Часть вторая «Кровь красная, кровь синяя, кровь черная» глава 16-20

16

Отъезжали молча. Задержались только, чтобы по настоянию Зинаиды Павловны надеть легкие курточки. Мищуня не пришёл, но никто подождать не предложил. Завели моторы, посмотрели, как разноцветным фейерверком вспыхивает что-то за клубом и тронулись. Вездеход вел Колода. Жена дремала на переднем сиденье. Доктор сидел сзади хмурый и крепко сжимал холодную ладонь дочки.

– А что такого, – шептала ему на ухо Лизонька. – Он же подлец, он сволочь. Он мне угрожал.

– Это, – доктор постарался подобрать какое-то нейтральное слово, но ничего на ум не шло. – Это не приступ?

– Нет, папенька, что ты! Я все продумала, – шептала дочь. – И вообще, почему ты его жалеешь: он мелочный человек, крыса. Ты знаешь, он же доносы на тебя писал, гнусности всем рассказывал. А если бы ты знал, как он меня осматривал, ты бы сам его убил.

– Я не жалею его, Лизонька, – доктор вздохнул. – Но нельзя же так рисковать! Ты только начинаешь жить.

– Так это дрозофил его, дрозофил, – воскликнула в голос дочка.

Колода обеспокоенно посмотрел на неё в зеркало.

– В чистом виде несчастный случай, – улыбнувшись Колоде, продолжила шептать Лиза. – Никто же не подумает. Я давно задумала, но ждала, когда дрозофил подрастет. Хотя он соглашался убить его, когда еще совсем маленьким был.

– Кто соглашался? – переспросил недоуменно доктор.

–Дрозофил, – пояснила дочка и закатила глаза. – Я же тебе говорю. Я попросила дрозофила, чтобы тот убил лекаря. Он сразу согласился. Только я хотела, чтобы наверняка. Чтобы сразу, хрясь — и труп. Ждала, когда он подрастет.

Доктор прижался к дочке и зашептал:

– Когда ты со своим дрозофилом разговаривать начала?

Лизонька посмотрела на него, пожала плечами и как само собой разумеющееся заявила:

– С самого его рождения, папенька. Он же практически мой ребенок. Его лекарь на моей крови вырастил…

Дочкина кровь с возрастом темнела. Факт этот лекарь объяснить не мог. Доктор даже не пытался. Когда он искал объяснения в интернете, то не находил ничего подобного. Черной не была даже кровь Антихриста. На приеме у лекаря, под самогон тройной очистки, Александр как-то высказал идею, что, дескать, это потребленная Лизонькой кровь сгущает её собственную. Он подвёл пространную и абстрактную теорию в духе вечных искателей священной макушки мира и поклонников мадам Блаватской. Но внутренней убежденности в его словах доктор не разглядел. Скорее, отвлеченный и пустой треп. Доктор же боялся, что в почернении крови виноваты приступы. Или это побочный результат каждого дочкиного оживления. Своеобразная плата Хорону за возвращение, проникновение вод реки мертвых. Только с приступами в последнее время удавалось бороться. Более-менее. Последний раз доктор убил Лизу, когда той было еще одиннадцать. Больше опытов с оживлением он проводить не решался. А кровь её становилась все темнее и темнее. Последней каплей стала первая менструация. Когда жена принесла её трусики в абсолютно черных пятнах, доктор окончательно перестал строить какие-либо гипотезы.

– Он кормил твоей кровью дрозофила? – переспросил доктор.

Лизонька закивала.

– О боже, – простонал доктор и полез в карман за платком.

Ему стало жарко, лоб покрылся испариной, а рубашка прилипла к телу. Доктор внимательно следил за тем, что Чехов делает с его дочерью, какие анализы берет, какие проводит эксперименты. Убивать, например, он разрешал только при личном участии. Не доверял он его рукам, предпочитал собственноручно душить спящую Лизоньку или перерезать ей горло. Чехов для роли убийцы не подходил: слишком скользкий, противный, молодой. Но вот о крови он не подумал. Практически каждый день Александр брал у дочки сто грамм крови минимум. Естественно никакого отчета о том, куда она идет, доктор не спрашивал. От нахлынувшей ярости он стал задыхаться. Кровь, кровь для него стала так естественна, так обыденна, что он перестал обращать на неё внимание. Что красная кровь плоти, что черная кровь Лизы.

– Где он её хранил? У него же, наверное, много литров скопилось, – пробормотал он.

– Дома, за ящиками, – ответила Лиза.

– Там нет, я смотрел.

– Тогда не знаю, – произнесла дочка и пожала плечами.

– Я мог пропустить… – произнес тихо доктор.

– Там были четыре большие канистры. Их нельзя было не заметить.

– Где же тогда… – начал доктор, но вездеход неожиданно остановился. – Что случилось? – спросил он Колоду.

– Стали чего-то, – пожал тот плечами и вышел.

Доктор посмотрел в окно. Солнце уже почти умерло, редкие его лучи оставляли в небе легкие царапины, которые тут же заволакивала наползающая тьма. Позади сверкал поселок, яркие вспышки взлетали в темноте и рассыпались разноцветной огненной мишурой, изредка до машин доносилось бодрое «Бух».

– Красиво, – произнесла Лиза.

– Баловство пустое, – осудила жена, разбуженная отголосками веселья, захлестнувшего поселок. – Ты был прав, Саввушка, что увез нас оттуда.

– А вы говорили, что магии не существует! – сказала Лиза и показала, смеясь, пальцем на чей-то силуэт, кружащий вокруг опадающего огненно цветка.

– Это не магия, – хмуро проворчал доктор, – это баловство. Пусть и эффектное. Но, по сути, фейерверк. Гораздо интересней смотрелось, как Захарий себе кишки доставал. Вон Колода возвращается, он лично наблюдал, я только результат видел – поинтересуйся.

Дочка обиженно отвернулась. Колода вернулся, открыл дверь и, не садясь, достал обрез.

– Что так? – встревожился доктор, и тоже полез вытаскивать из чехла ружью.

– Занята дорога, Савелий Иванович, – ответил он спокойно и нейтральным тоном добавил. – Не нравится мне там.

Доктор достал ружье, загнал патроны в оба ствола и открыл дверь.

– Милая, – обратился он к дочери, – Не выходи из машины, пока мы там не разберемся, хорошо? – и переглянулся с женой.

Та чуть заметно кивнула. Доктор достал сигареты и вышел. Около уазика их ждал вооруженный калашом Петров. Закурили. В свете фар было хорошо видны выросшие прямо посреди проселка перья.

– У меня такое впечатление, будто я на луну попал, – процедил Петров.

– Луна – это безжизненная пустыня. Там ничего не растет, – прокомментировал доктор. – И нет воздуха.

Колода только сплюнул.

– Мне, собственно, плевать на луну, уважаемый Савелий Иванович, – произнес Петров скривившись. – Что делать будем?

– Мы же вроде вписываемся… Степа, проедем же?

Колода с сомнением посмотрел на молодые перья, которые в свете фар казались лапами гигантских мохнатых шмелей, закопанных в плоти. Если прищуриться, могло показаться, что они дрожат от нетерпения, ждут одиноких путников, чтобы схватить, разорвать, оставив на блестящей жирной коже утоптанной проселочной дороги ошметки человеческих тел.

– Ну, в принципе, должны, – произнес Колода, с легко угадываемым сомнением в голосе. – Не видно, етить, ничего, но, помаленьку газуя, должны выбраться.

Колода, зажав под локтем обрез, вытащил из кармана флягу, и с тихой матерной тирадой, из которой доктор разобрал только «мотивация чертова», сделал глоток. Потом протянул Петрову. Тот не побрезговал, отхлебнул и протянул доктору. Доктору пить не хотелось. И дело не в том, что угощал его мужик, подчиненный крысобой. И это тоже, но на втором плане. Просто не хотелось. За столько лет, проведенных у самых истоков огромной кровавой реки, похоже, атрофировалось у него желание самому лакать из неё. Но флягу взял и даже губы смочил, крякнул еще для достоверности.

– Поросль молодая, продавимся, – уверил Колода еще раз, на этот раз уже уверенней, будто самогон придал ему, если не силы, то хотя бы иллюзию.

Но доктор не поверил. Для себя он решил, что и просто на время спрятаться в перьях, пока поселок не перебеситься новой игрушкой, тоже не плохой вариант. Эту ночь, день, а к следующему вечеру в столице, наконец, сообразят, что под угрозой не просто выполнение дневной нормы, а самого фундамента богатства бывшего начальника лагеря, без которого все остальные проекты – жалкие ручейки рентабельности и призраки ликвидности. В то, что его шеф умеет соображать быстро, когда его большая задница чувствует огонь, доктор имел возможность не раз уже убедиться. За ночь баки, заполненные днем, опустеют, трубопровод днем будет высасывать резервные баки, но они закончатся к двенадцати часам. В час дня представители покупателей заметят, что они качают воздух, в два начнут беспокоиться, позвонят своим боссам, а те уже свяжутся с шефом. Вот тогда и закрутится карусель. С шефа станется и армию сюда организовать.

Первым шел вездеход, как более мощный по сравнению с уазиком. Колода вел его уверенно, но пробирался действительно с трудом, обдирая краску и ломая молодые перья. Машину трясло, жена с дочкой схватились за ручки и что-то кричали друг другу. Доктору их не слушал, он смотрел из-за плеча Колоды на дорогу. Через час он решил, что, пожалуй, им удастся прорваться. Перья, которые вначале росли все гуще и гуще, постепенно начали редеть. «Вовремя уехали» – решил про себя доктор, – «Завтра бы так заросло, что и тракторы не помогли бы». Неожиданно Колода нажал на тормоза. Доктор завалился вперед, больно ударившись грудью. Он посмотрел вперед, перед вездеходом стоял Мишуня. В свете фар было хорошо видно, что он абсолютно синий.

17

В правой руке Мишуня держал огонь, пылающий сгусток жемчужно-белого цвета.

– Вот это да! – услышал доктор восхищенный возглас дочери. – Как прекрасно! Посмотрите!

– Видим, – проворчал доктор.

Колода аккуратно взял обрез, который лежал у него на коленях, и обернулся к доктору.

– Что делать, значит, будем? Савелий Иванович? – спросил он и приоткрыл дверь. В салоне зажегся свет.

Доктор пожал плечами. В детстве он не любил драться, нельзя сказать, что избегал, как обыкновенный мальчишка ввязывался в глупые истории, которые заканчивались в пыли за гаражами, но сам зачинщиком не был. К тому же он слишком любил книги, в которых вместо унылой матерной брани звучала высокая симфония битв, которую исполняли хлопающие на ветру паруса далеких южных морей. В юность он выбрался романтиком, разучил песни Визбора, Окуджавы, пытался писать стихи, в которых рисовал углы и давал советы богу. Он и распределение в Усть-Сысольск не считал ссылкой. В двери специального кровезаготовительного треста вошел с восторгом и готовностью выжить из плоти всю имеющуюся кровь, до последний капли, ради торжества так необходимого миру коммунизма. Потом зачерствел. Работа не располагала.

– Поднимет руку – надо стрелять, – произнес доктор.

– Выходить надо, – добавил Колода,– Тут всех спалит с одного раза.

– Я хочу только поговорить! – закричал Мишуня. – Только поговорить, Савелий Иванович!

Колода закивал.

– А дружков привел для смазки, – и снова повернулся к доктору. – По любому надо выходить. Всем. Мы как в гробу сидим.

Доктор посмотрел на посеревшую жену, которая заворожённо смотрела на огонь, на дочь, улыбающуюся, как ребенок. «Ребенок она и есть – подумал он, – миры, сказки, волшебство. В детстве я мечтал полететь в космос, кроме единственной глупости с божьей коровкой, все мои мечты помещаются в человечестве, в плоти что у нас под ногами, и они по-настоящему возвышенны. А вот мечты этих фантазеров – приземлены. Они хотят летать без самолетов, на крыльях, и плавать без аквалангов, с помощью магии. Но ради чего? Бесцельно. Ради самого факта полета. Они наслаждаются драконом только потому, что он большой, сильный, но какая от него польза тому же народному хозяйству...»

– Савелий Иванович, не бойтесь! – прервал его мысли крик Мишуни, – Я хочу только поговорить.

Доктор решился.

– Выходим, – сказал он. – Зина бери Лизоньку и тихонько отходите за уазик, если что – сразу в лес.

– Ну, папа, – дочка моментально надулась губки.

– И не обсуждается, – строго произнес он. – Выходим на счет три. Раз, два… Три.

Три дверцы открылись одновременно. Колода вышел первым и направил обрез на Мишуню, затем, несколько неловко выбрался сам доктор, почти сразу вышла жена. Лиза осталась сидеть. Доктор переглянулся с женой. Зинаида Павловна поняла его без слов. Она сделала один большой шаг и оказалась возле задней двери вездехода, резко открыла ее, наклонилась к дочке и потащила из машины. Бормотала при этом что–то приторное елейным голосом, так что дочка растерялась и почти не сопротивлялась. Доктор на них не смотрел, только краем глаза отметил, что жена вполне справляется с капризами Лизы. Он следил за Мишуней. Стоял тот слишком далеко, чтобы поймать его взгляд в полумраке, но доктор пытался хотя бы по движениям определить насколько Мишуня пьян от своей идиотской синей магии. «Стоит ровно, – думал доктор, – не дрожит, но кто их мужиков поймет». Он сделал несколько шагов, когда его догнал подошедший Петров.

– Ну что? – спросил он.

– Я пойду, пообщаюсь, может, пропустят. Настроены вроде вполне мирно.

Петров сопровождать не предложил, хотя доктор почему–то рассчитывал, что тот захочет пообщаться с его помощником лично.

– Жаль, не видно с кем он там, – произнес Петров.

– Что ты хочешь, Мишуня? – спросил доктор, остановившись в нескольких метрах.

– Тут, в общем, просто все. Возвращайтесь.

Мишуня говорил на удивление ровно. Спокойно, словно перед ним не всесильный до этого главный доктор, а неразумный ребенок.

– Как-то там слишком шумно, – ответил уклончиво доктор. – Я привык к более спокойной жизни.

– Это, ну в первый раз, что ли, – произнес Мишуня. – Потом спокойней будет. Пообвыкнут все. Уже без такого восторга магичить начнут.

– Восторга? – доктор от возмущения сплюнул, что почти никогда себе не позволял. – Тоже мне восторг — за женой гоняешься, припечатываешь её молнией, потом кишки наружу вынимаешь… Это беспредел! Безумие! Анархия! Какие уж тут восторги.

– Вы же не понимаете, – вздохнул Мишуня и опустил руку с зажатым в ладони огнем.

Тот медленно, будто живой, цепляясь за хозяина, медленно сполз на землю. Там посерел, а потом начал медленно затухать. Напоследок, будто силясь выжить, он на мгновение вспыхнул и исчез, оставив после себя только пепельный след на коже плоти. Впрочем, в руке Мишуне зрел уже новый огонь, пока слабенький, но с каждой секундой все больше наливающейся светом. Доктор непроизвольно поежился.

– Они просто были неосторожны. Захарий… – Мишуня замялся. – Вот. Плоть земная! Савелий Иванович, я и объяснить не могу. Вот понимаю тут, – он ткнул рукой, в которой держал огонь, себя в грудь, из-за чего пламя вспыхнуло, выстрелив в темноту несколькими искрами, – А вот со словами затыка. Мешать, бля, не надо, значит. Если чистый продукт употреблять – то ощущения другие, ясность даже. Мне вот и в темноте не страшно теперь – вижу. И как не просто картинку, а объемное отображение мира. А тут первача хряпнули, закусили, синенькую употребили, закусили, намешали и потерялись в новом для себя… как бы… вот…

– Восприятии, – подсказал доктор.

– Да, точно! Именно там потерялись, вот и наломали дров. Все устаканится, все пойдет как обычно.

– Ну, дай бог, дай бог…

Доктор пожал плечами.

– Вот, обязательно, и хлопотно это только в начале, а потом… Это же такие возможности, силы, Савелий Иванович, не сравнимые ни с чем…

Дальше Мишуня начал заговариваться, связные предложения потерялись в лепным прилагательных и возвышенных сравнениях. «Пьян все ж», – решил доктор.

– Великолепно, Мишуня, – произнес доктор раздраженно, – но нам что с этого. Мы в Усть-Сысольск едем.

– Неее, – Мишуня взмахнул рукой, будто отгоняя какую-то гнусь. – Вы не должны никуда ехать, значит… Савелий Иванович. Вы там всем, зазря, по-пустому рассвистите. А тут тайна, должна быть. И жаловаться будете там. Сюда припрутся ученые, власти эти, бизнесмены чертовы. Спаси и сохрани. Испохабят опять все. Волшебство должно быть свободным, – он опять начал мямлить и жевать слова, то затухая, то вновь повышая голос почти до крика.

Доктор прервал его.

– Мишуня, братец, но вы же сами, получается, хотите запереть магию в поселке. Какая же это свобода? – искренне удивился доктор. – Неужели ты думаешь, если запереться, отгородиться от мира — это свобода? Это также далеко от неё, как и то, что нам предлагали реформаторы. Они подменяли свободу кошельком. А ты хочешь подменить её… И чем? Закрыться в собственном анархичном мирке. Мало того, что это нереально, так еще и глупо. Это солипсизм.

Доктор говорил спокойно, не кричал. Хотя накатывало на него желание взять Мишуню за шкирку да постучать его тупой головой по так вовремя выросшим перьям. Сдерживал не столько огонь в руках его помощника, сколько постепенно заполняющее его равнодушие. Он уже понял, что тихо и спокойно уехать не получится.

– Никаких соплей, Савелий Иванович! – внезапно очнулся Мишуня и произнес вполне членораздельно. – Мы не из жалости к самим себе. Нам не страшно! Мы готовы бороться с ними. Но мы хотим вначале понять, что это все такое, кем мы стали, созреть, значит вот. И вот тогда смело и взглянем миру в глаза!

Доктор не любил пафоса негде, кроме театра. Да и там требовалось, чтобы накал не зашкаливал, не сбивал тугой струей зрителя, а жиденько сочился из свежих ран актера. А в жизни он, если и встречал пафос, то какой-то совершенно невыдержанный, неумелый, от которого так и разило партсобраниями и фальшью. Поэтому слова Мишуни его покоробили.

– Мишуня, не будь дураком. Ну, остановишь ты нас, вернемся мы назад. Неужели ты думаешь, что сможешь в наше время помешать распространению информации? Думаешь, никто из нас не позвонил уже в большой мир, в столицу? Никто из поселка не сообщил родственникам, друзьям? Или не расскажет, как только протрезвеет? Такое впечатление, что ты начитался дурной беллетристики из прошлого века. Без мобильной связи и интернета…

Доктор закончил и рубанул рукой – мужицкий жест, но что поделать, если всю полноту чувств не выразить по-другому. Разве что зарядить в лицо матом, чтобы проняло этого засранца, чтобы пробить его насквозь, припечатать фактом! Растоптать! Уничтожить! В порошок! Впрочем, и этого хватило. Мишуня действительно забыл о мобильных телефонах. Он неестественно застыл, выпучив глаза. Добил его звук телефонного звонка. Мишуня с недоумением посмотрел вниз и полез в карман брюк за трубкой. Огонь из другой его руки выпал и как-то безвольно упал на кожу, погаснул, совершенно не сопротивляясь.

– Да, мама, – произнес Мишуня ошарашено. – Скоро вернусь. Все нормально. Какому дяди Грише? Из Тобольска? Понятно.

И отключился.

Зря доктор ждал молний, обильного потоотделения, злобного рычания. Мишуня просто посмотрел растерянно на доктора.

– И что теперь? – произнес он.

– Тебе видней, – пожал плечами доктор, – Не дурил бы, взял бы мать, выбрались из поселка, а там и вернулись, когда разобрались, что и как. А теперь не серчай, возвращайся к матери…

– Ладно-то, – сказал Мишуня и оглянулся.

Из темноты выступили его сопровождающие. Выступили молчаливо, из всех звуков – только шарканье ног. Впереди шел Александр Чехов, как и был — без половины черепа, с отвисшей челюстью и засохшими кусочками мозгов на одежде. Не менее впечатляюще выглядел Захарий, который шел за лекарем. Кишки аккуратно, мотками на плече, благородная синева, разбитые скулы. На их фоне откровенно терялись жена Захария, тетка, работавшая поваром в столовой и длинная, как шпала, учительница из поселковой школы. Замыкала шествие девочка, дочка учительницы. Она шла, шатаясь, левой руки почти не было, а в животе справа зияла огромная дыра. Доктор попятился. От неожиданности, не от страха. Почему-то трупы он не смог воспринять как угрозу, а девочку ему вообще было жалко. В этот момент тишину прервала автоматная очередь. Первые пули попали в Мишуню и он, раскинув руки, повалился на спину, остальные две, может, три — доктор не определил — попали в лекаря, не причинив ему видимого вреда. Тот поднял руку и показал пальцем на автомобили. Вот тут-то мертвецы и атаковали.

18

Доктор попытался убежать под защиту Колоды. Развернувшись, он успел сделать несколько шагов к машинам, когда его повалил на землю Захарий. Тут же раздались выстрелы. Два гулких пух-пух из обреза и звонкая очередь из автомата. Свое оружие доктор, упав, из рук не выпустил, но воспользоваться не сумел – запутался в ремне, а потом сразу его прижал Захарий и попытался схватиться за шею. Доктор вывернулся, довольно удачно, обе руки остались свободными, ружье не выпустил, но опять как-то без толку: ни подтянуть, ни схватиться за него он не смог. Мертвяк тянул руки, брызгал кровью, приходилось бороться. Слава богу, фантазеры, которые наделяли всяческую поднявшуюся из могил нечисть сверхчеловеческой силой и яростью, к этим трупам никакого отношения не имели. При жизни Захария доктор никогда с ним не дрался, но то, что мужик он хоть в целом и ловкий, но силой природа наделила его относительно небольшой, оценить успел. Все же видел — и как работает, и как отдыхает, не прятался Захарий от жизни, на виду был. И сейчас, пыхтя от натуги под ним в попытках сбросить, отметил почти автоматически, что в силачом тот не стал. Боли конечно не чувствовал, бить его было бесполезно, как и руки выворачивать, но чего-то сверх не показывал. Да и действовал не совсем разумно. При жизни Захарий хитрецом был известным, с выдумкой к делу подходил, особенно если свою выгоду чувствовал. Сейчас же просто пытался задушить. Разве что зубами пару раз попытался цапнуть, но укусить откровенно не получилось. Зажал в зубах пару раз куртку из плотного хитина, да только оставил несколько дыр на ней и карман чуть разодрал. Схватить доктора за руку у Захария не получалось. Как не выворачивал он шею, как не клацал зубами – доктор тоже не дурак, чтобы подставляться: крутился, бил его локтем по лицу. Да еще и в кишках своих Захарий путался, постоянно под руки попадались.

В борьбе доктор слышал звуки выстрелов, матерную брань Колоды, глухие звуки ударов, крики дочери, жены, но возможности посмотреть не было. Он, если честно, больше переживал за жену. Дочь что? Если выживет сам, найдет кровь, выходит. Жена такой живучестью не обладала. Для неё каждый удар, каждый выстрел мог стать последним. Собственно и для доктора. Неожиданно, будто осознав этот очевидный факт, он стал бороться активней. Но тут ему пришлось столкнуться с другим неприятным фактом. Если мертвецы не стали после смерти сильней физически, то уж точно вынослевей. Доктор начал слабеть, все меньше резкости были в его движениях, все ближе к шее были пальцы Захария. Доктор попытался хоть скинуть его с себя, приподнялся, напрягся, зарычал от ярости и безвольно повалился обратно на спину. В то же мгновение Захарий схватил его за шею и начал душить.

Умирал доктор уже трижды. Черту не перешел ни разу, но каждый раз подходил к самому краю ямы, оставалось заглянуть в плоть, и нырнуть в мягкую жировую бездну. Хотя тут в окрестностях жира не было, бедная была плоть, за тонким слоем кожи сразу шло мясо. Даже посмертная жизнь не бывает здесь мягкой. Когда он доходил в Усть-Сысольске и уже перестал надеяться, что все в правом легком срастется, после того как безумный зэк насадил его на нож, не раз приходили мысли попросить жену, чтобы увезла она отсюда гроб с ним, куда-нибудь к Итилю. И закопала там – в родной российкий жир. Отчего-то пугали доктора похороны на поселковом кладбище. Ямы, на дне которых хлюпала жидкая и липкая капиллярная кровь, мелькающие между могил крысы… Выбрался тогда, думал предупредить жену, съездить к брату, договориться. Но снова закрутилась жизнь, и он совершенно забыл про эти мысли. Точно также, как и забыл о том, что обещал никогда больше не влюбляться, когда упал с крыши третьего этажа. Все равно девушка оказалась не достойной подвига. Забыл доктор и обещания, которые давал, когда вынимали его из покореженного рафика. Все что шептал, постепенно растворяясь в слепящем свете, о книге, кандидатской – растаяло, словно камешки соли в капле пота, которая затем медленно скатилась в Сысолу, чтобы влиться в бесконечный круговорот воды. А вот сейчас все обещания, которые он давал раньше, оказываясь на границе жизни и смерти, неожиданно вспомнил. Стало до тошноты жалко, что вот сейчас, еще одно усилие чертова мертвяка и все — смерть, а ему даже пообещать нечего. Он уже почти сдался, когда Захария оторвали от него и швырнули в сторону.

Доктор, изнеможенный, перевернулся на живот, отбросив ружье в сторону. Ему не хотелось думать, что может, опасность еще не миновала, это только временная передышка, и Захарий сейчас вернется. Он медленно дышал, наслаждаясь каждой порцией воздуха. Он не сразу понял, что Зинаида Павловна склонилась над ним и обнимает, что-то нашептывая неразборчиво.

– Что ты? – спросил он устало и попытался встать на колени.

– Савушка, Савушка, – причитала жена.

– Что ты? – повторил он вопрос, поднимаясь и обнимая её. – Не надо, родная.

– Лизонька, – не успокаивалась она. – Ирод-то Лизоньку…

Раздался глухой выстрел. Доктор оглянулся. В пяти шагах от него стоял Колода и прижимал Захария вилами к коже. Рядом что-то мурлыкая под нос, Петров перезаряжал обрез, автомат висел на плече. Зарядив, он направил его на колено мертвеца и выстрелил.

– Вот скотина, – произнес Петров, когда понял, что выстрел ногу не отсек. – Патроны только переводишь на таких, – и выстрелил еще раз, – Дробь восьмая не берет.

– Лизонька, – снова запричитала Зинаида Павловна, прижимаясь к доктору.

– Ну, что там с ней? – спросил доктор, наблюдая как Петров носком ботинка отбрасывает в сторону отстреленную ногу.

Он полез дрожащей рукой в карман за носовым платком, вытер лицо от грязи, крови и липкой гадости капавшей с Захария. Достал пачку сигарет, закурил, длинными затяжками, выдыхая дым большими порциями. Петров повернулся и подмигнул доктору.

– Представляете, не нашли нигде топора. Может и не взяли. А если взяли, то в этой спешке не нашли. Лезут, шипят, дерутся. Хорошо, что Колода под рукой всегда вилы держит. Талантливейший человек, Савелий Иванович! Уникум! Вы бы видели как ловко он ими…

Бах! Бах! Петров перешел на руки.

– Пришлось вот так вот. Подручными способами! Варварство конечно.

Бах! Бах!

Закончив, Петров достал из кармана флягу и с удовольствием отхлебнул. Потом протянул флягу Колоде, как бы признавая заслуги. Колода отблагодарил, выпил, покряхтел, заулыбался и вытащил из трупа вилы. Тот, лежавший уже без движения, вдруг очнулся и безрукий, безногий пополз к доктору. Степа не растерялся, с огромной силой, тут же всадил в него вилы, пришпилив к земле.

– Так и оставь, – предложил Петров. – А хочешь как остальным два заряда в голову, – и кивнул в сторону.

Доктор посмотрел туда, куда показывал милиционер. На земле в какой-то безумной пляске дрыгались безрукие и безногие тела, лица которых после выстрелов дробью в упор превратились в месиво.

– Лизонька, – рыдая, напомнила о себе жена.

– Показывая, что там, – произнес доктор и начал оглядываться в поисках тела. Попутно размышляя показывать ли дочкино воскрешение присутствующим или попытаться все сделать по-тихому.

Колода посмотрел на доктора и виновато опустил глаза, а жена заплакала.

– Унес её, Савелий Иванович, наш лекаришко, – произнес Петров и развел руками. – Не смогли уследить. Надо бы в погоню. Так темно уже. И куда идти неясно. Лес этот непонятный. Боюсь от дороги отойдем и заплутаем.

Жена уткнулась носом в плечо доктора.

– Как же… – растерянно произнес доктор.

Верить не хотелось, он еще раз оглянулся вокруг. На небольшом пятачке, освещенном ровным светом фар, лежали разорванные тела, пытались двигаться, на коже тускло блестела густая кровь, вытекшая из трупов. Дочки нигде не было. Доктору стало страшно. Но страх был не деятельный, не тот, от которого люди убегают, забиваются в норы. Страх был безразличный. Мучил вопрос — что он делает здесь в этом странном лесу, в этом, как оказалось, чужом мире…

– Он сразу к ней кинулся, – произнес Петров, подходя к доктору. – Мы пока с мертвяками разбирались, лекаришко и рванул. Жена ваша дочку в лес тянула, но замешкалась, а этот сразу подбежал, схватил, Зинаиду Павловну повалил и был таков. Буквально секунд десять все заняло. И, в отличие от этих, – он пнул слабо шевелящеюся ногу Захария, – Чехов наш не таким вареным был. Быстро двигался. И хитер. Подождал, пока мы в мертвяках увязнем. Выпейте!

Петров протянул флягу. Доктор сделал большой глоток обжигающей нёбо жидкости. Апатию, в которую он начал потихоньку погружаться, смыло по пищеводу куда-то вниз. Он сделал еще один глоток, побольше, в надежде, что она исчезнет полностью.

– Странный привкус, – отметил он вслух.

– Синька, Савелий Иванович, – пояснил Петров. – Из Захаренных запасов реквизированное. Я её с красненькой помешал, чтобы не так било по мозгам своими чудесами. Если помаленьку – бодрит. Пользительно даже.

Доктор хотел было возмутиться: от гадости этой бежали и сами же и пьем. Но не стал. Махнул рукой. Что же теперь? Выпил и выпил. Флягу только вернул от греха подальше. Петров спрятал её и посмотрел внимательно на доктора.

– Вы только не переживайте, Савелий Иванович, – произнес он осторожно. – Как только рассветет, мы обязательно отправимся на её поиски, не унесет её Чехов далеко, найдем.

– Нет-нет, – возразил доктор, встрепенувшись. – Нельзя ждать. Идти надо немедленно.

– Савелий Иванович, – произнес Петров, обнимая, – Куда же ночь на дворе, не видно ничего, – и ткнул пальцем в окружающую темень.

Доктор на мгновение задумался.

– Точно, мы же брали фонари, – сказал он, освободился от Петрова, аккуратно разжал объятья жены и пошел к машинам, аккуратно обходя чужую плоть.

– Заплутаем, Савелий Иванович, – воскликнул Петров. – Сгинем! В перьях этих пропадем.

Доктор спорить не стал, он подошел к вездеходу, открыл заднюю дверь и начал искать лампы. Найти Чехова, если бегать по лесу наобум, конечно невозможно. Но у него должно быть какое-то логово. Он же пропал давно, значит, отлеживался где-то. Может и в бараках, лес тогда только поросль пустил. Но все равно доктор верил, что если подойти к проблеме системно, да еще и логику подключить…

Все подошли к машинам и наблюдали за ним.

– Я с тобой пойду, – произнесла жена. – Только стреляю плохо.

Доктор посмотрел на неё, улыбнулся.

– Тебе лучше остаться с Петровым, – сказал он нежно. – Со мной Колода пойдет. Пойдешь? – спросил он его.

Колода медленно и неуверенно кивнул. Сомнения его доктора покоробило, но он быстро успокоился – Колода действительно ничего не должен. Начальник и подчиненный остались там, в поселке, тут, в лесу, в странной тишине, где не слышно не трели сверчков, не завывания жуков, никаких обязательств существовать не может. Пойдет и ладно. Что уж тут говорить – рисковать жизнью это не крыс гонять. Доктор кивнул в ответ, и тут из темноты вышел дрозофил. Шел осторожно, крутил усиками и постоянно чесал лапками крылья. И смотрел виновато. Так, по крайней мере, казалось. Понять на самом деле, куда он смотрит, доктор не мог – это всего лишь иллюзия, самообман. О том, чтобы поймать взгляд фасетчатых глаз, можно услышать разве что в охотничьих байках, но доктор, наверное, медленно сходил с ума, после синьки.

– Ага, – обрадовано произнес он, – Поздновато явился голубчик. Но надеюсь, ты исправишь свое упущение и покажешь, куда увели Лизоньку?

Все обернулись и увидели дрозофила. Жена вскрикнула, Петров схватился сначала за обрез, потом понял, что тот не заряжен и взял в руки автомат. Только Колода не подался инстинктам и спокойно посмотрел на доктора.

– Савелий Иванович?.. – спросил он.

– Это друг, – пояснил доктор. – Это друг моей дочери…

19

Искали недолго. Всего лишь час, но этот час доктору запомнился. Пробираться по ночному лесу было утомительно. Дрозофил долго бежать рядом отказывался, взлетал, улетал куда-то, возвращался, торопил, трещал недовольно крыльями и обгонял людей. А еще он совершенно не соизмерял свои возможности преодолевать препятствия с человеческими. Приходилось иногда обходить глубокие овраги. Благо, лес был молодым и поваленных перьев на пути не попадалось. Доктор несколько раз падал, роняя ружье и фонарь, поднимался, матерясь, и торопился за мухой. Курить и то приходилось на бегу. Хорошо уж то, что дрозофил вел людей за собой уверенно, будто чувствовал Лизоньку. Так что они довольно быстро оказались на одном из заброшенных кладбищ.

Так получилось, что в поселке было целых три кладбища. Первое появилось в момент закладки лагеря из-за необходимости хоронить где-то его строителей. Заключенные, брошенные из теплушек в зябкую промозглую осень на освоение территорий, умирали часто. Каждый день в ямы, выкопанные в стороне от основных разработок, сбрасывали десятки трупов, что хорошо демонстрирует масштабы и важность строительства. Закапывали только, когда они заполнялись. Вонь поэтому стояла страшная. Затем, когда холодный зимний воздух высушил кожу, и по всей округе высыпала перхоть, хоронить начали вообще в каких-то невообразимых масштабах. Со временем люди обжились в лагере: жить стало легче, умерших хватало загрузить один грузовик раза два в неделю. Второе кладбище появилось почти тогда же, с небольшим опозданием. Там хоронили вохровцев, вольнонаемных покойников. Было оно значительно меньше, и намного культурней – вместо доски с датой захоронения там стояли самые настоящие памятники, пусть и с фанерными красными звездами. Эти два кладбища существовали параллельно до появления первых поселенцев. Хоронить их на кладбище для заключенных руководство лагеря не имело никакого права, а на вохровском – никакого желания. Появилось третье – поселковое. После закрытие лагеря оно и стало единственным действующим, остальные оказались заброшенными.

Дрозофил привел на первое, зэковское. Доктор его узнал, хотя и не сразу. Чудеса, пронесшиеся над поселком и его округой, изменили и погост. Когда из плоти пробивались перья, они захватили с собой захороненные останки и теперь на перьях висели человеческие кости. Особенно живописно смотрелись черепа.

– Вот же бесовское место, – прошептал Колода и сплюнул.

– Не знал, что ты верующий, – удивился доктор.

– Та и не верующий, – пожав плечами, ответил Колода. И махнул рукой: – Это я так.

Когда шли, доктор составил план, как незаметно, выключив фонарь, подкрасться, не привлекая внимания, но на месте это оказалось нереальным. Под ногами хрустели кости, без света проще было поломать ноги, чем красться, а дрозофил постоянно громко жужжал. Пришлось идти практически в открытую. Тем более и сам Чехов особо не скрывался – впереди, на небольшой полянке с развалинами какого-то одноэтажного домика, горел костер. Чехов сидел железном стуле, раскачиваясь на ножках. Рядом лежала без движения Лиза, на железном столе стояли литровая банка, наполовину наполненная её черной кровью и граненый стакан. Выглядел Чехов хорошо, можно даже сказать, замечательно, если вспомнить, что на тот свет он отправился без половины черепа. Теперь, насколько доктор мог разобрать в свете костра, с черепом было все в порядке. Как только они вышли на поляну, доктор поднял ружье, прижал приклад к щеке и прицелился, но выстрелить не успел. Лекарь встал, поднял руки и громко произнес:

– Сдаюсь, сдаюсь, Савелий Иванович! Не стреляйте. Давайте лучше поговорим.

Доктор ружье опустил. Но Колода медлить не стал – выстрелил сразу. Лекарь дернулся, но не упал. Колода выстрелил снова. Лекарь вновь зашатался, повалил стул и начал медленно оседать на кожу. Колода выстрелил в третий раз, только теперь одновременно с ним лекарь прыгнул. Доктор и удивится не успел, как Колоду словно смерчем снесло. Дрозофил взлетел, злобно жужжа, и исчез в ночном небе. Доктор резко обернулся, но ни Степу, ни лекаря не увидел. Он поднял ружье и направил его в сторону леса. Вдруг вдалеке раздался приглушенный выстрел, потом еще один, и еще… И все стихло. Доктор прислушался, но больше никаких посторонних звуков слышно не было. Только ветер игрался с костями, весящими на перьях. Простояв так минуту, но ничего так и не дождавшись, попятился потихоньку к дочери. Почему-то он был уверен, что Чехов убьет её, поэтому приготовил немного своей крови для воскрешения, но Лиза просто спала. Он опустился рядом на колени, потрогал её лоб и погладил волосы.

– Милый ребенок, я всегда это говорил, – произнес лекарь.

Доктор вскинул ружье и направил на него, но столкнувшись со спокойным взглядом, сразу остыл.

– Что с Колодой? – спросил он.

– Жить будет, – произнес лекарь и пожал плечами. – Я его только чуть-чуть уронил, чтобы не стрелял. А то повадки у вашей свиты доктор… Будто в девяностые вернулись и мы с вами в каких-то бандитских разборках участвуем. Мы! – он погрозил доктору пальцем, – Мы — два образованных, умных человека, для которых наука и прогресс не пустой звук.

Доктор отметил про себя, что палец, которым ему грозили, испачкан в чем-то темном.

– У нас с вами не может быть разногласий, – продолжил Чехов. – Самое поразительное – у нас их и нет по принципиальным вопросам. Но мы с вами собачимся по совершеннейшим пустякам. И как мне не горько это осознавать, именно вы, уважаемый Савелий Иванович, идете на поводу глупых суеверий и страхов. И потакаете в этом мужикам, – он скорбно помотал головой.

Вблизи доктор рассмотрел лекаря лучше. Он действительно изменился. Похорошел, даже по сравнению с тем временем, когда оставался живым. Черты лица обострились, взгляд потерял липкую томность, так бесившую доктора, стал более волевым и напористым. Цвет кожи можно было вполне назвать здоровым — без синюшности и бледности, привычной для живого. О смерти напоминали только жалкие остатки волос на голове. В том месте, где череп восстановился – их не было вообще, в других – висели клочками.

– А ведь мы единственные в этом забытом богом уголке понимаем важность того, что сейчас тут происходит. Это же настоящий прорыв, открытие, которое переворачивает не просто основные парадигмы нашей цивилизации. Мы с вами наблюдаем зарождение не просто новой жизни. Нет! Нового мира. Огромного незнакомого нового мира!

Он замолчал и подошел медленно к стулу, поднял его и спросил напрягшегося доктора:

– Я присяду, Савелий Иванович?

Доктор пожал плечами. Чехов сел, откинулся на спинку и посмотрел задумчиво на Лизу.

– Вы же понимаете значение всего происходящего в поселке? – спросил он.

– Понимаю, – ответил спокойно доктор. – Именно поэтому не желаю тут больше оставаться. Подобные революционные изменения всегда, знаете ли, проходят крайне болезненно.

– Да, да, – Чехов закивал. – Я первый это почувствовал.

Лекарь непроизвольно провел рукой по наполовину лысому черепу.

– Но все это неизбежная пена, которая осядет со временем. Об особенностях человеческой памяти, которая оставит себе только самое нежное и мягкое из всей мешанины дерьма и железа, которыми набита жизнь, рассуждать можно бесконечно. Так что всё рано или поздно отправится в земную плоть. Потомкам останется только некий скелет событий и привкус чудес после прочтения хроник. Поэтому, Савелий Иванович, давайте просто поговорим, как два интеллектуала, двое ученных, как две заинтересованные стороны, в конце концов. Опустите ваше ружье, берите стул. Можете выпить немного крови, если у вас нет – могу поделиться.

Доктор посмотрел на спящую дочку.

– Я ей вколол немного снотворного, – пояснил Чехов. – Ничего ей не угрожает, проспится, Савелий Иванович.

Доктор опустил ружье, встал и пошел искать стул. Вернувшись, он не стал садиться за стол, а поставил стул между лекарем и лежащей на коже дочкой, укрыв её своей кожаной курткой.

– Понять только не могу, – произнес доктор, доставая флягу с синькой, которую ему всунул перед уходом Петров. – Мы-то тут причем? Я, моя жена, дочка… Зачем мешать нам уезжать, похищать Лизоньку? Объяснитесь. Версия Мишуни мне показалась откровенно глупой и несуразной. А похищение Лизы… Признайтесь это все придумали вы, Александр?

Чехов натужно рассмеялся. Успокоившись, он взял со стола банку, налил в стакан немного черной крови, отсалютовал им доктору и сделал маленький глоток. Доктор синьку не пожалел, отхлебнул сколько в него влезло без закуски.

– Начнем с того, что у меня существуют личные причины. Целых две личных причины, – произнес лекарь. – Во-первых, ваша дочь убила меня. Невозможно передать ощущения, которые мне удалось пережить. Начнем с того, что это было больно. Этот чертов дрозофил перекусывать мной начал сразу, как только ему удалось меня оглушить. Очень неприятно ощущать, как твоя плоть медленно растворяется и засасывается мухой. Забудем, что это унизительно, но, дорогой Савелий Иванович, если бы вы знали как это больно! Потом, никаких туннелей, светов в конце, райских кущ. Ничего. Мир постепенно выключался, сворачиваясь в одинокую точку света, погружаясь во тьму… Во тьму боли и страха, извиняюсь за некоторый пафос. Все религии лгут. Смерть это смерть. Согласитесь, этого достаточно, чтобы хотеть мести?

– Но вы же ожили? – возразил доктор. – На вас кто-то вылил ведро синьки? И кто это был? Мишуня?

– Какая синька, о чем вы! – всплеснул руками Чехов. – Я выжил, только благодаря собственной предусмотрительности и запасливости.

Он распахнул рваную рубашку и продемонстрировал доктору черное пульсирующее пятно чуть ниже грудины.

– Когда стало очевидно, что ваша милая дочка меня, так или иначе, убьет, я моментально вшил себе контейнер с её кровью. Только так и выжил. Иначе давно уже в земной плоти лежал бы. С таймером только прогадал немного. Надо было раньше ставить. Ну, да и так прошло.

– С её кровью? – переспросил доктор.

Чехов заправил рубашку, сделал еще один глоток и облизал губы.

– С её восхитительной, пряной, черной кровью! Это было гениальное озарение. Я вначале испытал этот метод воскрешения на дрозофилах. Потом понял, что это нерационально. Моя единственная ошибка была в том, что пытался вскармливать их с личинок. А достаточно всего лишь инъекции в труп. И это вторая причина, побудившая меня… – Лекарь улыбнулся. – Мера, конечно, вынужденная. Поверьте, Савелий Иванович, я в самом начале искренне считал, что можно будет обойтись обыкновенной красной кровью. Мне казалось, что когда процесс будет запущен, подпитка — дело пустяковое. Только выводы я делал исключительно на наблюдениях за Лизой. А ей, понятное дело, пополнение черной крови не нужно, она сама её продуцирует! Правда, поразительно?

От избытка чувств лекарь ударил стаканом по собственному колену. Несколько выплеснувшихся капель проводил взглядом и непроизвольно облизал губы.

– О воскрешении моем можно и книгу написать. В духе Стивена Кинга, с анатомическими подробностями и приличествующими жанру мерзостями. Может, потом и напишем, совместно. А, Савелий Иванович? Как вам? Два взгляда на события? – Чехов опять рассмеялся. – Как бы там ни было, очнулся я… Через боль, через постепенно расширяющейся мир, когда он из маленькой точки, постепенно увеличиваясь, занимает все пространство. Так вот, очнулся я с чувством странной незавершенности. И жажды. Кошмарной жажды, которая выворачивала меня наизнанку. Я кинулся пить воду. Упал прямо в каплю пота и выпил литра три. А может, и десять. Вылилось-то больше. Кхе-кхе. Но жажда никуда не делась. И тут я, представьте себе, вообразил, что я вампир. Просто с ума уже сходил от жажды. В результате пострадала учительница и её дочь. Жаль их. Совершенно бессмысленное убийство. Красная человеческая кровь не уняла жажду. У них в доме я нашел кровь земной плоти. Не самогон, а чистую, только добытую, кровь. Вот она притушила немного пустоту внутри меня, и я смог нормально соображать. И я вспомнил о синей крови. Красная не в состоянии была заполнить меня, я пил литрами, а ощущал только маленький ручеек прибывающих сил. Попробую синюю, решил я. Благо найти её не проблема, поселковые уже затарились и вовсю гнали синьку. Синяя кровь насытила меня. Жажда не ушла полностью, но её уже можно было терпеть. И вот тут я вспомнил о другой крови. Черной.

– Лизонька тут причем? – возмутился доктор. – Ладно, убила она тебя, Александр. Я вот, наслушавшись тебя, думаю, что правильно она тебя убить хотела. Но тут-то?..

– Её кровь, Савелий Иванович, самая полезная, – развел руками лекарь, – такова жизнь.

– Пить её будешь?

– А что делать? В конце концов, Савелий Иванович! – Лекарь начал возмущаться, – Это же Лиза все задумала! Это её кровь в основе всего, из неё потекла синяя и полезли перья! Это её кровью я убит и возрожден. Она просто обязана пожить в том мире, который создала!

20

Доктор слушал в чем-то хвастливые признания Александра и все никак не мог понять, что ему мешает просто убить? Зачем вообще разговаривать? Быстроту этого вампира доктор оценил, силу тоже. Так зачем же впадать в мелодраматический пафос, словно хрестоматийный злодей? Зачем вообще разговаривать? Несколько ударов по голове и можно копать яму для неудачливого доктора. Или он просто не считает себя злодеем? Впрочем, Доктор находил, что такое поведение также предосудительно и для добра.

– На самом деле, я приклоняюсь перед вашей дочерью, Савелий Иванович, – продолжал между тем лекарь. – Не в крови дело. Совсем нет! Дело в подходе, в умении взглянуть на проблему под таким замысловатым углом, что только диву даешься. Я ведь с кровью уже столько лет экспериментировал, но мне при всем моем академическом образовании, эрудиции и многих годах изучения даже в голову не пришло собрать её кровь и поместить в скважину. Помните, в ту, в которую Академия Наук еще при Союзе уйму денег вбухала? Нелепица казалось бы. Я вначале так и сказал. Только потом дошло. А какое упорство, Савелий Иванович. Прямо Павка Корчагин в юбке. Триста, четыреста, шестьсот грамм крови в день. Два года! Целых два года! А как дошла? Заметила, что свежая плесень после её крови превращается в грибницу. Представляете? Мне ни разу и в голову не пришло плесень полить кровью, а она… Вот так вот!

Склонность к болтовне и пустопорожнему обсуждению жизни, доктор считал самой серьезной болезнью эпохи наряду с социализмом. Он слушал Чехова, иногда вставляя ничего не значащие реплики и тихонько, уже не торопясь, пил самогон из синей крови, чувствуя, как с каждым глотком проникает в его вены чувство собственного всемогущества. А лекарь все говорил, говорил, говорил. Казалось, ему надо убедить доктора в чем-то важном. А доктор и не спорил, ему и самому любопытно, в чем же его надо убеждать. Мир несовершенен? Вот уж извольте согласиться. Дочка — великолепный ребенок с нераскрытыми пока талантами? Всегда верил, любовался, как она играется в выпавшей поутру капле пота, скатываясь на ней в ручей, и верил, что ребенку этому будущее отмерено удивительное. Мужики – интеллектуальная немощь вкупе с нечистью? Так это вообще бесспорно! Песни группы «Воровайка», одно время звучащие из всех окон, остальные трактовки исключали. И что? Все равно это не дает никакого права вампиру-недоделу пить её кровь, продлевая пустую жизнь.

– К чему вам все это, Александр? – спросил наконец доктор, когда Чехов углубился в какую-то совсем псевдонаучную муть, в которой ловкие мертвяки-монстры учили хмурых полинезийцев общемировому счастью. – Ну, дочка моя, понятно. Она все-таки ваша пища. А я? В довесок? Как сдача? Как заложник? Дочку шантажировать моей жизнью будете?

– Проще вас убить, – произнес лекарь. – Да и с Лизонькой проще договориться, если вас уже не будет. Выдумает еще что-то, чтобы вытащить вас из моих хищных лап, так все произошедшее еще цветочками покажется. Вы знаете, почему она все это задумала? По какой причине? Захотела эльфов увидеть, знаете таких вот с острыми ушками. Вот и лес как раз для них.

– Я знаю, кто такие эльфы, – раздраженно заметил доктор.

– А Лизонька жаловалась, что вы совсем глупостями не интересуетесь, – обрадовался чему-то Лекарь.

– Так все же, господин Чехов, зачем вся эта чехарда? – доктор снова вернул разговор к интересующей теме.

– Неужели вы не верить в общность душ? Совпадение мировоззренческих позиций? В подсознательную симпатию, наконец!

– Простите, Александр, нет. Не верю, – доктор скривился и чтобы смыть с души подступившее омерзение, сделал большой глоток синьки.

– Поверьте, уважаемый Савелий Иванович, ничего более! – лекарь уронил голову на плечо и развел руки, как бы открываясь для объятий.

Доктор больше медлить не стал. В ладони зажегся огонек и тут же налился его ненавистью. Это оказалось легко, огонь будто сам чувствовал, что от него требуется. Приняв мысленный приказ, он выстрелил в Чехова. Доктор только и успел отметить его послушание, как шар огня отбросил Чехова на добрых пять метров, тут же раздался взрыв и запахло паленым. Лекарь неестественно выгнулся и завизжал, точно как пойманная Колодой крыса, огонь охватил его, сковал, повалил на кожу. Но он, магический или колдовской – кто поймет? Но даже он не убил его. Он напрягся, будто преодолевая какое-то сопротивление, задергался и начал медленно подниматься. В ладони уже зрел следующий шар, а Чехов начал сдирать с себя горящую кожу, бросая её клочки под ноги. Огонь, испугавшись такой ярости, уже и сам начал безропотно осыпаться. А лекарь между тем посмотрел на доктора и что-то зашипел. Доктор не стал ждать и послал в него второй шар. Но Чехов увернулся. Каким образом это у него получилось, доктор не понял, двигался он намного быстрей, чем могли уследить глаза, затуманенные синей кровью. Он только и смог увидеть, как огненный шар пролетает над стулом и исчезает в темноте, и в ту же секунда доктор почувствовал, как какая-то сила повалила его на землю.

– Семейка неблагодарных тварей! – закричал лекарь ему в лицо. – Дочкины терпеть выходки… Сколько лет лечить…

Чехов зарычал. Рык его не походил на человеческий. Доктору трудно было определить, какому существо он мог бы принадлежать. Такие звуки не издают ни мухи, ни стрекозы, ни муравьи. «Другой мир так кричит, другой мир!» – подумал доктор. Чехов же навалился на доктора своим телом, прижал руку с зарождающемся огоньком к плоти и потянулся зубами к шеё. И в этот момент апатия, не отпускавшая доктора весь день, пропала и внутри него, по сосудам, по капиллярам, в желудке и в печени растеклась ярость. Доктор вспыхнул. Взорвался. Весь, от макушки до пяток. Огонь буквально сочился из его пор, словно пот. Его ярость стала огнем. Завизжал опаленный Чехов, скатился с доктора, забился от боли, снова сдирая с себя горящую плоть.

«Что это я, – удивился доктор, успокаиваясь. – Чудное получается.»

Он поднялся, вытянул руки и посмотрел на полыхающий огонь. Рядом визжал и плакал лекарь, а доктор вслушивался в себя. Ему казалось, внутри него появилось нечто странное, о чем он и помнит вроде, родное ему, но с другой стороны – узнать не может. Та же ярость, чьи отголоски он все еще ощущал, напоминала ему что-то древнее, как бы и не из прошлого его. Как бы… И тут он понял: «Я будто помолодел. Лет двадцать скинул. Да нет. Больше! Мне не больше двадцати! Что это? Это синька так?» Он совсем забыл о лекаре. Доктор посмотрел на небо, плотное и холодное небо севера с огромным количеством звезд. Как давно они не виделись, не смотрели друг на друга…

Отвлек его дрозофил. Он вернулся и сразу напал на лежащего в ошметках собственной плоти лекаря. Чехов не сопротивлялся, только стонал. Дрозофил выпустил хоботок и пустил сок. Доктор без отвращения, с каким-то извращенным любопытством исследователя смотрел, как Чехов медленно тает. Пару раз лекарь пытался подняться, дрозофил отлетал, и доктору приходилось вновь стрелять огнем. Чехов загорался, падал, катался по коже, рвал свою плоть, затем возвращался дрозофил. Он уже не мог есть, просто растворял. Через час от лекаря остались только кости, контейнер с черной кровью, почти пустой, и лужи мутной жижицы.

И в завершение этого безумного дня над лесом раздался вертолетный гул…