№10 "Чужая Земля"

Пятница 1966-го года в августе 26-го числа выдалась пасмурной и прохладной с моросящим дождем. Такая погода не поманит на улицу. Вечером в одной из квартир города Горького произошел праздничный ужин, поводом к которому послужили и наступление нового учебного года у дочери Сокольского Антона Андреевича и ее день рождения, однако виновница торжества не сидела за столом. Она присутствовала недолго и только в разговорах собравшихся, ибо до первого сентября оставалась почти неделя, а начало учебы уже перестало быть событием, так как случалось три раза. И вот близился четвертый раз. Юле исполнялось десять лет.

Сокольский говорил в шутку, что они с Юлькой одномесячники. Он родился пятнадцатого сентябрь.

Дочь отдыхала на летних каникулах у бабушки в деревне (или на деревне, кому как нравится), потому что в таком возрасте куда интереснее быть за городом, чем среди взрослых за столом, где ведутся скучные беседы.

Эхом в разговорах прокатывалось событие недавнего прошлого — процесс над Синявским и Даниэлем. Многие, кто причисляют себя к русской интеллигенции, посчитают его важной исторической засечкой на бесконечной оси времени, хотя это только красивый образ и метафора, где грифельный карандаш, зажатый в перстах мировой судьбы, коротким и нервным движением наносит на линию тонкую как волосок черточку. Так начался отсчет диссидентского движения в СССР.

Многих могло бы удивить, а, возможно, и нет, что для Вселенной упомянутый выше краткий всплеск истории, длящийся ничтожно мало, есть едва заметная флюктуация, которой следует пренебречь при расчетах траектории мирового колеса мироздания, след которого петляет в океане хаоса, ловя равновесие. Куда важнее иное: в этом году случился самый мощный всплеск рентгеновского излучения, обнаруженный астрономами Земли в июне в области созвездия Скорпиона. Ученые увязали вспышку со звездой, что являлась останками сверхновой. Смертоносный выдох погибшего космического тела не смог бы повредить ни в коем случае планете, но именно это событие говорило о временном нарушении хрупкого равновесия Вселенной, однако человечество об этом не знало.

Оно обыденно сосредотачивало луч внимания на частных проблемах и измышлениях, которые, возможно, с высоты иных точек зрения (не мирских и не человеческих) являлись второстепенными, если не последними по значимости для Вселенной. Вселенная всего лишь отмечала наличие этих частностей, как людской глаз отмечает движение легкого облачка по синему небу. Какую роль может сыграть клочок белого пара в вышине, если через несколько часов он растает?

Люди сидели за столом, уже не вспоминая дочь Сокольского. Они в беседе поменяли с легкостью несколько рек с разными направлениями и очутились здесь и сейчас в бездне непознанного. Так и говорили:

— Перед нами открылась великая бездна непознанного, бездна всевозможного.

— А кто-то подумает о вседозволенности.

— И что прикажешь делать?

— Наши действия разнообразны. Они блистают разнообразием, и каждый из нас потом, или сейчас выберет близкие сообразно совести, но можно ли в данном случае говорить о совести? Ведь мы стоим у бездны на краю и кидаем по-детски камешки в нее, кидаем слова в неизвестность, ожидая отклика, но отклика не происходит. Никаких сигналов оттуда из глубины жидкого сиреневого тумана неопределенности не доносится. Имеется, правда, желание сесть на краю, свесив босые ноги, чтобы голыми пятками почувствовать влажное прикосновение тайны. Противоречивое чувство, между прочим. Два полюса противоборствующих друг с другом; стремления, пытающиеся найти синтез, они: страх перед кромешной неизвестностью и желание посмотреть туда, в непознанное. А вдруг кто-то ответит? Не световым или звуковым сигналом, не движением, а соучастным взглядом. Порой мне кажется, что стоит только чуть дольше не отрывать внимания от туманности и зачарованности молчаливого величия бездны, и она обязательно ответит.

Сокольский, задумавшись, прекрасно понял, к чему клонил знакомый. Знакомый, не подозревая сам, пускался в долгий путь плетения слов о сути Вселенной. Он намекал на: то ли она пустой, с человеческой точки зрения, механизм, то ли она одушевленный и полнокровный объект-субъект, пытающийся принять участие в жизни каждого существа и предмета, обитающего внутри и около нее. Слабое место подобных рассуждений заключалось в следующем: они есть гадание на кофейной гуще и попытка написать нечто осмысленное пальцами на воде. Узор, оставляемый умом, либо случаен и хаотичен, либо исчезал для Вселенной мгновенно, как только обретал свою завершённость. Трагедия ума — быть частью мироздания и не понимать его корня, его истока — вот камень преткновения всех человеческих размышлений о сущности бытия.

Интересное и примечательное, так казалось Сокольскому, в подобном словоблудии и растекании по древу смыслов то, что имеется небольшая вероятность иллюзорности. Почему иллюзии, и почему вероятность мала, он себе вряд ли бы смог объяснить вразумительно, ибо сама идея об этом была подобно вербальному сквозняку, нечаянному порыву ветра, обнаружившему ментальный разлом в сознании. Чтобы определенней оформить измышления и закрепить их, Сокольский возразил знакомому:

— А ты не рассматриваешь такого простого и в тоже время страшного варианта, что твоя бездна непознанного, пропасть неизвестности, подернутая липким туманом забвения, не более чем самообман? Иллюзия. Тайна Вселенной со всеми своими сакральными слоями смыслов есть измышление человеческого ума. Другими словами: нереально, фальшиво и ложно. Не думал о том, что человечество — Дон Кихот, придумавший великанов на месте ветряных мельниц? Или странник, случайно поднявший взор на небо, где по синему океану плывут облака, они выглядят завершенными, я бы даже сказал, монолитными фигурами, а на деле оказываются клубами пара, которые непостоянны, и которые можно пролететь насквозь, не заметив.

Знакомый, недолго думая, продолжил мысль:

— Но для этого нужно построить летательный аппарат, что приблизит нас к небу, но люди пока, иносказательно говоря, не построили самолета, дирижабля или воздушного шара. Я могу примирить тебя со страхом потери смыслов, сказав о бездне смыслов, как о неоспоримо существующей субстанции, ибо ты, если созерцаешь ее, то она, хотя бы для тебя реальна. И в этом может заключаться прелесть нашего бытия, но, конечно, речь идет о субъективном идеализме, ты бы поспорил со мной, ты бы возразил: так это и есть измышления ума, так это и есть иллюзия. Но, как думаешь, ум мой, твой и других людей реален?

Сокольский ничего не смог сказать, он терялся в нагромождении слов. Возражать, или поддержать собеседника не было никакой возможности, тем более он ощутил внутри, что какой-то неведомых механизм щелкнул и переправил поток внутренних рассуждений по иному руслу, в котором примирялось всё. Поток бурливо говорил с ним и настаивал на оправдании любого вида бытия, в том числе созданного изощренным умом. Любое проявление воли необходимо во Вселенной, всему должно быть место; и это «должно», как кредо, имеет все права только потому, что ограниченному человеческому уму не понять, не постичь, а тем более не познать сути вещей, всего коловращения предметов, существ и сущностей. Человек видит лишь тени объектов, потому как сам является тенью.

Он слышал подобные разговоры не раз. Хорошие мысли, как светящиеся гирлянды на елке, не должны раз вспыхнуть и погаснуть, они должны мигать постоянно; то одна лампочка зажжется, то другая. Повторение самого себя и повтор чужих озарений не преступление и не признак дурного тона, озарения надо порой припоминать и говорить о них вслух.

— Вы можете говорить на земные темы? Или не хотите? — спросила хозяйка квартиры.

— О чем, например? — Сокольский задумался.

Он обратился к гостю:

— Что ответишь, Юрка, на такое предложение? Земные темы, м?

— Порой кажется, что ты слишком отстранен от текущего момента…

— Не говори, как с трибуны.

— Не буду. Но жизнь проходит мимо, точнее ты мимо нее. Уж прости меня, старик, я не скажу, сторонишься, но стараешься меньше касаться настоящего, вроде, пытаясь меньше запачкаться.

— Например?

— Например, Синявский и Даниэль.

— Ты опять? Ладно, продолжай.

— Ты не сказал ни слово о них. Трусом никогда не был, но…

— Пойми, как мне кажется, не все так просто. Я не о самом процесс. Я о фундаментальной теме, которую затрагивает суд над ними: свобода слова, свобода личность. Возможно, не поверишь, но тема скользкая, ведь свобода стоит под большими знаками вопроса и восклицания. Свобода не то, что… Как тебе объяснить. Не верю я в существование свободной личности? Нет ее. Для меня пока это пустой звук. Термин из методички.

— Ты отрицаешь общечеловеческие ценности?

— Общечеловеческие? Это какие?

— Ценность человеческой жизни, даже самой никчемной жизни, не умаляет ее значимости и является всемирной.

— Мне кажется, никаких общечеловеческих ценностей не существует. Это как с твоей бездной тайн, покрытой зыбким туманом. Она есть только для тебя.

— Теперь я не понял.

— Ты говоришь свобода, но для русского человека она не является первостепенной и важной, русский образ мыслей ставит на первое место справедливость в ущерб любой свободе. Свобода не связана со справедливостью, нам только так кажется, что связана. Неправый суд не потому неправый, что покушается на свободу личности, а потому что всего только и дел — несправедлив. И ощущение несправедливости заключается не в крахе свободы, это не лежит в рациональной плоскости, а заключается в подсознательных движениях души, на которые ты цепляешь по инерции ярлыки европейскости. Ведь понятие свободы пришло к нам с Запада. И да, мне интересна моя робота, чем те события.

— Кстати, о работе, — задумчиво проговорил Юрий, одновременно припоминая, что он хотел сказать в начале беседы, и обдумывая трудно перевариваемую мысль Сокольского. — Пойдем, покурим. На балкон.

Сокольский согласился. Он желал бы рассказать о собственных мыслях по поводу европейской свободы, равенства, либерализма и прочее. Не так сильно на самом деле он погрузился в свою работу, чтобы не замечать вокруг изменений, но твердо был уверен, что идеи о свободе личности вскормлены в лоне Европы и только для нее и подходят. Они не плохие и не хорошие, они таковы, каковы их сделал западный человек и история. Всего-то и надо осознать: либерализм не подходит для России. Это не универсальная ценность. Вообще не существует общечеловеческих ценностей, поэтому предметы социологии и права могут иметь одинаковые названия, но разный контекст. Однако Сокольский промолчал об этом, понимая, что Юрка назовет сие дремучей дикостью, он обязательно придумает какое-нибудь избыточное и гипертрофированное определение еще не до конца очерченным мыслям Антона.

— Я, конечно, думал о процессе, думал, — вдруг первым заговорил он, когда они курили на балконе. — Ты не поверишь, но я подумал и о ЦРУ.

— То есть? Оно-то здесь причем? — насторожился Юрий.

— Пытался представить, кто мог их сдать.

— Стукачи найдутся.

— Нет, это ЦРУ сдало. Они следили за Даниэлем и Синявским, они их выдали нашим органам и тут же обратили внимание американского народа на то, как в СССР плохо со свободой слова. Политическая игра. Нужно им было отвлечь простого обывателя на Североамериканском континенте от бессмысленной и непопулярной войны во Вьетнаме.

— Завиральная гипотеза. Слишком сложная, не находишь?

— Возможно, но самое смешное название для радио это радио «Свобода». СМИ не могут быть свободными — скорей это завиральная идея, — ответил Сокольский, делая ударение на слово «это».

— Ты просто не можешь поверить в очевидное…

— Здесь вопрос не веры, а убеждений. Но ты хотел рассказать мне нечто касаемо моей работы, так что политику отодвинем в сторону.

— Твоя идея с ДНК видится настолько масштабной, настолько и неосуществимой. Создать единый паспорт человечества в современных условиях… Короче, старик, я предлагаю тебе проветриться. Сгонять за город. Недалеко. Километров пятьдесят по трассе. В Борском районе обнаружили неолитическое семейное захоронение. Предлагаю съездить завтра туда.

Сокольский с сомнением глянул на Юрия.

— Ты прекрасно знаешь, я кабинетный ученый и выезды для меня не имеют смысла. Безусловно, собирая наследственный материал, порой необходимо выезжать на археологические раскопки, скажем так, ощутить время и место. Недостаточно поставить флажок на карту. Соглашусь и… Предположим… Предположим, ты прав. Надо проветриться. Но я в большей степени занимаюсь статистическими изысканиями и их анализом, нежели…

— Поехали. Не пожалеешь.

Юрий сосредоточенно посмотрел на Сокольского, и взгляд знакомого в свете огней ночного города казался черным и тягучим, словно крепкий кофе без молока. Сокольский невольно вспомнил будничные утра. Они начинались всегда с этого напитка. Чай не так сильно разносил ароматы по квартире, в отличие от кофе. Аромат дразнил ноздри и манил к столу; желание выпить просыпалось раньше желания тела двигаться. Ему нравилось подобное медленное пробуждение, будто волнами накатывало оно. Вначале кофейный запах — и он садился за стол и выпивал чашку. Затем пробуждалось желание работать.

Взгляд Юрия хотелось, как ни странно, выпить до дна, чтобы понять уловку, и Сокольский спросил напрямую:

— Здесь уловка, верно? Я ее чувствую, но не понимаю. Точнее я уже всё прекрасно понял. Ты не договорил. Продолжай.

— Лабораторные исследования неолитического захоронения не окончены. Говорить о результатах рано. Скажу, оно редкое для археологии, но самое главное там случилось похищение. Да, я бы назвал это похищением века. В едином могильнике была захоронена семья. Предположительно отец, мать и дочь. Вот дочь и похитили, ее останки исчезли.

Сокольский ничего не ответил, тяжело вдохнул воздух через нос и выдохнул через рот. История с похищением, а точнее хищением, понравилась. Было в ней нечто забавное и таинственное одновременно, но вслух он произнес:

— Старик, я занимаются кабинетной работой. Для меня ДНК — это книга человеческая. Прочитав ее, можно прочитать и человека, но если природа, создавшая ДНК, является гениальным автором, то такую книгу можно листать до бесконечности и находить в ней всё новые и новые смыслы.

— Погоди, тебе не интересно?

— Ты заметил, что это странное похищение?

— Да.

— Не потому оно странное, что какой-то вандал украл кости, а оттого, что он украл только кости ребенка, и то, наверно, не совсем кости… Я не разбираюсь в археологии. Могут ли за время, прошедшее с неолита, останки человека минерализоваться?

— Не знаю. Я тоже не специалист. Кстати, а если могут? По костям можно восстановить древнее ДНК?

— Вряд ли, но я пытаюсь придумать метод ретроспективного восстановления ДНК. Обратная эволюция человеческого вида, основанная на знании закономерностей изменений в пространстве и времени большой молекулы, которая несет всю информацию о нас. Если можно было бы аналитически сконструировать все нюансы перемен в будущем, то и в прошлое нырнуть таким способом не представило бы проблемы.

Еще Сокольского интересовал один вопрос, кроме ДНК, и этот вопрос для себя он так обозначил: когда человек, как вид биологический, утратил онтологическую девственность, уйдя от природы и разрушив внутреннюю гармонию? Он понимал двойственность природы в целом и не верил пушкинскому стиху, где говорилось о ней равнодушной, которая красою вечною будет сиять. Природа не равнодушна. Природа двояка, а значит самосогласованность ей не свойственно, но человек не должен был удаляться от нее, он должен был преобразовать ее эволюционно. Та внутренняя гармония, что нарождалась в людях, стремилась развиться, обязана была передаться природе, но сего не произошло.

Когда человек свернул не туда?

Сокольский представлял себе древнейшую историю человечества как добровольное и в тоже время незаметное бегство из потенциального рая. Не существовало сурового ветхозаветного бога, что изгнал первенцев своих из кущ Эдема. Человек добровольно ушел из него, неуютно стало в благостном месте. Он бы так и жил родом и племен и каждое общественное образование людей не превышало численности в сто человек. В равенство в таком узком социуме Сокольский не верил, ибо природа проявилась бы рано, или поздно, и тогда иерархичность прочно вплелась бы в повседневность древнейших людей. Когда встречаются животные одного вида, они обнюхивают друг друга — знакомятся, узнают себя в другом и интуитивно определяют иерархию в возникшей паре. Древнейший человек делал тоже самое. Посмотрят в глаза, окинут взглядом, еще помогает речь определиться с чужаком из другого племени, но с изобретением дальнобойных орудий убийств (лук, например) не требуется подпускать незнакомца к себе. Пустил стрелу — и конец. Всё так оказывается просто. Чудовищное ядерное оружие — это модернизированный лук, усовершенствованное орудие дистанционного убийства. Когда США сбросило бомбы на Хиросиму и Нагасаки, никто не задумался изначально о визуальном контакте с лицами миллионов японцев, никто не собирался с ними разговаривать, чтобы узнать этих людей, узнать их характер, их мечты, их цели, их недостатки, их семьи. Лук древнего человека стал мостиком, по которому человечество добровольно сбежало из возможного рая.

Родоплеменное содружество люди променяли на безликое сожительство масс. Человек, живущий в городе, где рядом есть миллионы горожан, чувствует себя одиноким только потому, что ему природой не предначертано знать этих миллионов, ему достаточно иметь связь с сотней людей. Так считал Сокольский.

Он понимал надуманность и непоследовательность своих рассуждений, но только в частностях, а в целостности умозрительной конструкции был уверен. Да, направление мыслей выбрано верно, так оно и случилось в истории: человек сам сбежал из еще не построенного рая, когда придумал лук, когда родоплеменной строй начал уходить в прошлое. Конечно, признавался он сам себе, жить малыми группами тяжело, тяжело также не воевать с соседями и прогресс технический сильно замедлиться. Никто не спорит, это тяжкий путь к гармонии, но человек уже к тому времени совершил великую родоплеменную революцию — приручил огонь, научился термически обрабатывать пищу.

Сокольский не дал ясного ответа Юрию, лишь сказал:

— Я подумаю.

— Думай до утра, — ответил тот.

Но на самом деле Сокольский решил, что «сгоняет проветриться», ибо тянуло к тому место, хотелось увидеть зарю человечества, которое стояло на пороге рая, но одернуло ногу и повернуло в другую сторону. Он не идеализировал свободу доисторических людей, так как время было жестокое и беспросветное, без капли творчества, точнее оно только-только зарождалось, но приехать на археологические раскопки и увидеть своими глазами, значит, возможно, понять, отчего мы свернули не туда и, когда вопрос сей будет закрыт, то откроется путь к пониманию предназначения человечества. Не следует думать, что все вопросы будут отброшены, ведь появятся новые.

Вопросы о предназначении человечества, о его пути, судьбах миллиардов людей, тех самых, которые жили, живут на Земле и будут жить в мерно текущем времени, как в водовороте речном, беспременно перемешиваясь, совершенно не важны для большинства умов. Умы заняты иным: суетным и быстро проходящим, как скольжение по канату слепого акробата, который идет по нему ощупью, ступни касаются натянутой материальности мира, но ступням неведомо ощущение двух точек крепления. Между ними и натянут канат, но именно надежность крепления к этим двум точкам — к прошлому и будущему — дает возможность передвигаться и ловить баланс над бездной хаоса.

Трудно объяснить подобное обывателю.

— С чего-то это вдруг? — спросила жена за завтраком.

День за окном был черно-белым с множеством серых оттенков, смешанных с сепией.

— Лиза, послушай, — растягивая слова, будто намазывая их на кусок времени, произнес Сокольский. — Это случилось в первый и, думаю, в последний раз.

— У тебя только две вещи в жизни — ты и твоя работа. О других ты не думаешь.

Произнесла слова жена спокойно, уверенно и отстраненно, словно заучила когда-то давно этот скучный текст, не сама придумала фразу, а вычитала из книги или подслушала в бездарном фильме.

— Это работа, по крайней мере, кормит, — примирительно ответил Сокольский, желая закончить разговор.

— Конечно, — также отстранено сказала она, думая о чем-то своем.

— Что?

— Ты сказал в первый и в последний раз, верно?

— Тебя задели мои слова?

— Не то чтобы, но ты сказал, не думая.

— Вряд ли я когда-нибудь соглашусь повторно на нечто подобное. — Сокольский проговорил медленно, пробуя на вкус каждое слово, взвешивая фразу. — Я кабинетный ученый… — проговорил он, но осекся, оттого что начало походило на оправдание, но в следующую секунду решил, что любые слова станут оправданием, а молчать нельзя, и Сокольский закончил: — то захоронение недалеко, съездим вместе. Перед отправлением сразу загрузим вещи в машину. Доедем, поглядим и в деревню.

— Не жалко гонять машину?

— Лиз.

— Не помню, почему ты выбрал именно это?

— То есть, что это?

— ДНК-паспорт человечества. Твоя работа.

— Как-нибудь расскажу, если тебе интересно.

— Не забудь.

Сокольский считал жизнь состоявшейся, если человек находит свой и только свой magnum opus. Неважно величие замысла и популярность идеи в обществе, важен труд и время, которое тратиться на поиски дела всей жизни, ведь утекшее время и израсходованные силы всегда обязаны оправдать человеческое бытие. Конечно, западала в сознание ядовитая мысль и старалась разъесть сомнением движения души, ума и тела, пыталась обездвижить волю, и подлый демон тогда шептал на ухо: «Послушай, всё это, конечно, хорошо, всё это ты молодец, но стоит ли того-этого?» Сокольский не слушал внутреннего демона безволия.

Елизавете не была интересна эта тема.

«Я, — подумала она, — могла и не задавать такого странного вопроса и ничего не просить. К чему всё это? Возможно ли задержать в голове какие-то ДНК, паспорта, человечество?»

Ей хватало и других забот.

И небесного цвета «Запорожец» ей было не жалко, ведь на самом деле автомобиль не роскошь, а средство передвижения, как верно заметил герой одной книги. Но тот герой говорил с людьми афоризмами и лозунгами, точно перед его глазами мелькали заголовки газет и обрывки плакатов. Сокольский вовсе не похож на выдуманного персонажа, он был реален, как реален крупный остров в океане. Можно не догадываться о его существовании, но это вовсе не мешало наличествовать куску суши среди холодной воды.

Если старое дерево, сгнив, одиноко падает в лесу, если нет наблюдателей, никто не замечает и не слышит последнего вздоха древесной жизни, то это ведь не значит, что дерева не было? Другими словами можно спросить: если падает дерево, кто слушает его падение? Так и с происшествием на раскопках неолитического захоронения. Сторож высказал несмелую мысль о том, что, может, и не было похитителя костей — дикая, ничем не оправданная и нелогичная мысль, потому как кости имелись, а сейчас их нет, значит, вор приходил.

Но прежде Сокольский, его жена и знакомый, не доезжая несколько метров до раскопок, остановились, свернув с грунтовой дороги. Дальше они отправились пешком.

Пасмурная погода нравилась Сокольскому, он шел бездумно, словно смотрел в себя, как в открытое окно, за которым, если и имелось чистое звенящее и легкое небо без единого облака, то оно не мешало внутреннему взору, и созерцанию, а что созерцать — неважно. Можно перебирать четки секунд, не задумываясь о последствиях и не сожалеть постоянно о потерянном времени, ибо внутри времени не существовало.

Он не заметил, как они подошли к раскопкам.

Лиза, осматриваясь, покинула мужчин, выражая молчаливыми своими действиями заинтересованность, но, скорей всего не археологией, а нечто иным; нельзя понять движения ее души, ведь велосипед прост в управлении, у него педали и руль, но женский ум (а также душа и еще нечто большее, чем сознание) выглядит как рубка управления космическим кораблем. Рубка — это широкая полукругом панель с безумным множеством одинаковых кнопок и панорамные окна на триста шестьдесят градусов — так подумал Сокольский. Он бросил взгляд на жену, которая аккуратно обходила место раскопок, где работали люди, затем перевел внимание на Юрия. Тот был тревожно задумчив.

— В чем дело, старик? — спросил Антон.

— Не идут из головы твои вчерашние слова. Поверь, не собираюсь я сдавать тебя, но ты действительно не веришь в демократию? Что можно построить демократию в СССР, не эту показуху, а действительно, как ты говоришь, справедливый строй?

— Верить в демократию? — Сокольский почувствовал, как пасмурный день заструился в душу, капелька черного яда застыла, превратившись в мизерный нарост. Антон невольно отвел взгляд и, случайно поймав им жену, вымолвил: — Я с большей охотой поверю в концепцию Бога, чем поверю в демократию. Дело не в том, что я не верю в возможность построения справедливого общества в нашей стране, вера здесь не причем. Я считаю, что демократия невозможна нигде на Земле. Глобально и принципиально невозможна. Поэтому трудно верить мне в то, чего не существует.

— Но Бога тоже нет.

— Это еще доказать надо. Или доказать обратное. А демократии нет — для меня дело решенное.

— Тогда…

— Об этом я подумаю потом. К нам кто-то идет.

— А, это Глебыч. Он сейчас всё покажет.

Подошел мужчина в мешковатой одежде. Лицо его, явно нестарое, было похоже на подсушенную корку граната, оно улыбалось, глаза сосредоточено щурились.

— Знакомься, старик, Антон Сокольский. Помнишь, говорил? Он интересовался вашими раскопками.

— Приветствую, — ответил Антон, пожимая руку Глебычу. — Юрий преувеличивает. Это он заинтересовался, а затем заинтересовал меня.

— Сергей, — ответил Глебыч. — Всё равно приятно. Рад гостям.

— Ничего, если нам расскажете, не секретного?

— Скорей открытие и загадка. — Сергей улыбнулся и показал ровный ряд зубов. — Ладно, идемте. Я покажу. Ступайте точно по моим следам.

Они спустились в раскоп, подошли к прямоугольной площадке, где не было археологов. Площадка метр на два метра была аккуратно прикрыта толстым брезентом, натянутым на каркас. Сергей осторожно убрал брезент.

Сокольский понял: это то самое неолитическое захоронение. Его привлекли, во-первых, стекловидные черепки, выложенные явно специально, ибо повторяли отпечаток человеческих костей. Во-вторых, в ногах навеки уснувших предков имелось синее изображение на песчанике. Сокольский стал рассматривать его, услышал далекие шаги прошлого, людей, которые жили здесь тысячи лет назад, он ясно рассмотрел их лица, их одежду, услышал манеру речи, додумал повадки. Очень трудно было представить ныне живущего рядом с ним горожанина, а вот далекого и чуждого человека разумного — легко.

— Обратили внимание? — спросил Сергей, и прищур пропал, а морщины разгладились.

— Рыба. Синяя рыба.

— Вот это и есть открытие и загадка. В первый раз такое вижу.

Что уж говорить про Сокольского. Он тоже видел впервые и краем сознания почуял аномальность и диковинность рисунка. Он понял, что напал волей случая на открытие, или само шестое чувство точно поводырь привело его слепого сюда.

Это было не условное обозначение рыбы — две пересекающиеся дуги, контур, точка на месте глаза, а попытка нарисовать объемное изображение. Что же за гений неолитический жил тогда? Рыба синего цвета с белыми следами вдоль линии симметрии, они должны заставить зрителя поверить в правдивость рисунка, обмануть зрение; на плавниках и хвосте имелись намеки на ребристость. Больше всего удивлял огромный глаз почти по центру тела. Таких рыб в природе не существовало. Глаз с синим ядром внутри и белой каймой больше походил на человечий. Он смотрел не тупо и бездумно, как глядят реальные рыбы, а осмыслено. В зрачке бурлила мысль.

— А что за стеклянные черепки? — спросил Сокольский.

— А вот тут мои полномочия закончились, — ответил Сергей, грустно улыбнувшись. — Я теряюсь в догадках. — Он закрыл брезентом раскопку. — Стекло появилось в ночь похищения. Только утром при свете я его и заметил. Похитили кости ребенка. Девочки. Это семейное захоронение. Юрий вам говорил?

— Да. Расскажите, что случилось?

— Странное происшествие. Я тогда дежурил. Сторожил. До сих пор, кажется, что ничего этого не было, ан нет… Обычно никогда не сплю, а тут так хорошо вырубило. Если память не изменяет, в ночь с двадцать пятого июня на двадцать шестое, точнее двадцать шестого…

Сергей начал повествование с тревожного сновидения, оно, по его словам, и разбудило. Проснулся не в холодном поту, как любят иные литераторы применять подобный штамп, а «неприятно сухим, точно береста». Тело горело, будто лежал рядом с открытым огнем. Со сна почудился запах подпаленной ткани, но, принюхавшись, понял, что обман обоняния вынесен из сновидения.

В сновидении не было сюжета, а лишь бездумное блуждание в красном свете и непоследовательные, хрупкие и обезличенные рассуждения о божестве, о его всемогуществе, всезнании и о том, что волнует сумрачного идола далеких миров.

Божество не думало о половой принадлежности и, как показывала история, кто-то стремился к всемогуществу равному самому идолу, кто-то стремился стать божеством; тем самым божеством, которое прячется под разными масками. Оно понимало, что половая индифферентность приведет к медленному вымиранию не только физическому, но и духовному. Характеры миллионов смешаются, превратятся в единый серый поток, станут роем, но божеству было все равно, ибо кто-то, точнее, нечто стремилось к бессмертию и к переходам между мирами. Идол рассмотрел в этом двойное покушение на собственное всемогущество. Похоже, сказал идол, сие вероломное вторжение на мою территорию. Бессмертие — это покушение на время. Пренебрежение огромными расстояниями, почти мгновенное проникновение сквозь множество вселенных — это покушение на пространство. Ибо сказано божеством: берите всё, но время и пространство безраздельно принадлежат мне. Но некто не захотел останавливаться, некто двинулся дальше. Идол дождался нужного момента и стер с лица пространства и времени некоего бунтаря, кто захотел владеть пространством и временем безраздельно. Но одному удалось скрыться от жестоких лучей гнева всемогущего. Беглец был ослаблен, но в роковой момент увидел перед собой искажение пространства. Оно выглядело разноцветным пузырем, словно какой-то шутник надул упругую субстанцию и начал играться с нею. Пузырь искажения то становился больше, то уменьшался; неясно, то ли действительно так, то ли он быстро приближался и удалялся. Короткий миг осмысления длился тягуче долго. Он потянулся к искажению, скопил в одной точке сознания всю волю и выплеснул ее в пространственный пузырь. Пузырь расширился и всосал в себя беглеца. Покидая свой мир, он скорее ощутил, чем понял и увидел: искажение оказалось своеобразных шипом, что проткнул несколько миров, и ничего не осталось, как скользнуть по блистающей игле перехода в другой мир. Напоследок он увидел четырех существ, которые создали переход. Он мысленно поблагодарил их. Они стояли, застыв, и дуновение их эмоций принесло запах растерянности и удивления. Обычно так пахнет остывшее тело, покрытое липким потом похожим на слизь. Видимо, существа не хотели ничего создавать, всё получилось случайно. Беглец оказался в тесном пространстве их мира, охваченным огнем. Он скользнул дальше, провалился во тьму чьего-то очень древнего сознания. Он этого не хотел. Мысли заворочались тяжело подобно мохнатым личинкам. Он плохо соображал и очень устал, поэтому провалился в подобие сна. Беглец забылся сном без сновидений. Последние зыбкие мысли и словесные ручейки, его сопроводившие, были: похоже на каменный шар, который врезается в другой покоящийся шар, и тот теряет покой и оживает, катится в сторону противоположную удару. Так почти смерть, а смерть это сон, породила жизнь. Древнее сознание ожило, тело восстало из праха, а беглец, отдав ему все силы, не умер, а только уснул.

Кошмар закончился и…

— Очнулся, удивился тому, что здесь нахожусь. Секунду не понимал ничего, точно угарного газа надышался. Голова пустая, сердце колотится, — закончил рассказывать о сне Сергей, а секунду спустя продолжил: — Неприятное ощущение. Хотя ничего вокруг поначалу странного не заметил. Летняя ночь. Тепло. Скоро рассветет. И тут услышал шорох, а затем, кажется, заметил шевеление на раскопках. Бесформенный силуэт. Животное забрело, решил. Стихло. Видимо, животное заметило меня и насторожилось. Думаю, да, домашнее животное сюда забрело, деревня же недалеко, минут двадцать-тридцать идти, смотря как, по дороге, или по тропинкам. Собака могла вполне. Не всех в деревне на цепях держат. Немного, конечно, испугался, но включил фонарик, а не надо было. Раздался не то чтобы громкий шорох, а почти грохот и кто-то, шелестя, побежал в сторону леса. Я чуть фонарик не выронил от удивления: невысокий человеческий силуэт, сильно пригибаясь, чуть не до земли, шмыгнул в лес.

— Невысокий? Карлик? — наугад спросил Сокольский.

— Если бы. — Сергей пожевал губами. — Как он исчез, до меня допёрло — ребенок это. В темноте неясно, мальчишка или девчонка. Нет, с карликом бы не спутал. Угловатая сильно исхудавшая фигурка не совсем развита. Растущий организм, как говорят. Голая. В руке оно держало какой-то предмет. Громоздкий и такой же угловатый. Предмет шелестел. Брезент, конечно. Думал кинуться за воришкой, да не стал. Сначала к раскопкам. А там брезент пропал как раз над захоронением, ну, и черт бы с ним, не велика ценность, но кости… Кости взрослых на месте, а кости ребенка исчезли.

— Тогда и появились стекловидные черепки?

— Да. Милицию вызвали, а толку-то. Ну, зафиксировали, протокол составили, удивились черепкам. Благо захоронение, когда расчищали, мы заранее сфотографировали. Хоть какие-то доказательства до происшествия имелись. Правда, часть пленок засветилось, а они хранились в черных конвертах. Честно скажу, до сих пор трясет, как вспомню, страшная это была фигура.

— Почему? Ребенок же.

— Иной голый ребенок чувство беспомощности внушает, а этот вот тут сверлит. — Сергей приложил указательный палец к виску. — Трудно объяснить. Ужас — и всё, а отчего, не понимаю. И страшно оттого, что причин-то для страха нет. Знаете, как некоторые хищники маскируются под невинное окружение, ожидая добычу, вот здесь нечто подобное, но ты знаешь о маскировке, да только кошмарнее становится. Я не суеверный, но нечто невероятное увидел в этой фигуре. Запредельное. Ум не способен такое переварить. Будто вокруг ходишь, пытаясь понять, что к чему, а оно тебе не дается.

Сергей тяжело выдохнул. Взгляд его потух и опустел, мысли покинули, да он и сам их прогнал, не желая вспоминать и проживать ту июньскую ночь. Уж лучше бы выяснилось, что была она продолжением сна-морока, уж лучше бы фигура ребенка не въедалась в каждую клеточку воспоминания.

Сергей заговорил о работе, но так, будто не случилось хищения будущих экспонатов для музея древней истории человечества:

— Полевые работы почти завершены. Захоронение относится ко времени где-то четыре тысячи лет до нашей эры. Нижняя граница — пять тысяч лет. Трудно судить, но лабораторный анализ даст более точный ответ. Вот и всё.

— Спасибо, — поблагодарил Сокольский.

Он увидел жену, которая возвращалась — пора, значит, ехать, — но ему хотелось сказать напоследок Сергею нечто короткое и важное, и на языке вертелись слова. И из призрачного тумана не народившихся мыслей стали возникать сгустки первых обрывков фразы, словно Антон, не дыша, вглядывался в будущее, но археолог опередил его.

— Знаете, я бы не то чтобы хотел найти вандала, который покусился на раскопки, хотя это важно. Он похитил кости ребенка. Интересно же узнать причину смерти у такого юного организма. Что там произошло? Болезнь? Я бы хотел воскресить древних людей, не в прямом смысле, а оживить биологический материал, сконструировать, достроить его. Желание, правда, неосуществимое.

— Никто не знает, что ждет нас через сто лет в науке. — Сокольский протянул ему руку. — До свидания.

— Я, пожалуй, тут побуду, — сказал Юрий. — До деревни пройдусь…

— Да, стоящая идея, — поддержал Сергей. — Кстати, мальчишки из той деревни, наблюдая за на нашей работой, задавали интересные вопросы. Не знаем ли мы как выглядели древние люди? Ну, мы им говорим, они такие, как мы, а если их побрить и помыть, от современного человека не отличишь. А пацаны не унимались: нет, не вообще, а как те люди выглядели, которых вы откопали?

Сокольские, еще раз поблагодарив, отправились к машине.

Спустя час они приехали. Успели вечером сходить с дочерью к реке, посмотреть на холодную воду и незаметно наступающее золото осени. Антон ненадолго задумался, стоит ли рассказывать Лизе об истоках своей работы, но решил не мешать счастью, да и что есть счастье? Люди все разные, у каждого есть собственное представление о счастье. Человек идет на его зов, видя впереди дом и окно, освещенное желтым бархатным светом. Возможно, понимание счастья — это ностальгия о минувших временах. Когда видел он теплый свет малой родины, не задумывался о текущем моменте, а прошли года, и преобразилось прошедшее в далекое нежное солнце воспоминаний.

Коллективная память человечества, например, о доисторических временах, или об одном и множества исторических периодов легко окутывается ностальгической дымкой, только не надо забывать, что она существовала не тогда, она возникла здесь и сейчас в твоем сознании.

И Антон ничего не сказал. Наступил вечер, они вернулись в свой деревенский дом, а когда он укладывал спать дочь, рассказал ей историю о раскопках.

— Здорово, — сказала Юля. — Но стеклянные черепки понятно, откуда взялись.

— Откуда? — искренне удивился Сокольский.

— Они же на плите лежали?

— Да. Плита из песчаника.

— Из песка?

— Да.

— Вот.

— Что, вот?

— Я недавно узнала, что если песок сильно разогреть, он превращается в стекло. Плавится.

— Точно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, пап.

Отходя ко сну, Сокольский опять вспомнил, что собирался рассказать Лизе о том, как он пришел к идее о ДНК-паспорте для всего человечества. «Лиза вряд ли забыла, просто ей не так интересно, да и не такой это важный разговор», — решил Антон, засыпая.

Он готов был забыться, но его сознание вздернула пугающая мысль; она смутная, пляшущая на острие здравомыслия, пугала своим хтоническим танцем, и только затуманенное восприятие донесло до самых глубин ума эхо приближающейся катастрофы. Это было не предчувствие личной беды. Ну, что с ним могло случиться в текучем мгновении в постели рядом со спящей женой? Даже следующий день не нес краха надежд и прочего, но чувство неотвязного страха походило на тот самый момент его жизни, связанный с Берлином, с его срочной военной службой в середине мая 1945-го года. Это оказалось не раздвоение реальности, случившееся двадцать один год назад, а будто эхо подобного события. Антон сопоставил мозаику смыслов и получил ключ к эсхатологии вселенной, в котором переплелись остекленевший песок, таинственное дитя, сбежавшее с раскопок, и странный (даже аномальный для этих краев) загар археолога Сергея, дежурившего в ту ночь.

Октябрь 2024г.