Зловещая долина

Красное и черное — вот, что остается после человека; после человека остается его смерть вечным памятником, и пусть кто-то стремится оставить след потомками своими, но для кого-то это смешно и забавно, если бы не было так грустно. Этот кто-то считает, что человек обязан прийти в мир и уйти, не оставив следа, растворившись и распавшись на элементарные частицы, не важно какие — метафизические или физические. Этот кто-то и есть само мироздание, и странно надевать на него маску, схожую с человеческим лицом. Мироздание живое, но оно мыслит иными категориями; пусть никто не постигнет тайных ходов, по которым петляет онтологическая нить его, иначе желание раскрытия тайны — есть дерзновение против самих основ мироздания. Оно не допустит этого.

Когда Шаталов коснулся отполированной песчаной плиты неолитического захоронения, когда пережил тревожную ночь дежурства и видел худое и обнаженное дитя, лишенное пола, тогда ему и почудилось то ли на краткий миг, то ли навсегда он стал осененным или причастным какой-то тайне. Слово «какой-то» как нельзя точнее выражало всю неопределенность и обездоленность ситуации. Никому не стоило говорить об ощущениях, да он и не сказал бы, даже сама история, поведанная Сокольскому, ничего не значила, ибо та тайна находилась вне словесных пут, поэтому можно смело сказать слово, не имеющее феноменологического продолжения. И это слово — тайна. За ней стоит нечто, но это нечто вне языковых форм.

— Я, пожалуй, тут побуду, — сказал Юрий. — До деревни пройдусь…

Два предложения были разрезаны многозначной паузой. Первая часть фразы вызвала краткий испуг Сергея. Сергей уловил мимолетное: кажется, Юрий почуял остатный запах тайны. Это и вызвало испуг. Будто знакомец, неожиданно оказавшись у врат, рядом с которыми стоял сам Шаталов, намерился вероломно одолеть преграду. Вторая часть фразы сняла напряжение. Пройтись до деревни? Интересно, отчего вдруг именно такое решение? Нет, он вряд ли почуял; и Сергей, поддерживая Юрия, произнес:

— Да, стоящая идея. Мальчишки из той деревни, наблюдая за на нашей работой, задавали интересные вопросы. Не знаем ли мы как выглядели древние люди? Ну, мы им говорим, они такие, как мы, а если их побрить и помыть, от современного человека не отличишь. А пацаны не унимались: нет, не вообще, а как те люди выглядели, которых мы откопали? Прикиньте, именно вот этих конкретных людей, не вообще неолитического человека.

«Прикиньте» имело множественное число, то есть обращение относилось еще и к Сокольскому, но Сергей не смог вспомнить, даже спустя недолгое время, присутствовал ли Сокольский, или он ушел раньше? Шаталов знал точно — в памяти воскресло легко — Храпачёв (такая фамилия была у Юрия) покинул раскопки, видимо, последним из гостей. Его удаляющаяся фигура, его молчаливая, если грамотно так говорить, спина — всё это вспомнилось без усилий, и был вопрос Сергея самому себе: а зачем в деревню ходить, тех мальчишек найти, спросить о чем-то?

Юрий ушел и через двадцать минут быстрой ходьбы оказался на месте, еще не совсем понимая, что подвигло его на эту прогулку? Пацаны, которые интересовались неолитическими людьми — вот и ответ, но придя в деревню, он приобрел невнятную растерянность ума; невнятной она оказалась оттого, что возникла трудность в формулировке такого состояния. Зачем кого-то расспрашивать из местных, интересоваться, не до конца понимая всех подводных течений собственной души? Затуманенность мотиваций и желаний завладела им, но с точки зрения прямого взгляда, не приемлющего витиеватостей и парадоксов сознания, следует вспомнить: все любят героя с ясно очерченным характером, который никогда не сдается. Повеяло сказаниями и мифами о подвигах легендарных людей, что бросаются в бой с сонмом врагом и рубят шеи многоголовым чудищам. Также всем немного нравится злодей, который не знает, что будет побежден, но который уверен в своей скорой победе над героем. И вот сторонний наблюдатель истории видит как герой, не смотря на неудачи, идет к своей цели, а злодей возвращается снова и снова, он будто никогда не умирал. Но, видимо, условная реальность мифа, созданная для развлечения зрителей, есть отголосок принципа подражания действительности предложенная Аристотелем десятки столетий назад, а значит, она — условная реальность — не совсем честна со зрителем, читателем или слушателем.

Как бы то ни было, но Юрий узнал некоторые крохи из жизни деревни, а точнее, санатория, примыкающего к ней. Там чуть не случился пожар: уже загорелся гараж со служебным транспортом, но подоспевшие вовремя милиция и скорая помощь всё благополучно разрешили, а огонь потушили собственными силами до их приезда. «А так ничего, тишь да гладь и божья благодать», — закончил историю деревенский житель.

Юрий спустился по грунтовой дороге, ведущей мимо санатория, и, осматриваясь по сторонам, легко определил, где начиналось учреждение для лечебного отдыха — небольшие металлические решетчато-фигурные ворота, — а далее внизу, рядом с той же дорогой, находился гараж служебного транспорта. Он примыкал к неширокой реке, являющейся естественной границей. Двери гаражей были открыты, автослесари оказались на местах, от них Юрий и узнал, где всё произошло.

— Да вот тут и случилось, — лениво указал головой один из автослесарей, сидящий на лысой резине.

Юрий проследил за движением его головы. Действительно, в просторном гараже на полу имелось большое темно-серое пятно с грязными разводами — пытались отмыть, но сажа сильнее втерлась в цементный пол.

Между делом автослесарь, машинально разглядывая собственные промасленные руки, сказал, что «один из отдыхающих санатория слетел с катушек и поджег себя, а еще рядом оказались случайно деревенские пацаны, они и спасли его, иначе — всё, крышка, вот такая веселая сказочка».

Это могли быть и другие пацаны, не те, что были на раскопках, но кто его знает? Раз мальчишки любопытны, то любопытство их имеет свойство реки в пору сильного таяния снегов, оно растекается всюду и распространяется на всё, оно и могло привести их в гаражи, что опять-таки закономерно, ведь мальчишки интересуются всякой техникой.

«Веселая сказочка не была веселой, но сам случай походил на выдумку: отдыхающий (пенсионного или предпенсионного возраста, очевидно) решил свести счеты с жизнью, не дождавшись естественного исхода», — иронизировал на обратном пути Юрий, хотя ничего смешного; скорей не верилось в подобную историю, она больше походила на сцену из какого-нибудь остросюжетного зарубежного фильма. С иной стороны, вымысел всегда мог стать реальностью, как славянский божок Лель, никогда не существовавший, спонтанно и легко возник из случайного звукового словосочетания обнаруженного близоруким исследователем истории предков русских. Перефразировав внутренние сомнения, Храпачёв решил: «В жизни этой случаются такие истории, в реальность которых трудно поверить, но жизнь — талантливый сочинитель».

Юрий остановился у магазина, спросил об автобусе и направился к остановке. Чтобы до нее добраться, нужно пройти полдеревни, свернуть направо, а далее, держась опять-таки правой стороны, спуститься вниз к круглой площадке, где разворачивался автобус.

Пассажирский транспорт — десятилетний ЛАЗ-695, производящий сухое клокотание из выхлопной трубы — доехал за семь минут до станции, где электрички не пришлось ждать долго. Вагоны оказались почти пусты. Он занял место у окна, стараясь удобнее устроиться на деревянной скамейке, которая была собранна из плотно подогнанной друг к другу лакированной вагонки. Глянул в окно и извлек из кармана брюк небольшой блокнот с коротким карандашом.

«Старик, долго думал над твоими словами. Они до сих пор не дают покоя. Те самые слова, которые ты произнес вечером насчет того… Помнишь? Но сейчас интересует меня, скажем, не текущий момент. Ясно, время пройдет, всё сгладится, возможно, мы узнаем, как на самом деле обстояли дела. Если забыл, то я о том процессе, которого могло и не быть, но он случился. (Данное письмо предназначено для частных рук, то есть для тебя, по почте оно не пойдет). Так вот, возвращаюсь к теме. Как думаешь, в глобальном смысле всё это закончится? Или продолжится? Или же человечество пойдет по иному пути развития, освоит космос, будет летать к иным мирам? Или это лишь добрые фантазии, которые прекрасны, но которые так и останутся добрыми фантазиями, то есть останутся мечтами, да сюжетами для литературных произведений?».

Юрий заложил карандашик между страничками и, вернув блокнот в карман, решил, что он написал хоть и мало, но сумбурно. Мысли запутались как мухи, попавшие в паутину, где пауком было время. Он вспомнил мрачную картину, изображающую Хроноса пожирающего собственных детей, вспомнил эти нечеловеческие глаза и, кажется, окровавленные губы, или губ не было, а имелся растянутый плотью рот — кривая замкнутая линия — и окропленный смертью контур. Губы? Кто-то сказал, что самый плохой орган для поцелуев — губы в том смысле, что они окаймляют ротовое отверстие, предназначенное для приема пищи.

Юрий протер глаза.

Причем здесь губы?

Речь шла о частном письме к Сокольскому.

«В общем, старик, есть вопрос: как ты на это всё (на мироздание) смотришь? Какие мысли, или намеки на мысли появляются? Трудно представить, что все предметы и явления не имеют смысла; или природа, космос, вселенная… Мир, наконец-то, не нуждается в целях и смыслах? Он/она/оно самодостаточны?».

Если сосредоточиться на несколько минут, то выходит, что вот это лето, этот день, это прибытие поезда на платформу Московского вокзала и выход на Кировскую сторону, воспринимаются людьми как нечто обыкновенное и должное, и не стоит задумываться над этим, а нужно плыть по течению потока, который вынесет тебя из подземного перехода на площадь Революции, откуда ты отправишься и приедешь домой в собственную квартиру, а с наступлением ночи ляжешь спать и забудешь о разнообразных смятениях ума, что вызваны различными по ясности мыслями. Сон, как сильный ветер, сметет тревожность, оставив чистый лист вместо тысячи знаков и сотни слов о метафизическом танце мироздания.

Но Юрий даже не успел лечь, когда зазвонил телефон. Он решил, что Сокольский желает узнать как дела, как доехал, но в трубке прозвучал незнакомый мужской голос:

— Здравствуйте, товарищ Храпачёв. — и, замявшись, незнакомец добавил: — Юрий Владимирович.

— Алло, кто это?

— Ершов, Мэл Григорьевич.

— Мне кажется…

— Да, возможно, вы меня знаете, но не лично, а со слов вашего знакомого, я имею в виду Антона Андреевича Сокольского. Он рассказывал обо мне вам наверняка. События середины мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Берлин. Помните? — Еще одна пауза. — Я звонил товарищу Сокольскому домой, там никто не взял трубку. Надеюсь в будни застать его и вас непременно.

— Кто вы?

— Я не хотел бы распространяться о себе по телефону и готов всё рассказать при личной встрече. Я знаю, что вы работаете вместе. Но дело касается товарища Шаталова. Вот всё, что я могу сказать.

— Простите… При всем уважении, я ничего не понял.

— Не хочу давать повода для беспочвенных домыслов. Понимаете? Поэтому вы меня извините за туманный разговор. Просто звоню предупредить о нашей будущей встрече.

«Для чего предупреждать?» — хотел спросить Юрий, но сильнее сжал губы, вспомнив о разговоре про Даниэля и Синявского, затем вспышкой мелькнуло: «Кто-то сдал, но кто? Глебыч? Не похоже на него. Да он и не знал о том, что…».

Поведение Ершова, если это его настоящая фамилия, насторожило, ибо было нелогичным. Юрий вернулся к не прозвучавшему вопросу и корабль здравого смысла ударился о скалу то ли неведения, то ли непонимания. Храпачёв не мог понять: зачем предупреждать, если можно не делая сего, а, используя эффект неожиданной встречи с органами, а Ершов явно говорил от их имени, застать врасплох? Или здесь не иначе кроется уловка? Ведь он — Юрий — может встретиться с Антоном и сговориться с ним, чтобы были одни и те же показания, но (проклятая вариативность ходов!) в этом и заключается, видимо, уловка, точнее, провокация. Они проверяют, поэтому мудрее замереть, как животное, почувствовавшее хищника. Уж мысли-то они прочитать не смогут в отличие от четких действий, ибо по ним можно судить, о чем примерно думал человек и почему выбрал именно эти действия.

Зазвонил телефон. На том конце провода был Сокольский.

Он напомнил Юрию о Берлине в 1945-ом году. Напомнил их первую встречу, при которой он и рассказал о пятнадцатом мае в столице павшего Рейха, о своих тех ощущениях. Он четче обозначил слова «эти ощущения» — повторил два раза словосочетание, ибо оно было важно, как были также важны возникшие ощущения от рассказа Сергея.

— Помню. Да. Ты рассказывал.

Юрию показалось, что он промямлил в трубку, точно не испытывая интереса к словам Антона, но на самом деле за безразличием скрылось удивление и трепет перед грядущим. Ершов. Но Юрий не обронил ни слова о нем, ни о телефонном разговоре с ним. Прошлое порой имеет свойство умирать не до конца, а серым зомби блуждать где-то в далеком уголочке пространства и вдруг сбрасывать маску живого мертвеца и представать в полный рост — живым, как настоящее.

Он положил трубку, а где-то одновременно в голове и за спиной продолжали звучать короткие хрипловатые гудки.

Завтра будет понедельник.

Может, сейчас стоит перезвонить Сокольскому и всё рассказать? Нет. Надо помнить о провокации.

Юрий разжал пальцы, сжимавшие гладкий пластик телефонной трубки, почувствовал потную ладонь и уговорил себя, что завтра обязательно пойдет пораньше, перехватит Антона до начала работы и обязательно предупредит.

Юрий опустил взгляд на зеленый телефон, на мирно лежащую на рычажках трубку. Далее взгляд скользнул на черный спирально завивающийся провод, соединяющий трубку и аппарат, на диск из прозрачного пластика с десятью отверстиями, из которых глядели цифры от единицы до нуля, расположенные против часовой стрелки, на металлический зуб ограничителя. Он увидел новое свойство домашнего телефона: монументальность в сочетании с независимостью от естественных изменений пространства и времени.

То, что случилось сейчас, стоило забыть или потерять за плохо проницаемой дымкой из суетных забот.

Новый день начался как обычно, но он вспомнил слова Ершова и не удержался и позвонил Антону (черт с ними, пусть подслушивают!).

— Слушай, есть вопрос.

— Говори.

— Не сейчас, некогда. Он длинный, то есть ответ должен быть длинным. Пораньше сможешь выйти? Пересечемся перед работой? Это личное.

— Личное? Хм. Звучит странно. Ладно. Тогда не задерживай. Буду собираться.

— Пока.

И полчаса спустя, заинтересованный телефонным утренним диалогом, Сокольский первым после приветствий спросил:

— Ну, и?

— Ершова помнишь?

— Да, вчера ж говорил. Берлин. Сорок пятый год.

— Я о другом. Он мне звонил. Перед тобой.

Антону почудилась дверь, открывшаяся настежь порывом прохладного ветра из прошлого, что окатил с ног до головы.

— Ты-то здесь причем?

— Шаталов.

— Кто такой Шаталов?

— Забыл? Или я не говорил? Глебыч.

— А, так его фамилия… — Храпачёв кивнул. — Но я его не знаю, если не считать встречи на раскопе в выходной. Ты с ним больше знаком. В общем, не понял, в чем соль?

Теперь это были не порывы, ветер завыл и задул, пробирая до костей, и Сокольский машинально стал искать в своем воображении укрытие от прошлого.

Юрий кратко изложил содержание беседы по телефону.

— Действительно, странно. Если его интересует Шаталов, то… Причем здесь ты, тем более я, мог ведь с Глебычем связаться? — Юрий пожал плечами. — Ну, что мы сможем рассказать? Конечно, ты больше знаешь, я — меньше: только тот эпизод. Так?

— По крайней мере, нужно дуть в одну дуду.

— Это подразумевается по умолчанию.

— Хорошо.

— Есть, правда, предположение… — Сокольский поймал невидимую нить рассуждений. — Предположение, что всё это касается молекулярной биологии.

— Конкретно нашей работы? Но мы-то, можно сказать, теоретическими изысканиями…

— Я помню. Составление ДНК-карты человечества, но откуда приходят сведения для нас? А приходят они с археологических раскопок в том числе.

— Ты думаешь, Ершов узнал о происшествии в лесу? Но мы-то голое дитя не видели, я-то решил, что Глебычу показалось спросонья, или исчезновение останков неолитического ребенка как-то важно для Комитета?

— Возможно, важно.

— Как-то всё на соплях держится.

— Да. Самое неприятное то, что нас будут спрашивать по отдельности.

У Сокольского не повернулся язык сказать «допрашивать», потому как не верилось в заинтересованность Комитета, даже слежка с его стороны выглядела плодом больного конспирологией ума, ибо Антон намеренно принял решение «уйти с радаров», не «попадаться в прицел внимания», оттого и выбрал такое направление в молекулярной биологии, чтобы быть подальше от переднего края науки, но и не хотелось зарываться глубоко в тыл и не прослыть никому не нужным. Ему удалось сохранять баланс между научной нужностью и любопытной темой. Он видел ту мысленную мозаику, которая, постепенно собираясь, открывала все связи, ведущие на территорию Африки, где затягивался в доисторические времена главный эволюционный узел, где жила митохондриальная Ева — прародительница всего человечества. В государстве с официальной атеистической идеологией слово с ветхозаветным душком — Ева — могло прийтись не ко двору, поэтому стоило выбрать нейтральное и языческое: прародительница, или лучше прародители. Женское имя, кроме библейского значения, вспоминалось в связке с фамилией Браунов, но очень хотелось подарить Еве третье значение — митохондриальная прародительница.

Сокольский ошибся насчет раздельного допроса. В обед их вызвали в директорскую комнату для совещаний, что располагалась слева от приемной. Приемная пустовала: секретаря попросили выйти на время обеда.

В комнате для совещаний, кроме директора за переговорным столом сидел Ершов. Говорил только он.

— Вы встречались с Шаталовым Сергеем Глебовичем?

— Да.

— Вы говорили с ним на раскопках неолитического захоронения, которое было обнаружено недалеко от деревни… — Ершов почему-то не назвал населенный пункт. — В пятидесяти километрах от областного центра? От города Горького?

— Да.

— О чем вы говорили?

По очереди они рассказали о беседе на раскопках, припоминая детали.

— Хорошо… Извините, вы не могли бы выйти ненадолго.

Просьба относилась к директору.

Когда тот покинул комнату, Ершов продолжил:

— Дело в том, что дитя в лесу есть эпизод, в который трудно поверить, но он реально случился, если это и было расстройством ума товарища Шаталова, что закономерно. Вы понимаете, о чем я?

— Нет.

— А что случилось с ним? — спросил Юрий.

— Во-первых, встреча человека с обнаженным ребенком в лесу не единичный случай. Больше не имею право что-то добавить. Во-вторых, товарищ Шаталов попал в больницу с онкологией. Мы думаем, это связано с раскопками, но не с песчаной плитой и не с человеческими костями, обнаруженными в захоронении. Везде были следы радиационного заражения, но они вторичны, скажем так. Источник излучения не найден. Понимаете?

— Нет.

— Мы тоже пока не понимаем.

— Вы допрашивали Глебыча?

Ершов пристально поглядел на Сокольского, убеждаясь, что именно он задал данный вопрос.

— Глебыча? Не имеет смысла его допрашивать. Он расскажет тоже самое, что и вы. Хоть неофициально, хоть под запись.

«Значит, допрос был, и Ершов просто сверяет показания, зачем же не сказал прямо?», — удивился Сокольский.

— Если у вас есть вопросы, задавайте?

— Зачем мы понадобились?

— В качестве свидетелей. Еще вопросы?

— Вопросов нет.

— Тогда всё.

— Погодите… — Антон вспомнил схожесть ощущений от рассказа Сергея и ощущения двадцать один год назад. — Это связано с тем покушением в сорок пятом году в Берлине?

— Дело немецкого снайпера к этому не относится. — Ершов перевел взгляд на Храпачёва. — Товарищ Сокольский вам всё рассказал о том странном инциденте, верно? Если не рассказал, то расскажет.

Мэл Григорьевич, ничего не говоря, встал из-за стола и вышел за дверь, послышались приглушенные голоса — Ершов беседовал с директором. Диалог оказался коротким обменом фраз, которые не возможно было разобрать за прикрытой дверью.

Затем появился директор и спросил:

— Вы чего сидите? Всё закончилось. Вы свободны. Товарищ Ершов ушел. Он остался доволен, но просил молчать о том, сами понимаете о чем, и не расспрашивать вас, поэтому я обязательно донесу всё до руководящего состава.

Странный осадок остался в душах Антона и Юрия от скомканной беседы, которая не походила как на беседу, так и на допрос. Больше походило на прощупывание почвы и на желание зацепиться за живого человека, размотать клубок загадочности и отыскать очевидное среди невероятного, но кольца тайны оказались прочными и непроницаемыми, даже если отбросить происшествие названное «дитя в лесу», сославшись на то, что это работа психиатра, ибо галлюцинация есть галлюцинация.

Ершов остался довольным на словах — он так и заверил директора научного института, — но на деле шестым чувством выловил из напряженного воздуха, будто застекленевшего, крохи и толики простой истины: они — Сокольский и Храпачёв — свидетели и не более. Здесь не было намеренного желания присоединиться к загадочному событию, получить непонятно какую выгоду. Говоря сухим юридическим языком, состав преступления не найден; они не имели отношения к инциденту в лесу, здесь сыграло роль человеческое любопытство, которое не надо обвинять в том, что оно действует именно так, а не иначе. Любопытство (сколько таких историй припомнить можно) могло сослужить дурную службу, но им… повезло?

Видимо, повезло.

И повезло не только, как свидетелям, но и как людям, что не знали одного факта — свежая кровь на костях неолитического захоронения. Она была оставлена не участниками раскопок, а кем-то неизвестным и, если верить подробному биохимическому анализу, что имелся на руках Ершова в виде отчета, красный след оставил ребенок, тем самым переводя видение дитя в лесу из разряда фантастических в разряд реальных событий.

Это был тот упрямый факт, громоздкий и угловатый, что невозможно задвинуть в ящик и припрятать от самого себя. С ним придется считаться, только не ясно куда пристроить или направить упрямство новоявленного героя. «Осколок Реальности» — такое имя придумал Ершов для факта, и не сочетался факт в алхимическом браке с теми знаниями, которыми располагали люди, но если смотреть с высоты философствующего ума, то можно, в конце концов, и смириться. Ведь есть мнение, сугубо оригинальное и специфическое, которое считает следующее: не существует агностицизма или гностицизма, поскольку процесс познания есть процесс интерпретации объективного мира, а, значит, вопрос не о процессе познания и исследовании среды, а о несовершенстве инструмента познания. Человеческие органы неидеальны, даже научные инструменты имеют предел чувствительности, а главное — сознание людей пытается дать всему наименование: прикрепить слово, знак, символ, а то, что не имеет ярлыка, того и нет в онтологическом поле, хоть оно и присутствует в мироздании. Кроме того, человек ограничен в пространстве и времени — обладает телом, которое смертно.

Ершов припомнил квантовую интерпретацию вселенной, и поток мыслей, как река, плавно и незаметно привел его к умозаключению, что дитя в лесу может быть проявлением интерпретации. Оно не есть то, чем видится при первом, втором да хоть и при последнем взгляде, а кровь на костях — факт, указывающий и подтверждающий гипотезу о несовершенстве человеческого «познания».

«Познание» должно заключаться в кавычки. Для Ершова такое утверждение выглядело полным безумием. Торжество науки, научного подхода к мирозданию, метод соцреализма в искусстве — беспомощная мишура, что подобна фиговому листу, пытающемуся прикрыть человеческий срам, то есть скрыть от самого себя собственную умственную немощь. Видимо, прав старик Аристотель, вводя принцип подражания действительности, которым руководствуется художник. Искусство подражает реальности, но и научный метод является в каком-то смысле подражанием. Только слепец, когда видит в науке полное и окончательное объяснение загадок мироздания, терпит крах, ибо мироздание готовит для слепца неприятные сюрпризы. Их-то слепец и предчувствует не рассудком, а интуитивно, продолжая сдерживать натиск вселенной, но вселенная есть беспощадный рок и никто не сможет разбить оковы рока. Научная картина мира всего лишь картина, как картина в искусстве, то есть точка зрения художника, особый взгляд, интерпретация действительности.

Ершов, закрыл папку с отчетом и остановил беспорядочный поток мыслей, начавший походить на бурливую горную реку. В потоке мыслей перемешались и спутались всевозможные уровни осознаний. Ершов решил подготовить устный доклад для самого себя, чтобы успокоиться и привести хаос в голове к некоему подобию порядка.

Номер один. Инцидент с Чарльзом. Делу присвоили кодовое имя: «Дитя в лесу». Главный участник наблюдает ребенка краткий период времени, затем видение исчезает. Здесь можно облегченно выдохнуть и успокоить себя тем, что этого на самом деле не случилось. Галлюцинация, которая спонтанно, а, возможно, не спонтанно проявилась, до этого дремала подобно личинке в мозгу Чарльза. Имеются психологические предпосылки к ее возникновению, например, усталость в дороге. Допустимо такое? Вполне. Да, и еще. Упоминался несуществующий автор несуществующего романа. Это поздняя вставка. Возможно, вставка сыграла роль палимпсеста для какого-то важного факта, который хотели скрыть. Какой факт, неизвестно. Таким образом, документальная история всё равно (пусть она и документальна) имеет вымышленные детали, и чем дольше она живет, тем больше обрастает подобными деталями, хотя свершившееся событие обязано застыть, попав в плен к прошлому, но нет, оно не статично, оно движется, изменяется и развивается. Парадокс? Нет. Тогда что? — Особенности человеческой памяти, особенности восприятия истории.

Номер два. Случай на раскопках неолитического захоронения. Тот же сценарий, но свежая кровь отметает версию о галлюцинации, и вот тут мыслительный процесс хулигански стопорится кем-то «свыше»; так резко замирает велосипедное колесо, если между спиц попадет длинный и твердый предмет. Крутить педали ума невозможно, и транспортное средство падает вместе с седоком. Ершов представил, как он валится на грунтовку в дорожную пыль. В детстве подобное случается не раз, но встанешь, отряхнешься, сядешь на велосипед и отправишься дальше. Такого уровня сравнение не подходило, ибо у Мэла никогда в детстве не было велосипеда, да и в целом, как бы он не напрягал ум, так и не смог увидеть ту самую метафорическую палку, которую необходимо вынуть из колеса. Еще бесило (очень точное словечко!), что кости ребенка исчезли. Не воскрес же он и облекся плотью и кровью, а затем сбежал?! Религия — опиум для народа, но не она, а те явные сказки, чудеса другими словами, что служители культа пытаются выставить как реальные события. Чудо как исторический факт — смешно. Фокусник тоже кое-чего показывает, но никто не мнит его волшебником, ведь технология «чуда» ясна: быстрота рук в сочетании с простыми уловками.

Шаталов знал о свежей крови и тоже был в растерянности. Полезное удивление ума, которое должно бы породить решение головоломки и разгадать все горизонтали и вертикали кроссворда, оказалось бесплодным. Сергей также как и Ершов попал в логический тупик, и стало ясно, что либо обман здесь, либо наука бессильна. Два фрагмента мозаичного полотна — кровь и исчезновение детских останков — никак не хотели вставать на место.

В онкологическом отделении он коротал последние дни, а сознание догорающей звездой продолжало свое привычное коловращение и это спасало не от смерти, а от ее ожидания, будто ты еще есть, а ее пока нет, но когда она явится, ты как нерадивый гость не успеешь на последний пир. Сергей отпустил сознание точно дикого зверя в чащу неведомого, но продолжал следить за ним пристально и пристрастно. Он видел, как сознание выбралось на петлистую тропку мифа, где неолитическое дитя воскресло и сбежало из леса, а капельки свежей засохшей крови оказались кусочками ее души, а еще говорящим следом, где кровь есть малое жертвоприношение.

Какой же это все-таки нонсенс, все эти странные мысли по поводу и вокруг ночного происшествия на раскопе, они создают преграду между…

— Вы всегда так сосредоточены. — Шаталов не ответил на замечание врача. — Это хорошо, что вы весь в себе. Вы думаете о работе?

— Ну, да.

— Археология… В детстве она кажется загадочной и важной.

— А сейчас рутиной?

— Не знаю. — Врач посмотрел на наручные часы. — Я же не археолог. Сами скажите.

— Скажу одно: я столкнулся с загадкой. Действительно, серьезной загадкой, что… Крах мировоззрения случится, если ее не объяснить логически. Есть тайна, выходящая за рамки науки, это как весеннее половодье готовое затопить всё и всех.

— Это хорошо, — слова врача прозвучали заторможено, точно по инерции, будто рот отделился от мыслительных процессов и получил автономию от мозга.

Видимо, поймав зыбкое состояние собственного ума, врач сосредоточился на внутренних ощущениях и, чтобы не потерять их выдал вновь вербальный маркер:

— Это хорошо.

— Доктор?

— Если хочется, то называйте меня по имени и отчеству. Анастас Ильич. Доктор — это ученая степень, поэтому правильнее говорить «врач».

— Вы…

— Да, я вспомнил. В медицине есть одна загадка, но о ней я расскажу потом. Простите, времени нет.

Врач, бросив взгляд на часы, покинул палату.

Сергей остался озадаченным. Его тайна отступила на задний план и слегка затерялась в дымке беспорядочных слов, крутящихся в голове. Какая тайна может быть в его профессии? Хотя нет, причем здесь профессия? Врач врачом, но специализация онкология. Раковые заболевания. Следовательно, Анастас Ильич, наблюдая за пациентами, обнаружил нечто интересное. Шаталов удивился себе: он отстраненно отслеживает текущие мысли и обстоятельства, будто это не он сам, а только физическая оболочка находится в онкологическом отделении. Тело — не он, и это оно имеет паспорт гражданина СССР, а трехсоставное имя — Сергей Глебович Шаталов — ярлык, который оно добровольно приняло.

Тогда, кто он, если не тело?

Человек приходит в этот мир голым во всех смыслах, и только окружение наделяет его национальностью, идеологией, языком, культурой и прочим, и прочим. Так ли это? Можно оспорить. Можно согласиться. Человек — чистая доска, или же имеется то, что принадлежит ему до жизненного опыта, если не учитывать физическую оболочку с ее желаниями и инстинктами?

Слова о тайне были брошены в воздух, и, казалось, они зависли в нем, пока Анастас Ильич не пришел и не развеял их речами своими. Он начал говорить без подготовки:

— Есть одна медицинская тайна. Она касается раковых заболеваний. Раковые клетки это злокачественные, скажем так, организмы, что замещают собой здоровую среду. Болезнь можно затормозить, правильнее говорить, добиться ремиссии при помощи химических препаратов. Некоторые смельчаки, я читал, предлагают локальное воздействие жестким модулированным излучением, но есть сыворотка, которая побеждает болезнь…

— Анастас Ильич, вы сейчас фантазируете?

Врач, странно посмотрев на Шаталова одновременно сквозь него и удивленно, как будто внезапно обнаружил Сергея в палате, ответил вопросом на вопрос:

— А как глубоки ваши знания в медицине?

— Да никак не глубоки. Специфичны. Узко направлены. Конечно, есть база, которая применяется для археологических изысканий. Например, определить по останкам вероятную причину смерти. Это сродни работе патологоанатома, но ближе к эксгумации, или среднее нечто, хотя сравнения здесь неверно, ибо специфика, как я уже говорил.

— Ясно. Постмортальный анализ, — пробубнил под нос врач.

— А что же касается онкологии, то тут я профан.

— Значит, не имеет смысла показывать мои медицинские записи.

— Говорите прямо, Анастас Ильич.

— Есть экспериментальный образец сыворотки мной выведенный. Его я испытал на собаке. Я целенаправленно заразил животное, затем ввел лекарство. И оно — животное — излечилось, но это собака, человек — иной случай.

— Вы хотите получить письменное согласие?

— Да. Желательно. Но не сейчас. Время подумать есть, ибо серьезно всё.

Слова в предложениях распались как хлипкий каркас на элементы, что изначально пригнали друг к другу ненадежно — такое впечатления произвела речь Анастаса Ильича на Сергея.

— А если ваша сыворотка… Ну…

— Не сработает? Ну, это будет подобно витаминизированному уколу. Немного ввиду вас в фармацевтику. Любое лекарство состоит из нескольких частей. Первая — главная — активное вещество. Оно и производит всю работу. Второе — вспомогательное — оно подспорье исцелению, хотя само и не исцеляет. Третье — среда, в которой и происходит реакция, это третье наподобие необходимого носителя, который доставляет лекарство до очага недуга. Так вот если первое не срабатывает, то второе и третье никак не вредят организму. — Длинная пауза, после которой врач закончил: — Так что оставлю вас наедине с вашими размышлениями.

Появилось два пути у Шаталова, в конце которых маячили две двери. Одна из них очевидная и понятная, не принимающая сослагательных наклонений, вторая — призрачная, сквозь нее шагнешь и не заметишь, как окажешься перед первой дверью.

Имелся ли выбор, или в таком положении никакого выбора не существовало, а жила и горела надежда, и огонь ее, не ясно каким топливом поддерживаемый, трепетал, и из каких темных закоулков сознания поступал мысленный кислород, помогавшим жару, и был ли жар полезен?

— Да, мне нужно подумать, — ответил Сергей.

Врач кивнул и, вставая, добавил:

— Завтра?

— Да. До завтра, пожалуй.

Надежда горела, но медленно таяла, как его тело. Анастас Ильич ничего не обещал, ничего не сказал определенного, насколько велика вероятность благополучного исхода, он и сам, верно, не знал, а кроме того, любое лекарство теряло свою силу, если недуг запущен. Пока Сергей не ведал ответа на сложный вопрос, не ведал он его и когда они спустились ночью в подвал под больницей.

— Здесь медицинские склады, — зачем-то пояснил врач.

— Ясно. И здесь…

Откуда-то появился черный пес и заюлил у ног вошедших людей.

— И это в медицинском учреждении, — тихо произнес Сергей.

— Что вы сказали?

— Так ничего. Просто хотел узнать…

— Хороший песик. Хватит. Я сегодня тебя кормил, так что успокойся. — Анастас Ильич потрепал мохнатую голову пса. — Я отвел отдельную себе комнатку для экспериментов.

— Вам не кажется странным?

— Странным что?

— Ну, то, что…

Врач остановился, его спина в белом халате напряглась, он, обернувшись и сосредоточенно вглядевшись в лицо Шаталова, выдохнул облегченно и промолвил:

— Меня не уволят. Просто они не догадываются.

— Нет. Я не об… — Шаталов быстро нашел иную тему для разговора. — Я не то… Я кое-чего хотел спросить.

— Спрашивайте, не стесняйтесь.

Они подошли к двери помещения, скорей всего подсобного, вверху светилась лампочка, изливая синий свет.

— Сколько людей вы спасли?

— Многих. Вам нужно точное число, или фамилии?

— Но вы не говорили о людях тогда, помните? Только о собаке.

— Верно. Не хотел открывать всех карт, чтобы свободный выбор остался за вами.

Кажется, у этого странного врача имелись ответы на все вопросы, или он так мог говорить, что создавалось впечатление всезнания.

Анастас Ильич извлек из кармана брюк ключ с самодельным ярлычком. Сергей легко прочитал: «А.И.Ш.». Ясно, инициалы.

— А как ваша фамилия.

— Шатаницкий. Я разве не говорил?

— Нет.

— Странно, мне казалось, я всегда всё помню, и… — Ключ вошел в скважину. — Надо же, экая оплошность невразумительная. — Ключ повернулся и дверь приоткрылась. — Но ничего в следующий раз… Сергей Глебович, что с вами?

— Холодно.

— Естественно. Подвал же. Да и тут вентиляция устроена таким образом, чтобы загонять холодный воздух сюда. Я-то уж привык.

— И всё-таки прохладно.

Сергей зябко пожал плечами.

— Да. С непривычки.

— Холод навевает странные мысли.

— Какие?

Врач, взявшись за ручку, бесшумно повернул ее.

— В не лучшее время мы пришли сюда. Может, стоило завтра? Вот такие мысли.

— Вообще, Сергей Глебович… Ничего, что я вас по имени-отчеству?

— Ради Бога.

— Вообще, Сергей Глебович, странно ждать благоприятного времени. Бери быка за рога, как говориться, а бык — есть символ языческого божества — Юпитера, поэтому мы сейчас подобны богам. Извините за пафос.

Дверь распахнулась шире. Полился яркий ядовито-синий свет, и глаза Шаталова еще долго привыкали к нему после подвального полумрака. Когда же они привыкли, то в мыслях своих он согласился с Анастасом Ильичом про быка, которого надо приручить, а также то, что не существовало никакой иной благоприятной эпохи, а также не было в прошлом золотого, серебряного, или иного металла века. Имелся огромный космос во всех немыслимых и мыслимых изменениях и вариациях, где каждый человек — отдельно взятая звезда. Она проходит вселенский цикл, продиктованный пространством и временем. Она рождается, живет и умирает, но смерть оказывалась не концом, а всего лишь крутым поворотом в иную материальность, оттого-то звезды и горят ярче и вспыхивают в конце цикла.

— Анастас Ильич!

— Да?

— Я, пожалуй, вернусь в палату.

— А сыворотка? Она не будет ждать.

— Я передумал.

— Тогда до завтра, а лучше на следующей неделе? Верно?

Сергей, задумавшись, опустил взгляд и увидел черного пса у ног врача. Врач сидел на стуле, откинувшись на спинку. Правая рука Шатаницкого покоилась на голове животного, пальцы, запутавшись, утопали в длинной угольного цвета шерсти, а левая рука лежала на небольшой книге, пятерня уверенно касалась твердого переплета.

Врач, не дождавшись ответа, проговорил:

— Что ж, это ваш выбор, но я терпелив, то есть, хотел сказать, я надеюсь.

— Прощайте.

— Может, до свидания?

Сергей окинул последним взглядом Анастаса Ильича, и на мгновение почудилось, что в своей короткой жизни он когда-то встречался с врачом. При этом встреча случилась на рассвете собственного бытия, когда всё залито ярким белым светом, когда ткань его проникает во все извивы души и мира, и только тощие тени способны выживать при подобном освещении.

Анастас Ильич после своего отчасти робкого, отчасти интеллигентно-настойчивого «Может, до свидания?» ничего не произнес и растаял, как растаял бы туман ночной в лучах утреннего солнца.

Сергей редко вспоминал визиты Шатаницкого, но чем дальше, тем реже делал это, и только в свете курьезного случая — посещение подвала больницы — возвращался к эпизодам. Тот поход вниз Сергей порой еще называл несмешным анекдотом. Шаталову не верилось в существование Анастаса Ильича, как не верится в далекое детство, что забывается как смутный сон. Позже Сергей заметил, что врач перестал появляться в палате. Но мало ли, бывают разные причины не появляться. Например, другие пациенты, наконец, отпуск. Последнее, посчитал Шаталов, пожалуй, самое вероятное, в пользу оного говорило долгое отсутствие, хотя на самом деле сам Шатаницкий не исчез для мира. Он переместился в пространстве и времени, причем недалеко. Его ждали в другом месте. Это место было кабинетом Таласова, который наконец-то обзавелся секретарем, что был вторым членом из действующей двойки специального отдела №2 — Беляков Сергей Иванович.

Таласов сидел за столом. Рядом с ним в ожидании в мягком кресле, удобно расположившись, Ершов. Борис Леонидович, обращая взгляд к Мэл Григорьевичу, произнес:

— Похоже, он задерживается. — Посмотрел на настольные часы. — Ну, время-то есть у нас, верно?

Вопрос остался без ответа, зависнув в мягкой и теплой тишине. Ершов, видимо, слышал, но не осознал значения звуков и смысла движения губ своего непосредственного начальника. Глаза Ершова были отведены в сторону, и луч внимания скользил наискось вниз к входной двери.

— Да. И все-таки, — вдруг вымолвил Мэл Григорьевич.

— Говорите, говорите…

— Да, собственно, есть вопрос.

— Смелее, — подтолкнул собеседника Таласов. — Мы здесь общаемся неформально. Представьте себе дружественную беседу двух недавних знакомых.

— Что мы ждем от Шатаницкого?

— Я жду от вас… Кстати, вы с ним лично знакомы?

— Фамилию слышал краем уха. Но нет, не знаком. Так что вы ждете от меня?

— Он расскажет нам одну историю… — Таласов произносил слова, не торопясь, вставляя перед каждым секундную паузу. — История эта, с его точки зрения важна и связана с нашими инцидентами.

— Дитя в лесу?

— Именно. Чарльз Джеймс Бизли и Шаталов Сергей Глебович. Ваши действия: выслушать историю и его версию случившегося и присмотреться к Шатаницкому. Я бы так обозначил текущую задачу.

— А его история это еще одно дитя?

— Нет, не дитя, а…

Зажужжал селектор, и голос Белякова бесцветно произнес:

— Борис Леонидович, товарищ Шатаницкий на месте.

— Пусть войдет. И да, пока он у меня, ни с кем не соединять. Независимо от срочности.

— Понял, товарищ Таласов.

Секунду спустя дверь открылась, и Ершов впервые увидел этого человека. Не был он не высок, не низок, не худой, не толстый. Самая обычная комплекция и самая обычная внешность. Единственно, за что сразу зацепился глаз Мэл Григорьевича — черные с синим отливом волосы и серебряные нити седин на висках.

— Проходите, садитесь. — Таласов рукой указал на свободное кресло.

Шатаницкий, сев, замер в ожидании.

— Это Мэл Григорьевич Ершов. Он заинтересовался вашей историей и той версии, которую вы нам сейчас расскажите, — сказал Борис Леонидович. — Поэтому без прелюдий начинайте.

— Это, товарищи, случилось весной, даты точной не знаю, в шестьдесят втором году. То есть четыре года минуло. При первом взгляде на это происшествие ничего особенного нет. Вот что лежало на поверхности данного дела. Некая Анастасия Семенова, гражданка тридцати двух лет, сейчас ей, соответственно, тридцать шесть, была обворована. Вор интересовался шкатулкой. Она была опустошена. Украдена бижутерия золотая и серебряная с полудрагоценными камнями, и только ключ от квартиры остался лежать на дне, но он не от квартиры гражданки Семеновой. Выяснился интересный факт: данный ключ, как утверждала вышеозначенная гражданка, не только не ее, но она настаивала, что впервые его видит, то бишь, скромный металлический предмет подбросили. Следствие убедилось, что ключ от английского замка не подходит ни к чему в квартире Семеновой. Кроме того, позже этим делом заинтересовался Комитет, в частности Соловьев Сергей Сергеевич.

— На самом деле нет, — перебил Шатаницкого Таласов. — Я уже выяснял, что Соловьев Сергей Сергеевич не значится в Комитете. Такого сотрудника нет, и по описанию внешности даже такого человека не существует. И вот поэтому, первоначально, этим делом и заинтересовался сам Комитет, но…

— Но со слов свидетелей, — продолжил Шатаницкий, готовясь перейти к сути происшествия четырехгодичной давности, — этот Соловьев интересовался именно в большей степени ключом, и как бы вскользь говорил, что ключ от важной двери в этом доме и конкретно в этом подъезде, где проживает гражданка Семенова. Дверь же имеет значение для мира…

— Стоп, — вдруг вымолвил Ершов. — Простите, что прервал.

— Ничего. Не извиняйтесь.

— Для мира? Вы сказали…

— Не я сказал, а человек, выдававший себя за Соловьева. Это его точные слова.

— Для мира?

— Да.

— Подозрительно.

— Между прочим, — сказал Таласов, вновь поглядев на настольные часы, — к делу подключилось ОБХСС.

— Надо же.

— После того, как заинтересовался Комитет. Но продолжайте, товарищ Шатаницкий.

— Да я, собственно, всё и рассказал. Теперь могу перейти к своей гипотезе.

«Мог бы и быстрее перейти к сути, — подумал Ершов, рассматривая Анастаса Ильича, — к чему тянуть? Гипотеза, значит. Ну-ну».

— Гипотеза моя, товарищи, это лишь гипотеза. Она покажется безумной, вы точно решите, что я сошел с ума, но согласно ей все три инцидента: с мистером Бизли, с товарищем Шаталовым и появление ключа в шкатулке — имеют один, скажем так, характер.

— А ключ нашли? — спросил Мэл Григорьевич.

— К сожалению, исчез, как и Соловьев, — быстро ответил Таласов.

— Так в чем характер? — бросил вопрос Ершов.

— Я считаю, что ключ открывает дверь между мирами. Гипотеза многовариантной вселенной. Тем самым, дитя, которое видел Чарльз Бизли, и дитя на раскопках неолитического захоронения есть проявления временного открытия дверей между мирами.

— Это антинаучно, — сделал вывод Ершов. — Больше похоже на фантастический роман.

— Верно, — поддержал Таласов, — но с другой стороны, Мэл Григорьевич, раньше считалось антинаучным, что земля шарообразна, и она вращается вокруг солнца.

Борис Леонидович попросил Ершова присмотреться к Шатаницкому, и Шатаницкий не вызвал доверия по двум причинам. Во-первых, Ершову не понравилась осведомленность Анастаса Ильича о делах второго спецотдела. Откуда у руководства такое доверие к этому человеку? Во-вторых, его смелая гипотеза о дверях между мирами пахла безумием, а точнее, это был тяжелый запах психиатрической больницы, однако сам Шатаницкий признал, если не состоятельность, то скоропалительность смелого предположения, граничащего с мракобесием.

— Вы свободны, товарищ Шатаницкий, — закончил встречу Таласов. — Ну, твои впечатления? — спросил он, когда Анастас Ильич покинул кабинет.

— На чистоту: подозрительный субъект. Где вы его откопали?

— Да как-то сам прибился, — пошутил Борис Леонидович. — Как-нибудь потом расскажу. Я не услышал твоего мнения.

— О гипотезе? Слишком она смелая даже для нашего отдела, и кроме того, если она окажется верной, допустим, это нам ничего не дает. Пожалуй, польза от его предположений — информация к размышлению. И всё. Коротко говоря, мне нужно это переварить. Кстати, как насчет родственников умершего Шаталова?

— Шатаницкий, скажем так, сгладил углы. Сам понимаешь, истинные обстоятельства его смерти не должны быть известны ни жене, ни детям, ни родителям, ни другим родственникам ближним или дальним, ведь радиационное заражение организма вызовет много вопросов.

Август 2025 года.