Гомункул

Гомункул

Игра со временем и пространством не подвластна существам и сущностям, плавающим в них, как в океане. Только сам океан (бескрайний, убегающий за горизонты всех событий) способен подчинить эти субстанции, то есть может подчинить сам себя, и, как сразу чувствует он, что грядет покушение на основы основ, так сразу волен разорвать он иллюзорную нить помыслов о вседозволенности и безнаказанности.

«Пространство» и «Время», не смотря на человеческие самоназвания, на самом деле находятся нигде и есть никогда, поэтому нельзя говорить о том, что был мир «До», а потом превратился он в мир «После». Это не два пункта назначения, не простые точки на прямой линии; понятия людские не применимы к сути пространства и времени, они есть символы бесконечности и только в человеческом мировоззрении обретают ложную законченность.

Следовало бы воспринимать только бесконечно текущее настоящее, а прошлое — то, чего уже нет, а будущее — то, чего еще нет. В обоих случаях ключевым аспектом является отрицание; и возникает парадокс машины времени: как можно путешествовать во времени на каком-то механизме, если ни минувшего, ни грядущего не существует? Как машина времени может «улететь» в глубокое прошлое, когда материалы, из которых она сделана, еще не добыты и не созданы природой или человеком? Онтологическая суть ее в этом случае — есть абсолютный хроноклазм, что стоит над пространством и временем.

Но пространствовремя существовало до человека и до всего; и будет существовать после него и после всего, когда ничего не будет. Исходя из этого, не случалось никакого большого взрыва, ибо имелась инфляция пространствовремени (тоже, кстати, человеческий термин), которая феноменологически представляла собой сущностное взаимодействие пространства и времени внутри субстанции пространоствовремени. Метафизическое трение породило высшую форму существования энергии — информацию, которая породила низшую форму, называемую людьми материей. Она является всем, что окружает человека, а также она есть всё, потенциально существующее нечто в зародыше. Оно не живое и не мертвое, оно — гомункул материального мира. Гомункула способен обнаружить научный инструмент.

Важно понимать и помнить иное: обязательно останется неразгаданная часть гомункула, которую ум не познает. Но жажда и любопытство толкали на протяжении миллионов лет человечество вперед — так оно в своем заблуждении думало. Весь научно-технических прогресс по сути своей не являлся прогрессом, а являлся процедурой совершенствования инструмента познания. Поэтому, чтобы окончательно познать, человек должен, отбросив все инструменты, стать высшей формой энергии, то есть перекодироваться в чистую информацию, а далее открывается прямой путь к исчерпывающему знанию, к пространствовремени. И вот, именно в сей краткий миг любое знание становится прахом, ибо становится ненужным, тогда каждый из дошедших до вершины вершин и до глубин глубины возвращается в Колыбель мироздания. Так было всегда…

— Так было всегда, — повторял фразу немецкий солдат, разматывая промасленные тряпки и обнажая металлический холодный и совершенный механизм для убийства, слепо полагаясь, как и миллионы лет назад, на инструмент. Только на инструмент, и лишь в кратковременных прозрениях малая часть людей интуитивно вылавливали музыку эмпиреев, среди которой угадывались отдельные звуки. Они намекали, что есть другие пути познания, не механистические пути.

Конечно, миллион лет назад не существовало никакого огнестрельного оружия, тем более такого податливого и безотказного, как снайперская винтовка. Миллион лет назад человек был частью животного царства, можно было говорить о гоминидах, которые недалеко ушли от нынешних людей в своем развитии. Только интеллект, только инструмент претерпел изменения. Восемьсот тысяч лет назад человеку удалось отделиться от животного царства и создать хоть что-то похожее на инструменты, но это было не главным. Случилось то, что не заметил он сам: выйдя от зверей, метафорично переползая с одной эволюционной ветки на другую, забрал человек разумный с покинутых ветвей многое от животных, в том числе инстинкт самоуничтожения, как залог будущего вымирания, на случай если ветвь прорастет не туда.

Снайперская винтовка MAUSER 98K с прицелом ZF39 ласково легла в руки, прислонившись к плечу и затихнув, ожидая команды.

— Так было всегда. Такое уже происходило. Сейчас всё кончится. Так было всегда. Такое уже происходило, — безумно, как дьявольскую молитву, прошептал солдат по-немецки, перебрав слова как четки.

Он нашел в оптике цель.

— Так было всегда. Я помню. Должно же закончиться этот ад, в конце концов.

В перекрестии смерти оказалась группа людей, среди которых был генерал, был и тот рядовой. Красный генерал. Красный солдат. Перекрестие смерти. Все залило кровью. Снайпер задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Перст судьбы врезался в затылок советскому солдату. Брызги. Куски влажной плоти. Хлюпающий и чмокающий звук. Снайпер на секунду оторвался от окуляра и увидел, что там ничего нет. Не было рокового выстрела. Не было суматохи. Не было ответных действий. Они его не заметили. Снайпер глянул сквозь перекрестие — спокойствие. Советский солдат жив, потому что перст судьбы металлическим ногтем не пронзил ему затылок, потому что снайпер не белокурая бестия, не сверхчеловек, а тщедушный и слепой котенок, который уткнулся опять в то же самое препятствие. Беззуба воля человеческая перед настоящим перстом судьбы. Люди только и могут, что разыгрывать из себя властелинов мира, властелинов чужих жизней, а сами только удивленно твердят:

— Так было всегда. Кто ты? Кто ты?

Встал на колени в проеме окна и беспорядочно начал сыпать металлом на советских военных.

Затем всё повторилось. Вся дьявольская круговерть. Вновь перекрестие, но на этот раз не один выстрел. Снайпер, успев выпустить только две пули, замертво упал и свесился из окна подобно тряпичной кукле, которую бросил хозяин на произвол судьбы.

Кукла вновь глянула в прицел. Все были на местах. Задержка дыхания. Выстрел. И всё исчезло. Они скатились в яму. Советский солдат упал с пробитым черепом, но вылез из ямы живой и невредимый. Прозвучали ответные выстрелы, но снайпер успел сползти на пол, бросив винтовку. Пули просвистели над головой. По-пластунски немец быстро как ящерица дополз до двери и выбежал в коридор. Сквозь учащенное дыхание и колотившееся сердце он различил быстрые шаги — советские солдаты ворвались здание.

На краю собственного слуха снайпер услышал грохот сапог, стучали они со всех сторон, и он увидел, кажется, близко знакомые каски с красными звездами. Нужно укрытие — вот оно. Нырок. Выстрелы. Пули над головой как обезумевшие пчелы пролетели и вгрызлись в стену. Сдаваться? Никогда! Немец достал табельный пистолет, ствол его подобно стальному пальцу приложил к губам, прося тишины. Скоро всё закончится, скоро он сгинет в такую мертвящую тишину, что никто и никогда не посмеет выковырять его из бездны, достучаться, добудиться, разбудить, прогнать вечный сон, но вечного сна в небытии не существовало. Было вечное возвращение.

Мысль о нем немого успокоила. Всё повторяется, а, значит, уже это было, этот выстрел из окна случался, эта великая война происходила, и имелось даже подтверждение: русский солдат. Он каждый раз умирал, и каждый раз воскресал невредимым. Это не означало, что он невредим, а говорило о том, что вселенная в последние мгновения жизни снайпера показывала раз за разом свою суть, показывала ему вечное возвращение.

Палец лег на курок. Одно легкое усилие — и немец отправился бы в очередное вечное возвращение, но сильная рука вырвала оружие. Он не заметил, как они оказались рядом, как окружили его, он не успел даже случайно спустить курок. Руки завернули за спину, и полусогнутого вывели они его из строения.

На улице немец пришел в себя, очумело оглядываясь по сторонам. Взгляд пленного плясал и вдруг остановился на русском солдате. Пересечение судеб длилось мгновение, но ему почудилось, что короткий промежуток времени разорвался в голове на множество осколков. Они, разлетевшись в разные стороны, замедлили полет, остановились и ушли обратно туда, где эпицентр взрыва, которым был русский воин. Иван Великий. Хотя он знал, никакой он ни Иван, у него другое имя — Антон Сокольский, но о его имени стоит молчать на допросе, и если будут пытки… Он зажмурился, и опять открыл глаза. Тупой взгляд споткнулся об русского солдата. Снайпер видел его впервые, но, зная о нем всё (откуда?), удивился тому, что, скорей всего, не было никакого вечного возвращения, а просто этот советский воин избран вселенной, раз она не захотела его смерти. «Кто ты такой?» — хотелось немцу сказать, но губы не подчинились, будто им помешал воздух, майский воздух, который оказался сухим и липким.

Майский воздух был сухим и липким. Под ногами хрустела крошка, как хрустит перед строительством очередного мира пружина заводимых часов, и в скрытом механизме прячется не нарожденный свет и безучастная плоть. Есть птицы как ангелы, которых не существует, они есть метафора сна нового мира о самом себе. Птицы перелетают с ветви на ветвь, неся новые силы и дыхание, они распределяют их между ветками гомеостатического мироздания.

Оно наблюдает и видит, что смерть отгремела грубыми сапогами по Берлину, и иногда ее отголоски вспыхивали то тут, то там. Один из них, прежде чем ударить, затих в высоком окне облезлого здания неотличимого от иных на этой когда-то мирной улице. Антон вряд ли смог бы объяснить себе тревожное ощущение предсуществования мысли, посетившее в роковой момент. Но чем дольше он в него всматривался и вслушивался, тем сильнее внутренний взгляд покрывался мутной пленкой, будто кто-то пытался скрыть предмет. Возможно, так происходит с любым взглядом человека, идущего сквозь время и пространство. Человек желает вникнуть в суть вещей окружающего мира, но вскоре устает, взгляд мутнеет, и человек отказывается от сосредоточенного изучения и вступает в новый день с плотно закрытыми глазами.

Острый взгляд смерти из окна в затылок, и Антон, не осознавая, что холодные ее пальцы коснулись кожи, машинально повернул голову. Край зрения наполнился звучанием будущих картин, словно весной полноводная река вышла из берегов. Это было предсущестование мысли о скорой беде. Оно поймало его в свои липкие сети. Он схватил за рукав генерала и, увлекая за собой остальных, упал, затем съехал в яму по крупным обкатанным камням крошева. Тогда и прозвучал выстрел где-то над ними, смертоносный плевок поднял пыль, и всё было кончено — беда скользнула мимо. Секунду спустя, Антон увидел военных. Они встали из ямы, отряхиваясь. Снайпер к этому времени был мертв, его тело, подобно тряпичной кукле, что набито мокрым песком, тяжело свисло из окна. Антон удивился. Во-первых, зачем стрелять? Во-вторых, получалось, что снайпер не лежал, что было логично, а сидел. И когда время его жизни остановилось, завалился вперед. Антон видел последнее движение вражеского тела, как закольцованную кинопленку. Тело грузно подалось вперед и легло на живот, свесив руки и часть туловища из окна, затем встало и вновь повторило этот странный макабрический танец.

Антон опустил взгляд в яму и увидел мертвое тело. Значит, кто-то убит. Прозвучал один выстрел, или несколько? Он увидел тело, лежащее на дне, тело никто не замечал. В следующую секунду с холодным ужасом Антон осознал, что это его тело. Точнее, это было его тело, которое должно быть на дне, но неведомая сущность с натужным сухим стальным хрустом провернула механизм мироздания так, что тело на дне воронки растворилось в воздухе.

— Рядовой, всё в порядке?

— Так точно.

Нет, не всё в порядке. Видимо, упал неудачно в яму: скатываясь, ударился головой о камень. Антон машинально коснулся затылка. Крови не было, а головная боль, как показалось ему, исчезла от прикосновения, и только после осознал, что затылок болел не у него, а у того двойника, который мертвым лежал на дне ямы мгновение назад. Но даже у двойника голова болела мгновение, ибо пуля оборвала страдания и растворила сознание доппельгангера в гомеостатическом мироздании. Или он, Антон Сокольский, на самом деле и есть выживший доппельгангер?

А кто тот, кто умер, кем он был?

Пуля?

Пуля не предназначалась Антону, ведь никому не нужен простой солдат, целились, конечно, в командование, но неприятное ощущение отвратительной публичности не прошло. Кто-то выгнал его на ослепляющий свет мироздания, заставив остаться в этом мире, следовательно, всё не случайно, хоть и выглядит как случайность.

Антон, встав и поправив пилотку, услышал бодрый голос генерала:

— Как фамилия, рядовой?

— Сокольский, товарищ генерал! — и отдал честь.

— Молодец!

— Снайпер убит?

— С чего ты взял? Жив голубчик.

— Как?

Генерал ничего не ответил, а только взглядом показал в сторону дома. Антон поднял глаза и увидел призрака, свисающего из окна. Секунду спустя призрак исчез. Теперь-то Антон знал — привиделось. Он скользнул взглядом вниз и увидел черный прямоугольник входа. Из него бойцы вывели снайпера, заломив ему руки за спину, держали железной хваткой за плечи, отчего тот наклонился вперед, смотрел исподлобья затравленным зверем. Что-то было в его взоре нечеловеческое и дикое, а самое главное, противоречащее природе вещей. Глаза бездны говорили с людьми, они пытались сказать, что здесь ему не место, быть пойманным — не его судьба, всё вымышлено, и поэтому в черных зрачках, как в озере трепыхнулось на дне удивление.

Солдаты остановились ненадолго, снайпер посмотрел на Антона и спросил:

— Wer bist du?

Солдаты повели снайпера дальше, но тот конвульсивно дернулся, вывернул тело, неестественно задрал голову, чтобы посмотреть назад и снова ледяной взгляд как многотонный молот упал на Антона, и вопрос повторился:

— Wer bist du?!

— Рядовой Сокольский, ты его знаешь?

— Впервые вижу, товарищ генерал.

«Кто ты?» — вот, что повторял нацистский снайпер, не понимая, что советский солдат мог и не знать чужого языка. Антон впервые увидел это лицо, но его испугал вопрос врага, потому что сам минуту назад задавался им. Кто он на самом деле? Он еще жив? Или настоящий рядовой Сокольский погиб там, в воронке от взрыва, а секунду спустя вселенная стерла его из памяти всех людей? И Антон решил: может всё, что угодно случиться на войне. Самые пугающие и мистические происшествия объясняются игрой покалеченного рассудка. Когда человек идет по грани, которая отделяет жизнь и смерть, не стоит удивляться тем происшествиям, что кажутся невероятными. Возможно всё, но и ничего невозможно. Поверхностная логика предполагает два ответа на вопрос: этот человек жив или мертв? Но существует третий ответ. Минуту назад Антону показалось, что он услышал этот ответ.

Был приказ проверить лежбище снайпера. Действовать нужно осторожно, вдруг враг еще есть где-то и не один; прячется он в здании, или около, неважно, но здание оказалось мертвым, и округа молчала, и до конца дня не случилось не одного инцидента.

На всех этажах и в других комнатах стояла вязкая непривычная тишина. Так секунду назад бушевала буря, а секунду спустя она исчезла, и уже не удивителен хаос, захлестнувший мир, а тишина после него.

Солдаты вошли в комнату, где прятался снайпер. Они осмотрелись, прислушались и обернулись на шаги прозвучавшие сзади. Вошли двое в штатской одежде, что удивительно. Незнакомцы представились сотрудниками Народного Комиссариата Государственной Безопасности, показав удостоверения.

— Ершов Мэлс Григорьевич.

— Беляков Сергей Иванович.

— Минутку, — ответил командир, рассматривая удостоверения, — что значит «СП№2»?

— Специальный отдел номер два, — ответил Ершов.

Он был старшим. Беляков, пока находился в комнате, не проронил ни слова.

Командир продолжал рассматривать удостоверения.

— Всё в порядке, товарищ старший лейтенант?

— Да, — произнес тот, вернув документы.

Комната, откуда стрелял немецкий солдат, оказалась захламленной, особенно у окна, где разбросана грязная одежда, на подоконнике лежала шинель, под подоконником аккуратно сложены пустые жестяные банки из-под тушенки, а рядом приставлен ранец образца 1939 года с клапаном из телячьей кожи.

На полу валялись книги, книжный шкаф — пуст. Ершов внимательно изучил его, опустил взгляд вниз и, задумавшись, долго смотрел в одну точку, затем, точно удивившись и поймав вопросительный взгляд командира роты, сказал:

— Вы ждете объяснений, товарищ старший лейтенант? Понимаю.

— А я не понимаю, в каком вы звании?

— Это неважно. Снайпер схвачен. Его зовут Эрхарт Юнгер.

— Откуда у вас такие сведения?

Ершов ничего не ответил. Он повернулся к окну, подошел к ранцу и, присев, открыл его. Внутри лежали нетронутые банки с тушенкой. Ершов, переведя взгляд, сосчитал пустые банки. Их двенадцать штук. Кроме еды в ранце лежала записная книжка в темном кожаном переплете. Она легко убиралась в ладони. Чернильный карандаш был спрятан между корешком и капталом. На страницах крупным неуверенным почерком имелись короткие заметки, где каждая новая заметка начиналась одним и тем же набором цифр: «05-15-45». Ершов, пролистнув вперед и прочитав «Die Philosophie von Raum und Zeit», забрал вещественное доказательство себе, положив его во внутренний карман одежды.

Поднявшись, он предупредил командира:

— Все вопросы, товарищ старший лейтенант, направляйте вышестоящим по званию. Они владеют информацией и всё могут объяснить вам. Честь имею.

Последние два слова показались командиру чужеродными, будто случайно забредшими сюда, и он подумал: «А не показалось ли?»

Но нет, так как два человека из комиссариата в штатском удалялись и говорили между собой. Ухо четко уловило кусок странного диалога.

— Ничего еще, всё только начинается.

— Вы говорили об этом и раньше.

— События развиваются медленно, не в течение жизни одного поколения, а в течение столетий, значит, и нам не стоит спешить. Человек не замечает, как растут волосы на голове, но они ведь растут.

— На что вы намекаете?

— В тысяча девятьсот шестнадцатом году Карл Шварцшильд теоретически предсказал существование «черных дыр». Они будут открыты. А до этих событий, то есть за шестнадцать лет до Шварцшильда предложена квантовая интерпретация мироздания.

«Странные они», — подумал военный и вновь осмотрелся.

Безликим замечанием он пожелал заглушить беспокойную мысль о том, что товарищ Ершов взял записную книжку немецкого снайпера, которая явно содержала секретные сведения. Специальный отдел за номером два? Чем они занимаются, точнее, каков род их деятельности, каков род разведданных интересует отдел?

Военный подошел к пустому книжному шкафу и машинально распахнул дверцы. В шкафу лежала мертвая серая птица. Она оказалась небольшой, лежала на спинке, раскинув крылья, словно даже сейчас продолжала свой полет.

Среди груды книг, что была рядом, выделялась одна книга — большого размера со странной надписью, кажется, на латыни. «Arcanum».

— Арканум.

— Что?

— Арканум, — повторил солдат, указав на обложку. — Какая-то алхимическая галиматья.

— А что внутри?

Он открыл первую страницу и увидел травяной узор. Это точно напоминало узор, что создан неизвестным художником без использования правил зеркальной или лучевой симметрии. На первый взгляд — это перемолотая слегка подсушенная трава, которую ровным слоем насыпали и прижали стеклом. На второй взгляд рисунок походил на чередование зеленых и черных областей, где черное напоминало азбуку Морзе. Точки и тире, а пространство между ними заполнено зеленым травяным цветом, но солдат знал азбуку Морзе и убедился, что это бессмысленный набор. Каждая страница таинственной книги содержала хаос символов, что не повторялся: новый лист — новое случайное послание, не содержащее сведений.

— Ничего.

— Она единственная непонятная книга среди прочих. Остальные — на немецком языке. Смотри, «Фауст» Гете.

Бойцы прошли в соседнюю комнату.

<…>

Началось всё дня три назад, но только сегодня я понял это, хотя никакого сегодня в привычном понимании уже не существовало. Всё субъективно. Мир вращался вокруг субъективности моего сознания. Объективно же люди жили и двигались по шкале времени от условного прошлого через настоящее и в день грядущий. Я есть только здесь — в бесконечном «сейчас», которое потеряло смысл. Теперь не знаю, имелось ли личное прошлое, только мое прошлое, или те обрывки воспоминаний не более чем иллюзорность? Откуда они? Я всегда существовал в брошенном здании, всегда было окно и моя снайперская винтовка, и сжимал я ее в руках, будто спасительную соломинку, как единственный и однозначный материальный объект этого мира, сошедшего с ума. Оружие давало надежу, что всё скоро кончится. Речь не шла о благополучном исходе, речь шла просто об исходе.

Почему я должен их убить? Вопрос для меня закрытый и покрытый пеленой таинственного плотного тумана. Только одно: долженствование. В окуляре прицела появилась группа солдат вместе с офицерским составом; кажется, был среди них и генерал. Прицелился и нажал на спусковой крючок, и пока летела пуля из дула винтовки в группу людей, я успел исчезнуть, то есть я не успел увидеть результата. Почудилось мне, будто провалился я в глубокий и короткий сон, что длился подобно бесконечному мигу и походил на дурную и жуткую бесконечность небытия меж двух миров.

Когда очнулся, решил: это сон. Я на время успокоился. Соломоновой сон. Кажется ему (по легенде) приснился важный сон, который он сразу забыл после пробуждения. Царь только вынес ощущение важности увиденного в мире грез. Так и у меня. Но я вынес тревогу с едва уловимым ощущением реальности, то есть не сон снился, а было воспоминание, вот только не могло это быть воспоминанием, и себе, в конце концов, смог объяснить одно: то, что увидел, случилось на самом деле, но произошедшее не являлось памятью, ибо память хранит прошлое, а я же хранил настоящее.

Ни слова о страхе, ни минуты на панику, но холодок змеей лизнул позвоночник, когда обнаружил следующее: во-первых, боекомплект для винтовки не потрачен, а, во-вторых, в прицеле появилась та же группа советских военных. Их движения и перемещения в пространстве и времени оказались теми же, что и во сне. Да, тогда я считал увиденное сном, но на самом деле… Однако идем по порядку: строго, не торопясь, минута за минутой. То, что случилось во сне, повторилось наяву. Это говорило о вечном возвращении, которое пережил Фридрих Ницше, только ощущения мои были глубже и многослойней. Я мог бы сказать: то, что со мной сейчас происходит, уже случалось. Но как в поле внезапно появились яркие красные цветы среди океана белых цветов, так заалело ощущение того, что место это одновременно знакомо и нечто едва уловимое присутствовало, нечто инородное, и чья-то невидимая рука пыталась указать на отличие или отличия.

Итак, группа красноармейцев, хотя, вроде, никто их так не называет, попала в перекрестие прицела. Кто-то невидимый нежно положил руку на плечо, я замер, прислушался и вдруг отвел винтовку чуть в сторону, приподнялся и произвел несколько беспомощных выстрелов, которые закончились небытием, но в этот раз я увидел соломонов сон. Я разглядел пространство и время отдельно от материальных объектов, отдельно от космического вакуума. То ли я сам смог, то ли кто-то помог мне очистить зрение от суетного восприятия реальности. Я увидел не сон (теперь-то точно знал, что всё было по-настоящему), я увидел невообразимое нечто, которое быстро расширялось, порождая пространство и время, и они, сталкиваясь друг с другом, породили музыку. Я не услышал ее, я ее увидел и впал в уныние оттого, что немецкий язык, да и человеческий язык не способен выразить моего чувства: видение музыки. Это не были ноты, это была музыка, обретшая плоть невидимого духа, который мановением перста отделил от себя материю. Материю я смог понять и объяснить: все материальные предметы этого мира, включая корпускулы и волны и сам вакуум — вот, что оказалось материей.

Я опять очнулся. Был тот же день. На мгновение меня объял ужас. В умственной лихорадке вдруг вспомнил легенду из «Народных сказаний» Отмара о Рип Ван Винкле, только я не он. Он проспал двадцать лет, то есть переместился в будущее, а я застрял в настоящем, но, как и в легенде, со мной велась игра со временем и пространством, но кто в нее играл? Я не желал этой игры. Боекомплект был полон. Те же советские солдаты и офицеры появились в прицеле. Я осознал, что именно я виноват в том, что застрял, и я понял, как разорвать дурную бесконечность сна наяву: не стрелять. Я отложил винтовку, сполз на пол и затих. Слушая сердцебиение, изучал пустой книжный шкаф, думая о книгах, думая о родном доме, в который не вернусь никогда. Представил маленькую домашнюю библиотеку. Перевел взгляд на книги, сложенные на полу. Неосознанно пересчитал корешки, забыл число книг, начал заново, вновь забыл. Заметил большой фолиант темно-зеленого цвета. Рука сама потянулась к нему. Вытащил книгу. Некоторые из книг глухо упали на пол, но мое внимание захватил зеленый фолиант. На обложке имелось название «ARCANUM». Открыв, ничего не увидел, кроме странного хаотичного травяного узора. Он был на всех страницах.

Окно, рядом с которым я лежал, находилось напротив входа. Дверь осторожно приоткрылась, затем с грохотом распахнулась. На пороге стоял советский солдат. «Кто ты?» — успел я задать вопрос. Услышал дребезг стекла. Это в закрытом книжном шкафу о стеклянную дверцу билась маленькая серая птица. Она была моим сердцем. Мгновение спустя, смутное ощущение, словно ангел, танцующий на кончике иглы, успело вспыхнуть и оставить след в умирающем мозге.

То неясное ощущение тревоги с легким налетом реальности, о котором написал выше, вновь посетило меня совершенно преображенным, точно кто-то встряхнул мир как колбу и перемешал ее содержимое, и я увидел ту же реальность, только не туманную, а реальность изменившуюся, где элементы, сместившись, встали-таки наконец в нужные ячейки. Ум сам связал воедино два состояния: тот первый раз — первый набросок невидимого художника — предощущения; и второй раз, когда созерцал нечто.

Трудно объяснить это «нечто», неподвластное человеческому сознанию. Можно сказать грубо: свет был вокруг и источник его не определим. Я точно знал, что он есть, что это не лучи преломленные туманной субстанцией, которая имелась вокруг. В какой-то момент перестал рассуждать про себя об источнике и свойствах свечения, так как осознал: я и есть тот источник света. В мировых религиях свет всегда обретал этическое измерение, словно появлялась четвертая координата, здесь же (здесь, конечно, просто условность), так вот, здесь свет не имел этического измерения. Не то чтобы он был безлик (я ощущал присутствие сущности), но сущность стояла выше человеческих представлений о добре и зле, она не была равнодушна к ним, она их знала, но оценивала по-своему, следовательно, у нее имелась своя мораль, которая осталась непостижимой.

Кроме того, этот свет, сквозящий через меня, и есть та сущность и в тоже время я на самом деле был одновременно частью ее и ей, и всецело всем. Столько множество противоречий столкнулись в мозгу, что перестал мыслить. Ум, не справившийся, отказался выполнять главную функцию — думать. Видимо, сущность так часто поступала со всей живой материей в мире: когда хотела скрыться, она ненадолго открывалась полностью, смущала разум, и разум отказывался биться над разгадкой тайны тайн мироздания. Но когда она желала достичь своих целей, то открывалась лишь одним аспектом, как если б она светила прожектором среди кромешной тьмы, и яркий сноп прочерчивал в мгновение путь. И я увидел этот путь за секунду до пробуждения.

Я понял, что хотела сущность.

Она показала дорогу, точнее способ разорвать петлю времени, в которой я запутался как в силке.

Не нужно никого убивать. Группа советских воинов должна выжить вся, никто не умрет, но перекрестие в оптике обязано остановиться на затылке рядового красноармейца, именно туда и полетит пуля, одновременно достигнув и не достигнув цели. Я не понял, как может быть так: мертв и жив в одно и то же время, но сущность не удосужилась объяснить, она не показала миражей, она не сделала полунамека. Мой молчаливый вопрос направленный внутрь и вовне оказался всего лишь ледяным булыжником среди горящих звезд бескрайнего космоса. Вопрос не имел смысла. Звезды молчали. Мироздание безмолвствовало, а я не стал настаивать на разъяснении.

Главное сейчас — разорвать порочный круг.

Винтовка в руках.

Три часа дня и сорок пять минут.

Я знал точное время.

Я знал и не знал одновременно имени солдата. Что же касается сущности, то для нее не имели значения самоназвания, так как она сама их порождала и тут же забывала, превращая в океанскую воду, в пыль дорожную, в бесконечные расстояния, в вечность, в мгновения, в молекулы — во всё, что пожелаете, насколько хватит человеческого воображения. Всё, везде и сразу.

Время.

Пространство.

Они уже здесь, поэтому и конец этим записям.

<…>

15 мая 1945 года.

г. Берлин.

Я, ст. следователь специального отдела №2 Народного Комиссариата Государственного Безопасности (НКГБ) Ершов Мэлс Григорьевич 1919 года рождения, уроженец с. Яндобы, Аликовского района, Чувашской АССР, русский, гражданин СССР, член КПСС с 1939 года при участии следователя Белякова Сергея Ивановича 1920 года рождения, уроженца г. Томска, Томской области, русского, гражданина СССР, члена КПСС с 1941 года проводили допрос немецкого снайпера Эрхарта Юнгера в качестве главного подозреваемого в планировании, подготовке и осуществлении покушения на жизнь и здоровье младшего офицерского состава, представителя генералитета и солдат КА.

Юридическим основанием для проведения следственных мероприятий является указ №39 Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г.

Вопрос: Назовите ваше полное имя.

Ответ: Эрхарт Эб Юнгер.

Вопрос: Звание.

Ответ: Обергефрайтер 98-ой пехотной дивизии третьей роты.

Вопрос: Сколько человек было в роте?

Ответ: 200-ти человек.

Вопрос: Где они?

Ответ: Не могу ответить на данный вопрос.

Вопрос: В здании вы были обнаружены одни. Боевые действия в данном районе закончились четыре дня назад. Как вы объясните исчезновение двухсот человек?

Ответ: Объяснить исчезновение двухсот человек я не могу, могу лишь предположить, что они были убиты. Скорей всего, я для них тоже исчез. Куда, вряд ли им известно. Я существовал вне пространства и времени.

Вопрос: Это имеет какое-то отношение к записной книжке, обнаруженной в вашем ранце? Те записи вы назвали «Философия пространства и времени».

Ответ: Это имеет прямое отношение. Там всё описано, что со мной случилось.

Вопрос: Каково было ваше задание?

Ответ: Совершить покушение на советского солдата.

Вопрос: Кто непосредственно отдал приказ?

Ответ: Мироздание.

Вопрос: Кто непосредственно отдал приказ?

Ответ: Вы не поймете. Немецкое командование здесь не причем. Я не отрицаю, что совершил попытку убийства рядового Красной Армии, имени которого не знаю.

Вопрос: Что означал ваш вопрос «Кто ты?», обращенный к рядовому, когда вы его увидели? Вы знали рядового Сокольского?

Ответ: Я не знал имени этого рядового. Мой вопрос, обращенный к нему, означал только следующее: я хотел иметь понятие о планах мироздания в отношении его персоны.

Вопрос: Это ваш окончательный ответ?

Ответ: Да.

Вопрос: Вам отдало приказ мироздание убить рядового Красной Армии Сокольского Антона Андреевича, но при этом вы промахнулись?

Ответ: Да. Именно так и должно было свершиться. Я должен был стрелять и промахнуться, он должен был выжить. Я не знаю, зачем мирозданию понадобилось сохранить ему жизнь и при этом подвергнуть опасности жизнь и здоровье рядового Красной Армии.

Вопрос: А жизни и здоровье остальных?

Ответ: Им ничего не угрожало?

Вопрос: Готовы ли вы письменно подтвердить сказанное вами выше?

Ответ: Да.

Вопрос: Хотите ли вы добавить что-то по этому делу?

Ответ: Да. Вся необходимая информация по делу содержится в моей записной книжке.

Предварительный допрос Эрхарта Эб Юнгера окончен.

Допросил ст. следователь специального отдела №2 НКГБ СССР

ст. л-т / подпись / дата / Ершов М.Г. /

Присвоенный номер протокола допроса: СП2-________________

Гриф: Хранить вечно.

<…>

Вся жизнь, которая влачилась, как хвост с перемолотым хрящом, отпала сама собой, точно хвост ящерицы, или отслужившая срок змеиная кожа. Теперь смотришь на сброшенную кожу и дивишься тому, что она была тобой, частью тебя. Звучит, конечно же, безумно, но факт остался фактом. Взгляд сменился; он застыл, как взгляд ценителя изобразительного искусства, что увидел в обыкновенной картине глубокую геометрию смыслов. На ней (на картине) глупые обезьянки в окружении фруктов и орешков, а на заднем фоне, если сосредоточиться до возникновения внутреннего напряжения осознанности, можно заметить окно. В него виден городской сад, сад далекий и неуловимый, кажущийся ненастоящим, но как раз эти обезьянки с пустыми глазами и есть иллюзия, а сад…

Очень часто, прогуливаясь по довоенному Берлину, я ловил себя на мысли, что знакомые места ничто иное как оболочка, скрывающая внутри себя пустоту. На мгновение знакомое становилось чужым, и мнилось: ты здесь впервые и никогда такое не повторится. Скольжение по кромке смыслов, уклоняясь от самих смыслов — вот оно. Оно — скольжение по касательной повседневности. И прорастает бередящая душу тревога, что ты один в этом мире, как бездушный утес в океане, который возвышается над бурливыми водами, а потом пробивается сквозь слой камня росток со жгучим соком внутри: желаешь совершить побег к реальности, но бежать некуда, всё кончено.

Я это понял, когда увидел собственную смерть многократно, когда с облегчением умирал и с ужасом перерождался в той же самой тюрьме, и с каждым пробуждением внутри ломались мостки, связывающие мир, шитый белыми нитками социальных условностей. Всё было социальной условностью, и жить не хотелось бесконечно в этом мире, ибо нет ничего скучнее и страшнее бессмертия. Куда честнее обрести высший смысл и окаменеть, стать морским утесом.

Даже снайперская винтовка в руках превратилась в металлический кусок нелепости. Кричал мозг, что двигаться некуда. Схватка внутреннего и внешнего достигла белого каления, и мироздание готово было рассыпаться снопами искр. Вспыхнуть напоследок и погрязнуть во тьме.

Но ничего не произошло, связь времен не распалась, а возникла бесконечная вереница слов допроса. Интересно, они поняли, о чем я им пытался говорить? Донес ли до них тайные смыслы фраз? Наверно, нет. Ведь я для них сошел с ума?

<…>

— Ваше мнение, товарищ старший лейтенант? — спросил Беляков. Ершов пожал плечами. — Впечатления?

— Мы не должны руководствоваться впечатлениями. Только фактами. Но… — Ершов взял протокол и подписал его. — Сокольский и Юнгер будто сидели в одной камере.

— В разных комнатах на разных этажах. Сговориться не могли.

— Обоюдное сумасшествие.

— Сокольский не произвел такого впечатления, в отличие от немца.

Беляков забрал протокол предварительного допроса и, завизировав, внимательно посмотрел на старшего следователя. Тот не отреагировал, будто не заметил, а, возможно, так и случилось — не заметил.

Предстоящая вереница допросов вызвала у Ершова ощущение тоски и неприязни. Не сама юридическая процедура, а маячивший за ней призрак не оформившейся неудовлетворенности, точно в портфеле лежал подложный документ, который хоть и не нес серьезных последствий, но был подобен смявшейся стельке в ботинке — ходить не мешал, но и не давал забыть о себе. Что же это было?

Ершов вспомнил отдых в Крыму, солнечный день, влажный ветерок с моря, легкое дыхание и камешек, попавший в сандалию, не камешек, а больше песчинки, песочная крошка. И удивило его тогда, что незначительный объект способен привлечь внимание большого человека и сбить с накатанных рельс умиротворенных размышлений.

— Да… Сокольский… — вернувшись из воспоминаний, рассеяно произнес Ершов. — Сокольский выглядит чуть напуганным, но не самой войной, или боевыми действами. Можно ли солдату привыкнуть к войне. Чувства притупляются.

— О чем вы, Мэлс Григорьевич?

— Он слегка растерян. Я о Сокольском. Кто он вообще такой?

— Служит недавно. Восемнадцать лет ему исполнится в этом году.

— Ушел добровольцем?

— Верно. Из института… Не помню, как его полное название. Сейчас гляну.

— Не надо. Какой факультет? Помнишь?

— Биология и биомедицина. — Беляков удивился. — Разве это важно?

— Нет, пожалуй.

— Может, еще раз допросить?

— Нас больше интересует немецкий снайпер.

— Он что-то не договаривает? Да?

— Возможно.

Ощущение подложного документа в воображаемом портфеле обозначалось четче, как с таяньем снегов проступает яснее прошлогодняя почва, точно снег консервирует прошлое, а с приходом тепла освежает память человека, молчаливо говоря: смотрите, люди, это ваша земля, но сегодня она чужая, потому как времени минуло много.

Ершову показалось, (стоило ли доверять интуиции), что мысль или краткая односложная идея, которая явилась ему на ум, но еще не оформилась в слова, на самом деле существовала раньше. Внутренняя раздвоенность породила приглушенную ментальную боль, похожую на страдания дерева под ударами топора. Он осознал, что хотел спасти Эрхарта Эб Юнгера и в тоже время желал запустить следствие по естественному руслу дальнейших событий.

Да…

Следствие…

Военный трибунал…

Песчаная крошка затвердела и превратилась в острый камешек.

Есть дело, которому он служил — спецотдел №2, но еще существовало воздействие общества, внешних обстоятельств, в конце концов, но всё это оказалось полбеды. Где-то, словно между двух огней долга и дела металось личное. Оно притихло в тисках текучего бытия и текущей ситуации. Сознание определяет бытие, или бытие определяет сознание? Такие сомнения подобны смертному приговору самому себе, а на самом деле искать ответ на этот вопрос — пустая трата времени, не стоит овчинка выделки, ибо проблема намного сложнее, многоэтажнее, причем часть ярусов уходит глубоко под землю, а верхние уровни теряются в облаках.

— Я не знаю, каковы твои ощущения, — заговорил вновь Ершов, — но мы упускаем нечто важное.

— Опыт, — неопределенно ответил Беляков.

— Да, опыт следователя здесь играет роль. Мы упускаем не то чтобы немецкого снайпера, а нечто помимо его самого.

— Не совсем понимаю, Мэлс Григорьевич.

— Я пока тоже.

— Тогда задам вопрос в лоб: с подобным наш спецотдел сталкивался? Вы же знаете, я у вас недавно служу.

— Нет. Не припоминаются подобные дела. Нужно ли заглядывать в архив…

— А те года?

— Какие года?

— О которых вы упомянули. Тысяча девятисотый год, шестнадцатый год?

— Это лишь косвенные улики, как сказало бы следствие.

Ершова на мгновение поразил отблеск одной мысли, будто кем-то подсказанной. О ней он никому не говорил. Старший следователь увидел космическую матрицу, которая как сверток бесшумно развернулась и застыла, и эта матрица стала трафаретом для всего живого и мертвого. Гигантский ланцет уверенно и быстро вырезал по контуру трафарета очертания всех материальных объектов, а также всего того, что невидно человеческому глазу: волны, излучения, солнечные ветра — весь дух космизма. Он заполнил оставшиеся пустоты.

Апрель 2025 года.