Кормчий

Его не могла успокоить мысль о спасенной жизни, также жгуче беспокоила мысль об упущенных возможностях. По сути, две диаметрально противоположные они оказались одинаковыми по настроению, хотя откуда, из какого душевного сора сумели вырасти настроения? Мысли ему виделись айсбергами в океане человеческих рассуждений — молчаливые и холодные. Можно закрыть глаза, не смотреть на айсберги, но куда ты денешь океан, если он живет внутри?

Айсберги скрыты на девяносто процентов. Только десять процентов видны и ясны, оттого прекрасны в своем пугающем величии, словно скульптуры, высеченные из мраморных монолитов. Есть ли в камне душа? Души в камне нет, ее вдыхают, она приходит извне.

Никогда он не задумывался о подобном.

Человеческое тело схоже с камнем. В нем нет души. Ее вдыхают извне. Человек — есть кусок теплого мяса, способный шевелиться, но имеется нечто, помимо слепой плоти, и тогда плоскость становится объемом.

Необходимо остановить бесконечное плавание айсбергов, ибо всё начинало превращаться в апологию самого себя. Эти слова неофициального допроса были смешны, беспомощны, а самое печальное гнездилось в гордом начале диалога, будто успешная речь, подготовленная для публики:

— Этот допрос не для протокола.

Эрхарт промолчал.

— Никто не узнает.

— У стен есть уши, — наконец ответил немецкий снайпер.

— Пустая фигура речи.

— Не опасаетесь, что вас подслушают?

— Это стоит держать в голове, но… Приступим?

— Да, — задумчиво ответил Эрхарт.

— Ты успокоился?

— Немного.

— Не думай о том, что я подумаю, когда ты прямо будешь отвечать на мои вопросы. Пусть ответы будут нелепы. Что означают слова «философия пространства и времени»?

— Пространство и время философичны. Но на самом деле я хотел выразить глубинные ощущения, для которых нет человеческих слов.

— Разве есть то, что невозможно описать словами?

— Есть. Но его не существует для человека.

— Голая софистика. Я понял, о чем ты: пока человек не даст имени новому, оно не войдет в круг его бытия?

— Верно. Это как легенда об Адаме и Еве. Есть апокрифические… В общем, они давали имена животным: лев, агнец, вол и так далее.

— Но они ведь также бродили до человеческого именования в райских кущах?

— Вот именно, бродили. Бродить еще не значит быть.

— Ты ушел от вопроса. Что это за ощущения? Интуиция? Нечто инстинктивное? Своего рода вдохновение?

— Скорей, метафизическое.

— Ты говоришь о Боге?

— Никакого Бога нет, есть боги, и они вот здесь. — Он указал на свою голову. — Я имею в виду мироздание.

— Оно, по-твоему, способно проявлять волю?

— Да. И я почувствовал эту волю на себе.

— Что хотело мироздание?

— Не знаю.

— Ранее ты говорил, что оно хотело, чтобы ты стрелял и убил, или не убил, рядового Красной армии.

Снайпер, опустив голову, перебирал слова в мозгу, и Ершов, кажется, услышал это перебирание. Оно походило на шелест зыбучих песков.

— Трудно объяснить, — вымолвил Эрхарт.

— Тебе придется это объяснить.

— Убийство советского солдата — это не то, чего хотело мироздание. Это простое действие, которому я был обучен… Оно… Это как бы ширма, за ней мироздание скрыло свои настоящие желания и действия.

— Как у нас говорят, для отвода глаз.

— Да, что-то в этом роде. Обман. Есть же подставные лица, а это подставные желания и подставные действия. Другими словами оно хотело от меня сих действий, и чтобы я воспринял их в качестве настоящих.

— Хорошо. Второй вопрос: игра с пространством, которая описана в записной книжке, вечно повторяющийся день, стрельба из снайперской винтовки, твои рождения и смерти — всё относится к ширме?

— Да. Ширма. Шоры. Можно назвать как угодно. Мне нечего более сказать вам. Я не знаю, что вы желает услышать?

— Правду.

— Правда лишь в том, что правда скрыта.

— Но мы должны вскрыть все факты этого странного дела.

«Факты?» — удивился Эрхарт.

Русские действительно оказались странными, они вели странные допросы.

Хотя причем здесь национальность?

Причем здесь положение пленного?

Его так и не покинуло ощущение невидимого тяжелого взора вселенной.

Сумрачный глаз довлел над судьбой.

Эрхарта заперли в комнате на последнем этаже и, смотря сквозь оконный проем без стекла, его поразили безлюдье на ночной улице и нечеловеческая тишина, но какова она — тишина нечеловеческая — должна быть? Странное словосочетание само вышло на Эрхарта, как наемный убийца с ножом, поиграло холодным оружием перед носом и скрылось, оставив в недоумении: как так? Ты — убийца, ты должен совершить убийство, если вселенную не удалось ни обмануть, ни уничтожить, так отчего же наемник не выполнил заказа мироздания?

Эрхарт, прогнав сутолоку мыслей, всмотрелся.

Город всё еще жил в состоянии войны, и этим могла объясниться пустынность и тишь, но где-то сбоку, словно вне пространства и времени тёк ядовитый синеватый свет. Внизу ходил часовой. Он его не видел, лишь слышал сухой хруст под сапогами.

Воздух остекленел.

Небо застыло обсидианом, и синий свет был единственным живым объектом на улице, в городе, в стране, на планете, в космосе.

Эрхарт машинально поднял руку и слепо осмотрел кисть. Она показалась чужой и лишенной индивидуальности, она представилась ему силуэтом кисти любого другого человека, или трафаретом жизни, но не самой жизнью, или контуром смыслов, внутри которого заночевала пустота.

Он сел на скамью, приставленную к столу. В углу у окна располагался шкаф. Подумалось на мгновение, что заперли в той же комнате, откуда он стрелял, но в темноте интерьер стушевался, став похожим на жизнь без содержания.

Больше всего на свете Эрхарт хотел уснуть.

Он лег на скамью и закрыл глаза.

Сон не приходил, только тишина текла в уши, лился синий уличный свет на периферии сознания, и источник света был необъясним.

Эрхарт вспомнил о странной книге в той комнате — громоздкий и неудобный фолиант с лаконичным заголовком «Arcanum». Внутри него имелось множество страниц испещренных цветовым шумом: случайное сочетание черных и малахитовых цветов. Он пытался всмотреться, пробовал расфокусировать зрение, ему даже на мгновение показалось, что удалось выудить из хаоса порядок и прозреть навсегда в глубину, где на дне морском хранилось сокровище. Черный ларь распахнулся и захватил всё внимание немецкого снайпера. Там как в перевернутом зеркальном отражении появился солнечный день, застывший между двух бездн.

— Эр, куда ты смотришь? Прекрати!

— Что?

— О чем ты задумался?

— Я?

— Не глупи. У тебя был такой взгляд, словно… Словно… Я не знаю.

— Я задумался.

— О чем?

— Точнее мне показался синий цвет в темноте. Такой странный цветок, прорастающий среди улицы разрушенного города. Я даже понял, что за город. Это Берлин.

— Ты не болен?

— Я? Нет, но мироздание…

— Если б я была на месте мироздания, я наказала бы тебя.

Эрхарт не ответил. Он, бросив короткий взгляд на нее, опять посмотрел на каменную стену, идущую вдоль улицы, и не увидел стены. Он заметил не преграду, а то ли причину, то ли последствие всего сущего на Земле.

Пройдет много лет, и немецкий снайпер Эрхарт Эб Юнгер, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий день застывший точно посередине между двух великих войн двадцатого века, в котором имелись все дары великих богов, что отверг он с шуткой и весельем под бодрое бряцание оружия на европейских площадях; забудет о том, что онтологический релятивизм, протестантскую этику и желание поиграть в бога, пощекотав рога сатане, спрятал под маской сверхчеловечности, и, обессилив, наконец, не смог справиться с тем, что реальность победила его, когда показалось на чуть-чуть, что он-то и управляет этой реальностью.

А был ли Бог?

Или эта красивая формула или поза человеческого ума, пожелавшего дерзить смерти в лицо? Хотя дерзить вечности, а смерть и вечность оказались тождественными в сознании Эрхарта, человек начал с изобретения письменности. Непонятная закорючка на куске обожженной глины была заявкой на бессмертие среди вечной жизни вселенной. Но, возможно, смерть и жизнь равны друг другу? Кто-то дерзкий пошутил вдруг зло: смерти не следует бояться, убивает не смерть, а жизнь, вот жизни-то и стоит опасаться.

И, застыв у стены в ожидании расстрела, немецкий снайпер Эрхарт Эб Юнгер, вспомнив сие, перемешал в мозгу воспоминания и вдруг внимательно рассмотрел край истины, за который собирался ступить, а глянув за край, встретился лицом к лицу с бездной, что, направив синий и ядовитый луч в него, приняла еще одну жизнь.

Пройдет немного времени, малая горсть его просыплется в небытие, и Ершов, стоя у стены, после расстрела немецкого снайпера Эрхарта Эб Юнгера отчего-то вспомнит близкое будущее, в котором он ждет в приемной в Москве.

Он сидит на жестком кожаном диване, у ног стоит фанерный чемодан, усиленный стальными ребрами и уголками. Ершов вспоминает недавнее прошлое — берлинскую стену, изрешеченную осколками и пулями, вспоминает себя стоящего рядом с ней, вспоминает мир, который недавно сгинул, не оставив после себя ничего, кроме исторических хроник, что превратятся в миф, а впереди притаилось грядущее. Оно было непознанным полем с не пророщенным зерном, но желание пересечь это пространство вызвало у Ершова затаенную тревогу, ведь одно дело — прожить хоть как-то жизнь, иное — перейти поле.

Он опустил взгляд на чемодан и тяжело выдохнул. Новая мысль готова вот-вот была народиться, ее слабый росток пробился в сознание из будущего, но чужая речь смела росток:

— Мэлс Григорьевич, товарищ Таласов просит к себе.

«Наконец-то», — мелькнули слова.

Кисть уверенно взяла кожаную ручку чемодана. Ершов направился к кабинету, не стуча, приоткрыл дверь с металлической табличкой «Таласов. Б. Л.» (больше никакой информации не было) и, встав в проходе неуверенно, уточнил:

— Можно?

— Проходи. — Таласов кивнул, бросил взгляд на раскрытую папку на столе и, закрыв ее, отодвинул в сторону.

Можно играть штампованными фразами, фразами-клише: «засосало под ложечкой», «от напряжения был натянут как струна», — и прочее, и прочее, но Ершов ощутил, как внутри погас невидимый светильник, и мраком, точно копотью, покрылось всё. Причиной тому оказался Лаврентий Павлович Берия, точнее его явное отсутствие здесь. Что это? Потеря интереса к делу? Или потеря доверия?

Таласов объяснил:

— Лаврентий Павлович курирует другой проект. Сами понимаете, Мэлс Григорьевич, ничего рассказывать не имею права. Меньше знаешь — крепче спишь, да и никто посвящать меня не собирался. Садитесь. Я закончил читать ваш рапорт. Весьма удовлетворен.

Ершов сел на стул.

— Единственное, требующее объяснений, — продолжил после короткой паузы Таласов, — ваши невысказанные сомнения по упущенным… Хм… Возможностям. Скажем так: вы упустили нечто, как вам кажется важное, так дайте объяснение этому сейчас. Скажу наперед: рапорт принят. И все-таки?

— Существуют два странных предмета: дохлая птица в пустом книжном шкафу и таинственный фолиант, который у меня в чемодане. Если к книге «Arcanum» найдется ключ и страницы будут дешифрованы, то дохлая птица не найдена.

— Но она была, судя рапорту?

— Да. Имелись и свидетели.

— В комнату никто не заходил после?

— Нет.

— «Arcanum». С латыни означает «тайна»? — Ершов кивнул. — Вот именно. Для того и создана, Мэлс Григорьевич, ваша группа номер два. Поэтому привыкайте, что у вас будут нераскрытые дела. Сейчас же поговорим о проблемах насущных, о делах, скажем так, земных и внеземных.

Таласов улыбнулся.

Ершов мысленно разбил название фолианта на буквы и составил из них несколько коротких слов. Большинство из них оказалось абракадаброй, но два запомнились благодаря тому, что он поставил их вместе, и они прозвучали подобно короткому аккорду. Последняя буква первого слова стала первой буквой следующего: muraura.

— По последним разведывательным данным Соединенные Штаты Америки санкционировали новый проект. — Слова прозвучали как наждачная бумага, которой шлифуют ржавый металл. — Подробности в устной форме излагать не считаю нужным, посему передаю вам информацию к размышлению.

Заместитель Берии распахнул ту самую папку, которую закрыл, когда Ершов входил в кабинет.

Пальцы Таласова, скользнув по странице документа, ощупали напечатанные слова, будто обнюхали, а затем извлекли нетолстую пачку листов, сшитую суровой нитью.

— Ознакомитесь на месте. Обдумайте. Затем поделитесь соображениями. Это будущее задание и… — Он задумался и придвинул сшитые листы Ершову. — И насчет дохлой птицы… Не могла ли она испариться сама собой? Как артефакт пространства и времени, который отслужил свое? Понимаю, подобное сказать можно только в лихорадке, но строгое научное объяснение, а, проще говоря, самый простой ответ на вопрос должен найтись сразу и неожиданно. Что думаете, Мэлс Григорьевич?

— С механистической точки зрения всё просто: это некий побочный выхлоп, ведь природа — это огромный, миллионы лет работающий, конвейер по выпуску серийной продукции. Конвейер работать долго без незначительных сбоев не может. Брак предполагается. Брак — и есть побочный продукт.

Таласов согласно кивнул и взглядом указал на пачку листов. Ершов, взяв ее, пробежал глазами первую страницу и сразу понял тематику нового задания.

— Я бы…

— Да, Мэлс Григорьевич?

— Я бы не стал ничего говорить по новому делу сейчас.

— Вы уже просмотрели первую страницу?

— Да.

— И?

— Здесь говориться о внеземном разуме.

— Вы относитесь скептически к данной теме?

— Нет… Скорей с осторожностью.

— Существует парадокс Циолковского. Он, Циолковский то есть, объяснил молчание космоса тем, что высший разум старается не вмешиваться в историю других миров, сохраняя онтологическую стерильность.

— С моей точки зрения, никакого парадокса нет. Правильнее это назвать закономерностью Циолковского. Исходя из принципа Коперника о заурядности разума: разум не есть уникальное явление во вселенной, следует говорить о множественности населенных миров. Они не выходят с нами на связь, и это указывает на разумность.

— Мэлс Григорьевич, — Таласов улыбнулся. — Вы не заметили, как создали новый парадокс. Парадокс вашего имени. Что же касается вот этого… — Он указал на документ в руках Ершова. — Предполагаю США создали дополнительную структуру для прикрытия. Деятельность по изучению явлений, связанных с внеземным разумом, ширма, за которой прячется нечто, или некто. Вам придется это дешифровать, и, думаю, произойдет сие не в ближайшее время.

<…>

Выдержки из докладной записки №6656 от 21 мая 1945 года:

“…Довожу до вашего сведения, что предоставленные материалы по делу с шифром «У.М.» (гриф — «особой важности») следует рассматривать как попытку Соединенных Штатов Америки (США) проводить исследования в области молекулярной биологии евгенического толка, т. е. селекция генетического материала людей, не ограничиваясь расовым аспектом, с целью улучшения природы человека и его наследственности. Именно с этой точки зрения следует также рассматривать и работу отдела «С.М.» (курируется Федеральным Бюро Расследования (ФБР)). Отдел «С.М.» ведет дела связанные с Неопознанными Летающими Объектами (НЛО), внеземным разумом, необъяснимыми явлениями и прочим о чем говориться в «У.М.»…”

<…>

“…Многое из того, что указано в вышеозначенном деле не имеет под собой доказательной базы, противоречит основным научным понятиям, отсутствует часть фактов, как предполагаю, преднамеренно скрытых, запутана последовательность изложения и нарушено понимание логики событий.

Из чего следует, что предстоящая работа с делом «У.М.» требует отделить фальсификацию и ошибочные заключения от исследований, связанных с молекулярной биологией в области евгеники…”

<…>

Закатное солнце, запутавшись в тонких, как путина ветках деревьев, казалось, наконец-то успокоилось и, медленно стекая, устремилось к горизонту, наливаясь алым цветом.

Двигатель автомобиля заглох. Машина по инерции проехала несколько метров и грузно привалилась у обочины точно убитый зверь — последний выдох и тишина, нарушаемая звуками вечерней природы.

Чарльз не успел даже мысленно выругаться, настолько это оказалось удивительным, будто бейсбольным мяч, чуть подброшенный вверх, не вернулся в ловушку, так и продолжал висеть в воздухе, наплевав на силу земного тяготения.

«Новая машина, а двигатель заглох», — явилась запоздалая фраза, будто и не его, а навязанная социальными установками.

Возможно, именно с этого мало примечательного момента, вспоминал он намного позже, всё и началось, а вот что началось, в то мгновение он, конечно, не знал. Показался только серый мышиный хвостик мыслимого грядущего, такой гладкий, мягкий и теплый и такой мерзкий.

Чарльз машинально вышел из автомобиля, забыв прикрыть дверь, заглянул в подкапотное пространство и посмотрел на двигатель, в котором мало что смыслил. Двигатель в сумеречном свете походил на жука в тусклой хитиновой защите.

Вспомнив о карте, что лежала на заднем сидении, он вернулся в салон. В пересечении линий условных обозначений определил свое местоположение. Новость была одна, точнее две новости в одной: хорошая и плохая. Во-первых, до ближайшего жилья оказалось значительно меньше мили. Во-вторых, вряд ли ему кто-то поможет на дороге в этот час — ждать проезжающий мимо транспорт бесполезно, ибо это была малонаселенная местность. Поэтому придется бросить авто и идти пешком, а там и попросить помощи. Терялось время, которого всегда достаточно, но всегда не хватало. Вспомнилась неуместная шутка из разряда нездорового юмора: у меня для тебя есть две новости в одной — хорошая и плохая — дед перестал храпеть. Ее Чарльз воскресил в памяти, когда уже шел по обочине быстрым шагом в сторону ближайшего жилья.

Он увидел его вскоре: большой дом, одиноко грустящий недалеко от проезжей части. Маленький желтый глаз ночника на верхнем этаже светил в окне и походил на сонное око циклопа. Под ногами хрустел грунт, точно лопались хрупкие скорлупки фисташкового ореха. Тишина и сумерки сгустились так, что, казалось, шаги Чарльза нагло вторгаются на чужую территорию, разрушая монотонное брожение времени и пространства дома, ютившегося среди запустения и бесконечности.

Чарльз специально громко поднялся по ступеням и также громко постучал в дверь костяшками пальцев. Нечто наподобие кнопки звонка Чарльз не обнаружил.

Открыли не сразу. Дом переваривал новость — путник у порога.

Вначале подумалось, что и не услышали, но затем раздались глухие шаги в чреве постройки, засветилась тусклая уличная лампочка.

Ему открыли.

В дверном проеме стоял старик. Он был похож на забытого бога этих заброшенных пространств: красивая седая борода, волосы на голове волнистые как легкая белая рябь времени, а глаза, уставшие и в тоже время сосредоточенные, смотрели сквозь, в зрачках струились остатки эмоций прожитого.

Старик правой рукой придерживался за косяк, а левая кисть сжимала закрытую книгу. Указательный палец хозяин использовал в качестве закладки. Книга была прочитана наполовину. Чарльз успел разглядеть обложку, прежде чем представился: Стефано де Рой «Человек любивший острова».

— Приношу извинения за столь поздний визит. Меня зовут Чарльз. Моя машина заглохла недалеко от вашего дома. Не могли бы вы помочь?

— Помочь? — зачем-то прозвучал утоняющий вопрос старика. — Меня зовут Томас. Я вам помогу. Ждите здесь. Не стоит задерживаться в этих краях после заката.

Последние слова хозяин произнес, закрывая дверь.

Чарльз стоял в неприятной растерянности, что ядовито закапала в мозг: «Почему после заката нельзя задерживаться? Ночные хищники в этих краях выходят на охоту? Лес недалеко, то, наверно, это и имел в виду старик?»

Ему почудилось, как невидимый взгляд ледяно скользнул по спине.

Монотонный гул — на заднем дворе запустили двигатель, а затем появился и сам автомобиль. Хозяин сидел за рулем Jeep CJ.

— Запрыгивайте! — крикнул мистер Томас.

Сев рядом с водителем, Чарльз пожелал задать вопрос о ночных опасностях, поджидающих странников в этих окрестностях, но передумал. Ему показалось, что в глазах старика он бы выглядел дилетантом и зеленым юнцом, несмотря на прожитые тридцать пять лет.

Томас не проронил ни слова, когда ехал, также в сосредоточенном молчании он проверил и починил двигатель. Его проворные пальцы скользили в чреве автомобиля, как пальцы опытного прозектора, а Чарльз-ассистент успевал только светить фонарем.

— Вот и все, кажется. Проверьте.

Чарльз запустил двигатель. Звук вначале оказался натужным, словно машина тщилась сообщить нечто важное водителю, но в следующую секунду приятно заурчал мотор. Старик закрыл капот.

— Что это было? — спросил Чарльз, выйдя из авто.

— У вас стартер барахлит. К сожалению, помочь, как следует, не могу, нечем, но двигатель лучше не глушить. Езжайте прямо до города. Недалеко тут. Там есть ремонтная мастерская. Помогут. Как с бензином, хватит? Не на нуле?

— Хватит. Спасибо. Не знаю, как благодарить?

— Не стоит.

— Надеюсь, доеду.

— Как говорят в наших краях: даруй надежду входящему.

Томас, протянув руку для пожатия, сказал:

— Счастливого пути.

Чарльз вымолвил:

— Да. Конечно. Спасибо еще раз. Но все-таки? — Старик, махнув рукой, быстро уехал. — Ну что ж, всего хорошего, — произнес Чарльз, глядя на то место, где только что стоял Jeep CJ.

Путешественник направился к машине, но, боковым зрением заметив змеящийся свет, остановился и как загипнотизированный повернул голову к лесу. Представилось, что невидимый глаз, следящий за ним недавно, теперь материализовался и превратился в игру голубого свечения, желтых светляков и ярких щупальцев. Чарльз подумал, что так странно пламенеет пожар в лесу, но дымом не пахло, неслышно и сухого треска, хотя источник сияния находился поблизости; поэтому, ступив на край, он машинально прищурился, всматриваясь в чащу, но светло-синее огромное пятно трепетало в тишине и выглядело волшебно, завораживающе и пугающе одновременно.

Едва уловимый ветер ощущений собирался разогнать эмоции до скорости вращения смерча и душу Чарльза втянуть в око этого стремительного и величественного коловращения вселенной. Ему помыслились миллионы лет замершие в неиссякаемом движении, и нелогичность и абсурдность чувств раскололи сознание, и сквозь гигантскую трещину глянула тьма. Лицо тьмы было обезличено, но нечто проступило и готово было вот-вот… Но он отогнал видение маслянистого потока похожего на черный торнадо с множеством желтых глаз.

Когда Чарльз очнулся, то обнаружил себя стоящим в низине среди деревьев. Ветки их потянулись к нему, пытаясь убедиться в реальности плоти. Свет лучился и переливался рядом, стоило только протянуть руку, чтобы коснуться его светящегося тела, но он не захотел этого, потому как внутри тела имелась иная суть — силуэт худого лысого ребенка десяти лет. Свечение было живым и плескалось повсюду, но дитя осталось в тени, и нельзя решить, кто стоял перед ним — девочка или мальчик. Дышит ли силуэт, или это действительно лишь бездушный контур, внутри которого застеклена тьма. Нет, решил Чарльз, тело имело объем, оно дышало спокойно и ровно. Шевельнулась рука и потянулась к Чарльзу, он не отстранился завороженный диким танцем, что и не назовешь таковым. Ему почудился танец многократно замедленный, и детская рука не устремлялась к человеку, она была слепа, это всё есть начало неизвестного па, оно раскрывалось, как бутон цветка, как неведомая фигура. Слово «па» эхом отозвалось в мозгу, а в следующее мгновение он осознал, что слово, прозвучавши дважды из невидимых уст силуэта, породило новый смысл, и был он ужасен: «Папа!». Ничего страшней не существовало в мире этого простого слова — папа. «Папа» черным нефтяным пятном присосалось к душе, и готово было поглотить ее. Смерч внезапно остановился, превратившись в дымчатое стекло. Легкий хруст раздался, и Чарльз очнулся на обочине. Он, замерев, стоял, повернув голову к лесу, как загипнотизированный, а лес был темен и глух к его вопросу: «Что произошло сейчас?».

Вся история, случившаяся с Чарльзом, по мнению Ершова, не более чем обман, созданный неизвестно кем и неизвестно с какой целью. На вымысел указывала одна деталь, будто случайно попавшая в короткий рассказ о приключении одинокого автомобилиста. Деталь бесполезна, и рассказчик не заметил этого, не заметил он собственного прокола. Никакого писателя по имени Стефано де Рой не существовало, как и не существовало книги со странным названием — «Человек любивший острова». На английском языке оно звучало притягательно, но оттого и пошло: «The man who loved islands». Хоть и имелся явный вымысел в повествовании о Чарльзе, который стоило взять да и забыть, но Ершов не смог сделать сего, ибо фантасмагорическая сцена — сцена в лесу, казалось, облеклась живой плотью реальности, и голый ребенок насмехался над ним: «Мэлс Григорьевич, а я существую, а вы? Как вы? Ах, ну да, теперь вы не существуете, теперь вы носите другое имя. Ни Мэлс, а Мэл, верно?».

Ершов почти позабыл ту сцену из дела с пометкой «У.М.». Детали распались, превратившись в пыль, остались лишь крупные мазки, как мазки мастихина, но история с Шаталовым Сергеем Глебовичем перевернула его мир с ног на голову, потому как Шаталов тоже видел обнаженного ребенка в лесу.

<…>

Жизни океан уносил корабль далеко в серебристо-свинцово-стальную даль; как и тысячи лет назад, как и сейчас, так и через сто лет — всё повторяется. В этом была незыблемость и обреченность человеческой судьбы, но корабль сделан из большого спичечного коробка, в центре пробито отверстие, а в него воткнута кривая морщинистая ветка — мачта, на которую намотан кое-как кусок полиэтиленовой пленки от парника. Когда взгляд объектива переходит на общий план, то зритель видит уже не океан, а бурливые воды весны. Подтаявший снег, лишенный жизни, местами виден на влажном асфальте. Асфальт похож на грубую кожу сказочной рептилии. Возможно, так и представляли люди в древние времена шкуру дракона — не из мелких чешуй размером с детский ноготь, а как шершавую, подобно наждачной бумаги поверхность.

Кораблик удалялся, его несло по играющему бирюзой ручью. Пустой коробок вертело в холодном коловращении, полиэтилен трепало. Наконец суденышко накренилось и застыло. Под ним оказалась решетка, закрывающая канализационный слив. Ручей начал бить в борт корабля. Крен увеличился, и вот мачта и парус коснулись воды. Коробок опрокинуло на бок. Поток завертел корабль, он пихал его то к одному, то к другому концу решетки, но разрушить не смог. Весна, порождая новую жизнь и воскрешая силы, пытается убить старое, ибо течение времени не линейно, оно прихотливо и затейливо, поэтому зритель видит цикличность и повторяемость кадра бытия, точно закольцевал его всемогущий монтажер.

Но в следующее мгновение весенний поток, асфальт, клочья мертвого снега и большой коробок из-под спичек медленно погрузились во тьму, оставив после себя черный прямоугольник, что вскоре превратился в белый плоский экран. Зажегся свет.

— Что думаешь?

— И это всё? — спросил Сергей, жмурясь.

— Ну… А ты чего хотел?

Сергей не ответил. Он понял кинематографическую метафору, что жизнь есть игрушка в разновеликих потоках вселенной, но говорить банальности ему не захотелось. Он уловил тонкое как лезвие бритвы ощущение, что царапнуло словами, но они возникли позже.

Вначале появился образ и тихая странная мелодия, в которой ощущалось пространство как большая квадратная коробка с двумя щелями, чрез них проскальзывала кинопленка, она и есть суть времени, и сознание никуда не двигалось, оно стояло на месте, а сквозь сознание текло время, текло пространство. Человек не преодолевает мироздания, а наоборот — всё проходит через него; и человек оказывается прозрачной субстанцией вселенных и вселенных. Ведь мы, например, можем смотреть на мир сквозь стекло. Так пространство и время нечто подобное творят с человеком. Они глядятся сквозь сознания всех живых существ, и, кто знает, возможно, и сквозь мертвую материю, которая и не бездушна вовсе.

— Обыватель, — вновь обронил слово Сергей, будто вынося приговор, но всего лишь случилась невольная пауза в предложении, — он сказал бы тебе следующее: а где сюжет?

— Да кому они нужны, эти чертовы сюжеты?! — возмутился приятель. — Зачем, для чего мы цепляемся за них? Всё течет, всё изменяется. Прошло время статичных кадров, вычурных и пафосных поз, поставленных речей, согласен? Настроение и естественность — вот кредо. Понимаешь?

— Да, Василь.

— Сюжеты… Если говорить научным языком, их типология известна. Стандартный набор сюжетов ограничен, но можно до бесконечности менять детали. Отсюда и возникает оригинальность в искусстве.

— А какие задачи ставит современное искусство?

— Искусство никому не должно.

— Свободно?

— Да, если ты умеешь пользоваться свободой. Нравственное самоограничение. Сечешь?

Сергей, согласно кивнув, окинул зал. Редкие места оказались занятыми. Кроме них, были еще пять человек, среди которых мальчик лет десяти. Его он смог заметить, ибо юный зритель сидел в кресле рядом с проходом, как и Сергей, только по правую сторону.

— А что здесь делает этот мальчишка?

— Киноман, — ответил Василь.

— Ты его знаешь?

— Да. Частый гость. Андрей, кажется, зовут. Сын Ермаша.

На мгновение показалось, что на белой поверхности прямоугольного полотна, как в ванночке с химическими реактивами, где плавает фотобумага, прорастают знакомые черно-белые кадры: зал, в зале группа молодых людей — парни и девушки. Чуть в стороне от центральной вертикальной оси воображаемого кадра двое — он и она — слагают себя в размеренном танце. Они не смотрят друг на друга, они стоят плечом к плечу, но не касаются плечами, взоры опущены к полу, где их ноги зераклят друг друга в непрерывных хореографически выверенных плавных и красивых движениях. Каждое положение нижних частей тела изящно, мановения рук лишь помогают не сбиться с ритма.

Сергей и Василь идут туда, чтобы исчезнуть незаметно из просмотрового зала и попасть в зал иной, где их появление не удивляет никого. Попервоначалу новоприбывших гостей никто и не замечает, ничто не говорит в пользу оного, только затем редкие приветы возникают в воздухе и исчезают. Сергей и Василь здесь бывалые, они здесь раньше появлялись, и вот вернулись вновь, словно встали на место и точно совпали очертаниями своих натур с очертаниями непринужденной вечеринки, как легко встают фрагменты мозаики в витраж сиюминутного.

— О, курочка?

— Она.

— Свежая?

— Тридцать второго года.

— Я серьезно.

— А я пошутил.

— Интересное письмо отца с войны сохранилось. Прочитал — как в книгу посмотрел.

— Да? Прочти.

— Не с собой.

— По памяти?

— Навскидку можно…

— Ну-ка.

— Каждый день, родная, мы включаем музыку для фрицев, играют Катюша и Андрюша. Немцы танцуют, мы — смотрим на их танцы и посмеиваемся, и говорим про себя: хорошо пляшут, молодцы.

— Это всё?

— Там, конечно, упоминаются названия населенных пунктов, но военная цензура вымарала, но сейчас это не так интересно… В конце как обычно приветы дорогим и родным, поклон особый «тестяге».

— Неплохо написано. Если судить только по этому фрагменту.

— Какой слог.

— И я о том.

— Как же.

— Сколько лет прошло?

— Как вчера.

— Двадцать один.

— Мда.

— И ведь без патриотизма.

— На самом деле он есть.

— Как писал Толстой: скрытая теплота патриотизма.

— А что это?

— А на деле?

— Сам посуди, кто-то вышел из леса, ясно, что разбитые французы, наши напоили и накормили их, они отогрелись во всех смыслах, а на деле?

— Продолжай.

— Скрытая теплота патриотизма?

— Не понял.

— Если кто-то появился из леса во время войны — будь настороже, ведь кто, если не мы? Если не мы, значит, враг, значит, бей врага.

— Помню агитационную короткометражку. Телеграфистка принимает телеграмму. В ней набран примерно следующий текст: на Москву идти не советую, проиграешь войну. Телеграфистка поднимает глаза к окошечку, а там — Наполеон. Такой стандартный Наполеон: пронзающий взгляд, офицерский мундир и треуголка.

— Так выходит Лев Николаевич приврал?

— Отчего же?

— Профессиональный историк камня на камне не оставит от романа, точнее, от того, что касается Отечественной войны восемьсот двенадцатого года.

— Однажды Толстой вышел на ступени своего дома в Ясной Поляне, посмотрел задумчиво вдаль, а там паровоз, пуская дымок, похожий на гусеницу не спеша ползет по рельсам. Из задумчивости Льва Николаевича вывела благородная дама, вся она такая в кринолине бухается на колени перед живым классиком с возгласом: «Батюшка, граф, пожалейте!» Однако Толстой, не отрывая взгляда от паровоза, произносит: «Надо, Анна, надо».

— Но как-то больше веришь…

— Смотри, наполеоновская армия случайно наткнулась на Шевардинский редут.

— Разве нет?

— Бородинское сражение.

— Как представляется наступающая армия? Это как поток, потоку ставится заслон, затем успеть окопаться.

— Не знаю, я в этом не разбираюсь.

— Сложная тема.

— А как же еще, да разве так: минуточку, стойте, вот здесь будет генеральное сражение, так?

— Нет.

— Толстой создал миф о русском воинстве.

— Не понимаю. Это плохо?

— Отчего ж?

— Миф создает реальность.

— Глубоко копаешь.

— Тише!

— Телефон!

— Возьмите трубку! Спасибо!

— Кого?

— Какой… Какой-то Сергей Глебович.

— Глебыч! К аппарату!

— Спасибо. Ничего, что дал твой номер?

— О чем ты, старик.

— Алло. Да, я. Отлично. А у тебя? Погоди. Повтори. Где? Горьковская область? Серьезно? А как нашли. Какой грибник? Я тебя слушаю и не перебиваю. Так… Так… Значит, песчаная плита, обработанная, грубо шлифованная. Верно? Вертикально поставленная? Мегалит? Ясно. Становится интересно. Выходы культурных слоев на поверхность имеются? А то шутники, знаешь ли… Нет. Я не это имел в виду. Бывает, сказал, не подумав. Хорошо. Меньше слов — больше дел. До встречи.

— Что там? Очередные следы древней истории?

— Очередные.

— Интересная работа — касаться прошло. Оно как будто оживает.

— Говоришь расхоже.

— Главное, что не пошло.

— А что есть пошлость.

— Пустота.

— Вкусовщина.

— Это в искусстве.

— А в жизни?

— Я и говорю, пустота.

— Звенящая пустота.

— До встречи.

— Потом расскажешь?

— Василь?

— Бывай, старик.

— Расскажешь?

— Интересно?

— Всё новое — интересно.

— Жизнь играет красками рассвета, и Земля кружится в солнечных ветрах… Как там дальше?

— Вдаль летит веселая планета, забывая горе, ужасы и страх!

— Отличные стихи, Глебыч, и рифма тоже.

— Главное, простые. Счастливо.

Но в стихах рифма неважна, так решил Сергей, покидая знакомых. Главное ритм, ведь есть же те самые свободные стихотворения или белые стихи, где определенный размер и последовательное — тоже индивидуальное — сочетание ударных и безударных слогов.

Мысли невольно перекинулись на археологическую находку, обнаруженную в пятидесяти километрах к северу от Горького. Она опять показалась ему неуместным розыгрышем коллег, ибо всё в ней фантастично и наполнено элементами, преднамеренно выступающими над гладью рассудочности, над равниной здравых смыслов. Но с иной стороны все великие и не очень великие открытия начинают отсчет свой с нелогичности, а искусство с большой буквы «И» было, есть и будет всегда нарушением устоявшихся норм. Всегда маленькая революция стиля зарождается с ошибки, со сбоя, со случайного элемента.

О чем же говорить в области археологии не иначе как об открытиях, что переворачивают представления о древности? Если бы каждый раскоп дарил новое открытие, не только дополняя представления о картинах времен минувших. Но мнения со стороны были обывательскими взглядами, они не лишены здравого смысла, но в иные моменты, связанные с рутинностью, являлись по-дилетантски наивными, порой смешными.

Здравый смысл…

Опять мешал здравый смысл, ибо он делал человека слепым. Когда человек смотрел на мир под одним углом, не задумываясь о смене координат, то в злополучный фрагмент бытия наступала растерянность мозга, затем следовали попытки запихнуть старую опару мыслей в возникшую внезапно посуду.

Сергей попытался сделать подобное, но вовремя остановился.

По прибытии его на место будущих работ разрешение — открытый лист — было получено и действовало до следующего лета шестьдесят седьмого года. Письменное уведомление в администрацию Борского района по охране объектов культурного наследия так же подали с указанием места раскопа.

Мысли Сергея рассыпались и превратились в хаос, когда он увидел песчаный мегалит в форме плиты, абсолютно чистые и гладкие поверхности которого поразили, ведь песчаник разрушается быстро, хотя… Он аккуратно прикоснулся ладонью к ребру плиты, ощутив вибрацию, истекающую от чрева Земли. Сергей отогнал настойчивое видение. Дрожание — обман чувств.

Он осмотрел очищенную площадь и спросил коллегу:

— Уже наметили?

— Да, вон там, Глебыч, видишь? Флажки?

— Вижу.

— В этих границах и станем изыскивать. Ефрем предполагает, что это поздний неолит и… Фатьяновская культура.

— Серьезно?

Собеседник пожал плечами.

Сергей еще раз окинул взглядом местность, и холодок коснулся затылка. Неуместный вопрос выпрыгнул чертом: «Здесь что-то не так?». Глупое предчувствие. Во-первых, никогда их не было раньше. Во-вторых, он сам его выдумал, дорисовав внутренним взором глубины озера предмыслия, где предчувствие как большая золотистая рыба нарушила ясное зеркало логики, ударив хвостом по поверхности.

Визуальное обследование дало понимание, что центр, вокруг которого будет крутиться работа — мегалит, хотя большим камнем его не назовешь — с человеческий рост, ширина — полметра, толщина — пядь. Кажется, имелись выходы подземных пород — интересные такие неровности, но их еще придется проверять. Создалось впечатление, что это древнее захоронение, или культовое место — мегалит на это указывал, но его возраст надо установить по возможности точно. Он нереален для этих мест, будто принесен сюда, только вот чем, или кем?

Площадь работ небольшая, тесновато, шурфы придется делать в один квадратный метр. Сергей пока не знал, где их рыть. Нужны следы водотоков. Может, раньше имелся здесь небольшой водоем. Овраг, балку не мешало бы найти.

— Ну, что? Есть еще какие-нибудь идеи?

— Я бы металлоискателем пошукал для начала.

— Вокруг мегалита, — поддержал Сергей.

— Точно. Ну? Пошли?

— Они в деревне?

— Да. Ждут нас там. Рядом с магазином авто кинули. Едой затариваются. Я сказал, что мы подойдем. Недалеко тут.

Перед глазами Сергей продолжала стоять песчаная плита.

Поздний неолит?

Фатьяновская культура?

Почему?

Но предположим...

Конечно, пахло открытием, но дым можно устроить и без огня, ибо самые большие ожидания заканчивались простыми объяснениями. Все куски головоломки могли с хладнокровной жестокостью встать на места, рисуя знакомую картину прошлого, но мегалит выглядел слишком молодым — время его будто и не потрепало. Судя по цвету поверхности, он обладал, как Сергей называл, глинистостью, а такие «строения» могли продержаться и тысячелетия, но время не щадило всё равно. На открытых пространствах песчаник разрушается со скоростью одна-две десятых миллиметра в год, а тут лес. Лес стоял тогда? Раньше, в позднем неолите? Да к черту этот поздний неолит! Предположение о нем подобно камню, наугад брошенному в туман минувшего, а вдруг отзовется кто-то, но не надо кидаться в прошлое — могут ответить так, что мало не покажется.

И ответ оказался прост, загадочен и неожидан: песчаная плита уходила вглубь, она скрывала в своей подземной части рисунок рыбы — не примитивное изображение двух пересекающихся дуг и соединяющая одни концы ее вертикальная черта — что-то на подобии хвоста, а объемная и отчасти пугающая графика. Не думалось ни секунды, что поздненеолитический человек может оставить трехмерную иллюзию на плоскости мегалита. Не был так развит и натренирован человеческий мозг, чтобы создавать оптические обманки.

Рядом с изображением фантастической рыбы нашли кости трех человек: мужчины, женщины и ребенка, следовательно, семейное захоронение.

— Удивительно!

— Что удивительно? — спросил Сергей.

— Мы их нашли. Дело случая.

— Точно.

— Представь, тысячи лет назад жили эти люди, о чем-то они размышляли и, наверно, понимали, что вскоре уйдут в небытие, не оставив следа.

— Или не размышляли об этом.

— Возможно. Но вот ушли в безвестность, а мы скоро узнаем их историю, правда, по косвенным признакам. Были бы они бессмертны, спросили бы: как тогда на самом деле жили люди?

— Вряд ли б они рассказали.

— Думаешь, могли подзабыть свою жизнь с течением времени?

— Да. И кроме, никакой бы культуры древних не показали нам, потому как не существовало б ее.

— Это… Не понял.

— Смерть, точнее, страх смерти порождает культуру.

— Не совсем я допёр. Объясни.

— Согласен, что культура это своего рода дерзновение против смерти?

— Звучит странно…

— Человек смертен, и чтобы увековечить себя придумывает культуру, письменность, в частности, чтобы передать себя потомкам. Свои мысли, чувства…

— Здесь я согласен.

— Ну, вот, ответ на поверхности.

— То есть, если вообразить отвлеченную цивилизацию, представители которой физически бессмертны, они бы не изобрели культуры?

— Да.

— Странно.

— Всё лежит на поверхности, но лежащее на поверхности не всегда очевидно. Слышал наверняка о машинах, заточенных на творчество. Якобы творчество. Например, машины сочиняющие музыку, и нам кажется, стоит чуть подождать, немного усовершенствуют эти механизмы, и они заменят композиторов, художников, прозаиком и поэтов, но это заблуждение. Искусство — форма, через которую действует культура, вот машины и будут повторять эту форму, оставив в стороне суть, ибо суть они постичь не смогут.

— Хочешь сказать, машины научатся только компилировать?

— Компилятивное искусство, это верно. Человек, создавая механизм, желает себя увековечить. Значит, он, в конце концов, создаст надежный механизм, то есть почти бессмертный.

— Вон оно что! Издалека зашел.

— Имитировать можно, пережить этого машине нельзя.

— Я с тобой не согласен. Ведь машина сможет научиться рассуждать о смерти, даже бояться смерти. Или ты скажешь, что это тоже имитация?

— Так и скажу. Машина будет использовать накопленные людьми знания. У нее перед «глазами» будут миллиарды текстов, и она сможет их комбинировать и преобразовывать в весьма убедительные рассуждения о вечном с точки зрения человека. Философствования эти будут эмоционально заряжены, но главное не забывать: всё это симуляция мышления.

— А аргументы где?

— Во-первых, у машины нет страха смерти. Она не умирает как человек, она не осознает свою космическую конечность и обреченность. Она, являясь былинкой мироздания, не видит этого так, как должная видеть. Во-вторых, она может присваивать опыт любого человека, но не проживать его так, как проживаем его мы, ей не обязательно, то есть машина лишена онтологической сути. Она вне истории. Конечно, умные механизмы, например, смогут писать тексты, но не смогут создавать великую литературу. Инструкция по эксплуатации текст? Текст. Но не литература. Тоже самое и с музыкой, и с живописью, и так далее.

Они замолчали.

Сергей Шаталов вспомнил массачусетскую машину из «Далекой Радуги» Стругацких. Точнее, ее там не было, она лишь упоминалась как неудачный эксперимент привития кибернетическому механизму свойств интеллекта. Но искусственный интеллект стал вести себя не так. Была еще чертова дюжина — группа из тринадцати ученых, занимавшихся сращиванием себя с машинами, однако, один из выживших, Камилл, кажется, его звали, заявлял в конце произведения, что эксперимент по сращиванию не удался: человек не смог стать бездушной машиной, а машина стать полноценным человеком.

Май 2025 год.