шлёт — рано, мол, сотворять тропионы, готовьтесь к новым битвам.

— И всё? С кем нам биться не поведала?

— Поведала, да и я многое рассказать смогу...

Голова у меня с перепою гудела, в глотке у меня царил сухой пламень — не способен я был в таком смятённом состоянии собраться с мыслями, посему пригласил новоприбывшего под гостеприимный кров друга моего (как раз Лушни орать на своих бедолаг закончил, к нам направлялся), подкрепиться после нелёгкого плавания — у Артаха щёки зеленью отливали, по-видимому, как и я не в ладах был с водной стихией — а уж после, передохнув, обратиться к сути грядущих событий, чему гонец не воспротивился.

Лучше любой панакеи исцеляет похлёбка из рубца утомлённых застольем мужей, и не только на Дионисовом борьбище пострадавших: Артах две полные миски умял, после признался, что за всё время в пути и глотка воды удержать в нутре не сумел, так, за борт свесившись, и пропутешествовал, попросил добавки, да и вином гость не брезговал — кубок осушал, касаясь губами осадка.

Говорят, что первым из греков разбавил вино слабый на желудок Девкалионов отпрыск Амфиктион, после сын винолюба Гефеста — Эрихтоний изгнал извращенца из Аттики, не иначе как за сей мерзкий поступок, но поздно было — взяли ахейцы в привычку смешивать с водой дар Диониса. Колхам, слава богам, подобное кощунство не свойственно, что и понятно: какой резон заполнять часть утробы бесполезной влагой, препятствуя тем самым помещению в ней же должного количества живительного питья? Однако, памятуя о неотложном деле, прервались мы, ощутив, что находимся как раз на полпути от унылой трезвости к столь милой сердцу эйфории и отправились разыскивать царя.

Царь на псарне баловал любимцев, потчевал вислоухих кусищами мяса из корзины, которую с натугой таскали за ним двое прислужников. Артах колпак с головы стянул почтительно (уши оказались обычными, человеческими, только топырились сильно), поклонился царю в пояс. Аэт приостановился, оглядел чужеземца:

— Что за ряжёный? Тельник бабий, побрякушки (у мигдона в густом волосе серьги поблескивали, чересчур уж поблескивали — недаром земля слухом полнится, будто ловчилы с берегов извилистого Меандра умеют всучить простаку под личиной золота обманный пироп), халдей? Египтянин? Может, прорицальщик бродячий, из тех, что гадают судьбу по тому, где стервятник падаль узрит?..

Я почуял — не в духе владыка (похоже, не давала Аэту покоя вчерашняя история с чревовещательным действом), поспешил доложить, что гонец перед ним, с известием от друзей из Троады. Протянул Аэт ладони слуге — тот обмыл из кувшина, оттёр льняным лентионом — повёл головой в сторону выхода:

— Пройдём в мои покои, не будем новости оглашать на семи ветрах. Гостя накормили? Хотя, чего я спрашиваю, разит от вас, как из винохранилища, да ещё чесночный дух — с ног собьёт. Небось, трудолюбец мой (это он к Лушни), хозяйка горячей похлёбкой порадовала спозаранку? И зачем я вас терплю? Одни пропойцы кругом, вконец оскотинились. Хоть бы пить умели: собачий смотритель полумёртвый в каморе валяется, рогоносец, царь нынче псов напитывает, чтоб с голоду не околели...

Усердствуя в составлении автографа, стараясь сложить все события воедино, как бы представить зрелище словесным рисунком, действие изобразить, очертить характеры и мысли, присущие носимцам тех характеров вычленить, испытую я разные способы повествования — пробую слог, где возвышенный, где шутливый: не даром же и в устном рассказе тот рапсод почитаем, который умеет подобрать лектос, уместный смыслу описываемого. Нелёгкая задача: надо следить за собой, чтобы не сбиваться часто на поэтический лад, ведь истинный поэт — всегда мечтатель, может невольно приукрасить действо, описать не то, что было, а то, что могло бы быть возможно в силу вероятности, или случайной прихоти какого капризника из семейства олимпийского. Лишь только в тех частях моей монодии, где красивое словцо не нарушит связного повествования, могу я позволить себе вчинить в повесть оборот, который в обыденном разговоре не употребляется и свойственен исключительно высокому образу мысли — это чтобы покрасоваться перед вероятниками, которые примутся за изучение рукописного труда первого логографа (надеюсь, в силу присущей смертным любознательности, письмо, мною сложенное, станет в скором времени привычным и для знати, и для простого люда) и для примера подражателям будущим. А, как хронологу, обязавшемуся донести до потомков истинную подоплёку событий, не стоит мне увлекаться величавым метром, изображая те эписодии, которые представляют собой рассказ одного из участников, либо беседу — обмен логосом, но беседу не вольную, как при весёлом симпосии (думаю, в этом то случае и приврать, расцветить реплики нелишне будет), а беседу совещательную. Сама природа общения подсказывает мне способ передачи подобной беседы (увы, мало кто при обмене мыслями использует изящную ритмику, собирает цепочки из словес в равночисленные меры: телесные обычно строят речь, беспорядочно чередуя долгий и краткий слог, не следят за соразмерностью стихосов, пренебрегают повышающим накал мысли запинанием), чередуя речи в том порядке и в точном изложении, как их ведут участники: диологос, если их двое; триалогос — если трое; тэссэралогос, ежели четверо… ну, — пэнте, экси и прочие логосы, это уже не беседа, а голопрения, и описывать их подобным способом не имеет смысла, ибо получим в результате мёрклый алогизм, на склоку в блудном доме похожий.

К диалогосу и прочим уместно прибегать в случае описания лишённого действия эписодия, такой-то и сложился после посещения нами псарни: прошествовали мы в малую совещательную залу, Аэт нагнал слонявшихся по углам челядинцев, расселись мы, и дальше последовал обмен словесами, Колхей за толмача:

А э т. Кто шлёт мне известие? И в чём суть послания?

А р т а х. Во дружестве со стратегом твоим состоящая Сибилла Идийская велела сообщить: наситы идут из-за Галиса, идут дабы разорить твою страну, разрушить города и селения, жителей истребить, а пашни засеять чертополохом, пастбища — бурьяном, свести леса и отравить источники, и всё что можно будет предать огню — сжечь!

А э т. Сдаётся мне, не впервые помощь нам учиняет радетельница Колхеева, в долгу мы у дарданской пророчицы, а оставаться подолгу должником не в моём обычае.

А р т а х. Навряд ли сумеешь ты одарить Сибиллу чем-нибудь большим благодарственного слова, да и то она не услышит: распрощались мы у причалов Сигея, и взошла старица на корабль, в далёкие Кумы отплывающий, молвив напоследок загадочное: «Бегу от родных стен, ибо взращена уже на погибель Илиона в Лаконии дева. Рождённая Ледой жена Менелая послужит причиной раздора, и Троя падёт».

А э т. Колхей, ты в греческой путанице умеешь разобраться, да и загадки подружки твоей тебе же и отгадывать, о чём речь?

К о л х и с. Ума не приложу. Не иначе — на Олимпе какие новые склоки затеваются. С них, с бессмертных, станется: сами вечно меж собою собачатся, а страдают телесные.

А э т. Ладно, Тарос с ними, с греками, не до илионских дел нам, как я погляжу, расскажи-ка мне, иноземец, кто есть эти самые наситы? И с какого это похмелья надумали они уничтожать нашу Колхиду?

А р т а х. Наситы, греки их хеттами называют, пришли из-за Тавра в стану носатых хатти, покорили насельников и сели над ними властвовать. После завоевали Киццуватну, Керкамиш, страну Убе, земли Халеба, Угарит. Захватили владения субареев от Хиллаку и до Берита, с великим Айгюптосом дерзнули меряться силами. Близ города Кадеш сложилось величайшее сражение Востока: хетты, собрав с подчинённых земель лучшие силы, выставили войско в три мириады; равное число воинов привёл к берегу Оронта Сезострис, который зовётся ещё Рамессесом. Весь долгий день длилась битва. С наступлением ночи разошлись, оставив на прокорм стервятникам тысячи побитых. Рамессес объявил, будто бы победу он одержал. Муваталли-насит по всей Ойкумене слух распустил — мол, опрокинули мои храбрецы трусливых меламподов. Так и похвалялись оба перед Миром, а стычки меж ними продолжались по всем землям от Тира и до самого устья Евфратоса: ни войны, ни мира. Нынешний царь наситов Хатусилис дошёл умом — не взять силой упорных сынов Чёрной земли, не одолеть ему Рамессеса-Сазостриса. Тогда сосватал он повелителю Тростника и Пчелы дочь свою, в Мемфис отослал девицу, присовокупив приданое: двадцать талантов золотого литья, затейливую утварь, оружие лучшее, коней боевых табуны и тьму рабов. Нынче в союзниках пребывают держава хеттов и Айгюптос. Чванлив стал Хаттусилис, возгордился, приручив грозного противника: твердит, что Гелиос ему брат единоутробный, де — любимец он богов, власть безраздельную над смертными вручили ему небожители, посему — судьбы всех народов лишь его царственной воле подвластны.

А э т. Славно. Сподобились мы — сам братец Гелиосов поспешает в наши пределы, дабы обустроить нам, убогим, должный уклад… постойте, это что же получается, коли этот дурень к Гиперионидам себя причислил, значит, родным «дядюшкой» мне приходится. Вот будет встреча, с лобызаниями...

А р т а х. Встречи не будет. Царь наситов брезгует ратной суеты. Войско ведут малые цари: Табарнас — командир пеших отрядов, и Хуццнас — начальник над колесницами.

А э т. Ну и царь — сам на троне зад согревает, а воюют за него прислужники. А этот, как его — Хуццнас, он что, обозом командует? У наситов, значит, в начальниках обоза малые цари ходят, не меньше...

А р т а х. Нет, ты не понял, он командует боевыми колесницами.

А э т. Не уразумел я — их воины по бранному полю на повозках раскатывают?

К о л х и с. На Востоке колесница есть главная ударная сила: с колёс сражается знать, лучшие воины, а из простолюдинов набирают пешие отряды. И греки эту манеру у азиатов переняли. Колесница — площадка для лучника, истребителя. Перед битвой колесницы выстраиваются впереди отрядов пехоты, расстояние до передней линии противника вымеряют так, чтобы кони не успели утомиться, добежав до врага. Тот, кто встречает напор колесниц грудью — проигрывает, ибо устоять невозможно...

Л у ш н и. Нам что же теперь, колесницы эти самые мастерить?

А э т. Хорош я буду на арбе, да при всём оружии. Тьфу...

А р т а х. Мастерить колесницы вам без смысла, для колесничного боя опытные возничие требуются и обученные кони. У вас — ни того, ни другого. Для хеттских отрядов коней обучал сам Киккули из Ханигальбата, великий гипполог. Кони те вскормлены ячменем, выпасали их только лишь после заката солнца, в безоблачные ночи, когда травы напитаны лунным светом...

К о л х и с.… не перебивайте, слушайте дальше: битву на Востоке начинают атакой колесниц с обеих сторон, при сближении затевают перестрелку из луков. Воины с отрочества приноравливаются к приёмам ведения боя с колёс. У стрелка основной лук и запасной, лёгкие и тяжёлые стрелы, дротики, топор, либо палица. С ним в колеснице ещё один — щитоносец с копьём, защищает лучника от стрел и пешего противника, если убьют возницу — заменит его. Первая задача — истребить у противника возничих и коней, после уничтожить фланги и начать охват войска. Если в одной из противоборствующих армий наличествуют только лишь пешие отряды, то против них пускают колесницы по кругу: одна за другой проносятся они перед строем, лучники забрасывают пехотинцев стрелами, и возничие вновь повторяют манёвр. После колесницы врываются в гущу войска супротивного, сзади к ним подтягивается лёгкая пехота — по пятёрке воинов на каждую: два «стража колёс» и троица «стражей тыла», а уж после всего копейщики довершают дело.

А э т. Спасибо, просветил. Опять спрашиваю нашего гостя: чем же мы так прогневили великого Хаттусилиса, что решил он нас разорить?

А р т а х. С вашей стороны набежали в Хаттусу степняки и с ними разбойные каски, грабили города, люд истребляли, пока бы не прогнали их в стану Наири. Жена царя Пудо-Хеба, сама родом из Киццуватны, коварная и жестокая, с ней ко двору явились маги-жрецы, они-то по наущению царицы и подговорили Хаттусилиса наказать тебя: когда били касков, захватили одного из вождей, он и объявил, что это царь Колхиды надоумил их идти походом к Широкой реке.

А э т. Пихуния, не иначе. Зря отпустил эту гадину, надо было отдать Паскунджи для забавы. А владыка наситов у бабы своей под началом, как я погляжу… большое войско он снарядил?

А р т а х. Полторы мириады: тысяча колесниц, лёгкая пехота и ядро армии — копьеносцы. Двигаются медленно, из-за обоза — тьма повозок с припасами и караван вьючных месков, да ещё стадо гонят за собой, на мясо. Хетты народ обстоятельный, запасливый. Когда становятся лагерем, расставляют четвероугольником повозки, скот, лошадей загоняют в середину и сами внутри скрываются. В дозорных старую дракониху держат — Иллуянкой зовут, однако страж из неё никудышный — к хмельному пристрастна чрезмерно, трезвой не увидишь.

А э т. Колхей, ты Ойкумену облазал вдоль и поперёк, прикинь — долго ли ходу им от той Хаттусы до нашей границы?

К о л х и с. Через горы такое скопище не пройдёт, значит, должны спуститься к морю, до Синопы, после двигаться берегом Понта. Для войска на марше день пути — сто пятьдесят стадиев, но со стадом, да с обозом и половины того не покроют. Ещё через Галис им переправляться, два перевала в Понтийских горах преодолевать. К месяцу древесных почек надо их ждать, не раньше.

А э т. Ежели и эту напасть одолеем, подобную Апсару крепость отстроим на пограничье с рыбарями, раз уже с той стороны недруги стали к нам подступаться.

А р т а х. Слушай дальше, царь, это ещё не все плохие известия: наситы захватили города ахейцев в Карии, у Салмакиса строят корабли, после перегоняют в Милет, собирают флот. Сами они мореходы никудышные, призвали корабелами исавров из Хилакку, думают с боем прорваться через Пропонтиду в Понт, и по Фасису поднявшись, напасть на твой город, когда подойдёт посуху основное войско — проклятый каскеец начертал им подробную карту.

К о л х и с. Где сейчас пребывает Атрей, вождь Ахайи?

А р т а х. Атрей со своими кораблями на Кипре, в гавани Саламиса отсиживается, выжидает, ищет союзников, дабы отбить обратно города карийские.

А э т — К о л х и с у. Что скажешь, мой стратег, как нам одолеть азиатов?

К о л х и с. Говорят — среди чудес Ойкумены есть такой камень, который противостоит водам и ветрам, а именно — вздымается над водой, когда ветер приводит её в движение. Говорят ещё — в Срединном море этот камень встречается. Если кто возьмёт тот камень, заключит его в иной камень, и будет носить с собой, ни одно войско не сумеет ему противиться, сразу же обратится в бегство...

А э т. Прекрати дурака валять, иначе прикажу страже искупать тебя в Фасисе.

К о л х и с.… но такого камня у нас нет и искать его на дне морском нам сейчас не с руки, затянуться во времени может розыск, посему вспомним поговорку: «На свилеватой тропе меск поворотливее коня, ибо — хитёр». Хитрость сражается, используя стратегемы умысла — целится так, чтобы сбить с толку; для отвода глаз искусно грозит и внезапно, где не ждут — разит; явит один умысел, а затем, круто повернув, нападает врасплох и побеждает. Хитростью можно укротить драчливого барана, — пробуравить ему дыру в изгибе рога: стараниями Сивиллы и гостя нашего упреждены мы, вот и устроим простецам наситам нежданчик, вступим в союз кратковременный с Атреем, уговорим ахейцев, силы соединив, напасть и уничтожить новоотстроенный мерзотником Хаттусилисом флот — это для начала, дабы самозваному брату Гелиосову жизнь праздником не мнилась, а после, в спешном порядке обучим наших сорвиголов воевать с упорядоченным войском.

А э т. Чему ты их обучить желаешь — дойных коров за собой таскать? Чтобы парное молочко под рукою было?

К о л х и с. Как колесницы действуют, я тебе уже доложил, но кроме передовых истребителей есть у хеттов ещё обученная пехота — плотная, однородная сердцевина войска. Пеший воин-насит не сражается вне строя, чтобы одолеть их пехотинцев, нужно сломать строй, а этого не умеют наши смельчаки. Как бьётся твоя конница? — поначалу наскакивает, обходит фланги, отсекает отдельные отряды, действует россыпью, ложный отход предпринимает, после пропускает вперёд пеших воинов, и если враг смешался, начал отступать — преследует и добивает. Однако конники колхи не смогут противостоять колесницам и сплочённых копейщиков разметать будут не в силах. Мне ли сомневаться в доблести сынов Киркеады, но в этой войне личная храбрость, яростный порыв каждого в отдельности нам не сгодятся. В сражениях армий долг воина — стоять вплотную со своими соратниками и не пытаться геройствовать в ущерб боевому порядку. Возьмём в пример лелегов, сынов долины Эврота, что в Лаконике — необоримы они в бою, всякая армия разбивается об строй лаконийцев, как волна со скалой повстречавшаяся. Слушай меня, Аэт, со вниманием, прояви терпение: Нестор, царь песчаного Пилоса, что в Мессении плодородной процветает, благополучием города своего обязан полумириаде солдат лелегов — армии наёмной. Солдаты те обучены ходить в ногу и делать построения; вооружение пехотинца — тяжёлое копьё с литым наконечником, фракийский меч — им и рубят и колют, шлем, панцирь нагрудный, поножи. Щит у воина без ручки, крепится к левому предплечью. В сомкнутом строю такой щит прикрывает незащищённый бок стоящего слева соратника. Воин — участник сражения «локоть к локтю», битвы «плечо к плечу». В этой битве он умеет соблюдать строй, строем же идти в атаку, следить за тем, чтобы в самой гуще схватки не покидать своего места. Доблесть воинов проявляется в купности действий, в сплочённости рядов. Нам нужно набрать новобранцев, обучить их биться при боевом построении в несколько шеренг глубиной — так воины из задних рядов замещают при нужде павших впереди. Из этих, обученных, составим костяк новой армии. Думается мне — набирать в обучение следует таохов и забаха, эти манерой рознятся от порывистых горцев, более склонны к порядку, упорством своим славятся. Главное дело — обучить их навыкам обращения с копьём и щитом в строю, устроим для этого подобия сражений, но до того надобно разбить лагерь учебный, да тайно, в скрытом от чужого глаза месте: у нас пришлого люда порядком шляется, мало ли кто на прибыток нечестный может взманиться, навостриться с новостями в сторону Тавра. Не мне тебе, венценосец, рассказывать о силе злата, сам знаешь — блеск сего металла в преисподней мрак рассеять способен. И ещё: в одиночку я не справлюсь, надо нанять десяток опытных воинов с Агроса мне в помощь.

А р т а х. Колхей верно мыслит: коли успеете натаскать пешие отряды, размажете наситов по полям Колхиды, как помёт зловонный...

А э т — А р т а х у. Не очень-то ты жалуешь сродников Гелиоса.

А р т а х. Злая фаланга устрекала насита и тут же издохла сама, крови зловредной испив. Мы, мигдоны, внуки хитроумного Гордия, царя-землепашца, братья корибантов, поклоняемся и подчиняемся дарительнице плодоносных сил земли Амиас-Кибелле, Великой матери богов, а не спесивому навозному жуку, что именует себя койраносом — царём царей и грома небесного страшится, как дитя малое. Насит — это веред гнойный, жрецы их — скопцы, жрицы — шлюхи, богов своих немощных сосчитать не умеют. Я пришёл служить тебе против этой нечисти, владыка колхов, и службой своей принесу пользу, ибо никто не знает о подлом этом племени столько, сколько знаю я, Артах — фригиец.

А э т. Верю, польза будет с твоей службы, а по пользе и награда. С этим (указывает на Колхиса) ты уже в одну дудку дудишь, так и старайтесь сообща.

Л у ш н и. А что если нам не мудрить на новый лад, а заманить этих хеттов в уютный лог с крутыми склонами, да и перебить там...

А р т а х. Не обманутся наситы, будут двигаться по намеченному пути, отбивать ваши наскоки, выйдут к Эйе, обложат город, долгую осаду затеят — для того и тянут за собой столько припасов, в конце концов, вынудят вас выйти в поле для битвы.

А э т-Л у ш н и. Видишь, носатый, не смыслим мы с тобой в азиатском ремесле военном,

по-привычному представляем — наскоком да удалью. Решено: Колхей поведёт оборону по своему разумению, мы же все на время в подчинение к стратегу нашему определимся. Принимай командование, дракон.

Схолии:

Монодия (греч. μονῳδία — пение или декламирование в одиночку) — сольное исполнение; пение одного певца в сопровождении авлоса, кифары или лиры.

Пеан — хоровая песнь, адресованная богу-покровителю; исполнялась перед выступлением в поход, после победы, при возлиянии богам или героям.

Гемикрания (от греч. Hemi — полу + kranion — череп) — мигрень.

Пифос — большой яйцевидный сосуд из обожённой глины.

Скифос — двуручный кубок.

Чумиза — головчатое просо Setaria italika maxima (груз. гоми).

Экклесия — народное собрание.

Этаир (ἑταῖρος) — собутыльник, приятель.

Зоософ (ζῳόσοφος) — мудрец; досл. «вносящий в жизнь мудрость».

Кибернетус (κυβερνήτης) — кормчий.

Сиринга — продольная флейта.

Тропион — сооружавшийся из захваченного оружия памятник в честь победы.

Пироп — сплав золота с медью.

Лентион (λέντιον) — полотенце.

Симпосий (др. греч. συμπόσιον) — ритуализированное пиршество в Древней Греции,

сопровождавшееся буйным весельем, важная

составляющая мужского времяпрепровождения.

Лектос — говор, индивидуальный язык, языковый навык индивида.

Стихос — строка, ряд.

Широкая река — Евфрат.

Электр — сплав золота и серебра.

Анакт — царь, сопричтенный за мудрость к лику богов.

Додонское прорицалище — оракул при храме Зевса в Додоне. Представители жреческого

рода Селлов, а также женщины-жрицы "прорицали" по

шелесту священного дуба Зевса, по журчанию ручья,

протекавшего у его корней, а позднее — по звуку от удара

ветвей по бронзовому тазу при дуновении ветра.

Декада — 10 суток; месяц греки делили на 3 декады.

Таохи — так прозвывали греки представителей проживавших на Ю. — З. Закавказья

племён, отсюда — Тао-Кларджети, древнее государство Диаоха.

Забахта — древний союз племён в верхнем течении р. Куры, Самцхе — Джавахетии.

Совр. грузинский субэтнос — джавахи.