Часть первая «О крови насущной» главы 6-10 / Кровь / Усачев Максим
 

Часть первая «О крови насущной» главы 6-10

0.00
 
Часть первая «О крови насущной» главы 6-10
продолжение

6

 

Фамилия у лекаря была говорящая – Чехов. Александр Чехов. И характер тяжёлый. Со знаменитым тёзкой ничего общего не имел. Не внешне, не внутренне. Тот был циником, этот идеалист – этим все сказано. Верил в какие-то мифические ценности, которые кто-то обозвал либеральными. Опять же – доноситель. И как будто не вопреки своим принципам, а во благо их, ради правды. Как оно все так запуталась в нем, доктор не понимал. Грешил на простоту нравов, распространившуюся в обществе после смерти Союза. Вообще старался не задумываться над этим.

Жил лекарь при больнице. После закрытия лагеря она практически пустовала и вместить могла бы, при желании, еще пять постояльцев. Но лекарь с самого начала отвоевал себе все здание. Роскошным его жилье не было. Доктор-то без зазрения совести привлекал какую-то бабу на уборку, а мужиков на текущий ремонт. Александра же с подобными просьбами игнорировали, хотя лекарь он был неплохой и пациенты после его лечения не торопились на вечную стоянку в земную плоть. Но опять же, характер-с… Просили мужики и бабы деньги за обслуживание. А откуда у лекаря деньги? Вот и выглядела больница пострадавшей и забытой, как после хулиганской разборки. Жилыми оставалось несколько комнат. Правда, Александр был не требовательным. В остальных помещениях располагалась его лаборатория. А для клеток с мухами-дрозофилами особая чистота была не нужна.

Доктор подошёл к больнице и осмотрелся. Казалось, никто на него внимания не обращал. Это впечатление, конечно, было обманчивым. Маленький посёлок, почти село, своим болезненным любопытством ни на секунду не оставляющим без внимания и присмотра. Но и интенсивность такого внимания тоже разная. Доктор обошёл дом, осмотрел вынесенную с петлями дверь, подёргал поломанный забор и наблюдатели, украдкой глядящие в окна, потеряли интерес. «Доктор дуркует, или отчёт писать готовиться, чтобы соврать ищет» – подумали они и успокоились. Все замечательно вписывается в представление мужиков о том, как должен себя вести доктор, найдя труп лекаря. Начни он подкрадываться, скрываться или, не дай бог, расследовать – только подогрел бы интерес, и кто-то из самых любопытных уже поспешил бы выйти на улицу, чтобы выяснить причину такого поведения. Но все равно, даже зная и соблюдая правила, доктор с облегчением вздохнул, когда вошёл в больницу. Приёмный покой, со сломанными стульями и большим канцелярским столом, палата стационара с железными кроватями, без матрасов, операционная с теми самыми матрасами в углу и пыльным операционным столом в центре. Пробрался сквозь хлам в палату, в которой лекарь жил. Все очень аскетично. Из удобств уже знакомая кровать, железная на пружинах, разве что матрас был на месте и любовно укрыт белой простыней с зелёными вензельками, платяной и книжный шкафы, письменный стол, дрожащий, словно девственница, холодильник, телевизор, бесконечные коробки с книгами, стены, с топографическими картами с непонятными отметками, единственное окно с горшками декоративной плесени. Глядя на карты можно было решить, что в свободное время искал лекарь какой-то особенно огромный клад. Вот только изображены на них были самые что ни есть экзотические страны, далёкие как от посёлка, так и от финансов лекаря. Тут было чисто, если закрыть глаза на явные следы борьбы, вроде разбитой посуды и остаток стульев. Маленькая дверь в углу, которая вела в лабораторию, висела на одном честном слове и качалась.

В лаборатории встретила уже самая настоящая разруха. Доктор застыл в дверном проёме. Клетки стояли с выломанными замками, мебель разбита, мониторы лежали на полу, компьютеры некоторые выпотрошены…

– Не слабо, Савелий Иванович? – услышал доктор.

Он резко обернулся и увидел входящего в комнату Петрова.

– Испугали вы меня, Григорий Павлович, – медленно сказал доктор.

Петров пошатывался, правой рукой искал какой-то опоры. Он был невероятно толст и грузен. А в своей форме, из которой буквально вываливался, казался ещё больше. Посёлку он достался в наследство от лагеря. Как и все, собственно. Бывший следователь, спившийся после того, как жена устала от провинции и уехала в столицу, он жил в посёлке на положении юродивого, хотя и занимал должность начальника службы безопасности, а по совместительству ещё и участкового милиционера. Мужики его не трогали, потому что в бытность следователем он их излишне не прессовал, даже наоборот защищал бывало от явной несправедливости. Бабы просто жалели.

– Мне сказали, что вы не придёте, – сказал доктор, отходя от двери. И дипломатично добавил, – Отдыхаете.

Петров, наконец, нашёл кровать, радостно крякнул и осторожно примостил на неё своё толстой тело.

– Да, ладно, – махнул он рукой. – Скажите прямо: сказали, что я был пьян.

Доктор кивнул, но говорить ничего не стал.

– Лекарь разбудил. Чехов наш. Прибежал, растолкал, скотина. Вас, Савелий Иванович, вспоминал…

Петров схватился за голову, будто сжимая её не давая развалиться на части.

– Меня? – удивился доктор

– Вас, вас, – подтвердил Петров. – Сказал, что с кровезаготовок прибежали как ошпаренный, с безумными глазами, в лаборатории заперлись, не выходите, а потом Мишуня ваш кровь синюю принёс, тоже бегом, – говорил Петров с трудом. Язык то и дело пытался запутаться в очередной шипящей согласной, но откровенно пьяным он доктору не показался. Скорее пострадавшим от перепоя.

– Ну да… – легко подтвердил доктор. – Так оно все и было. Только не пойму — вас-то зачем поднимать надо было?

Петров рукой махнул.

– Пустое. Вы же знаете этого Чехова? Лекаришка нервный, в столицу попытался позвонить, а там с ним никто разговаривать не захотел, так он ко мне прибежал. Я его иногда под водочку слушаю…

– Все равно непонятно, что послужило причиной такого поведения.

– А что причины не было? – спросил Петров, будто с ленцой.

– Причина была, – честно ответил доктор. – И довольно существенная. Только лекарь наш знать о ней не мог. Первым, кому я сообщил, был Шац. И совсем недавно.

– Александр давно прибегал, – произнёс задумчиво Петров. – Я, признаюсь честно – подняться нормально не смог, да и выслушать тоже. Он много что говорил, да я его отослал. Сказал, что позже сам подойду. Сам упал отлежаться. Только когда Мишуня в дверь тарабанил, более-менее очухался. Мда… А что же там за причина такая? Или секрет?

Доктор, весь разговор ходивший по комнате кругами, резко остановился и посмотрел на Петрова.

– Почему же сразу секрет? Исключительно во избежание паники. Я решил, что обнаружил поражение саркомой.

– Что? – переспросил Петров.

– Саркому.

– Но каким образом? У нас же нет нигде военных объектов!

Доктор покивал и снова принялся ходить по комнате.

– Это-то меня и напугало. Когда мы искали артерию, на дне ямы я увидел маленькое беленькое пятно. Внешне оно очень напоминало мясо, поражённое саркомой. Не строгое соответствие, но близко. Если брать классический случай распыления саркомы с помощью ракеты. Невозможный в данной ситуации.

– Почему?

– На глубине почти десять метров, после чистого мяса, без единого следа поражения выше? Нереально. Оставался единственный вариант. Теоретически возможный, но на практике никогда не подтверждённый. Естественное поражение тканей земной плоти злокачественным новообразованием. Я испугался. Испуг вполне объясним. Жена, Лиза… Кислород провоцирует лавинообразное развитие опухоли. Как в Хиросиме.

Доктор вздохнул, вспоминая свой липкий страх.

– Понимаю, – пробормотал Петров, вытирая пот со лба.

– Да. Особенно пугало, что там, в плоти, саркома могла не ограничиться маленьким пятнышком. Внизу мог быть скрыт огромный участок плоти заражённой, который мы не смогли бы никак удалить. Не верхний слой, который можно удалить, а… — Доктор махнул рукой. – Операция тогда невозможна.

– Черт побери, Савелий Иванович, я начинаю стремительно трезветь! – воскликнул Петров.

– Можете не переживать, – успокоил его доктор. Закурив сигарету, он продолжил. – Я сразу взял мазок и провёл анализы. Это оказалось не саркома.

– А что?

– Пока непонятно. Обычное белое мясо.

– Опасное, Савелий Иванович? – прямо спросил Петров.

– Как мясо может быть опасным? – удивился доктор.

 

7

 

Все закончилось тем, что Петров нашёл выпивку. Доктор не сомневался, что случайно, без единой мысли о ней. Есть люди, к которым она буквально притягивается, вопреки всем мерам предосторожности. Ведь доктор тоже заглядывал в этот шкафчик, а поди ж ты! Когда уже сели на стулья усталые, после второго осмотра больницы, Петрова будто потянуло что-то. Открыл дверцу, пошарил, сгрёб какие-то бумажки в сторону и будьте любезны!

– Откровеннейший чистоган, – прокомментировал Петров, вытащив пробку и понюхав. – Коллекционный продукт прям-таки.

– Помилуйте, – постарался доктор пристыдить. – Покойника еще не вынесли.

– И не занесут даже, – пожал плечами Петров, обшаривая шкаф в поисках подходящей посуды. – Пустое об этом переживать. Можно подумать, из холодной он сюда вернётся и начнёт ругаться, что мы его самогон выпили.

Доктор стоял у окна и стряхивал пепел прямо в горшок с плесенью.

– Ну, все же, – покачал головой.

– Да если бы вернулся? – продолжил Петров. – Можно сказать за упокой души, а не рекреации ради. Может покойный сам пузырёк и оставил. Для поминок. Мол, кончусь я по жизни неожиданно, не предупредив никого, а в шкафчике у меня спрятан специальный пустячок. Для гостей, которые обязательно проследят, чтобы в путь последний не по сухому душа отправлялась, а как следует, по обычаю, по разумению.

– Да полноте, – воскликнул доктор и потушил сигарету.

– Опа! – обрадовался Петров, найдя, наконец, подходящую посуду. – Не скажите, Савелий Иванович, не скажите. Лекарь наш со странностями всегда был. От него и не такого можно ожидать. Эта страсть к мухам… – Петров посмотрел вопросительно на доктора и когда тот кивнул, налил в стопочку мутноватой жидкости с алым отливом в пластиковые стаканчики. – К мухам страсть эта, говорю, нездоровая…

Разливал бывшей следователь на письменном столе, отодвинув книги и тетради в угол. Подвинув полную стопочку в сторону доктора, Петров налил себе. Поставил бутылку, взял свою порцию и посмотрел на доктора.

– Савелий Иванович, вы сами тут все видели. Опытная лаборатория имени барона Франкенштейна. Ну, скажите, что это не мухи ему голову снесли?

– Мухи, – согласился с очевидным доктор, подходя к столу и забирая свою стопку.

– Ну, чтоб мясо ему жиром казалось, – крякнув, произнёс Петров и одним махом выпил.

Доктор выпил спокойно. Самогон оказался крепким, обжигающим. Минуту молчали, давая теплоте разлиться внутри тела.

– Если нашего лекаря и можно обвинить в какой-то нездоровой страсти, – возразил доктор, задумчиво глядя на пустую стопку в руках, – то исключительно в страсти к знаниям. Мухи-дрозофилы идеальный вариант для генетических исследований. Тысячи учёных с их помощью пытаются разгадать ребусы природы.

Петров засмеялся.

– Вы мне сейчас лектора заезжего напомнили. Помните таких, с хроническим похмельем, из общества «Знание»? – и посмотрел на доктора.

Доктор попытался промолчать, но Петров ждал, не отводя взгляда.

– Помню, – сдался доктор, пожимая плечами и искренне недоумевая, причём здесь лекторы.

– Ага, – кивнул своим мыслям Петров. – У них была такая же умопомрачительная манера вещать со сцены нашим зэкам и мужикам о прекрасных, хоть и отдалённых, перспективах научно-технической революции. Все это блажь…

– Вы ещё и верующий, – поразился доктор.

– Да какой там, – махнул рукой Петров. – И рад бы, но не вмещается моё советское воспитание в веру. Отказывается. Да и не в вере дело, – он помолчал, покрутил на столе рюмку, и продолжил после тяжёлого вздоха. – Савелий Иванович, согласитесь: проводить исследование у черта на куличках, в нашей провинциальной тьмутаракани не просто странно, а уж на грани помешательства? Прямо сумасшедший учёный из ужастиков.

Доктор сжал губы. Ему ужасно не хотелось что-либо объяснять, рассказывать, вдаваться в подробности. Тем более, что, только зацепив эту тему, придётся выкладывать перед Петровым все новые и новые факты. И остановиться, когда факты начнут затрагивать его личную жизнь, может уже не получиться. Как бы он не относился к Петрову, как бы тот не разжижал выпивкой мозги, все равно он оставался хорошим следователем. И начав копать, не остановится на полуправде, начнёт ковыряться в ранах, пока не залезет по локоть. Успокаивало только, что человеком он был разумным и в бутылку не лез. Чтобы ни было между ними в прошлом, с Петровым договориться всегда удавалось.

– Как раз нет. По уму, только тут и место для тех исследований, которые проводил лекарь, – медленно проговорил доктор. Он ещё собирался с мыслями, подбирал с какого конца этой истории начать, каким закончить, как их соединить.

– Только тут? – спросил Петров и снова разлил, чувствуя, что собеседник сейчас откроется.

Самогон доктору не помог. Наоборот. Все-таки сказалось отсутствие у него привычки к выпивке. Не выработалась. Самогон гнали в посёлки все, даже его жена. Ничего предосудительного в этом доктор не видел. И в самый разгар гремящей по стране пустой тарой антиалкогольной компании на кровезаготовках гнать не перестали и власти смотрели сквозь пальцы на местный промысел, ограничиваясь воспитательными беседами и призывами сдать центрифуги добровольно. Сам доктор пил мало, исключительно рюмку к обеду и ещё одну за ужином. И сейчас, накатив уже почти триста грамм отборнейшего чистогана, он понял, что мысли запутались. Чтобы хоть как-то сбить мысли в одну кучу, он встал и начал ходить по комнате, сцепив руки за спиной. Петров с тоской посмотрел на него и налил себе добавку. Предлагать доктору не стал, выпил сам.

– Да-да. На самом деле, как только генетика перестала быть лженаукой, в научных кругах не раз поднимался вопрос о создании в этой местности научной станции, как минимум, – произнёс доктор. – Некоторые, особенно мечтательные товарищи, требовали полноценный институт. Но, ни мечты, ни довольно зрелые и выполнимые проекты, никогда реализованы не были. Исследования так и остались уделом одиночек.

– А причём здесь генетика? Кровь и генетика? – спросил Петров. – Что их может связывать?

– Хм, – доктор на секунду смешался.

Как бы он не относился к тем самым уже упомянутым лекторам общества «Знание», одно неоспоримое достоинство их отрицать нельзя. Они, как никто другой, умели популярно и подробно отвечать на глупые вопросы. У доктора талант этот отсутствовал напрочь.

– Что вы знаете о теории антропоморфности земной плоти?

– Я экзамен по научному атеизму сдавал. Но считайте, что забыл все.

Доктор снова растерялся.

– Я не могу рассказать все. Просто не сумею втиснуть в несколько предложений даже основные тезисы. Что-то попытаюсь, конечно, но начинать сначала…

Он развёл руками.

– Да нет, можно без истории, – махнул рукой Петров. – Я так помню. Земная плоть, признаки живого организма, клетки, вакуоли… Но генетика же как-то с размножением, наследственностью связана. С генами?

– Вот именно, – согласился доктор. – С наследственностью… Поэтому самым главным доказательством теории антропоморфности стало совпадение части генов у человека и земной плоти. Достаточно большой части. После этого споры о верности теории стихли, по крайней мере, в научных кругах. Весь научный мир занялся сравнением. Я в молодости, несмотря на отсутствие какого-либо призвания к фундаментальной науке, увлёкся исследованием и поучаствовал немного в разработке сравнительной карты человеческих и земных генов.

– Да-да, – закивал Петров. – я бывало почитывал… Но нашего Александра-то каким ветром сюда занесло.

– На расшифровке генов наука остановиться не могла, – продолжил доктор, не обращая внимание на участкового. – Появилась идея скрестить плоть с человеком.

– Звучит мерзко… – пробормотал Петров.

Доктор его не услышал. Он остановился возле окна и посмотрел на темнеющий вдали террикон плоти. Со странной, почти старческой грустью, он вспомнил, с каким восторгом, с какой почти щенячьей радостью, встретили они, студенты и аспиранты, новости с «переднего фронта изучения наследственности», как говорили тогда. Академик Гинзбург, публичная лекция в университете, в зал, вмещающий двести человек, забилось все пятьсот. И каких людей, весь бомонд: девушки в ярких платьях, иностранные журналисты. Вот это была весна, вот это была оттепель, а не глупое разоблачение культа личности. Разоблачение, – усмехнулся доктор. – Можно подумать никто не знал. Настоящее разоблачение – это сброшенный полог с тайн бытия, препарированная вселенная, сдавшаяся в плен человеческому разуму. И какие открывались перспективы! Нестареющая земная плоть манила тайнами бессмертия, регенерации, вечной молодости… А что в результате? Где оно все теперь? Союз развалился, наука разбежалась по заграницам.

– Каких-то успехов добиться удалось. Вряд ли открытия эти можно назвать эпохальными, но то, что наука на верном пути, скептики убедились… – произнёс доктор.

Петров, почувствовав что-то, снова разлил.

– Больше никаких успехов не было? – спросил он.

– Больше не было денег. Генетические эксперименты перестали интересовать власть. Саркома, миома – на них ещё найти финансирование можно, а другие темы сейчас закрыты.

– И лекаря нашего тоже выбросили? – предположил Петров.

– Нет, он был слишком молод, ему даже не удалось попасть в науку. Он просто искал возможность. И нашёл. Наш посёлок.

– И что же мы смогли ему дать?

– Две вещи: бесплатную кровь и мою дочь, – произнёс доктор и надолго замолчал.

 

8

 

Посещало ли вас чувство, что мир, липнущий к вам, неправильный? Что окружает вас чудная дымка, извращающая даже незыблемое. Нет, доктор изо всех сил старался быть справедливым, ответственным и… правильным. Таким, какими были те самые передовики из старых советских производственных фильмов и спектаклей. И хотя вся эта удивительная наивность давно перемолота в труху челюстями циничных восьмидесятых, определённая модель поведения, как образец, каждый раз проявлялась в его мыслях, когда он думал о себе как о руководителе. Приобретение Александра было самой настоящей удачей для посёлка. И тут доктор мог только похлопать себя по плечу, поздравить с той проницательностью, которая позволила ему разглядеть в представленном юноше не просто учёного, но и ценного специалиста, и совместил болезненную тягу к научным исследованиям с острой нуждой в минимальном врачебном обслуживании. Безусловно, изыскания в генетике мешали лекарю исполнять прямые обязанности, но не будь его, обязанности эти не исполнялись бы вообще. Или в такой же мере, как в школе, когда и не скажешь, что не учат, но, проводя экзамены, только вздыхаешь, наблюдая результаты этого обучения. А открывшаяся потом и далеко не сразу тяга лекаря к доносительству по самым мелочным поводам, списываешь на неизбежность мирового зла, которое где-то да существовать обязано. Или вообще оправдываешь. В конце концов, доносы лекаря писались не ради развлечения. Труд его вознаграждался службой безопасности точно также, как усилия разъездного жреца по донесению исповедей — если уж не в божественные, то хотя бы в хозяйские уши. Тем более, оправданным, из-за того, что деньги за доносительство, шли главным образом на приобретение необходимого оборудования и расходного материала — тех же мух. Да и просто содержать больницу хватало, потому фирма за тупейший навет готова была заплатить больше, чем за необходимое лекарство. В результате доктор практически избавлялся от проблемы с закупками лекарств. Да, в отличие от коммунистов из легенд, ведущих крепкое и голодное советское общество к высокой производительности труда, доктор не чурался компромиссов как с начальством и подчинёнными, так и с собственной совестью.

Но, с другой стороны, доктору совершенно искренне казалось странным пребывание Александра Чехова на должности поселкового лекаря. И вдвойне, нет втройне, удивлял тот факт, что проблемы он создал себе сам. И только частично ради науки, с которой у него всегда были сложные отношения. Возвращаясь слегка пьяным домой, он снова прокручивал свой сегодняшний разговор с Петровым и удивлялся: когда же разговор вдруг приобрёл настолько откровенный характер, что из тайников стали доставаться тайны, разглашать которые доктор никогда не собирался. Да, в истории появления лекаря в посёлке определяющим было не абстрактная необходимость во врачебной помощи, а исключительно личные интересы самого доктора. Не беспокоиться же из-за здоровья мужиков и баб, только наливающихся на кровезаготовках румянцем. Пусть бы и сдохли все от лишних литров крови и плазмы-первача. Люди нашлись бы, неизбежное падение выработки в связи с истощением запасов скрыло бы и сокращение персоналов. И так работников, присосавшихся к артериям, больше, чем было необходимо.

– Да нам и лекарь не нужен-то, – откровенничал доктор, – фельдшера выписали, бинты и зелёнку бы закупили. И все счастливы. Сколько у нас таких поселков с фельдшерами? Сотни. А сколько с настоящими лекарями? То-то же.

– Так чего же ты тогда, Савелий Иванович?

– Да о дочке я волновался. О Лизоньке. Ей лекарский присмотр нужен…

И опять он немного слукавил. О том, что Лизонька болела, в посёлке знали. В маленьком, почти закрытом сообществе, к начальству, как к небожителям, внимание всегда пристальное. Звезды, окружённые телохранителями, могут только позавидовать тому плотному любопытству, которое окружало доктора. Отчасти, это объяснялось зависимостью каждого жителя от его докторской воли, власть которой хоть и была по сути наместнической и временной, но оставалась практически безграничной в этом маленьком, затерянном среди терриконов мяса, мирке. Отчасти, любопытство жителей объяснялось серостью окружающего мира. И дело не только в полном отсутствии волосяного покрова, редкой живности, среди которой преобладали крысы, обитающие вокруг ям с кровью. Если бы посёлок окружали густые заросли разноцветного лишайника и грибка, вряд ли мешанина цветов смогла бы побороть эту серость, которая относилась скорее к общему состоянию духа у местных жителей. «Карма», – пожал плечами доктор, аккуратно раздеваясь и складывая свою одежду в шкаф. Даже в бытность на переднем крае всесоюзного производственного соревнования, посёлок, многажды награждённый и удостоенный переходящим знаменем, оставался пустым, безрадостным пятном на карте. Казалось, что вместе с паром, поднимающимся над ёмкостями с животворящей жидкостью, над ним витает дух обречённости и банальности. Как будто с самых первых ям, с самых старых холмов почерневшей плоти, во все поры жителей проникла унылая предсмертная тоска. И на фоне этой тоски люди развлекались, как могли. Пили, били, сплетничали. Слухи по посёлку не распространялись – они его пронизывали, словно плесень, проедая насквозь и чистые сердца, и сердца немного червивые. Поэтому доктор, укладываясь рядом с мирно спящей женой, только грустно улыбнулся, вспоминая с какой жаждой припали посельчане к новому источнику сплетен – Лизоньке.

Зимний ребёнок, рождённый в маленьком, двухэтажном, натопленном и уютном родильном доме на улице Бабушкина в Усть-Сысольске. Отправленная в город под лучший уход, роженица рано утром, легко и практически безболезненно разрешилась от бремени. Доктор, ожидающий этого события под красными стенами роддома, тихо радовался в окружении немногих трезвых друзей и примкнувших, пьяных до бесстыдства, коллег из лагеря. Светало, показали в окно младенца, из репродуктора тихо шипела производственная зарядка. Это, наверное, самый счастливый момент из всей его взрослой жизни. Потом покатилось: Лизонька отказалась брать грудь, отбивалась от искусственного кормления, молоко и смеси, введённые насильственно, срыгивала. Перевели на внутривенное питание, но все понимали, что это не выход. Его дочь умирала от голода. Жена билась в истерике, лекари прятались, доктор буянил и требовал от бога и партии справедливости. По совету доброжелателей появились целители. Но ничего не помогало. Спасла только кровь. Лекарь, предложивший дать ей свежедобытой, ещё тёплой крови, был сумасшедшим, но её Лизонька приняла.

Из дальнейшего доктор запомнил только красные соски, непрозрачные бутылочки с кипячёной кровью, кашки, сваренные на ней же, и каждодневный стакан свежей, тягучей, пахнущей самой глубью тела, жидкостью. Главное – дочка жила и набирала вес. Вначале доктор и не держал в особом секрете, чем болеет дочь. Просто ни сам не мог ответить, ни сослаться на лучшие умы столицы, которые только разводили руками и защищали диссертации. А пытаться пересказать их многомудрые труды бывшим зэкам считал делом изначально бессмысленным. Постепенно к болезни привыкли, как к чему-то обыденному и постоянному. Все знали, что дочка доктора болеет, страдает от какой-то редкой и необычной болезни, никак внешне не проявляющейся, но ставшей причиной строгой диеты и постоянной заботы родителей. Помаявшись с годик, посельчане простили скрытность доктора, сформулировав напоследок: ну не людей же она ест? А со временем и эта лёгкая рябь общественного мнения улеглась, и все незначительные отклонения Лизоньки списали. Вот кто-то окорочка вши любит, а кто-то кровь загустевшую вместо масла на хлеб мажет. А самые любопытные заткнулись после распространения по посёлку умного слова «диета».

Именно им Александр Чехов любил одаривать пациентов.

– Что же вы, милый друг, жалуетесь? А кто вчера в обед блошиное сало наворачивал? – говорил он важно и выводил в рецепте диета номер пять. А ещё любил повторять: – Мы, дружище, на девяносто процентов состоим из того, что сами поглощаем, так что прекращайте питаться гадостью. А что десять процентов? Просто интересно? Так и всем, любезный друг, интересно. Только не пришла ещё наука к единому мнению.

Доктор лежал в темноте и прислушивался к спящему беззвучному посёлку. Он соглашался с Петровым. В этом плане Чехов был удобен. Но привёз он его не поэтому. Каким-то чудом доноситель, эгоист и циник внушал ему уверенность, что все будет нормально, Лизонька вырастет, уедет учиться, найдёт мужа, родит детей и… как бы это не казалось чудным сейчас… благополучно отойдёт в мир иной, ляжет в плоть и растворится в вечности, навсегда исчезнув за жировой прослойкой…

– Но доктор знал, – спросил его Петров, – о необходимости кормления ребёнка кровью? Он предлагал какое-то лечение?

– Наоборот. Он требовал оставить все как есть.

– Как есть? Чтобы девочка пила кровь?

Лёжа в кровати, чувствуя как постепенно отпускает его самогон, доктор улыбался, вспоминая с каким выражением, произнёс это Петров.

– Помилуйте, господин Петров, он же не человеческую кровь предлагал пить, – осадил он бывшего следователя.

– И что дальше?

– Лизонька выросла.

– И выздоровела?

Не отвечая на вопрос, доктор полез в карман и достал скомканный последний, пятого числа выписанный, рецепт. «Диета особая, кровяная».

– Но…

– Врачебное искусство постоянно сталкивается с искусом что-то вылечить. Но если организм функционирует довольно успешно, стоит ли вмешиваться в его внутренний распорядок. Любит… кхм… любил наш лекарь это повторять…

Вспомнив вытянувшееся лицо Петрова, доктор рассмеялся.

– Что не спишь, Савушка? – тихо спросила проснувшаяся жена.

– Сплю уже, сплю. Просто забавное сегодня приключилось…

– Что же тут, Савушка, забавного, – удивилась жена, приподнимаясь на локте. – Лекаря нашего, я слышала, мухи задрали, а ты забаву какую-то нашел.

– Да, с лекарем не забавно получилось, – пробормотал доктор, обнимая жену. – Но перетерпим как-то. Уж Лизонька взрослая уже. Как думаешь: пора её в столицу отправлять? Что ей в нашей глуши делать? Не ждать, когда школу закончит, а там перевести в какую-то, репетиторов нанять. К поступлению подтянуть по любому надо.

– Пора-то пора, – согласилась жена, прижимаясь к его плечу. – Да только боязно её одну оставлять. Девица видная, в бабку мою удалась, а та красавицей настоящей была.

– Зачем одну? К брату определим. Пусть потерпит пока. Квартира нам на равных досталась.

– Не знаю, Савушка, не знаю. Да и кровь где она свежую брать будет? Тут-то буфет открыла и напилась, а там что?

– Кровь… – протянул доктор. – Да, кровь это проблема. Но решим как-нибудь, через контору передавать будем или сами отвезём ей бочки две. Должно ей этого хватить…

Зинаида Павловна спорить с мужем не стала.

 

9

 

Разбудил доктора Мишуня в самый неподходящей момент.

– Савелий Иванович, Савелий Иванович, вставайте, – шептал Мишуня, тряся его за плечо. – Вы должны обязательно посмотреть. Савелий Иванович! Вставайте.

«Как он умудряется орать шёпотом?» – удивился доктор, открывая глаза.

– Не ори, – произнёс он. – Кто тебя пустил?

– Лизонька, – сразу признался Мишуня и подозрительно покраснел.

Доктору это не понравилось, но устраивать допрос прямо сейчас он не стал. Осторожно выбрался из кровати, натянул халат и, поцеловав все еще спящую жену, вышел из спальни.

– Который час? – строго спросил доктор, как только оказался в столовой, подальше от спальни.

– Шесть, Савелий Иванович, – затараторил Мишуня. – Но вы не подумайте, что я по пустяку побеспокоил. Совсем не по пустяку! Там! На кровезаготовках! Такое!

«Такое!» Мишуня даже постарался выделить из всего своего потока, выпучив чрезмерно глаза.

– Опиши, – попросил доктор.

В ответ помощник только головой замотал.

– Ха! Опиши… Не могу я такого описать, но нечто странное – точно. И такое оно… все такое… неописуемое.

Доктор поморщился. Он, как продукт классического образования, в неописуемость не верил, относя все упоминания о подобном к слабости подготовки попавшего в тупик индивидуума. Проще говоря, словарный запас в стране, в отличие от золотого, никто не уважал. Но к словам Мишуни прислушался. Со словами тот тоже не дружил, но тупость старался не демонстрировать. Что же такого он нашел, что прибежал будить? «Эх… – вздохнул про себя доктор. – И такой сон испортил».

– Ладно, иди в прихожую. Я сейчас оденусь.

Мишуня тут же исчез. Доктор проводил его взглядом, достал сигарету и еще раз пожалел о прерванном сне. А снилось ему сущая прелесть. Он был богом. Самым настоящим, всемогущим. Но не тем всеобъемлющим ВСЕМ, а попроще, вроде богов Древней Греции, не лишенных пока простых человеческих слабостей, что только добавляло сну привлекательности. Ведь согласитесь, кто бы отказался от возможности мгновенно, исключительно по одному желанию, без каких-либо усилий, осуществлять все что душа только пожелает? Вот и доктор, одним движением руки создавал и уничтожал планетарные тела, вводил и изменял физические законы, опускался до самых банальных и эротических чудес. Впрочем, и у Бога из сна не все было гладко. Божественную силу контролировать оказалось невозможно. Радость изменяла сущее также, как и грусть. Уничтожить планету, разгневавшись из-за пустяка – вполне обычно дело. Доктор во сне никак не мог согласиться плыть по течению, хватило этого в юности. Вот и старался изо всех сил замереть хоть в каком-то покое, когда его разбудил Мишуня. Сейчас он собирался, чтобы как всегда выйти из дому в аккуратном костюме, в чистой рубашке, помазанных кремом ботинках, и пытался объяснить самому себе, что такое быть Богом. Проживать бездны возможностей, жить в абсолютно податливой среде, чутко реагирующей на любое твое движение… Да что там движение! Любая мысль, даже тень мысли, приводила в волнение силы, питающие мир и тот, словно податливый пластилин, принимал необходимую форму. В самом начале сна его это ужасно забавляло. Еще бы! Всемогущество! Банальное и пошлое, но не менее привлекательное для простого человека, забытого где-то на краю обитаемой плоти и задыхающегося в цепях ограниченности собственного существования. И при всем этом не потерять обычные для человека желания. Женщины, слава, богатство – проносились мимо него, а наскучив, моментально растворялись в пустоте. Одно только огорчало доктора во сне. Хрупкость мира. Точно, как расцветал он с его желаниями, также сгорал и от гнева его, увядал от скуки и осыпался, когда он грустил.

– Савелий Иванович, – услышал доктор Мишуня. – Савелий Иванович.

Вздохнув, доктор застегнул последнюю пуговицу и вышел.

Шли, не торопясь. Как обычно, хотя Мишуня и пытался тянуть за собой, и просил в самом начале взять транспорт, но доктор не думал поддаваться и шел медленно, прогулочным шагом, обминая капли росы, изредка посматривая по сторонам.

– Савелий Иванович, – снова начал канючить Мишуня, когда доктор остановился посмотреть на выкатывающееся из-за терриконов солнце. – Давайте пойдем, пожалуйста.

– Да что там! – не выдержал доктор и крикнул. – Что ты меня… Шпыняешь… Что ты там такого чудесного увидел?

– Эх, – вздохнул Мишуня, – Савелий Иванович, да если бы я мог. Но не бывает такого. Вот же — даже язык отнимается, когда пытаюсь рассказать, и слов не нахожу.

Доктор только рукой махнул и оторвался от пейзажей.

– Пойдем уж, – и, глянув на поблескивающий окнами поселок, спросил: – А тебе Мишуня не снилось, что ты Бог?

– Грех это, – ответил моментально Мишуня.

«С испугом каким-то», – удивился молча доктор.

– В чем же грех-то? – спросил он.

– Ну, Богом себя считать, даже во сне.

– А ты что Мишунь, верующий? – спросил с усмешкой доктор.

– Да нет, вроде, – ответил Мишуня, сам ошарашенный нелогичностью своего мировоззрения. – Какой из меня верующий… – глянув украдкой в небо. – Но что-то там есть.

Доктор не стал уточнять. Не захотел портить себе удовольствие. Единственное, что он любил в этом захолустье – дорогу к кровезаготовительным ямам. Поэтому каждый рабочий день шел не торопясь, любуясь, как солнце играет в росе, как отбрасывают длинные тени черные терриконы, как сверкает вдалеке озерце. Хорошо. Вот такая она и должна быть – Родина. И только такая и запоминается. Не оплеванный магазин, не облеванный клуб, а именно такое чистое и покойное великолепие, окружающее доктора. Единственного не хватало этому краю – звуков. Доктор вспоминал свое босоногое детство на дедовской профессорской даче. Там шумели волосы, чуть слышно дрынчали парящие в небе стрекозы, гудели быстрые мошки, трещали по сухостою и перхоти капли росы. Настоящий лес. А тут только холодный ветер, оставляющий на губах кислые пылинки, завывает в любое время года. Нет, прожив тут столько лет, доктор научился понимать его интонации, различать тонкие перемены настроения от нежного, чуть слышного свиста, до злого и беспощадного завывания. Но все же этого было мало. Только почти у самих ям появлялись другие звуки: хлюпали насосы, чавкали сапоги, гремели трубы, пищали крысы – но они были из совершенно другого мира.

Наконец, миновав один из самых больших терриконов, они вышли к ямам. И остановились. Перед самыми ямами из земли поднималось нечто…

– Что это? – невольно вырвалось у доктора.

– Вот, Савелий Иванович, я ведь говорил, – обрадовался Мишуня.

Подошли ближе. Доктор внимательно осмотрел, потрогал руками открывшееся чудо и покачал головой. Он и сам спасовал бы, пытаясь объяснить то, что видел перед собой. Больше всего чудо напоминало волосы, только ими не определено являлось. Молоденькие, не выше его плеч, с толстым стволом, еще более утолщенным внизу. При этом, поднимаясь вверх, волос становился полым и там будто разделялся на небольшие гибкие почти невесомые волоски. Или не волоски? Доктор потрогал их, провел рукой – нежные на ощупь, легкие, они почему-то напомнили доктору нижнее белье столичных дамочек из своего еще холостого командировочного прошлого. Но больше всего доктора поразило то, что они были разноцветными. Преобладал красный цвет. Начинаясь практически с середины каждого чуда, он сменялся черным только у самого кончика. А вот основание пестрило многими цветами.

– Это надо изучить, – пробормотал он. – Хорошенько изучить…

– А что это, Савелий Иванович? – спросил Мишуня, наблюдавший за ним.

– Пока не знаю, – пожал плечами доктор и распорядился: – собери несколько экземпляров и в лабораторию отнеси. А я к ямам пока. Посмотрю.

– Только этих?

– В смысле?

– Ну, только этих, или те, что с другой стороны тоже собрать?

Доктор прищурился.

– А еще где-то есть?

– Да они вокруг ям везде выросли за ночь. Везде почти одно и тоже, только цвет разный, – произнес спокойно Мишуня.

Не знай его с пеленок, доктор бы решил, что тот издевается.

– И какой же цвет? – выдавил из себя доктор.

– Ну, за старыми больше черного, а уж сюда, к новым — алеет.

– Чертовщина какая-то, – только и оставалось пробормотать.

И без этой странной поросли количество мистики в поселке уже превосходило разумные, а значит и допустимые, пределы. Доктор растерялся.

– И там тогда собери, – произнес он тихо, задумчиво рассматривая ближайшую заброшенную яму.

– Сделаю, Савелий Иванович! – непонятно чему обрадовался Мишуня.

«Может, просто рвение демонстрирует» – мысленно успокоил свою подозрительность доктор, а вслух добавил: – Только осторожней Мишуня у старых выработок, крысы там совсем сумасшедшие.

– Так пропали все крысы! – неожиданно заявил Мишуня.

– Как пропали?

– Понятия не имею, – пожал плечами. – Но наконец-то в ямах хоть продохнуть можно. Нет этих… паразитов…

Доктор растерянно оглянулся. Действительно. Бич всех кровезаготовок – исчез. Мужики, снующие мимо по каким-то производственным надобностям, шли какой-то легкой, непривычной походной. Огромные сапоги, казалось, уже не тянуло к земле в поисках очередной серой жертвы, а свободно и раздольно взлетали они вверх, и также непринужденно опускались.

– Чертовщина, – повторил доктор. – Мистика…

 

10

 

Но успокоился доктор быстро. Хватило всего лишь одного разговора с Сёмой, который никак не хотел проникнуться событиями и отбивался фразой, что босс в отъезде, и проблемами заниматься некому, да и не решаются такие вопросы без него. Потом навалила текучка, мелочь, оставленная «на потом» в предыдущие дни, а сейчас выплывшая наружу. Пришлось доктору руководить сменой насоса, решать, где брать подшипник, как это оформить, проверять, как мужики отразили все это в документах и грузить какой-то работой тех, кто обычно отгонял крыс от ям. Получив неожиданную передышку, мужики стали глушить самогон у всех на виду, чем подрывали весь рабочий процесс. Конечно, доктор не забыл отправить Мишуню в лабораторию с образцами, но сам никуда не пошел, оставив вопрос с необычными волосами на вечер.

Так в делах он и пробегал до полудня, а потом вернулся Мишуня и принес термосы с обедом.

– А Лизонька где? – спросил доктор, принимая термосы с кровавым супчиком и рагу из синего грибка.

– Не может она, извинить просила и передать, что уроками сильно занята, – ответил Мишуня, чему-то мечтательно ухмыляясь.

Доктор уловил эту непонятную улыбку и с подозрением поинтересовался.

– Ты ко мне что ли, голубчик, заходил?

– Так по пути, Савелий Иванович, Лизонька меня перехватила, у лаборатории. В хлопотах она каких-то, попросила передать, я и принес.

Почему-то доктор не поверил и разозлился. Ну, не вписывался «зять Мишуня» в скромное, но такое уютное будущее дочери. У него уже готов был едкий комментарий со злой отповедью, чтобы отвадить парня раз и навсегда, да в столовой ударили в рельсу, и мужики, негромко переругиваясь, со смехом и матерком торопливо побросали инструменты и поспешили на обед. Остались только дежурные у ям на случай возвращения крыс. Рабочий ритм осыпался, растворившись в гуле голосов.

– Разрешите? – спросил Мишуня.

– Иди уж, – кивнул доктор.

Сам доктор в столовую не ходил. Об обеде заботилась жена, и вместо столовой он шел в маленькую беседку с прекрасным видом на резервуары с кровью. Под её мерное плесканье и урчание насосов, доктор и обедал. В солнечные дни потолок беседки расцветал алыми всполохами, отраженными от кровяной поверхности. В пасмурные – электрическая лампочка заливала все пространство желтым светом. Тут можно было спокойно и мирно поглощать пищу, при этом ощущая, как в пустой сосуд жизни вливается смысл. Той жизни, в которой все эти тонны чистейшей российской крови завтра в цистернах унесутся на запад, чтобы там напитать экономику миру живительным нектаром. И, возвышаясь над гигантскими стальными баками, можно на мгновение представить себя… Богом или хозяином жизни. Но доктор такие игры не любил и, пожалуй, не одобрял. Эти роли успешно примеряет на себя заблудившийся в Европе бывший начальник лагеря. Ему было легко прогуливаться по улицам далекого Парижа в сопровождении трех телохранителей и одной малознакомой и доступной модели с бумажным пакетом, в котором лежит только что приобретенная бутылка крови французского разлива. Тот же Сема больше подходил на должность держателя мира, менеджера потоков и кудесника кровавых фьючерсов.

Доктор же проживал в поселке, наполненном скучной жизнью, погруженный в простую и, уже можно признаться, нудную работу, и совсем не чувствовал себя отцом, создателем мира, в котором почти в каждом магазине продавали кровь, разведенную в пропорции две части к трем, в прозрачных пол-литровых и литровых бутылках. Вот там и случались чудеса, и долгие споры о том, насколько кровь виновна в штурме Белого Дома и смерти Высоцкого. А тут, среди черных терриконов и бордовых ям, подобные разговоры казались глупостью, тут кровь пили неразбавленной и даже перегоняли для усиления эффекта, и ничего: сердце держалось, печень не отваливалась, и умирать никто не спешил. И алкоголизм Петрова, единственный, по сути, случай, никак с кровью не связывали. Винили его мерзкий характер, какую-то неизвестную трагедию, чужеродность, но никак не самогон. Пили-то все, и нормально. «Пустое» – улыбался про себя доктор, когда слушал по телевизору профессиональных сплетников, воркующих над телом очередного прославленного покойника. «Нет-нет», – говорил им доктор, – «Ельцин умер совсем не из-за крови. Глупости это. Вон сколько её выжрал поселковый дворник? А уж семьдесят почти». Поэтому причины всех проблем не в крови, а где-то внутри каждого из нас.

– Крысы! – услышал вдруг доктор крик.

Первое на что он обратил внимание, отвлекаясь от обеда, непонятная интонация и хриплый тембр. Доктор был бы плохим организатором, или как сейчас принято говорить – менеджером, если бы он не узнал голос Степы Колоды, самого спокойного и флегматичного мужика из всех прошедших через колонию. И никогда до этого доктор не слышал, чтобы Степа кричал. Попав на зону за убийство жены, тот как бы поставил перед собой цель оставаться спокойным и никогда не удивляться ничему происходящему. Подведя под это целую жизненную философию, в которую доктор, правда, никогда не углублялся, вкратце выхватил основное: удивляясь, человек отдается во власть собственного безумия, что, в результате, добром не кончается. Как понимал доктор, корни теории тянулись к похороненной где-то в средней полосе жене, но заниматься выяснением как обстоятельств появления, так и собственно самой теории считал излишним. Но её реализация Колодой доктору нравилась. И раньше-то этот мужик не отличался какой-то особенной эмоциональностью, а к моменту осознания единственно верного мировоззрения превратился в откровенное дерево. Не в плане тупости, а контексте особенного чувственного одеревенения. Стал Колода главным по борьбе с паразитами. Как считал доктор, должность самая ответственная после его собственной, потому что требовала методичности и спокойствия. В отличие от мужиков, которые дежурили по периметру ям посменно, Колода никогда не сменялся. Он обходил ямы, вооруженный вилами, и подключался тогда, когда крысы совсем уж наглели и пытались прорваться к крови «небольшими группами по сто-двести штук», как комментировал он сам. Другие мужики на такой работе долго не держались. Или увлекались чрезмерно, или в религию ударялись. Последние смотрелись особенно жалко. Приходили к доктору, мялись, шуршали кепками и лепетали что-то о тварях божиих, роке, фатуме и о подымающемся над свежедобытой кровью паре. Требовалась холодная голова Колоды, чтобы раз за разом нанизывать верещащие тушки, спокойно ногой снимать еще живых крыс с вил и искать следующих жертв. У японцев, говорят, этим занимается автоматика, а в Америке нанимают мексиканцев. Доктор обходился Степой.

Первый порыв доктора – встать, да посмотреть. Пришлось брать себя в руки, успокаивать и доказывать, что все равно успеет только к шапочному разбору, так что и торопиться не следует. Для того, чтобы добраться к ямам, надо или идти по навесному мостику, натянутому над огромным баком с кровью, или обойти баки по железной дорожке, выйдя через маленькую калитку в беседке. А это, как ни крути, минут пять. За это время Колода значительно проредит крыс, оставшихся без энтузиазма будут гонять другие мужики. С таким же успехом через пять минут прибежит Мишуня с докладом. Поэтому только встал, налил из термоса кофе и подошел к перилам.

Через пять минут Мишуня не появился, не появился и через десять.

– Крысы! – услышал доктор крик Колоды через пятнадцать минут.

Доктор нахмурился и, поставил на перила чашку с недопитым кофе. Он уже сделал несколько шагов к мостику, когда с неба прямо в бак что-то упало. Брызнуло во все стороны, несколько капель долетели до беседки. Доктор не успел выругаться и про себя обвинить неизвестных шутников, которые кидаются почем зря камнями, когда в емкость упал второй снаряд, затем третий, четвертый, через мгновение они посыпались словно градинки.

– Вот же ж, – вырвалось у доктора. – Что за…

И замер. Снаряды, падающие с неба, в крови не тонули. Они барахтались, били крыльями по вязкой поверхности и верещали.

– Крысы… – пробормотал доктор. – Летающие…

Вот тут бы доктору и выругаться. Но, пребывая в странном ступоре, он вернулся к кофе, уже окончательно остывшему, и, выпивая маленькими глоточками холодный напиток, наблюдал, как с неба, прямо в огромный чан с кровью пикировали крысы.

  • Голосование / Лонгмоб «Мечты и реальность — 2» / Крыжовникова Капитолина
  • Напрямик / Карманное / Зауэр Ирина
  • Ты был со мной... / 1994-2009 / scotch
  • 11.Dance Movement / Заключённый или маленькие уроки жизни / Winchester Санёк
  • Тайна заповедного леса / Fantanella Анна
  • Клёпа Потусторонняя (Framling) / Лонгмоб "Байки из склепа-3" / Вашутин Олег
  • Светлячок / Так устроена жизнь / Валевский Анатолий
  • Итоги / Лонгмоб «Когда жили легенды» / Кот Колдун
  • F.A.Q. / Казимир Алмазов / Пышкин Евгений
  • Репетиция / Горькие сказки / Зауэр Ирина
  • Мобильное счастье / Хрипков Николай Иванович

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль