Хроника Колхиса (продолжение)

Катастрофа, эписодий третий

 … остров, который первым Киприду принял из волн и ею блюдётся.

Каллимах.

 Карпатосское море стояло тихо, как масло. Меж искрящейся гладью и безоблачной синевой, насыщая эфир ароматами лавра, шалфея, мяты, тимьяна, нежилось малахитовое тулово острова. К самой воде сбегали по склонам строгие ряды лозовника, на всхолмиях напитывали листву солнечным жаром оливы, смоковницы, миндальные деревца.

В тесной бухте прильнула к обрубистому уступу рыбацкая деревушка — на узкой песчаной полоске, у распяленных сетей, сгрудились крохотные судёнышки добытчиков. Пестротой разноцветных, карабкающихся по крутому склону строений, поманил промелькнувший в просвете горной гряды далёкий город.

Корабль обогнул скалистый мыс, по левому берегу открылась расселина — словно исполин сокрушил твердь, перерубив глыбищу могучим ударом. Нанятый в Коммосе морской вожатый направил камару в изгибистый, стеснённый уходящими в тело суши отвесными стенами, сумеречный проход.

Едва слышимый за скрипом вёсел пропел рожок: на вершине утёса углядел я воинов в доспехах — стража, оповестили уже кого следует о прибытии чужаков, и кучи внушительных валунов я приметил над нами — угощение для незваных.

Пролив ещё больше сузился — веслом можно было дотянуться до осклизлого камня, а чуть далее, за очередным извивом, теснина раздалась, явив широкую бухту и постройки на дальнем её берегу.

Корабел-критянин старался, уводил камару в обход гибельной для несведущих отмелины, после вновь поворачивал судно в нужную сторону, я, тем временем, рассматривал пристань, из тёсаного известняка сложенную, и окружающие её стены с бойницами.

По сторонам каменной набережной отлогая суша была кораблями уставлена — на катках дубовых каждый и каждый же под защитой кровли по столбам настеленной: флот Атрея; за пристанью, окружённый просторными складами, возвышался храм Посейдона, а дальше — тесно застроенный акрополь взбегал к небосводу, на самом верху — громада дворца.

Подкралась лодка с встречающими: десяток гребцов, на высокой корме — дюжина воинов; чиновник с ними: красный плащ, щипец наглый. Я к досмотру приготовилсяещё когда проливом шли: шею охватил золотой скифскою гривной самое малое мин на десять весу, вторую, поменьше, на правую лапу навил, шитую серебром, золотыми же звёздами да каменьями усыпанную перевязь напялил: на перевязи — лабрис с чернённой рукоятью, по черни благородным электром узор выложен. Как ладья вплотную подошла, шагнул к борту этаким спесивцем, ноздри раздул, спину выгорбил, потряс побрякушками:

— Я, Колхис, — говорю вмиг оробевшему надзирателю портовому, — стратег и советник солнцеликого Аэта, повелителя колхов. Я пришёл сюда по его велению передать приветствие и заверение в дружеском расположении Атрею, царю златообильных Микен, вождю славных мужей Арголиды! А теперь ты говори!

Чинуша совсем сник, и понятно — не каждый день золотом и самоцветами обвешенные драконы в гавань Саламина заявляются, да ещё командовать норовят — проблеял барашком: «Добро пожаловать в наши воды, в пределы гостеприимные басилея Ликоса, верного соратника могучего Атрея. Если соблаговолишь последовать за мною, отведу твой корабль к пристани...»

Я соблаговолил.

Атрея в Саламине не оказалось, за день до нашего появления отправился гегемон ахейский в Курион — досмотр чинить складам торговым. Сообщил мне про то Нерсес, единоутробный брат Артаха нашего, зодчий, дворец отстроивший, что над гаванью угнездился.

Ждал он нас у причала (так и не понял я тогда, как же сумел хитрюга мигдон оповестить братца, и ведь предупредил меня перед отплытием: встретит, мол, на месте верный человек, во всём положись на него) сразу же распорядился камару на катки выставить, затолкать под навес; корабелам моим помещение для отдыха предоставил, меня же повёл ко дворцу, с наместником знакомиться.

Пока мы неспешно взбирались на холм, Нерсес по моей просьбе принялся излагать историю возвышения Атрея, ибо, хоть и знавал я нынешнего анакта племён ахейских ещё тогда, когда он юнцом сопливым бежал из Писы Элидийской в Микены, от гнева Пелопса-отца спасаясь (что он там натворил — доподлинно не ведаю, не проявил интерес в своё время), и приютила его сестра Никинпа, жена царя Сфенела, однако, вскорости знакомство наше прервалось — правителя Микен внезапно призвал Айдоней, трон перешёл к наследнику Эврисфею, тому самому, который вволю потешился, гоняя олуха Геракла с дурацкими поручениями, а мне в силу известных обстоятельств пришлось дёру давать с Агроса, и о микенских делах мог я после судить только лишь по слухам, до пределов Колхиды доходившим.

По словам зодчего Атрей долгое время ничем себя не проявлял, нахлебничал при дворце на правах царского дядюшки вплоть до известного нам похода Геракла сотоварищи к амазонкам.

Как свершилось разбойное дело, случилось странное: Эврисфей вдруг поднял войско и ушёл разорять Аттику — после слушок прошёл, что Пелей, ходивший с грабителями в Фемискиру, донёс царю Микен будто бы Тессей пояс Ипполиты подменил, подделку доставил заказчику, правда, прежде чем навет озвучить, с Атреем пару раз встречался — шушукались в тёмных углах. Эврисфея, от войска отставшего, нашли с проломленной головой в собственной колеснице у Скиронидских скал. Атрей, племянника замещавший на время его отсутствия, продолжил править, а Пелей объявился во Фтии, и не с пустой мошной, при золоте.

В Арголиде в это время раздрай наблюдался: Лерна воевала с Эпидавром, Немея топила корабли Коринфа, аргивяне носы позадирали — Аргос, мол, пуп Ойкумены, — подчинили Трезен и отправились в азиатскую Карию, закладывать Зефирию и Минд.

Атрей взялся за дело, где уговором, где мечом, где подкупом: перво-наперво вступил в союз с самим Нестором, мощь Пилоса грозного добавил к своим силам; после встал на защиту Коринфа с его двумя портами. Захватил Немею. Между Мессенией Нестора и Микенами — Лаконика лежит: Терапну в долине Эврота и Амиклы включил Атрей в союз, заодно подчинил «огуречный» город Сикион, с этим сделался полновластным хозяином над Коринфским заливом.

Как и Минос ранее, к господству над морем устремился Атрей: Навилия с выходом в Миртойские воды подчинилась Микенам; из Эпидавра нагнал ионийцев Атрей, прибавил древнейший порт Апии к своим владениям, а тут пришли в Арголиду дриопы с берегов Сперхея просить убежища, принесли дурные вести — варвары в Илирии пробудились от спячки вековой, перемещение народов затеялось: тавлантии с севера навалились на хаонов, те от Керкирейского пролива надвинулись на хранителей Додонского прорицалища — фессалов феспротского племени. Фессалы, теснимые, столкнулись с воинственными перебами, что жили к востоку от Додона. Под натиском северян и те и другие прошли через Фекейские теснины, и, увлекая за собой насельников Пинда — долопов, спустились на Темнейскую равнину, к берегам Пенея. Перебы после напали на пеласгов в Лариссе и разорили их поселения, а разбитые пеласги через Фракию ушли к берегам Пропонтиды. Противостоять волне пришельцев старались только молоссы и мирмидоны Фтии.

Худо пришлось дриопам, со всех сторон стесняемым, и ещё… кто бы вы думали? Верно, — Геракл распроклятый: убил, старикашка бесстыжий, их царя Федоманта и выкрал для разврата Гиласа — царевича юного, вот осиротевшее племя и подалось на Юг.

Атрей беженцев принял, в Гермионии разрешил поселиться, у горы Прона, на самом берегу морском, против острова Гидреи — всё старался морскую мощь усилить, количество портовых городов умножал во владениях своих, — очень скоро поговорка сложилась в Эгеиде: «Атрей, новый хозяин морей!»

Заслушавшись, я и не заметил, как мы уже почти что до самых стен дворцовых добрались. Нерсес запыхался изрядно — дорога всё время в гору поднималась, а он на ходу рассказ вёл, духа не переводил — указал мне на рощицу возле небольшого капища чуть в стороне и направился к ней.

Уселись мы на кудрявую травку (это в разгар зимы: чудеса, да и только, с этим Изобильным островом), отдышался говорливый фригиец и продолжил: на Крите после гибели Миноса ахейцы хозяйничали, успели многие поселения разорить. Атрей бесчинства прекратил, восстановил и расширил гавань древнего порта Коммос, что на южной стороне острова, разбил там перевалочные склады для переотправки товаров в Ливию и дальше, на Кипр, Кифару, Родос.

Киклады стали ахейскими. На Самосе и на Хиосе микенцы принялись строить корабли, пополнять свои флотилии.

Опорой для торговли с Азией Атрей выбрал Кипр. Здесь он затеял обустройство городов, подобных крепостям Арголиды: Пафос на западном берегу, в бухте Афродиты пенородной; южнее Пафоса, у обширного залива — Курион, порт, в Айгюптос и Финикию купеческие суда направляющий, и Саламин, который только-только отстроили на месте стародавнего поселения азиатов-филийцев.

Напротив Саламина, на сирийском берегу, лежит славный Угарит. Ещё со времён талассократии Миноса сотни семей выходцев с Крита благоденствуют в величайшем из городов Ойкумены. Нынче угаритские критяне подчиняются Атрею — через скопище их лавок попадают микенские товары в руки ушлых сутиев из Алалаха, а уж те по тайным тропам переправляют добро в Керкемиш срединный и дальше, на ладьи погрузив, сплавляют по Ефратосу в Шумер, в город городов Бабилон, и в Урим, к самому Горькому морю.

Атрей критян расселил и по дворам подвластных басилеев по всей Эгеиде — требовались для успешного ведения дел опытные мореходы, поднаторевшие в обмене товаров торговцы, учётчики, хранители складов, а таковыми являлись бывшие слуги недоброй памяти Миноса-шкурника. Они же и толмачами служили в портах, ибо знали языки сонма народов, что облепили берега Срединного моря подобно лягушкам, зацветающий пруд облюбовавшим.

Обжив Кипр, Атрей не успокоился, двинулись микенцы к берегу азиатскому, подчинили Милет, заложили Иас, Колофон, Тарс: казалось — нет предела притязаниям ахейцев, однако, — наткнулись на южные рубежи царства наситови встали, грозного противника устрашившись. Не подвластна Атрею и несокрушимая Троада: земли от Геллеспонта и до реки Каик, все близлежащие острова, пограничные Тенедос и Лесбос — Илиону принадлежат, охраняют ворота недоступного Понта...

 Я рассказчика перебил, отметил: оживление торговли явилось причиной того, что вновь пышным цветом расцвело в Эгеиде ремесло морского разбоя, и возглавили грабительские походы, не считая подобное занятие делом зазорным, люди власть имущие, ищущие и собственной выгоды, и пропитания для слуг своих — из за этого, страшась встречи с искателями лёгкой наживы, пришлось мне сговориться на Лемносе с кормчими тройки кораблей ахейских, сопроводивших нашу камару до Крита. На Крите же торчали с неделю — маясь бездельем, ждали, когда стронется в сторону Кипра морской караван с изделиями мессарийских умельцев, дабы примкнутьи завершить плавание под прикрытием высоких бортов микенских пентеконтеров.

Нерсес со мною спорить не стал, напротив — живой пример привёл: сын царя Итаки, Одиссей Лаэртид, внук вора Автолика — сама Афина признала: в измышлениях и коварстве с этим плутом трудно тягаться даже богам — похваляется, что девять раз в корабле быстроходном с отважной дружиной ходил на грабёж, и была им удача...

Тут я почуял: томившая меня ещё по прибытии в порт сильная жажда (с самого утра даже малым глотком не ублажал нутра) грозит обратиться в недуг неутишный, — вновь прервал увлёкшегося было грабительскими историями зодчего, попросил в двух словах разъяснить про побудительное начало недавней стычки хеттов с греками, а после проводить меня прямиком к дворцовому винохранилищу.

Нерсес, видать, и сам не прочь был глотку промочить поскорее, поэтому просьбу мою исполнил в точности — как сумел, коротко поведал следующее: басилевсом в Милете сидел аргивянин Тавгал, что залогом дружеских отношений между наситами и греками являлось, ибо в юные годы последний воспитывался при хеттском дворе, вместе с царевичами Мутавалли и Хаттусилисом постигал премудрости воинского искусства; однако, пару лет назад, собрал Тавгал изрядное войско из вольных людей, каких всегда найдёшь в портовом городе, и затеялся ходить в набеги на богатую Лукку.

Муваталли, к тому времени — правитель хеттов, послал против разорителей отряд лувийцев-наёмников под командой некого Пиямаратуса, а тот возьми и вступи в сговор с Тавгалом: вместе они пограбили Лукку, взяли пленными семь тысяч душ и увели в Милет, где и продали антроподистам с Хиоса.

Муваталли потребовал у Атрея отрубить преступной парочке головы, разрубить их тела на куски и в таком виде выдать своим посланцам, после чего «жить по— прежнему в нерушимой дружбе», на что получил грубый ответ — ахейцы народ прямолинейный, восточная витиеватость в речах им не свойственна: уста правителя хеттов помянул Атрей в ответном послании, зад своей кобылицы и собственные части тела детородные.

Спевшиеся аргивянин и лувиец с большим усердием продолжали чинить набеги на окраины хеттских владений, пока, уже заступивший на царство Хаттусилис, не выставил против них сильный карательный отряд и не захватил Милет. В Милете хетты не нашли ни Тавгала, ни Пиямаратуса — дружки, прихватив награбленное, сбежали к Атрею на Кипр, нынче командуют в Пафосе, иногда ходят грабить поселения на финикийском берегу.

***

Дар Диониса — лозу, на Кипр в стародавние времена завезли бродяги финикийцы. Гостья прижилась, вскоре стала приносить насельникам тяжёлые пахучие грозди. Азиаты не оплошали, свой, необычный для Эгеиды, способ приготовления вина зачинили: собранный виноград, разложив на лужайке, целую декаду выдерживают под жаркими лучами солнечными, после подвяленные ягоды давят, сок кровавовцветный и янтарный раздельно выбраживают в глиняных пифосах. Получив молодое вино, смешивают красное с белым в равных частях и настаивают, плотно укупорив сосуды. В положенный срок вызревает нектар, густой, как мёд, и с медовым же послевкусием — ароматный и сурово пьянящий непривычников.

Хранитель винных запасов поснимал лючины с полудюжины пифосов, дабы высокочтимый гость мог выбрать питьё себе по вкусу. Нерсес пробовал наперёд меня — заботился, чтоб почётному послу не попалось вино недозревшее. К тому времени, когда выбор был сделан, притомившийся зодчий устроился на лавке, что соседствовала с длинным рядом вместительных сосудов, и сладко зевнув, захрапел; меня же, запьяневшего изрядно, но не подающего виду, принялся обхаживать дворцовый управитель.

Полносочный, розовощёкий хозяин Саламина ждал посла в пиршественном зале. Первым делом я от имени Аэта преподнёс басилею подарки — стянул с себя стеснявшую брюхо драгоценную перевязь с тяжеленным топором, гривну с лапы снял и присовокупил богато отделанный обоюдоострый колхидский меч, который таскал с собой с того часа, как с судна сошёл.

Не сильный красноречием Ликос от удовольствия ещё гуще зарделся лицом, дары передал управителю, меня поманил к уставленному блюдами столу.

Славно мы отобедали, особенно пришлись мне по вкусу обёрнутые маринованным виноградным листом мясные шарики, коих поглотал я изрядно, каракатицы, в собственных чернилах вымоченные, и приправленные пряными травами маленькие, с девичью ладонь, рыбки, поджаренные с начесноченными пшеничными хлебцами.

Как мы насытились, слуги убрали тяжёлую снедь, подали закуску к вину: запечённый с мятой козий сыр, пасту из семени сезама, сладкие плоды дерева птицы Феникс, что растёт на финикийском берегу, сушёные смоквы.

Я поинтересовался у Ликоса — как возможно устроить свидание моё с Атреем, да в наикратчайший срок? Может, следует мне посетить Курион, не дожидаясь возвращения царя Ахиявы?

— Подождём, — молвил басилей, — отправлен уж морем гонец к Атрею с известием о твоём прибытии, будет обратно самое позднее к вечеру завтрашнего дня, а до его возвращения можно убить время в прогулках по городу и окрестностям, возлияниях и обильных трапезах.

Грузный вином от немедленного осмотра дворца я отказался, посетовав на утомление, длительным путешествием вызванное, принял в утробу посошок — мёдом сдобренный хус неразбавленного, и милостиво позволил управителю проводить себя в спальный покой. День удался.

***

Только что самопервейший солнечный луч заглянул в приоткрытую дверь дворцовой кухни, как застал нас— меня и Нерсеса, возле очага остывшего, лазающими по горшкам в поисках съестного.

Заморив червячка холодной козлятиной, мы, прихватив круг сыра, заглянули ненадолго в винохранилище, после, ополоснувшись в купальне прохладной водицей, направились в гаваньпроведать моих мореходцев.

Корабелы дрыхли вповалку — на сотню локтей от ночлежки разносился заливистый храп могучих мужей, что меня совсем не удивило, ибо Нерсес определил моих чертей на постой в двух шагах от портовой харчевни, а как я уже испытал на собственной шкуре — густой нектар умелых филийцев бьёт по утоляющему жажду, как тяжёлое копьё по доспеху, тем более, что колхи в отличие от греков разбавление водою вина уравнивают с его поруганием.

Заслышав мой грозный рык, Морфей и Бахус отступили, замурзанные корабелы, протирая глаза, потянулись вон из жилища — глотнуть солёного эфира морского. Кормчий сообщил мне — в харчевне образовался должок за вчерашнее, и спросил про распорядок наступавшего дня. Я велел ему выдать на всю ораву два таланта медью, после чего команде использовать день для собственной пользы, не нарушая при этом покоя жителей Саламина.

Нерсес предложил проводить мореходов на противоположную гавани сторону акрополя, к подножию, где возле святилища Афродиты в два ряда выстроились весёлые дома, присовокупив, что цены у жриц любви на Кипре умеренные, набор предоставляемых услуг может поразить воображение самого изощрённого фантазёра… тут критянин-наймит вмешался в разговор, сообщил, что проводник им совсем и не требуется, ибо он сам умеет найти дорогу к тем самым домам, даже в самую глухую ночь, да ещё и с закрытыми глазами; а с обитательницами гостеприимного квартала он давно уже сошёлся на короткую ногу, со всеми без исключения.

Я почин одобрил, ещё раз напомнил о необходимости благопристойного поведения в общественных местах, ибо — на чужой земле находимся и права не имеем пятнать репутацию царства Колхидского, после чего пожелал отпускникам приятного времяпрепровождения, приказав сгинуть с глаз моих до следующего утра.

В порту мне предстояло совершить ещё одно действо, и требовалась помощь незаменимого Нерсеса для того: на камаре, в кормовом укрытии, сохранялась дюжина корзин с царским орехом, вот эти корзины и надлежало переправить во дворец — Ликосу дополнительный дар.

Кипр — гористый остров, дороги либо взбираются по склонам, либо сваливаются под откос, оттого колёсное тягло здесь не в почёте, для перевозки грузов используют онагров, коих, как мне мнилось, передвигалось по Саламину ничуть не меньше, чем двуногих. Нерсес сбегал в портовую управу, и когда мы после пробрались к навесу, скрывавшему мой корабль, там уже, лениво переругиваясь со стражей, ожидал нас погонщик при пятёрке вислоухих работников. Корзины с помощью охранников навьючили на осликов, те частым шагом двинулись к портовым воротам; я оставил услужливым стражникам пару медных пластин — промочить горло после смены, и мы с Нерсесом поспешно проследовали вслед за нашим «караваном».

Саламин Атрей обустроил по микенским меркам — поселение образовалось удобное для проживания и казистое: от главной, к акрополю ведущей, дороги в обе стороны отворачивала череда широких, таких, что свободно пропускали и люд, и вьючных животных, улиц. Дома — прямоугольные, судя по количеству окон с большим числом покоев. На плоских кровлях — цветники, затейливые беседки. Стены разукрашены яркой росписью.

Чем ближе к вершине, тем здания богаче, у самого дворца — квартал городской знати: строения в три этажа тыльными стенами отгораживали обитель басилея от города.

Как мы приблизились к дворцу, Нерсес вздумал — пришло самое время похвастать своим умением, показать мне всё, что соорудил он, взяв в пример обиталища царей Арголиды. Я и не противился — времени свободного было в достатке, любопытство мне свойственно, для днвной трапезы было рановато.

За воротами, бронзой отягощёнными, обрамлённый разнообразными постройками, мощёный гладким камнем двор простирался обширный, с приставленными к передней стене портиками для зевак — наблюдать за состязаниями атлетов, либо, к примеру, глазеть на праздничные таинства жрецов. В глубине двора взор привлекала окружённая хороводом колонн терраса — преддверие мощного мегарона, с заднего торца на «Большой зал» веером надвигались: дом царя с жилыми покоями, склады, двери которых сходились в выгнутом дугою коридоре, и сквозной ряд мастерских, ведущий на задний двор, где под навесами хранилось разнообразное сырьё, а в дальнем углу дымилась вместительная гончарная печь.

Всё это пространство было заполнено людом: писцы командовали счётчиками, те тиранили кладовщиков, начальствующие экономы гоняли и первых, и вторых, и третьих; резчики по кости гнули спины — выделывали печати, навершия для кинжалов, оправы для зеркал, гребни, подвески, браслеты, бусы; древоделы строгали брусья узористой древеси, краснодеревщики из тех тесин мастерили благовидные безделушки, мебельщики собирали богато отделанные ларцы, креслица, скамьи, ложа; в канатной мастерской я наблюдал, как работал стан, на котором, вращая рукоять, скручивали пряди пакли, после из полученной бечёвы сплетали верви разной толщины; в соседнем помещении грохотали молотки теревтов — умельцы выколачивали из листа медного накладки для доспехов, подставки для кубков, сосуды, светильники, кухонную утварь; камнерезы, ловко кромсая мыльный камень, выделывали горшки, литейные формы, кирпич очажный; в прядильне пряхи пряли проворно, пряжу пряслицами прижимая прилежно… кстати о пряслицах — у каждой мастерицы отличное от других: расписное глиняное, бронзовое, костяное, из благородного самшита выпиленное. Я к Нерсесу с просьбой обратился — раздобыть мне сколько-нибудь позатейливее, Чернушке на забаву.

Задний двор делили меж собой медники, колёсные мастера, и самые ловкие во всей Эгеиде скудельники — критяне. Эти вокруг печи на купы разбившись, глину месили, суетились, круги гончарных станов наверчивая; вазописцы узоры на подсохшую уже посуду набивали — готовили кубки и кратеры к отправке в печь. Среди работников сновали счётчики, убирали в кладовые готовые амфоры, пифосы, черепицу, трубы, ванные для купален, гробы — ларнаки, мелкую посуду...

Ошалевшие от гомона и мельтешения людского, вернулись мы на передний двор, направились к сердцу дворца — примкнувшим к боку мегарона кухонным чертогам. Здесь застали мы Ликоса в окружении прихлебателей — жрецов, чиновников, лекарей, рапсодов. Басилей пробовал на зуб присланные мною орехи: судя по довольной физиономии, пришлось чревоугодцу подношение.

Поприветствовав властителя Саламина, я присоветовал ему одну корзину плодов сберечь, по весне зарыть в землю, полученные ростки в будущем году рассадить вдоль дорог, у домов горожан, на царской земле. Так через сколько-то лет получит он собственный урожай, а если на то будет его воля, я могу прислать вдобавок столько ореха, что хватит заложить посадки по всему острову.

Ликос пообещал совету моему последовать, после предложил беседу продолжить у кухонного очага, мол, из-за внезапности моего прибытия вчерашний обед на скорую руку был приготовлен, а вот сегодня повара собираются побаловать гостя особым блюдом, надо бы глянуть, чем они там заняты, заодно и вино подобрать к их стряпне подходящее.

Повара томили над жаркими угольями целую кабанью тушу, и, судя по тому, что раздутое брюхо бедняги было зашито бечёвой, в утробе у «блюда» скрывалась обильная начинка. Главный кухарь нашептал басилею на ухо, Ликос, удовлетворённый, кивнул, велел не жалеть оливкового масла — смазывать, дабы корочка получилась хрусткой, а в масло добавлять толчёный чеснок и рогатый корень.

Вино Ликос выбрал от лозовника с южного склона акрополя, трёхлетней выдержки, чуть смолистое, в меру терпкое. Пробовали мы эту амбросию, не удаляясь от кухонного стола; дабы раззадорить аппетит к обеду, закусывали маринованными угрями, оливками, обжаренным тыквенным семенем.

Слово за слово, направил я разговор в нужную мне сторону — попросил басилея подыскать для меня с десяток опытных воинов в наём для обучения новобранцев Колхиды приёмам ахейского боя.

— Проще простого, — заверил Ликос, после отослал своего управителя с поручением в казармы, виночерпию наказал подать должное количество вина в трапезную, поварам — подбавить жару в очаге, а меня увлёк в Большой зал, поглазеть на стенную роспись.

Мегарон изнутри мнился ещё более внушительным — уж на что ябуду пофигуристее любого мужа, и то, будто бы потерялся в чреве непомерного чертога.

Посреди палаты, в окружении четырёх, свод поддерживающих столбищ, по обыкновению ахейскому очаг в мой рост возвышался — жаркое пламя (это в теплынь-то саламинскую) сполохи разбрасывало по сторонам, освещая разрисованные стены. Я как глянул, сразу определил — некий рисовальщик-критянин явил здесь своё мастерство, в сочных тонах изобразил цветы, зверей, людей, чудищ наземных, небесных и в глубинах морей обитающих.

Слуги расставили по вбитым в стены бронзовым держалам пылающие факелы, — высветились дальние углы вместилища, явили взору ещё более причудливые картины: вот кабан (ещё один, рисованный, в пару тому, что на кухне поспевал) преследует зайца, рядом кот, за кустом притаившись, караулит пестроцветного селезня; тонкостанные девы сплетают тела в неистовой пляске; гимнасты, тягаясь с быком круторогим, прядают над туловом бугристым, могучей холки касаясь едва.

На дальней стене Посейдоново царство изобразил искусник, да так, словно глазами ныряльщика рассмотренное: в самом верху, над навивом волны, «люди» моря — дельфины, плавно скользя ипорхиму водили, покой охраняя подводного мира; на ступень ниже плотные рыб косяки разнопёрых поспешали впересечку по всем сторонам; а в самом низу, сквозь темень глубин, пучил глаз страховидный спрут, и казалось — недобрый зрак пугалища пронизывал оттуда всё пространство межстенное — не скрыться от него...

Нерсес объявился, с ним звероподобный воин: нос перебит, по щеке наискось старый рубец — через дыру в губе зубы с щербинкой выглядывают. Ликос страшилу ко мне подвёл, — Овидет это, говорит, — начальствующий над портовой стражей. Ему поручил управитель высмотреть среди наших воинов для твоего дела пригодных.

Щербатый доложил — люди в наём к царю Колхиды отобраны, сей час явятся для смотрин, только причины их созыва до них пока ещё не донесли. Басилей нас увлёк к боковой двери — проходу на жилую половину, скрылись мы в нише (я еле втиснулся, остальных чуть было не передавил), через потаённое окошко глядим в зал.

Прошло какое-то время, с десяток мужей в мегарон ввалилось, — собрались возле очага, переговариваются.

Я Овидета попросил, чтоб погодил рассказывать, — сам, мол, приглядевшись да прислушавшись, попробую угадать, кто есть кто и на что горазд. К примеру, говорю, вон у того, жилистого, икры крепкие — видно, что привык по горам лазать; если к речи его прислушаться, слышно — гундит в нос, будто насморк у него; когда «ф» произносит — плюётся, да ещё шепелявит так, что зубы скрежещут. По моему разумению — ликиец с южных склонов Тавра.

— Верно, дракон, — кивнул щербатый, — горец из Идриоса, зовут — Пселос. Было время — разбойничал, в Айгюптос ходил с ватагой таких же. Нынче у нас в оружейне трудится, ибо древодел знатный.

Сомнения меня одолели — сорвиголов и ремесленников в Колхиде хватает, зачем мне ещё один?

— Приглядись к тому, с кем он болтает, — присоветовал щербатый.

— Вертлявый, узкобёдрый, глаза хитрющие — никак, критянин?

— Критянин, зовут Эгемат. Они с Пселосом не разлей вода; ходили лазутчиками по землям наших соседей, знают всё про боевые уловки наситов, хананеев, сынов Чёрной земли. Будет тебе с них первейшая польза.

Нерсес вмешался, сказал — ежели этих двоих к какой крепости допустить, в три-четыре дня оборудуют хитрыми ловушками и убойными снарядами.

Убедили. Ладно, говорю — беру обоих. Ну, поглядим, кто там ещё? Вот этот, шерстью поросший, говорит гулко, как в кувшин, «е» тянет, вместо «п» — «в» произносит, похоже — северянин из Дориды, однако солнцем до черноты обожжён, так шкуру за короткий срок не выдубишь...

Овидет наблюдательности моей подивился, подтвердил — северянин-переселенец, из Зефирии анатолийской, зовут Копрос, лучший арпоитер на Востоке.

— А этот молчун? — Я указал на рыжеволосого, густобородого, плечистого воина, — фракиец?

— Фракиец. Добрый пельтаст. Зовут Амитав.

Я присмотрелся к стройному юноше, который, казалось, беседовал со всеми разом, после говорю щербатому:

— Этот слова выговаривает твёрдо, да ещё присвистывает, словно щегол, — значит, родом с Агроса; однако, ступает вразвалку — с палубой давно знаком, и дерма солью морской побита — переселенец?

— Сосий, коринфянин с Родоса. Искусный воин и знатный рыбарь.

Ещё пятеро оставалось для меня безымянных, спрашиваю Овидета:

— Вон парочка у очага: кудрявый, что машет рукою в помощь словам, «а» тянет томно и в первый слог ударяет — со Спорад небось?..

— Эдоник, с Карпатоса он. Сладкоречивый рапсод, помимо того, что воин справный.

—… а второй, при короткой бороде — изысканный слог соблюдает, рассчитывает слов порядок старательно, говорит с густым придыханием, тут ионической спесью попахивает, верно, Тесея земляк...

— Опять угадал. Родом ониз Аттики, к нам перебежал из Милета, от наситов спасаясь. Звать — Софрон. Хитрец и затейник, умеет заковыристую стратегему составить.

Рассмотрел я и троицу наипоследних, что держались в стороне, переговаривались вполголоса. Здесь и гадать было нечего — лакедемоняне, по стати было видно — панцирь им привычнее, чем хитон. Щербатый на них указал:

— Эгесимах, Лавагет, Акакесий — эти втроём целого лоха стоят.

Ликос голос подал, говорит Овидету: «Иди, старый рубака, зови всю ораву в трапезную, там и познакомим воинов с наёмщиком, да скрепим уговор глотком доброго вина, как водится в приличных домах…»

Как я и предвидел, нутро у кабана (того, который из поварни, в конце концов, переместился в обеденную залу) оказалось набито разными лакомствами: перво-наперво жирненькими перепелами, а в тех, в свою очередь, скрывался кабаний же ливер вперемешку со спелыми маслинами. Кроме того, повара натолкали в утробу зверя грибов разных и немалое количество вкуснейших копчёных колбасок, которые на Кипре приготовляют лучше, чем где-либо в Ойкумене, так что — некоторое время за столом было слышно только лишь смачное чавканье да хруст разгрызаемых костей.

Но вот, слегка ошалевший от обилия съеденного, басилей подозвал слугу, омыл руки и подставил кубок под струю, падавшую из кувшина виночерпия. Я, признаться, начинал уже скучать (широкая пасть даёт мне немалое преимущество перед другими едоками — пока те успевают только что в раж войти, я уже бываю сыт под завязку), дожидаясь начала возлияний, но сразу ожил, приложился как следует, повторил и принялся уже в упор разглядывать будущих моих соратников.

Те тоже на меня посматривали украдкой, любопытствовали: драконы — не вороны, в стаи не сбиваются, ибо товар штучный, — может быть, большинству из них и не доводилось до того дня встречать мне подобных. Опять же дураков среди присутствующих, похоже, не водилось, понимали — не просто так удостоились приглашения к столу правителя, ждали, чем обернётся затея.

Я щербатому знак подал, тот коротко, как и подобает воину, суть дела изложил — в далёкую Колхиду, мол, зовёт желающих посланник тамошнего владыки, на царскую службу, бить презренных наситов: «Об остальном спрашивайте самого, вот он перед вами, четвёртый кубок допивает играючи…»

Какой же грек откажется от путешествия, да навстречу злоключениям, да ещё, если ему плату посулить? Я посулил каждому один микенский золотой талант при вступлении в службу и по одному же таланту за каждый последующий месяц, присовокупив, что щедрость царя колхов границ не знает, коли живы останемся, на себя её сумеют примерить сверх обещанного мною. Отказников не нашлось. Правда, критянин вздумал было торг развязать, однако Овидет на нахала так цыкнул, что тот сразу сник, «растворился», будто бы и не было его среди нас.

Следуя совету щербатого, после недолгих словопрений порешили верховодство над наймитами предложить здоровяку северянину, чтоб правомочен был отстаивать интересы рекрутов передо мною, но и отвечал бы за действие каждого. Копрос спервоначала чиниться затеял — недостоин, де доверия, да и не горазд командовать, а после вдруг дал себя уговорить, насупился, кулак, самое малое с овечью голову, на столешницу выложил — аккурат возле рыла кабаньего, меж клыков, и объявил: «То, что меня выбрали, это первая ваша ошибка, сдаётся мне — она же последней и останется, я прослежу, чтобы так сложилось; ещё хочу предупредить — на судьбу не сетовать, без смысла будет, ибо сострадание и жалость мне не свойственны, напрочь отсутствуют во мне эти чувствия…» Завершив скупой апофансис, ухватил за зубища протому недоеденного тёзки, разодрал её надвое, отожрал хрустнувшее ухо, и принялся обгладывать щёку вконец уже униженного секача.

Притихли мои новобранцы, заскучали, видно было — слово зефирянина для них кое-чего стоило, что меня очень даже обрадовало: куда легче иметь дело с одним, в ежовые рукавицы ухватившим подчинённых, коноводом, чем подстраиваться к каждому в отдельности, не было у меня для того времени, множество неотложных дел обременяло Колхея-воёвника.

***

Колыбель Урании поистине ярчайший цветок Эгеиды, цветок — преждевременник. Густотенные горы здесь сплошь покрыты лесами: сосна, златолиственный дуб, платан, кипарис, кедр корабельный, благородный лавр, диковинные земляничные деревья с кроваво-красными ветвями; на лужайках лесных — пионы, гианциты, фиалки, гвоздики, кувшинки, нарциссы, маки алеют, и ещё какие-то — яркие, хищно расцвеченные. В поселениях — буйство садов: стволы гнутся, плодами обременённые, и вот самое удивительное — всё это изобилие цветёт и созревает в разгар зимы, а летом, как мне поведал Нерсес, наваливаются на остров сушь да жара, даже трава выгорает и скот спасается в зимнюю пору заготовленным сеном.

Высмотрев на петлявшей меж холмов дороге пятёрку месков с седоками — то моя свита, верный Нерсес, Софрон и троица лакедемонян — держала путь к членящему на неравные доли тулово острова «Медному поясу», замедлил я мах крыла, опустился к самой земле и нагнал отряд.

Возвратившийся накануне из Куриона гонец сообщил — Атрей будет ждать посланника колхидского в Тамасе, поселении халкеев-бронзоваров.

Ко времени появления вестника мы, уже изрядно вином побитые, завершали поминки кабана, нами же принесённого в жертву на алтарьсобственного аппетита.

Нерсес держал слово, блукая языком, пытался составить катехисмос для рекрутов, исходя из того, что нанявшему их стратегу, Колхису благородному, благоволят боги, ибо чем ещё можно объяснить знамение — обязательный в Саламине зимней порой нескончаемый ливень прервался аккурат за день до прибытия корабля посольского в порт, и не заметны пока ещё на лазурном небосводе угрюмые купы туч дожденосных, а раз так, то непременно ждёт их удача на грядущем поприще и выгода преизбыточная: видит он каждого владельцем стада овец руноносных и гурта быков тяжконогих, на мягких лугах Киркеады пасущихся, но для того в полную силу придётся явить им сноровку

свою в воевательном рукомесле, не щадя живота, ног, рук, голов, боков… быков… бурдюков… — оратор тщился продолжить, однако сновидений вожатый Морфей дрёмой многосладкой опутал речистого зодчего, поник головой Нерсес и скатился бы непременно со скамьи под стол, если бы Копрос не подхватил его на руки и не отнёс к очагу, на мягкие шкуры, для утомлённых бражников предусмотрительно разостланные. Вскоре туда же потянулись остальные, не устану повторять — забористое вино вызревает в давильнях Кипра.

Крепколобый зефирянин один из всех оставался отчасти трезвым, во всяком случае, разумел, что к чему, он и присоветовал мне кроме Нерсеса взять в сопровождающие лаконийцев для значимости, ибо — «мужи видные», и ещё ионийца-стратега, мол, ежели сумею я Атрея склонить к единению, может, уже и план какой составить придётся, здесь опыт Софрона окажется к месту. Сам же Копрос ждал наказа, чем ему занять до моего возвращения остальных подчинённых. Я по доброте своей велел, как проспятся, препроводить ватагу в Весёлый квартал, разыскать там моих мореходцев и к ним присоединиться, дабы задружиться с будущими соратниками в привольной обстановке; заодно сообщить о моём отбытии на короткий срок и напомнить про мой наказ не шалить сверх меры. Кормчему передать, чтобы принял новобранцев на полное довольствие, включая оплату труда приглянувшихся им блудниц.

Как я и впоследствии не раз наблюдал, зефирянин не терпел промедления в делах: после слов моих немедленно растолкал воинов, исключив лишь четверых, в провожатые для меня отобранных, и споро, без суеты, увёл из дворца.

Выступили мы с рассветом — компаньоны мои верхами, я, чуть повременив, чтоб успели уйти подальше (напомню — ходок из меня никудышный, а скотины такой, чтобы позволила мне на неё взгромоздиться, я покамест не встречал), поднялся в поднебесье, покружил над окрестностями Саламина, рассматривая город и бухту с высоты, после на короткое время присоединился к спутникам. Так мы и продвигались — свита трусцой, взметая пыль подорожную, я — короткими перелётами.

Вскоре вышли мы на равнину, сплошь всходами вики поросшую — люблю я бобы, вкуснятина, если подсушить хорошенько на солнышке, а после, в вине размочив, похлёбку мясную заправить. Нерсес сообщил — вику филийцы выращивают на корм скоту, чудно напитывает коров, волов и овец, однако, вредит жеребятам и кормящим кобылам. Ещё рассказал — равнина эта до прихода на остров чужаков была покрыта столь густым лесом, что не годилась для труда земледельцев. Вырубать лес начали финикийцы, — вывозили древесь морем в Сидон и Айгюптос; после рубку продолжили критяне-углежоги, ненасытные плавильные печи у Троодоса требовали угля. Нынче здесь рубить уже нечего, уголь заготавливают на склонах медноносного кряжа — не сподручно, зато к печам близко, а на образовавшемся троеполье хозяевами теперь ходят быки, в орала впряжённые.

Добраться до Тамоса за день не получалось, ночевать нам предстояло в лежащей на треть дальше средопутия Ледре — как сказал Нерсес, в самом засушливом на весь остров, да и, пожалуй, на всю Эгеиду месте — невзрачная равнина расстилалась окрест — глазу не за что было уцепиться, и я всё больше времени проводил на высоте, откуда уже ясно просматривались покрытые снежными шапками острия горных вершин.

Вечерело, когда добрались мы до реки, широко разлившейся (это зимой-то) и на удивление мелководной, а за ней открылся нам город, — унылый, насквозь пропыленный, с чахлыми деревцами возле обшарпанных домов.

Басилей Ледры, подстать владению своему — мрачный замухрышка, особой радости при виде гостей не проявил, посетовав на плохое самочувствие — колики, мол, нутряные замучили, быстренько сплавил нас на попечение слуг и удалился куда-то в тёмные коридоры нелепого строения, дворцом ему служившего.

Угощали нас просяной кашей с прогорклым маслом, кислым, невызревшим сыроми пережаренным, жёстким мясом (не удивительно, что у басилея живот свело, от такой еды и помереть недолго); вином у ледрян называлась смесь уксуса с речною водой, и в довершении, в спальном покое, куда нас проводил одноглазый хромой служитель, стоял тяжкий дух и сновали блохи.

Софрон принюхался, смахнул со щеки наскочившего кровососа, поинтересовался, ни к кому в отдельности не обращаясь — действительно ли собираемся мы ночевать в этом свинарнике?

Ещё на подходе к городским воротам приметил я тянувшийся до самого берега речного асфодельный луг широкий: опрокидывая по пути столы и лавки, побив изрядно посуды, покинули мы негостеприимный кров, выручили из полуразвалившегося гиптона наших месков и, оставив за спинами стены убогого поселения, расположились в обители призраков, подле звонких струй прохладного потока, на мягкой травке, вкушая пьянящий аромат безлуковичника — услады взора Гадеса, повелителя безмолвных.

Слезотечение росы прервало глубокий наш сон на рассвете. Пробудились мы отменно отдохнувшими (тени умерших, если и бродили по лежбищу, неудобства нам не причинили), перекусили на скорую руку — то запасливый Нерсес расстарался, разнял завязки на дорожном мешке, и, отвернув от Ледры к югу, двинулись в сторону стеной вздымавшегося на пути уступистого Троодоса. Я, взлетая, правил путь, принимая за ориентиры густые седые столбы — это дымили печи Тамаса, делалась бронза — пища и питьё битвы.

Если рассудить, кому, действительно, покровительствуют боги, так это Атрею — не успел расторопный Пелопид воцариться над Агросом, олово, к обладанию которым так истово и без успеха стремился Минос трижды проклятый, само далось ему в руки: на Ионийское взморье пришли истры, по слухам — из Авзонии, с верховий Эридана; занялись пришельцы рыбным промыслом, разбоем морским тоже не брезговали — у них и появились слитки касситерида, и янтарь водился во множестве, а доставалось это добро истрам от энетов, которые везли янтарь с берегов далёкой, стекающей с Рифейских гор северной реки, и попутно выторговывали олово у медников, чьи поселения лежали по соседству с землями певкинов (тех самых певкинов, которые оскверняют вино молоком кобылиц). Атрей, завладевший к тому времени морскими дорогами, дал истрам право торговать янтарём в ахейских городах, а налог на это право наложил оловом. Даром доставались Микенам драгоценные слитки — олово растекалось по плавильням Ахайи, бронза по литейным мастерским, самолучшие изделия атреевых халкеев — по всей Ойкумене: как никто иной умел, пролаза, соблюсти свою выгоду, тем и был силён.

Не доводилось мне покамест гостевать в подземной кузне Гефеста-хромца, но думаю, смотрится хозяйство Великого умельца, подобно открывшемуся нам Тамасу меднообильному: огнища гудят в очагах, медь истекает ручьями, жаром исходит в горнилах металл золотистый — то медноделы, гарью и потом багряным одеты, промысел свой многотрудный вершат.

Одни нагнетают, мехи раздувая, эфир в крепкостенные топки с избытком, спрягая с расплавом мятежного Эвра струю и жгучего алого пламени сполох. В студёную сырь светлобежных потоков шипящий отлив погружают другие. Завершители, молотов долгие древка сжимая, грома раскат начиняют и молнии высверк, и страх, и пожара проворную ярость в сулящий смертельные раны клинок. Здесь варится бронза — неуёмная кровь, кипящая в жилах войны.

Чем ещё запомнилось поселение оружейников? — прохладой (высоко приподнят Тамас над жаркой равниной, казалось — протяни лапу и достанешь снежные шапки), вкуснейшей копчёной свининой (ветви вереса добавляют в костёр филийцы, оттого у мяса привкус тёрпкий образуется), и настоенной на лепестках розы ключевою водой (колючие заросли с пахучими соцветиями кольцом окружают Медную гору), которой местные похваляются истово, я же, признаться, так и не взял в толк, какой от неё прок, ибо жажду приучен утолять иной влагой, сочетая удовольствие с пользой тулову моему.

Атрей предстал перед нами, будто раб-углежог, весь перемазанный сажей: по-видимому у домниц пребывал, наблюдал за стараниями бронзоваров.

Заматерел сын Пелопса с годами, в хищника обратился: жилистый, ухватистый, взор пытливый, быстрый; бугристые скулы короткая борода обрамляет, верхняя, выбритая по обычаю микенцев, губа, поджата по-волчьи. Я, наконец-то, с выи третий уже день душившую меня гривну смотал, протянул царю, присовокупил, что скромное это подношение в память о былой нашей дружбе предваряет богатые дары Аэта, царя колхов, которые ждут его в Саламине, сокрытые от постороннего взора под палубой моего корабля. Похорошел Атрей, как дитё при виде игрушки, ухватил дорогую безделушку сильными руками, обвил гривной горло, придвинулся ко мне вплотную, дотянулся до плеча, приобнял, даже слезу подпустил, мол — растроган, помню, люблю. После Нерсеса с поручением отослал вперёд, нам предложил следовать за собою к царскому дому, ибо, — время обеденное, голод, как известно, благородным мужам отнюдь не энгутат, а, напротив, враг смертельный, поглазеть на приёмы искусных мастеров Троодоса можно будет и после трапезы (не желал, хитрец, чтоб посол колхидский, пока не прояснит свои намерения, совал бы нос в его оружейни), а сейчас, по законам гостеприимства, следует проявить интерес к стряпне главной поварихи Тамаса, матроне в своём рукомесле весьма искушённой.

Ещё у порога трапезной уловил я звонкий аромат хорошо созревшего вина, следом тянулись хрупкие запахи разнообразных закусок, а покрывал это благоухание густой дух шкварчавшего на вертеле барашка.

После второго кубка Атрей пожаловался на тяготы: сложно стало блюсти мирное бытие подданных во взбесившемся этом поднебесье, — так и норовят враги многочисленные отторгнуть от Ахаи город-другой, а отбиваться сил не хватает: не достаёт кораблей, припасов, оружия...

Я дал микенцу выговориться, после глаза прижмурил — притворился, будто числа в памяти собираю, и назвал количество ахейских судов, собравшихся у причалов Крита, Хиоса, Коса, Родоса, на Кикладах, да ещё уточнил, сколько среди них боевых эйкосоров и пентеконтеров (даром, что ли, Паскунджи с Авпией, крыл не покладая, мотались над морскими дорогами, пока бы я маялся животом на камаре, с волны на волну переваливавшейся?). Поведал я Атрею и про поход наситов на Колхиду, предложил, объединившись, уничтожить новоотстроенный флот хеттов и отбить Милет, для чего ему достаточно будет отрядить всего-то пятую часть всех своих кораблей да пять-шесть сотен опытных воинов.

Атрей, если и был удивлён моей осведомлённостью, виду не подал, попивал себе вино мелкими глотками, поглядывал на меня искоса, размышлял. Нерсес в разговор вмешался, попенял царю — колебания при сложившихся обстоятельствах неуместны, если он не пойдёт на забравшего ахейские города Хаттусилиса, то Хаттусилис сам придёт к нему, станет прибирать к рукам остров за островом, глядишь, и до Микен доберётся. Атрей возразил, и не без резона — раз уж наситы войной идут на колхов, до ахейских владений руки у них покамест не дотянутся, однако, видно было — заинтересовало царя моё предложение, как-то смыкалось оно с его собственными планами.

Согласился Атрей, скрепил завет, поклявшись священными водами Стикса, в свидетели клятвы дочь Океана, охранительницу царства тёмнокрылой Никты призвал, а ещё, дабы рассеять сомнения в искренности своей, велел сыну Менелаю (юноша с нами трапезничал) собираться в дальнюю дорогу, ко двору колхидскому, посланником от дома микенского.

Раз уж дело заладилось, я поведал царю и о том, что корабли, в Зефирии (так ахейцы Саламакис называют) отстроенные, перегоняют на север, в обширную бухту, которая с устьем полноводной реки сплескивается, похоже, река эта — извилистый Меандр фригийский. В бухте той собралось уже до двух дюжин больших, на пентеконтеры похожих судов. На берег их не вытаскивают — стоят на якорях у подножья лесистой горы, ибо ежедневно обучают наситы корабелов, гоняют ладьи по бухте, натаскивают кормчих, как строй судов пробивать, как, догнав корабль противника, сломать ему вёсла бортом, после тараном пробить обшивку...

Внимавший мне Софрон подтвердил: бухта эта так и называется — Бухта Меандра, длина её сто стадиев, ширина в самом узком месте до пятидесяти. От моря её трёхконечным отростком северной своей окраины Милет отделяет, горловина — вход в бухту, не шире двадцати пяти стадиев, вход этот Трагасийские острова защищают: Лерос, Ладе, Дролиск и Перне; из них Ладе, самый большой, отстоит от Милета на двадцать стадиев, за ним непременно несколько сторожевых кораблей будет скрыто. Чужим судам в Большую бухту тайком не пройти — запрут в горловине и сожгут.

Атрей — Софрону. Ты ведь сам из тех краёв, да и Ликос тебя хвалил, тактикос, мол, из лучших — присоветуй, как нам действовать.

Софрон, пустое блюдо со стола прихватив, натаскал золы из жаровни, рассыпал по полу, разровнял, принялся острием ножа вычерчивать:

— Вот она, Большая бухта, — петлю изобразил. — Здесь горловина, справа, как прыщ — Милет торчит; севернее, в ста восьмидесяти стадиях — обширный залив, впадает в него заболоченный Каистр, там, на берегу, стоял главный город Арцавы — Апаса, пока его не сжёг Мурусили. К югу от Милета, в Ясском заливе, есть заброшенный порт — Панорм. От него пешеходная тропа ведёт в Дидимы, к недостроенному храму Аполлона. От храма до южной окраины Милета сто десять стадиев — полудневный переход. На морском средопутии от Апасы до Милета лежит ахейский Самос; в этом месте от азиатского берега отходит мыс, выступающий далеко в море и словно серп изогнутый — за мыс заходящее тулово острова скрывает от глаз залив Каистра. Теперь сюда смотрите, — изобразил нечто на лист лозовника похожее, — это сам Милет, лежит клином с юга не север, с трёх сторон морем омыт, на западной стороне — две небольшие бухты: Львиная и Бухта рапсодов. Милет на две части разбит — внутренний город и внешний. Внутренний — это дворец, казармы, дома богатеев, — окружён мощной стеной, преодолеть её с наскоку безнадёжное дело, но есть одна лазейка, про неё расскажу чуть погодя. Думаю, брать город следует ночью, сигналом для штурма будет большое кострище в Бухте Меандра — то будет флот наситов гореть, и вот как мы это устроим: колхам с севера предстоит скрытно подойти к Самосу и укрыться в порту Ормоса — басилей тамошний должен быть готов к приёму гостей. Из Ормоса отряд арпоитеров на небольшой ладье отправится к устью Каистра, найдут там колхи проводника — ненавидят арцавяне, в болота хеттами загнанные, разорителей, с радостью помогут — и вдоль Латмийской горы проберутся к Меандру, к стоянке корабельной. Ахейцы тем временем, высадившись в Панорме, укроются в храме Стреловержца. В ночь я с сотней колхов на лодках, обойдя Трагасийские острова с запада, войдём в Бухту рапсодов и по водостокам проберёмся в городские купальни, которые после захода солнца обычно пустуют. От купален до Южных ворот — два шага, к этому времени ахейцы из Дидимы должны уже подойти к Милету и затаиться по ту сторону стены, на ристалищном поле. А дальше — ныряльщики, якорные канаты перерезав, начинают жечь корабли у подножья Латма, мой отряд, перебив стражу, отчиняет ворота, и мы, с греками слившись, идём штурмовать дворец, а оставшиеся на Самосеколхи, зарево завидев, всеми кораблями надвигаются на западный край города. Встречу назначим у казарм, они к храму Посейдона притулились, легко опознать. Вот такой я план предлагаю. Единственное — надо будет обговорить способ, которыми мы станем меж отдельными отрядами знаками обмениваться.

Я Софрона заверил, что эту задачу решённой можно считать, детишки мои в подобных фокусах изрядно поднаторели, скоро будет у него возможность с ними познакомиться — сам убедится.

Атрею, как и мне, стратегема по душе пришлась, решили так и действовать, а в поход выступать, как только армия наситов приблизится к пограничью Колхиды, когда уже не с руки будет Хаттусилису поворачивать воинов вспять, к Милету.

За разговором не заметили мы, как со стороны Ледры надвинулось на Тамас облако тёмно-рдяное, грянул гром и зарядил дождь частоструйный.

— Вот и кончилось наше везение, — вздохнул Нерсес, — в ливень по равнине не пройти, в грязи завязнем; придётся через горы пробираться в Курион, оттуда плыть в Саламин морем.

Атрей распорядился выступать немедленно, чтоб до темноты успеть преодолеть перевал, на пути поджидавший. Приняв поспешно посошок-подорожную, стронулись мы, оставив за спиной нахмуренный Север.

Не скажу, что исход из Тамаса запомнился мне, как приятное времяпрепровождение: неуёмный ливень встал преградой между мною и небом, пришлось брести по тропе вслед за месками, взбираясь на всё выше вздымавшиеся хребтины и опускаясь в гулкие ущелья.

Ночевали мы в деревеньке, ветхими хижинами за заснеженный склон зацепившейся. Как стемнело, взяли нас таки в работу свирепые блохи, и бежать от них было некуда — за стенами ночлежки эфир леденил суровый Борей.

С рассветом продолжились мои мучения: совсем уже больной, ибо лишён был мерзкими кровопийцами возможности вкусить дарованной нам богами панакеи — всеисцеляющий сон имею в виду, к полудню дотащился я до лежавшего уже по ту сторону гор Пиргоса, изрядно утомив спутников медлительностью своей.

Приметив, что городок глазоутешный вид имеет (дождь прервался, как только вышли мы в предгорье), жителями, с виду хананейского племени, в чистоте содержится, заявил я в полный голос о своём намерении здесь передохнуть, ублажить нутро обильной трапезой и выспаться, а уж после продолжить путь. Неугомонный Атрей, поручив старосте общинному оказать мне и моим людям подобающий приём, ушёл со свитой вперёд, пообещав, дабы не случилось задержки после прибытия моего в Курион, подготовить к отплытию удобный корабль; я же, призвав Нерсеса, Софрона и тройку лакедемонян следовать за собой, направился к опрятному строению, которое, судя по струившимся из распахнутой двери ароматам, являлось доброй харчевней.

***

Пиргос, дремучим лесом одетый, есть поселение ремесленников, выходцев из Сидона финикийского. По узким улочкам теснятся здесь мастерские, где умельцы-хананеи на крохотных наковаленках выделывают кольца, серьги, обручи, диадемы; кропотуны гравёры покрывают красивости эти взрачным узором. Я изрядно потратился — набрал для гаметы моей и дочурок серёжек, завитых подобно кожуре, со спелого плода срезаемой; браслетов, переплетённых змей изображавших (начинаешь особо ценить умение делателя, когда приходится золотом расплачиваться за бронзу). Ещё накупил я для семейства своего благовоний: возле рыночной площади, пряным духом эфир наполняя, давильни сгрудились, — в их стенах душмяных дел мастаки на масле многодарных оливок настаивали плоды кориона, аниса, мирта, вереса хвою, лист благородного лавра, добавляя в настой где каплю сока лаванды душистой, где горной гвоздики семя, другое. Обременённый множеством арибаллов, алабастров, пиксид, вынужден был я здесь же, на рынке, купить наплечную сумку — приглянулась мне одна, из хорошо выделанной козьей шкуры мягкой шёрсткой наружу, в которую и сложил свои «трофеи», после чего отправился осматривать благолепный храм, проглянувший из-за густо теснившихся купин пышнолиственных, хоровод белотелых колонн упреждающих.

Трёхконечное строение капищем Дагона оказалось, и встретился мне там старый дракон — я уже приводил в этой повести пример того, как из-за вздорного пристрастия смертных к преображению естественного в противоестественное, возникают нелепые слухи: на Крите, охранной оказии дожидаясь, слышал я небылицу про кипрского змея, живущего в огне, и будто бы покинуть пламя значило для него умереть в тот же миг. На самом же деле Пиравст — так звали беднягу, по причине сырости липкой, постоянно Пиргос окутывающей, давно уже страдал тяжкой ревмой и безвылазно проживал при храме, охранителем которого нанялся, дабы согревать больные кости у неугасающего огнища алтарного, благо, дровами лесорубы хананеи снабжали его с избытком

Затворник гостюобрадовался искренне, угостил меня сладчайшими медовыми лепёшками, а чтобы сдоба в глотке не застревала, присовокупил к ней большой кувшин душистого храмового вина — финикийцы тоже знают толк в обращении с лозой.

Тронутый радушным приёмом, я отлучился ненадолго — вернулся на рынок и в лекарской лавке сторговал для старика алабастр ливийского киннамона, растирать больные суставы. Пиравст, в свою очередь, не пожелал в должниках оставаться, ушёл в глубину капища, возвратился с чем-то, рогожкой прикрытым, поставил это что-то на пол, сдёрнул покров, явив из прутьев плетёную клеткуи отчинил дверцу.

Поначалу мне помнилось, что из клетки выбрался и вразвалочку направился в мою сторону маленький дракон, однако, присмотревшись, понял — птица это: на коротких, толстых ногах, с куцыми крыльями, на шее и груди серые перья чешуйками, хвост неожиданно — красный, приблизилась, зацепилась крюкастым клювом за складку шкуры на лапе моей, подтянулась, ухватилась когтистыми пальцами, забросила клюв повыше, взобралась таким манером мне на плечо, после чего, пригнув к уху моему лобастую голову, проворковала: «Привет, недоумок!» — и показала толстый, мясистый язык.

Пиравст в смехе зашёлся:

— Вот и познакомились. Зовут его Лабрагор, достался мне от спившегося корабела-тирянина за хус прокисшего вина, оказалось — цены ему нет, ибо в самую горькую минуту умеет развеселить своими ужимками. Тяжкое дело для меня с ним расставаться, но и жалею его — здесь, взаперти, совсем уже заскучал, боюсь, зачахнет, околеет, буду после горевать. Ты — бродяга, и он бродяга по естеству своему, вот и держи его при себе, корми семенем разным, ягодой, зерном. Когда очень уж разойдётся, не ко времени затеется шуметь — сажай в клетку и покрывало накинь, враз замолкнет. И ещё — нет сторожа надёжнее: даже во сне пребывая, чует приближение чужака и крик поднимает, об опасности предупреждая…

Много времени прошло с того дня, а Лабрагор по сию пору со мной, уже и шкура на левом плече моём — обычное место пребывания затейника — иссечена глубокими царапинами, уже окружающий люд за должное принимает: где объявится Колхей, непременно при нём маленький болтун; вот и сей миг, когда старательно вывожу я эти строки, устроился рядом, грызёт рассыпанные по столешнице орехии заплёвывает скорлупой мою писанину.

***

К рассвету следующего дня тучи, мокропогодицу сулящие, будто бы преследуя нас, перевалили через Троадос, надо было спешно уходить.

Лемосос — поселение рыбарей, мы миновали ещё до полудня, дальше на пути нашем суша немалым языком выдавалась в море, и на отростке этом лежало обширное солёное озеро. Здесь, отпустив попутчиков вперёд, я ненадолго задержался, очень уж захотелось мне поглядеть на краснокрылов: Нерсес поведал — ежегодно прилетают из Ливии к Лемесосу на зимовку.

Запертый в клетке, привязанной к влекомой меском Нерсеса общей поклаже, Лабрагор, узрев, что я, продираясь сквозь покрывавшую берег водоёма густую грязь, отвернул в сторону от тропы, издал душераздирающий вопльи орал до тех пор, пока наученный мною зодчий не завесил узилище рогожей.

Краснокрылы, сбившись в неисчислимую стаю, расположились на мелководье. Некоторые, потешно подогнув одну ногу, отдыхали, головы спрятав под крыло, остальные елозили загнутыми, похожими на топоры колхидских караксов, клювами в воде из стороны в сторону, после радостно крякали — по-видимому, разживались чем-то вкусным. Временами то один, то другой взлетали, сначала разбегаясь по воде, а после, вытягивая струной длиннющие шеи и ноги. Нежно розовые, с красно-чёрными крыльями, россыпью диковинных цветов смотрелись удивительные птицы на взмученой, тёмной поверхности озера.

Наглядевшись, омыл я вымазанные грязью лапы, расправил крыла, соскучившиеся по струям эфира упругим, и отправился вдогонку за свитой своей.

Хоть и под покрывалом пребывавший, Лабрагор учуял моё приближение, опять затеялся орать, пришлось отомкнуть клетку, после чего истово возлюбивший нового хозяина крикун взобрался на широкую спину мою и принялся, перебираясь с плеча на плечо, нежно покусывать меня за уши крепким клювом, приговаривая: «Колхей хороший, хороший Колхей...»

Выстроенный из известняка Курион нависает над лукоморьем, от Лемноса к Пафосу протяжно разлившимся. Оставив месков в дворцовой конюшне, по извилистой, многоступенчатой лестнице спустились мы к причалу, где поджидали нас Атрей и юный Менелай:

— Керкил и Проктос, — поприветствовал их Лабрагор, на загривке моём восседавший, — дрянцо липучее...

С Атреем чуть родимчик не приключился: глаза выпучил, принялся рукоять меча лапать, однако, совладал с собой, хоть и через силу, но, рассмеялся, притворно погрозил птице, после поманил нас к сходням — пора, мол, отчаливать.

Только кормило погрузилось в покачнувшую судно волну — хлынул, наконец-то, настигший нас ливень, да с такой силой — надумавшие было ставить парус корабелы поспешно вытянули мачту из гнезда и взялись за вёсла.

Без ловца ветрил продвигались мы медленно, к закату одолели чуть более половины пути, промокшие — хоть выжимай, вытащили ладью на дикий берег у устья вздувшейся до белопенного потока безымянной речушки и разбрелись по источающим влагу зарослям в надежде отыскать сухое местечко. Тяготы той ночёвки описывать не буду, скажу лишь, что к утру вступили мы с Лабрагором в состязание, называвшееся — «Ану-ка-чей-чих-гром-че?»

***

В порту Саламина вновь конфуз приключился — моя вина, одуревший от тяжкого плавания, не сообразил я Лабрагора заточить в клеть, под покрывало. На пристани поджидали нас Ликос с мужеподобной супругой, придворные прихлебатели, и мрачный от чего-то, обязательный Копрос (и опять я подивился — каким это образом известие о вероятном прибытии Атрея наше судно опередило?).

Ещё когда я через борт перебирался, пристроившийся на моём плече хохлатый болтун с большим интересом оглядел всю компанию, а как приблизились мы к встречающим, поздоровался с басилисой: «Привет, каллипига — щёлка выбритая!..»

Выручил нас (меня с Лабрагором) Атрей, одолел микенца неудержный хохот, а когда веселится гегемон — вторит ему челядь (так козы блеянием отзываются на рожок пастуха).

Расстроили мы торжественную встречу: Атрей, насмеявшись до колик, увлёк меня и Ликоса в портовую харчевню — надо, мол, силы восстановить после лишений дорожных, я Копроса призвал следовать за собой, как принесли нам вина, велел доложить — куда подевались люди наши, почему кормчий мой не явился на пристань, с чего он сам, словно пёс побитый, виноватым оком зрит на меня?

За северянина Ликос ответил:

— И колхи, и новобранцы, под замком сидят в городской темнице, из уважения к миссии твоей в цепи не закованы. На воле оставлен только Копрос, дабы наблюдал за тем, как портовая служба охраняет твой корабль.

Ошеломлённый известием, я не сразу сообразил — шутит басилей так дурно или всерьёз вещает, снова обратил взор на верзилу-зефирянина. Копрос крайнее сокрушение изобразил, руками развёл в отчаянии:

— Быстро сдружились мои солдаты с колхами и славно забавлялись мы сообща в Весёлом квартале, а после случилась потасовка с мореходцами хананеями… троих покалечили в толкотне, ещё одному — шею свернули… случайно.

— Лягву-аморитянку не поделили, — встрял Ликос, — и ни в какую не признаются, кто из них зачинщиком был, чьи руки хребет несчастному хананею сокрушили...

Атрей снова повеселел:

— Из-за бабы сцепились? Да ведь на то они и мужи, чтобы блудниц тискать. Выпускай, Ликос, безобразников, без промедления, — Колхею надобно в обратную дорогу поспешать, важные дела у нас с ним намечаются, не до мелочей нынче. А что хананеев побили — не беда. Сидон — рожалка финикийская, новых накидает с избытком.

— А убытки? — Насупился Ликос. — В Весёлом квартале, почитай, целой халупки не осталось: всю утварь побили, под конец сражения хананеев ларями и лавками закидали...

— Вот они, закиданные, пусть и покрывают убытки, небось, сбежались со всего города, числом хотели взять. Вызывай старосту сквалыжников тирянских, да и вкати ему иск, а станет противиться, передай от меня — погоню в шею, будут по морю акипо суху бежать без оглядки. Иди, отчиняй свой застенок!

Ликос гноем налился, однако, перечить царю не посмел, чашу не допил, покинул харчевню.

— Сын зобастой шлюхи, — напутствовал басилея Лабрагор.

Прежде, чем распрощаться, Атрей велел смотрителю портовых складов обеспечить колхидского посланника необходимым для возвратного плавания припасом из царских кладовых, туда же в кладовые, поместить подарки, ему, Атрею, владыкой Колхиды присланные.

Камару портовые служители вытянули из-под навеса, подвели к причалу. Очень скоро возле судна образовалась куча: корзины с подсушенными лепёшками, сыром, вяленым мясом; пифосы, полные масла, оливок, фиников; бурдюки с вином и родниковой водой. Всё было готово к отплытию, не хватало только мореходцев. Копрос, Софрон и лакедемоняне ушли в город — встречать друзей у тюремных ворот, я же, дабы скоротать время до прибытия помилованных арестантов, позвал Нерсеса распить отходную всё в той же харчевне.

Хоть и кличет меня Аэт несчётнодорожным бродягой, но есть ещё в Ойкумене уголки, коих лапы мои покамест не топтали — в их числе и Кипр пребывал до последнего времени, однако, исправил я это упущение: и дело устроил, и остров осмотрел. Единственное — так и не сумел я выкроить толику времени, слетать в ближний Угарит, поглазеть на знаменитый город — пристанище купцов азиатских.

Нерсес, про досаду мою прознав, принялся успокаивать — де ничего я не потерял, не побывав в этом скопище народов, мол, и поглазеть там не на что, ибо строения в обширном поселении каждый для своей нужды возводит на собственный лад: лавки с жильём чередуются, капища всех известных под анатолийским небом богов, со складами. Поселенцы галдят на разных, их роду и племени присущих языках — столпотворение вроде Бабилонского. Одна только, по словам зодчего, достопримечательность там и есть — длинный мыс, на подступах к городу в море выдвинутый и весь поросший укропом.

Сдаётся мне — не в проигрыше я оказался, с «достопримечательностью» не познакомившись: хоть греки укроп и зовут почтительно «анетоном», считают приворотом любовным; мужи венками из анетона этого себя украшают, и затейливые связки из него же составленные любимым девам в дар подносят, ничего привлекательного я в нём за долгую жизнь свою так и не обнаружил, разве что — настой из травы этой помогает мне ветры гонять после обильного застолья...

Быстрокрылый Нот донёс до растворённых окон обжорки рёв нестройного, но мощного, весеннему грому подобного хора:

… руки, ноги, голова —

Дружим мы с ремёслами.

Коль сорвёт нам паруса —

Так ударим вёслами!

Я вышел полюбоваться, Нерсес следом: впереди, отмахивая окорокоподобной дланью, чеканил шаг Копрос. За ним катилась орава — колхи вперемешку с греками: у кого глаз подбит, у кого нос свёрнут на сторону — одёжки изодраны, члены синяками и ссадинами покрыты, но — полны задора и очень собой довольные.

Завидев меня, Копрос выставил в небо могучий кулак:

— Эвое, Колхей!!!

— Эвое!!! — Громыхнула полусотней глоток ватага: мигом переняли, паскудники, у греков умение одним ёмким словом выразить радость победы, хотя бы и в бесславной драке в дектерионе добытой.

Отходчивый я, не умею долго сердиться — задрал лапу и во всю силу крепкой своей глотки ответствовал: «Эвое, блудолюбцы!» — хохочут, кулаки сжимают, первый палец кверху оттопыривают. Копрос приблизился, доложил коротко:

— Все здоровы. Одолевает их после узилища жгучая жажда. Требуется вспомоществование, ибо поиздержались за время отсутствия твоего.

Я указал на дверь харчевни:

— Ступайте, и чтоб по-быстрому — грузимся и отплываем, время не терпит. Копрос рыкнул, развернул отряд и скорым шагом повёл на штурм обжорки.

Фессалийская пастушка не успела бы дойницу наполнить молоком, за день нагулянным тонкорунной козой, а мореходцы мои уже вывалились из харчевни, вином до бровей налитые. Впереди, конечно же, Копрос вышагивал, на плече у него, крепкой рукой поддерживаемый, восседал Эдоник, — чело эолянина свитый из метёлки венок украшал. Силу речи плавно повышая и понижая, порой многозначительно замолкая, возвещал пылкий рапсод:

Прочь от причала, ладью повернув навстречу упругим порывам,

Мужи зрелые мы, нам по нраву борьба в свалке судеб жестокой

Вспашем мы моря простор, ладейные длинные ноги за борта опустив.

Пусть под заверти взмётом новый взъярится вал, и повиснет угроза

Тяжких трудов над посудиной нашей бокастой —

Явим дух неуёмный, когда на корму бурнопенистый гребень тяжёлый

Нежданно падёт!

Прощай, плодородный остров...

Схолии:

Сезам — кунжут.

Онагр — осёл.

Мегарон (др. греч. μέγα — большой + ρον — зал) — тип здания (в том числе жилища),

сложившийся в эпоху Эгейской

культуры (3-2 тысячелетия до н. э.).

М. — прямоугольная постройка с

открытым помещением (портиком) в

торце, обычно огражденным с боков

выступающими концами стены, а

спереди — столбами. За портиком

находился зал с очагом посередине.

Теревт — чеканщик.

Мыльный камень — стеатит (талькохлорит), минеральный агрегат с высокой

теплоёмкостью и температурой плавления около 1640 градусов С.

Медники — ремесленники, работающие с бронзой и медью.

Рогатый корень — имбирь.

Иперхима — комбинация танца и пантомимы, родом с Крита.

Арпоитер — специально обученный ныряльщик.

Пельтасты (др. — греч. πελταστής) — разновидность лёгкой пехоты в Древней Греции,

часто использовались как застрельщики, метавшие

дротики. Поименованиы по названию щита — пелта.

Апофансис — заявление, утверждение.

Безлуковичник — асфодель; название рода растений из подсемейства Асфоделовые

(Asphodelaceae). У древних греков существовало мифическое

представление о полях (или лугах) асфоделей в Аиде (подземном мире),

по которым блуждали тени умерших, не совершивших преступлений,

за которые отправляли на «поля наказаний», и не настолько

героических и праведных, чтобы попасть в Элизиум.

Верес — можжевельник.

Энгутат — близкий родственник.

Пентеконтер — пятидесятивёсельное парусно-гребное судно.

Гамета (γαμετή) — жена, супруга.

Корион — кориандр, киндза.

Арибалл, алабастр, пиксида — небольшие сосуды для хранения благовоний.

Дагон — финикийский бог плодородия.

Ревма (от др. — греч. ῥεῦμα, «поток, течение» — растекание (по телу) — ревматизм.

Киннамон — коричное дерево, из которого добывали благовонное масло.

Керкил (производное от kerkos) — пенис.

Проктос — задний проход, задница.

Каллипига — прекраснозадая.