Часть вторая «Кровь красная, кровь синяя, кровь черная» глава 11-15

11

Это было даже красиво. Благо, крысы в чане долго не дёргались и с громкими визгами в последней попытке выбраться захлебывались, исчезая с поверхности. Доктор слышал что-то о жуках-леммингах, но совсем давно, так что из памяти совершенно стерлись какие-либо подробности. Чаще ему приходилось сталкиваться с мотыльками. Но, наблюдение за падающими крысами во всполохах брызг и визга, в голове упорно рождало образ совсем не из фауны. Перед глазами снова и снова возникал этап. Не тот ручеек, который, подпитав прочие ЗавЛаги, добирался в их лагерь, а полноводный канал, выходящий из далёких озёр-пересылок. И то, по-настоящему больших этапов он не застал. Уже во время его молодости исправительная система смягчилась, утратив прошлый блеск и монументальность. Он, в качестве лагерного доктора, ответственного за все технологическую цепочку добычи крови, наблюдал за долгой болезнью лагерной системы, которая закончилась агонией, смертью и перерождением в совершенно новом качестве. На его глазах все эти зэки, убийцы, расхитители, наркоманы, мужеложцы превратились из преступников в обыкновенных работников, просто со сложной биографией. Те немногие переселенцы девяностых, иногда даже не осознавали, кто их соседи, товарищи по работе, из-за мужицкой своей недальновидности воспринимали их, как и себя, несчастными беженцами из мира капитализма. У тех тоже не все просто, и без статей УК хватало сложностей и мерзостей. Но все же он почему-то вспоминал именно этапы, тюремные поезда, прибывающие ночью, хруст человеческих душ. Так и крысы… Но, в отличие от осужденных, крысы пикировали добровольно. И даже изящно, изящней многих людских самоубийц. Движения их были четкими, казалось, ни одного лишнего взмаха крыльями, раз – и из гигантского водоворота они падают вниз, два – и, сложив крылья, они приближаются к чанам, три – и у самой поверхности они раскрывают и падают в кровь. И только брызги разлетаются во все стороны.

Доктор наблюдал за крысами из глубины беседки, расположившись со всем удобством. Особенно, когда перенес кресло в самый центр беседки, куда практически не долетали капли. Заляпаться теплой, только залитой в баки парной кровью он все же успел, но внимания особого на это не обращал, бывало и умывался её на радостях. Жалел только, что не видел всю стаю, только тени, мельтешащие по поверхности, и поэтому никак не мог решить, когда представление закончится. Ему оставалось ждать и смотреть, как барахтаются кровавые комочки и утомленные, исчезают, а кровь давно уже переливалась через края набиваемого тушками чана. Доктор гадал: закончатся крысы когда-нибудь и как скоро они забьют емкость своими телами, полностью вытеснив кровь. Мужики толпись поодаль, испуганно ломая в руках шапки, и поглядывали на доктора, застывшего в своем кресле. Только Степа Колода спокойно прогуливался у баков в найденном где-то плаще. В руках он держал свои неизменные вилы, опираясь на них при ходьбе и нанизывая тех крыс-неудачников, которые промахнулись. Несколько раз он пробирался к доктору, чтобы осторожно поинтересоваться, не желает ли доктор перебраться в более спокойное место, обещая разыскать еще один плащ или пожертвовать своим. Но доктор только кривился. Внешне казалось, что он зрелищем увлечен. И хорошо, что доктор не слушал разговоров мужиков о мумии в кресле и шутки вроде «по колено в крови». Он продолжал спокойно сидеть, размышляя неторопливо о происходящем, отмеряя время окурками. Он уже вспомнил, что ему напоминают эти странные волосы выросшие вокруг заготовок. Доктор даже умудрился связать их с летающими крысами, обследовав две тушки, принесённых Колодой. И теперь пытался понять, чем ему все это грозит и к чему предстоит готовиться.

«Итак, перья, – думал доктор. – Привет из юрского периода земного тела. Странное образование на коже батрахогната и других, давно вымерших представителей земной фауны, которые, по гипотезам некоторых фантазеров, некогда парили в небе. Теперь-то фантазеров можно производить в провидцев. Только совершенно не понятно… – доктор вздохнул и посмотрел на забрызганные кровью туфли. – Совершенно непонятно, что все это означает. Что логика? Воображение уже пасует. Синяя кровь, крысы, перья – и вместо четкой картины мира перед взором встает непонятно что. И ладно бы хоть чертовщина как у Булгакова, а ведь совершеннейшая муть и небывальщина. Прямо пикник на обочине».

Впрочем, доктор долго перебирать литературные произведения не стал. Отстранился мысленно от всего мистического смога, окружающего жизнь, и попытался вернуться в рамки научной логики и банального научного мировоззрения. Конечно, это мировоззрение требует не сколько объяснений необычного, сколько понимания привычного, то есть крепкого базиса, фундамента, на который при желании можно поставить любую конструкцию. Но и его должно хватать, чтобы без гениальных озарений объясниться с окружающим миром. Ведь синюю кровь, несмотря на очевидную дикость появления, доктор вполне мог вписать в мир. Поразмыслив и вспомнив курс биологии, он смог бы поместить в него и перья. Даже летающих крыс можно было списать на какую-то аномальную мутацию. Но как объяснить одновременность их появления? Как вписать ситуацию в небольшую территорию распространения? Все эти «чудеса» происходят только на его кровезаготовках, только в круге его поселка. Он даже обзвонил соседей, осторожно выведывая о странностях. Но ничегонеобычного, кроме пьяной драки, не происходило с прошлой весны. В пору уж было думать…

– Проклятий не существует, – остановил сам себя доктор.

Судьба дочери — вот что было настоящим проклятием. Но как-то смогли же они с Зинаидой Павловной его перетереть, победить судьбу. Вспомнив дочь, доктор помрачнел. Её уж никак не хотелось вписывать в эти чудеса.

«Вот только в крови проблема, – и мысленно махнул рукой. – Сегодня же отправлю. Возьмем десять трехлитровых банок, прокипятим кровь, закрутим – на первое время ей хватит. А там и чудеса эти закончатся».

Он достал телефон, чтобы дать жене поручение уже крутить, не откладывая, но та не отвечала. Только вздохнул. Поселковые вообще связь не жаловали. Ножками, ножками. А телефон на красном месте, под сукном. Он вздохнул и поднялся. Крысы падали уже не так интенсивно и не так обреченно, тени их крыльев уже не застилали солнце, и не только потому, что склонилось оно на запад. Крыс стало меньше, визги стали тише. Доктор помахал галдящим без дела мужикам, те сразу сообразили и через пять минут к нему уже бежал Колода. Он нес в руках еще один плащ и, непонятно откуда взявшийся, огромный пляжный зонтик.

– А его-то откуда достал? – не выдержал доктор.

Степа пожал плечами и без нотки эмоций произнес.

– По путевке на моря ездил, – и после секундной паузы так же блекло и невыразительно добавил. – Там уж очень солнце жарит. Сладу нет. А потом забрал. Не оставлять же, Савелий Иванович.

Доктор улыбнулся.

– Оставь пока, – он махнул рукой на стул. – Пусть мне кофий еще принесут горячий.

Степа уважительно посмотрел на невозмутимого доктора, на его заляпанные брюки и темные от слипшейся крови ботинки, оставляющие на полу беседки грязно-бардовые следы, на сам пол, и крякнул от удовольствия. Сказать что-то хотел, но решив, что это будет слишком явным проявление чувств, только кивнул и важно удалился за кофейником.

Доктор всего этого не заметил. Он вернулся в кресло, оперся на подлокотник, закурил сигарету и уперся взглядом в черный столб, на котором при союзе висела родиоточка. Со стороны казалось, что он близок к решению и сейчас вырабатывает тактику и стратегию борьбы. С чем бороться, мужики не очень понимали, но уже торопились по примеру Колоды вооружиться всем чем можно бить и отмахиваться. На самом деле, доктор был в панике. Происходящее никак не хотело вмещаться в его сознании, выстраиваться в систему. Все что он видел – сегодня, вчера – напоминало скорее авангардную постановку, чем реально происходящие события. Или наоборот – шутейно-карнавальный бурлеск с петрушками и обязательным разоблачением в финале. Но никак не реальный мир. Доктор держался, не показывал свой страх. Он знал контингент, с которым приходится работать, и прекрасно понимал, что власть его в поселке держится исключительно на зарплатной ведомости и уважении. И поэтому ему оставалось только замкнуться в себе, окончательно отгородиться, спрятать эмоции и продолжать руководить, как ни в чем не бывало.

– Кофий, Савелий Иванович, – услышал доктор голос Мишуни.

Он посмотрел на него — Мишуня тоже раздобыл где-то плащ, резиновые сапоги и скромную дубинку, привязанную к поясу веревкой.

«Подсуетился уже, – скривился про себя доктор. – И почему Степа его вилами не проткнул?» Но вслух ничего говорить не стал. Только благостно кивнул.

12

Работы, понятное дело, никакой не было. Крысы прекратили летать только часам к четырем, закончились. Мужики уже устали бродить и по одному стали подходить к доктору отпрашиваться. Тот не стал долго думать и одним махом отправил по домам всех, кроме дежурных и Колоды. Мишуня остался сам, преданно сжимая дубинку. Проводив проржавленные, раздолбанные автобусы с мужиками, доктор для порядка в сопровождении этой импровизированной свиты прогулялся по заготовкам. Крысы испортили только самый большой открытый резервуар, построенный еще в сталинские времена. В нем в настоящее время отстаивались излишки крови, которая не закачивалась в трубопроводы. Именно из него брали кровь все поселковые. Более современные резервуары, как правило, герметично закрытые, не пострадали. Не пострадали и насосные механизмы, которые размеренно гудели, пополняя «закрома родины» отборной дурманящей кровью. Заглянул доктор и в резервный бак, куда определили всю синюю кровь из новой ямы. Если бы не редкие трупики крыс, иногда попадавшиеся в самых неожиданных местах, можно было бы решить, что день сегодня прошел штатно, без чудес и происшествий. Доктор даже повеселел немножко. Пока не вышел за территорию кровзага. Там уже вовсю тянулись к солнцу перья.

– Подросли вроде… – пробормотал он, задумчиво, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Мишуня тут же подхватил разговор. Истомился бедняга молча следовать за доктором.

– Как есть подросли, – закивал он. – Я специально росток выбрал. И замеры, когда туда-сюда мотался, производил. На тридцать семь сантиметров. Или даже на тридцать девять… – и уточнил. – Если так пойдет и дальше, то через пять лет они достигнут луны.

Доктор от такого уточнения даже крякнул.

– Ты как считал-то, – спросил он.

– Ну, я прикинул, по общему счету, – признался, смутившись, Мишуня.

– А… – протянул доктор. – Ну, думаю до Луны дело не дойдет. Достичь такой высоты деревья, тем более, обладающие такой парусностью, не смогли бы. Обломались бы стволы, не выдержала корневая система. Да и вообще.

– Так я чисто теоретически, – сразу согласился Мишуня.

Колода в разговоре участие не принимал несколько демонстративно, как показалось доктору. Казалось, его больше заботили завернутые в газеты вилы, которые он зачем-то взял с собой.

– А скажите, Савелий Иванович, а зачем такие волосы растут? С чешуйками этими воздушными. В школе нам говорили, что на земном теле волосы нужны для защиты от холода, когда солнце на южное полушарие уходит. И форма у них такая поэтому, чтобы тепло удерживать. А тут, я мыслю, форма другая, значит и надобность тела в них другая какая-то должна быть. А?

Доктора умилило это – «я мыслю». Он даже хотел разъяснить, что это не солнце на юг перебирается, а наклон оси земного тела вызывает смену сезонов. Да и о надобностях земного тела дать пару уроков. Но сдержался, не ему заниматься образованием нынешней молодежи.

– Не думаю, – ответил он просто.

– А… – разочарованно произнес Мишуня.

– Да и не вписывается гипотеза о защитных функциях волос, в теорию антропоморфности земного тела, – добавил из жалости доктор. – Много к ней вопросов.

Мишуня сразу чему-то заулыбался. Они вышли из маленькой рощи. День был нежаркий, капелек пота по дороге видно не было, поэтому пошли так, не смывая крови с одежды и обуви. Свита по таким пустякам не переживала, шагала бодро. А вот доктор брезгливо топтался по коже в тонких трещинках и временами останавливался, чтобы сбить очередной засохший комочек крови. Именно тогда Мишуня спешил задать очередной вопрос. Вначале доктор что-то мычал, потом и от этого устал, просто делал вид, что не слышит ничего, в мысли свои погружен. Ужасно хотелось доктору попросить Степу, чтобы тот успокоил Мишуню. Раз и навсегда. Сам-то Колода невозмутимо шагал рядом, только изредка посматривая по сторонам. Доктор тоже сдерживался. Признаться, еще утром он бы обязательно наорал бы на Мишаню и послал его в поселок бодрой рысью за каким-то реагентом.

– А ведь странно это все, Савелий Иванович, – опять начал Мишуня, когда до поселка было от силы метров пятьсот и уже было слышно веселое вечернее мужицкое переругивание.

– Что странно, Мишуня? – поинтересовался доктор осторожно и тут же пожалел, что поддержал разговор.

– Да все странно! – обрадованно воскликнул тот. – Кровь эта неправославная, лекаря нашего оборотень какой-то забил, сон этот ваш странный. Как бы не наказание это нам.

– Постой-постой, – замотал головой доктор. – Какой оборотень, какой сон? О чем ты вообще? Что за фантазии?

– Как что за оборотень? Обыкновенный такой оборотень. Как же иначе, кабы не оборотень, он из клетки выбрался? Чехов-то, лекарь наш, с мухами обращаться умел, сам бы дверцу открытой не оставил. А сон понятно, какой. Вы утром, Савелий Иванович, его рассказывали. По всему вещий это сон у вас был. Вот и сходится все в одно.

– В казни египетские? – съязвил неожиданно Степа, который, по всей видимости, слышал подобные разговоры среди мужиков.

– Не египетские, конечно, – ничуть не смутился Мишуня. – Сходства нет! Но нечто мистическое…

Мишуня многозначительно замолчал. Самое обидное, что бесспорных аргументов разрушающих эти мужицкие гипотезы у доктора не было. Без религиозных вычурных образов, но о мистике думал он сам. Поэтому не мог и высмеять с чистой совестью. Появилась мысль наворотить нечто правдоподобное с большим количеством формул, но побоялся. Все же интернет теперь даже в поселке не такая большая редкость среди молодежи, а с Мишуни станется проверить.

– Ну, мистика это уж совсем фантастично, – заявил осторожно он.

– А что тогда? – тут же спросил Мишуня, и даже Степа заинтересованно посмотрел.

Доктор пожал плечами.

– Нечто странное и аномальное – это бесспорно. Но каждый факт, каждый случай, который нам, – он замялся, – посчастливилось наблюдать, никак не противоречит современной науке, вполне допустим в определенных условиях.

Добавлять, что условий этих как раз и не было, он не стал.

– Так это человечки зеленые виноваты, Савелий Иванович? – по-своему понял Колода.

Доктор вздохнул. О такой трактовке событий он не думал.

– Это просто аномалия такая, – пояснил он. – В мире постоянно случаются такие вот чудеса. Обывателям кажется, что происшедшее никак не вписывается в мир, необъяснимо и загадочно. Но стоит ученым начать препарировать такое чудо и сразу всплывает простое и даже очевидное объяснение.

– Даже летающих крыс? – непритворно поразился Мишуня.

– А что такого удивительно в летающих крысах? – доктор даже руками развел. – Да, в настоящее время на земном теле отсутствуют летающие млекопитающие. Но останки таких существ, вымерших, когда животный мир только формировался, находили и будут находить. Так что факт их появления на кровезаготовках удивителен, но уж никак не чудесен.

– Вон-на как! – восхитился Степа.

Мишуня покачал головой с сомнением, но возражать не стал. Доктор достал пачку сигарет, вытащил одну и закурил. Степа с Мишуней полезли за своим табачком, но доктор милостиво протянул свою пачку.

– А ваша дочь верит в чудеса, – произнес Мишуня, вытягивая сигарету с золотистым ободком на фильтре, и как-то даже сжался, не забыв брякнуть: – Благодарствую.

– Ей позволительно, – сдержанно отозвался доктор. – Возраст такой. Каждый день что-то новое. Наивность в этом возрасте свята и ранима, у девушек вдвойне. Собственно, благодаря этой наивности человечество и размножается. Женщины верят даже самым непритязательным выдумкам мужчин. Когда-то они еще умели беречь её до глубокой старости. Сейчас избавляются сразу: эмансипация эта, феминизм… Но мы-то мужчины. Мы не можем опираться на неё. Только крепкий фундамент мышления и стены цинизма.

Сказал, и зубы свело от пафоса. Но мужики закивали. Постояли, покурили, запустили щелчком бычки Колода с Мишуней вполне профессионально, а доктор как-то криво. Только у самого поселка, в тени его первых домов, Колода тихонько спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но на доктора покосился.

– А вера?

– Ну, вера тоже фундамент, – согласился доктор. – Только это более легкий путь. Легкомысленный.

Степа радостно закивал, а Мишуня перекрестился – быстро и ловко. Доктор не понял, что именно вызвало такую радость у них, но спрашивать не стал. «Пустое» – попытался доктор мысленно дать установку самому себе. И вспомнил…

13

К восьми годам Савушка расстался почти со всеми иллюзиями. Он не ждал Деда Мороза, не боялся, что растает Снегурочка, слепленная из перхоти, не доверял фокусникам, и даже милиционеров опасался не сильно. Оставались сущие мелочи. Он все еще верил в вечно живущего дедушку Ленина, по умолчанию принимал необходимость построения коммунизма, чтобы все были счастливы, и привычно нервничал, когда папа ругался, поминая трудности социалистического соревнования. И с ними он бы обязательно разобрался, если бы не воспринимал их, как неизбежную особенность окружающего мира, как пот и перхоть, что совершенно простительно в его возрасте. Как любой нормальный ребенок, он больше переживал о потерянном ножике, новом мяче и семидесяти восьми копейках, случайно найденных в вещах брата. Еще он очень переживал, что не пошел с мальчиками в хозяйственный магазин воровать бутылки из-под дешёвой и вонючей химии. Содержимое тут же выливали, а в крышках делали дырки, чтобы играть в войнушки, поливая друг друга. У Савушки была классная брызгалка, сделанная из литрового импортного шампуня, но к неворованному вооружению мальчишки относились скептически. А красть из магазина он не решился. Побоялся просто зайти в магазин с такими мыслями. И было бы кого бояться? Уж точно не краснорожую толстую продавщицу и седого, испитого, вечно сидящего на ящике грузчика. Но Савушка остался на скамейке со своей длинной, оранжевой, вместительной брызгалкой, которая посылала струю воды на целых семь метров, когда остальные мальчишки побежали добывать свои: маленькие, из скучной серой пластмассы, которые еще и приходилось постоянно наполнять водой, потому что вмещалось в них немного, всего одна чашка воды. Конечно, у него совсем не было желания рассуждать о незыблемых законах мироздания.

Савушка не знал еще выражения «белая ворона», даже не слышал о прелестях стаи, он просто тихо страдал и пытался понять с высоты своих восьми лет, что с ним не так. И не заметил, как рядом присела соседка Люба.

– Привет, – сказала она.

Одногодка с длинной толстой косой Савушку раздражала. Она всегда ходила одна, не прибивалась к девочкам, тихо шебаршащими куклами, не участвовала в громких играх мальчишек, просто смотрела на всех большими глазами. Все считали её глупой и больной, но в открытую издевались редко, предпочитая просто не замечать.

– Что тебе? – хмуро отозвался Савушка.

– Можно посидеть с тобой? – спросила она тихо.

«Вот глупая, сидит уже» – подумал он, но в ответ только плечами пожал.

– А ты почему один? – спросила Люба.

Савушка промолчал.

– Они не захотели играть с тобой? – продолжила допрос девочка.

Савушка опять сделал вид, что не слышит вопроса.

– И со мной не хотят играть, – произнесла она спокойно.

– С тобой не хотят играть, потому что ты больная и странная, – хмуро ответил он.

– Я? – удивилась Люба.

– Будто не знаешь. Тебе Мишка прямо на стене это написал, – буркнул Савушка.

– Я думала это какой-то другой Любе, – надула щеки девочка.

– Тогда ты еще и дура, – заявил гордый собой мальчик.

Наверное, Савушка думал, что она заплачет и убежит жаловаться, но девочка только как-то излишне по-взрослому вздохнула и все. Савушка её зауважал. Немного. Ровно настолько, насколько можно уважать девчонку, которая не играет в футбол.

– Ты тоже больной и странный, да? – спросила Люба.

– С чего это? – воскликнул Савушка и даже развернулся к ней.

– Ну, они же не хотят с тобой играть, – испуганно объяснила девочка.

– Все они хотят, – важно заявил мальчик. – Просто у меня есть брызгалка, – он сразу продемонстрировал сове грозное оружие, – а у них нет. Они вернутся и мы будем играть.

Девочка недоверчиво посмотрела на него, но ничего не сказала. Так и сидели в тени большой ивы, озорно гоняющей бумажками и прочей мусором ветками по асфальту. Двор окружали новостройки, жильцы все еще дичились друг друга и никак не могли притереться к окружающему миру, ударяясь то в загул, то в печаль. Лучше всего в этом городском океане авральной застройки чувствовали себя дети. Они с головокружительной скоростью обживали пустыри, чердаки, подвалы, с криками и визгами штурмовали гаражи и голубятни. Многих родители привезли из скрипучих бараков, из тесных, набитых стариками и плесенью, коммуналок. Кое-кто вырвался из приземистых избушек с самого края мира. Некоторые поменяли свои недавно построенные провинциальные хоромы на сопоставимую столичную жилплощадь плюс доплату. Но все они уже чувствовали себя как дома, наслаждаясь, в отличие от родителей, этим свежим, недавно застроенным, миром.

– А может, ты со мной поиграешь? – спросила девочка.

– Вот еще! – возмутился Савушка. – Во что с тобой играть? Ты в войнушки играешь?

– Нет.

– Вот, – для наглядности Савушка брызгалкой своей потряс. – И в футбол не играешь, и клады не ищешь. Во что ты играешь? – и скривился от переполнившего презрения: – В куклы?

– Я в куклы не люблю играть, – произнесла спокойно Люба. – Что с ними играть. Они же неживые, – и, покосившись, заявила важно. – Зато я играюсь с розовой божьей коровкой. Живой.

– Врешь! – возмутился Савшука. – Кто тебе в доме коровку разрешит держать.

По-своему Савушка был прав. С точки зрения взрослых, чистые, светлые квартиры, набитые милой сердцу мебелью, не место для живности, которая только и умеет, что гадить и портить. Савушка прекрасно это все знал. Он не раз уже просил, требовал, умолял кусочек, комочек чего-то живого, но единственное, что получил – несколько мраморных, лупоглазых рыбок, которые только и делали, что кружились как заводные. Даже на ощупь они показались Савушке искусственными. Поэтому у него в голове совершенно не укладывалось, что в обычной городской квартире может жить божья коровка. И еще он почувствовал… Но, конечно же, сразу поторопился заявить себе, что это неправда, показалось. Он почувствовал острое, болезненное чувство зависти.

– И ничего я не вру! – возмутилась девочка. – Розовая коровка, самая обыкновенная розовая божья коровка. Коровка, только розовая. Она немножко волшебная. Если ты поиграешь со мной, я вас познакомлю.

Проблема была в том, что ему очень хотелось верить Любе. Он никогда еще не видел живую божью коровку. Только слышал, что посмотреть их можно на ближайшей городской свалке, но добираться туда было долго, из всех знакомых мальчишек только двое побывали там и то благодаря старшим братьям. Его брат на свалку и сам не пойдет, а о том, чтобы повести туда Савушку и речи не может быть. А тут реальная возможность увидеть розовую божью коровку…

– А! – воскликнул мальчик. – Ты точно врешь. Их розовых не бывает.

– Не вру! – возмутилась девочка. – Я же говорю волшебная коровка! Она хорошая и добрая. Она даже играть умеет.

Вот тут Савушка задумался. Крепко и основательно. Голову подпер рукой, неосознанно копируя отца. Наконец, он решился.

– Хорошо, – произнес он. – А во что будем играть? Ни в куклы, ни в скакалки я играть не буду, – и добавил, с ужасом вспомнив свою кузину. – И в дочки-матери тоже.

Люба сразу же разулыбалась.

– А во что скажешь, в то и будем играть, – произнесла она.

– В брызгалки! – сразу заявил Савушка.

В конце концов, у него есть замечательное и неиспробованное еще в настоящем деле оружие. И когда вернутся ребята, он уже по-настоящему натренируется.

– У меня нет брызгалки, – расстроилась девочка.

Савушка скривился.

– Ладно, – смилостивился он. – Ты будешь партизанкой, а я фашистом. Ты будешь прятаться, а я тебя искать.

– Ну, давай, – с некоторым сомнением согласилась девочка. – Только, чур, голову не обливать.

Но поиграть не получилось. Стоило Савушке только раз длинной струей задеть спрятавшуюся за «жигулями» девочку, вернулись ребята. Мальчик тут же прекратил гоняться за Любой и побежал к ним. Девочка пошла вслед за ним, но нерешительно, все время с опаской посматривая на мальчиков.

– Куда играть пойдем? – сразу спросил Савушка, аж подпрыгивая от нетерпения.

Но ребята встретили его холодно.

– Что эта с тобой? – спросил хмуро Вася, местный заводила.

– Мы играли, – честно признался Савушка, недоуменно натыкаясь на хмурые лица.

– Что? Продался розовой божей коровке? – зло спросил Вася.

Вот тут Савушка испугался. Дети – странные существа. Они в чем-то похожи на взрослых, но все то, что в больших сглажено и спрятано под слоем жира, в детях проступает: откровенно и без прикрас. Они наивны и жестоки, добры и злопамятны, и все это лежит на поверхности и очевидно. Это уже потом они прирастут лицемерием и научатся улыбаться. Еще дети не умеют обманывать самих себя. Это полезное умение приходит с возрастом. Поэтому дети не умеют быть смелыми. Они могут не понимать опасности и не бояться, но смелость – отчаянная и безрассудная – приходит тогда, когда они научатся убеждать себя, что жизнь это нормальная цена за что-либо, тут уж каждый выберет сам. Но когда ребенок чего-то боится, то страх захватывает его целиком, без остатка, достигая состояния ужаса. Дети пугаются много и часто, что у взрослых наблюдается весьма редко, зачастую когда в опасности их жизнь. Вот и сейчас Савушка испугался сущего пустяка – осуждения в глазах своих товарищей. Не друзей даже. Впрочем, и в мире взрослых некоторых до печенок пробирает, когда они видят в глазах коллектива суровое порицание.

– Почему продался? – пробормотал мальчик. – Она просто обещала показать…

– Розовую коровку, – грозно кивнул Вася. – И ты сразу уши развесил и сопли пустил? – и передразнил: – Розовая коровка, живая розовая божья коровка. Дурит она тебя. Они не бывают розовыми!

– А ты видел? Ты видел? – возмущенно закричала Люба. – Сам дурной, вы все дурные! У меня там живая розовая чайка!

Вася только сплюнул.

– Не бывает розовых божиих коровок, – процедил Вася, – я в энциклопедии смотрел. Не бывает.

Люба не выдержала и зарыдала.

– Она же волшебная, гыыы, о волшебном не пишут в эн… эн… гыыы… Давайте пойдем ко мне домой и вы сами на неё посмотрите! Гыы…

Савушка дернулся было, но мальчики не шелохнулись. Они замерли — злые и почему-то вспотевшие. Казалось, их взгляды толкали Любу, гнали, кричали «Уйди! Уйди!». И она ушла. А Савушка остался. Он не мог объяснить себе, почему. Просто остался. Просто ребят он знал долго. Целых два года он играл с ними в футбол, в войнушки… А Люба? Он с ней и поговорил всего лишь минут десять. Да и действительно, откуда могут появиться розовые божьи коровки? Хотя потом целый месяц Савушка мучился — а вдруг действительно? Но история эта, как часто бывает в детстве, быстро забылась, Люба вскоре переехала с родителями куда-то далеко. Вспоминать о девочке Любе и волшебном насекомом он стал позже, но это уже совершенно другая история.

14

Поселок их встретил криками, общей сумятицей и грозным Петровым. Доктору показалось, что тот был трезв. Это было настолько невообразимо, что он остановился на мгновение, пытаясь осмыслить возможность такого события. Но Петров, увидев доктора, всплеснул руками и засеменил к нему. Вблизи доктор заметил, что мутный взгляд, неровная походка и красный цвет лица никуда не делись, а значит свои законные несколько сот грамм к полднику представитель закона на грудь принять успел. Просто до обычного вечернего свинства дойти не сподобился.

– Наконец-то, Савелий Иванович! – воскликнул Петров. – Наконец-то! Я уж думал машину за вами посылать.

– Случилось что? – поинтересовался доктор, хотя сам уже понял, что не стал бы милиционер от первача отказываться без веской причины.

– Бытовуха случилась, – произнес Петров. – Мокрая, тупым предметом.

– Ну, бытовуха, это такое дело, – доктор еле сдержался, чтобы руками мелодраматично не развести. – Давайте после ужина обсудим, дело-то терпит.

Но Петров со вздохом помотал головой, посмотрел прямо в глаза доктору и произнес загадочно:

– Сопутствующие обстоятельства имеются.

– Что же с ними не так, Григорий Павлович? – спросил доктор и закурил.

– Тяжело объяснить, Савелий Иванович, пойдемте лучше покажу.

Доктор откровенно расстроился. На ум сразу пришло утро и возбужденный Мишуня, который тоже все стремился показать. Доктор посмотрел вверх – не приближается ли там, в небе, стая каких-то невиданных ранее зверей. Петров, которому уже рассказали о чудесах, произошедших сегодня на кровезаготовках, чутко уловил это настроение.

– Там, пожалуй, увлекательнее ям будет, – добавил он.

– Вот те на! – радостно воскликнул Мишуня.

Доктор никакой радости не испытывал. Петров, судя по хмурому выражению лица, тоже. Для него все, что нельзя пить, давно стало раздражающим фактором. Степа как всегда делал вид, что его это совершенно не касается. Только когда доктор отправился с Петровым в его офис, молчаливо пошел вслед. Мишуня, собственно, тоже, но он уже давно ходил за доктором как привязанный, исполняя роль секретаря, да и вообще не мог отказать себе, чтобы не полюбопытствовать. Колода в качестве сопровождающего выступал впервые, чуть ли с конца девяностых.

На самом деле, офиса, как такового, у Петрова не было. Когда-то в здании лагерного управления у него был кабинет, с неизменными сейфам, дыроколами и вымпелами. Но это было давно. После приватизации Петрова выперли за пьянство отовсюду, откуда только было можно и, как подачку, назначили участковым милиционером – вечно вакантная должность. Он занял небольшой домик, в котором раньше располагался пост охраны. Комнат там было три, плюс большой сарай для автомобилей. Для того, чтобы медленно пропивать жизнь – вполне достаточно. Тем более что работы никакой у него и не было. Служба безопасности фирмы самостоятельно составляла все необходимые документы, не тревожа Петрова даже требованием их подписать. Когда бывшей директор пошел резко в рост, все из поселка сбежали сначала в Усть-Сысольск, а затем и в столицу, а на участкового свалилась куча обременительных обязанностей. Чтобы хоть как-то подсластить, мотивировать, ему подкинули денег сверх государственного оклада, и обязали по совместительству и неофициально отрабатывать их начальником местной безопасности. Только обратно в здание не пустили. Сарай подлатали, превратив его в холодный офис с двумя металлическими клетками и скромной обстановкой. Шкаф платяной, шкаф книжный, два стола, пять стульев и зеркало в полный рост. В клетках стояли кровати, а за небольшой загородкой располагались параши.

От левой клетки Петров давно потерял ключ, а срезать замок «болгаркой» не давал исключительно из вредности. Собственно, ему и правой хватало. Воровали в поселке мало, убийства случались, но в последние годы исключительно бытовые и по пьяни, когда и виноватым делать кого-то было жалко. Просто буйных мужики сами заламывали и охлаждали в бочке с холодной водой, запирая потом в погребе. И только если дело тянуло на серьезные статьи, то, крепко связанных, приносили оформлять к Петрову. На следующий день таких увозили в город, где были и тюрьмы, и суды… Иногда люди ударялись в бега. Что с ними случалось дальше, доктор мог только предполагать. Места вокруг были глухими, дикими. А клетки большей частью стояли пустые. Единственным их постоянным гостем был сам Петров. Когда на душе у него было особенно муторно и тоскливо, он забирался в клетку, брал двухлитровый графин с лучшим самогоном и гарантировано покидал этот мир на несколько дней. Как не старались мужики, вытащить его из добровольного заточения не удавалось. Когда его начинали тормошить швабрами, Петров делал предупредительный выстрел в потолок, а потом куда бог пошлёт.

Поэтому первое, что бросилось в глаза доктору, когда они вошли к Петрову – клетка была занята. Кто-то сидел в ней, повернувшись спиной к входу, и ныл.

– Вот он, наш голубчик, – сказал Петров.

Голубчик услышал голос милиционера, прекратил выть, моментально развернулся и запричитал.

– Начальник, отпусти, начальник, там бутыль стоит на столе, сопрут же! Я ж своих соседей, как облупленных знаю – сопрут.

Вначале доктор решил, что ему показалось, и он усиленно заморгал. Но ничего не изменилось. В клетке сидел синий человек. Лицо, шея, руки – все синего цвета. Не болезненная синюшность, а бодрая здоровая синева. Мишуня что-то начал мямлить почти не слышно, Колода перехватил поудобней вилы и вопросительно посмотрел на доктора. Тот в свою очередь посмотрел на Петрова.

– Куда ж тебя домой, – упиваясь моментом, затянул Петров, искоса любуясь на недоумение доктора. – Жену ты порешил? Топором в голову? – и уже к Савелию Ивановичу обращаясь, – Вы бы видели, с какой точностью он топор этот в голову метнул. Филигранная точность. Как раз меж глаз.

– Не жена она мне! – начал возмущаться синий человек. – Я свою жену знаю, я её, можно сказать, с малых лет воспитывал. Не она то была, а жуткое синие чудовище, еще и с глазами красными, будто ад в них полыхает. А так полностью синее – и руки, и тело, и ноги – утопленница то была, или чудище какое-то морское.

– Какая же, Захарий, утопленница? – фальшиво начал жалеть милиционер. – Жена это твоя, та самая, тобой воспитанная.

Доктор присмотрелся внимательно к заключенному, с удивлением понимая, что это действительно Захарий.

– Не издевайся надо мной, начальник. Что я жены своей не знаю? Она у меня нормальная, а это…

– Нормальная, говоришь… – пробормотал Петров и отошел.

Петров подошел к зеркалу и легко поднял его и перенес поближе к клетке.

– Такое же чудовище, как и ты? Или другое? – спросил Петров и повернул зеркало к Захарию.

Сначала тот не понял. Он посмотрел в зеркало, но взгляд его не задержался, Захарий повернулся к доктору и уже открыл рот, чтобы пожаловаться на милицию. Но ничего говорить не стал – медленно повернулся и всмотрелся в свое отражение. Доктор развернулся и быстро вышел из офиса. Уже в дверях он услышал крики, больше похожие на вой. Под этот аккомпанемент он закурил. Внешне удалось остаться невозмутимым, но само бегство говорило о многом. Он не чувствовал жалости к этому мужику и его жене, его даже не интересовал вопрос, почему тот кричал: из-за того что убил, или из-за синей кожи. Он думал о надвигающихся неприятностях. Вслед за ним вышел Петров, достал из кармана маленькую пляшку и отхлебнул.

– Это еще не все, Савелий Иванович, – сказал он извиняющимся тоном.

– Что еще? – устало спросил доктор.

– Он не сразу мадам свою порешил. С соседями они сидели, выпивали синьку, так они назвали борматуху, что из синей крови гонят. Набрались потихоньку, и в самый разгар банкета жена за бутербродами пошла. Вернулась, а Захарий на неё с топором кинулся. Та в крики и убегать. Хорошо так убегала, заборы перепрыгивала, дома. Метров на двадцать сразу прыгала. Сам видел. Ко мне их соседи прибежали, такие же синие, только не буйные, умиротворённые, я бы сказал. Отправился я за Захарием, а они над поселком прыгают, людей пугают. Минут пять наблюдал, пока тот топор метать не перестал. Метров на сто, как из пушки. Попал с третьего раза. А потом домой вернулся. Там я его и повязал. За углом подождал, и по затылку дубинкой ударил. Вот так вот. Синьку я всю реквизировал, но не они единственные гнали сегодня. Сейчас начнется, Савелий Иванович.

– Что начнется, Григорий Павлович? – спросил доктор с тоской.

– Не знаю, Савелий Иванович, – признался Петров. – Боязно мне. Боюсь даже представить.

– А представление это зачем? – спросил и достал еще одну сигарету.

– Само как-то получилось, – развел тот руками совершенно неубедительно.

Помолчали. Сигарета приятно драла доктору горло, сердце громко стучало. Мысли неслись, торопливо подгоняя друг друга.

– Что делать будем, Савелий Иванович? – спросил Петров.

Доктор посмотрел на него, обреченно пожал плечами и произнес, не столько Петрову, сколько себе.

– Надо вызвать подмогу из головного офиса, – и добавил неуверенно, – и в Усть-Сысольск выбираться. Если мужички этой вашей синьки напьются и начнут чудеса вытворять…

– Может, в бараках заброшенных пересидим? – предложил Петров.

– Кто знает, что они еще смогут, когда выпьют? Может, как у насекомых, обоняние будет. Тогда не спрячемся, – и рубанул воздух рукой. – Уходим, хотя бы из поселка выберемся.

Вой внутри участка прекратился, раздался скрежет, грохот, крики и, наконец, тишина. Через несколько секунд из него вывалился Мишуня и пополз за угол. Затем вышел Колода. Доктор посмотрел на него вопросительно.

– Клетку разломал, – пояснил тот, – горло и брюхо разорвал и кишки вывалил. Бешеный. Там теперь грязно.

Доктор переглянулся с Петровым и промолчал. Договорились быстро. С собой решили взять Колоду и Мишуню. Первого, как телохранителя, а второго, чтобы не разболтал другим мужикам. Ехать решили на двух машинах: старом – вездеходе, оставшемся со времен лагеря, и милицейском уазике. Вещей решили много не брать, оружия тоже. Потом доктор позвонил Сёме Шацу. Тот где-то сидел, было шумно, доносились пьяные крики, но выслушал он доктора внимательно. Только посоветовать ничего не смог. Директор по-прежнему отрывался на Лазурном Берегу и связаться с ним невозможно. Начальник службы безопасности пропал с ним же. Его зам безнадежно тупил и трусил. Обещал завтра разыскать через гостиницу, но не раньше 10 часов. Ко всем напастям, дочку дома доктор не застал.

15

Лизонька росла обыкновенным ребенком, и до тринадцати лет особых проблем, кроме строгой кровяной диеты, они с женой не знали. Приступы начались потом, но опять же – в самом начале они скорее пугали, чем доставляли какие-то неприятности. Так что в первый раз доктор убил её случайно. Косвенно в этом был виноват страх, ему показалось, что девочка, раскачивающаяся на качелях, начала неестественно дергаться. Он бросился к ней, схватился за сидение, но эффект получился обратный — вместо того, чтобы уберечь от паденья, Лиза, увлекаемая инерцией, вылетела вперед. В последний момент она попыталась схватиться за что-то руками, и то, что могло закончиться разбитыми коленками, закончилось более печально. Она зацепилась ногой за ступеньку и упала, ударившись головой об кирпич. Доктор тогда почувствовал, будто сам он упал, сам умер, сам разбил голову. Он бросился к дочери, споткнулся, упал рядом, вытер рукавом проступившую на содранной щеке кровь, подполз к дочери и впился руками в её плечи, притянул к себе. Она не дышала, болталась безвольно в его руках, только печенье хрустело в кармане платья. Доктор даже закричать не смог: застрял воздух в легких. Только прижался к ней, и кровь с его щеки попала на губы Лизы. Позднее доктор опытным путем выяснил, что для оживления надо совсем чуть-чуть человеческой крови. Буквально капля, маленькая капля, не больше грамма должна попасть в слюну, раствориться в ней, запуская какие-то неизвестные процессы. Но тогда он просто сошел с ума от счастья.

Причем, количество необходимой человеческой крови не зависело от тяжести травм. Это стало понятно, после того как лекарь нашел Лизу на дне одной из заброшенных ям. Страшные выпирающие кости, раздробленный череп, прошитое насквозь каким-то дрыном легкое, не помешали девочке после первой же капли задышать ровно и спокойно. Чехов сразу же представил теорию, сравнив кровь людскую с людским же семенем, которого тоже достаточно совсем немного, чтобы дать жизнь. Доктор с теорией не спорил, его больше интересовала практика. Благодаря ей, он выяснил, что кровь человеческая оживляет дочь, а кровь земного тела не только питает, но и ускоряет заживление ран. Только приступы никакая кровь не лечила. Лекарь экспериментировал с различными составами, выписывал насекомых из Южной Америки, но прекратить их не удавалось. Прояснили для себя только то, что приближение приступов дочка чувствовала заранее и спешила домой, а заканчивались они одинаково – Лиза неожиданно успокаивалась, прекращала дрожать и плакать, а затем ей требовалось несколько часов побыть в одиночестве. Специально для этого доктор оборудовал чердак, но дочка нашла себе другой убежище. На самой вершине одного из терриконов давно построили смотровую площадку, поставили скамейки и навес. Делали к приезду большого начальника. Но тот подниматься по вырубленным в черном засохшем мясе ступенькам не стал. Местные тоже не захотели — все же почти семьсот ступенек, ленились, поэтому там всегда было тихо и спокойно, хоть и ветрено.

Доктор сразу все понял и жену спросил только для порядка.

– Там? Без телефона?

– Да, Савушка, – ответила Зинаида Павловна. – Час трусилась, а потом убежала.

– Давно?

– Да уже часа три, – и, поправив цветастый фартук, поинтересовалась: – Я на стол пока накрою? Я котлеток приготовила, плесени пожаренной осталось еще чуток, дранников сделала кастрюлю.

– Времени нет, – отказался доктор. – В дорогу лучше все собери, вещи какие-то на первое время, деньги, документы, оружие из синего шкафа, рюкзаки для пеших прогулок. Сейчас Колода вездеход подгонит – туда все. Чтобы время не терять, вернусь – сразу тронемся.

– Плохо так все?

– Да уж, – произнес он и махнул рукой.

К самому террикону доктор торопился, практически бежал. Остановился только один раз, на мгновение, чтобы полюбоваться, как мужики с бабами недалеко от клуба перестреливались разноцветными молниями. В чем смысл спора и был ли вообще спор, или они просто развлекались, выяснять не стал. Осторожно обошел их стороной. У самого подъема остановился, переводя дух. Площадки снизу не видно, она находилась с другой стороны, так делали специально, чтобы не бросались в глаза бараки и вышки. По ступенькам бежать уже не получалось. Ожирением доктор не страдал, был вроде вынослив, каждый день шел пешком к ямам и обратно, но общий неспешный характер его жизни не позволил долго поддерживать быстрый темп. Поднимался медленно, тяжело. Пришлось несколько раз останавливаться.

Увидев его, Лиза тут же вскочила и попыталась как-то совсем по детски загородить большую муху, которая сидела рядом и прижималась к её ногам.

– Боже! Что это? – задыхаясь, спросил доктор.

– Дрозофил, – ответила Лизонька и покраснела, – он хороший, папенька. Он меня от крыс защищал и, вообще, он добрый. Он обещал, что скоро улетит. Честное слово.

– Ты… Ты… – только и выдавил из себя доктор, и бессильно опустился на землю.

Отдышавшись, доктор спросил осторожно:

– Ты пила синюю кровь? Угощали, Мишуня приносил? Или, – и про себя перекрестился, – или самогон из неё.

– Я только пригубила немного, – ответила Лизонька. – Она не очень вкусная, я и оставила ее, там на столе. Она что плохая?

– Немного, – ответил доктор растерянно.

Свежую кровь люди обычно не пьют, предпочитают её перегонять, выстаивать, пока она не перебродит или, на худой конец, хотя бы кипятить вместе с плесенью. Вкус у свежей крови специфический, даже на кровезаготовках таких любителей раз-два и обчелся. Но Лиза лучше всего переносила свежую, еще парную кровь. Для разнообразия жена добавляла в готовку немного, но на стол всегда подавался граненый стакан с кровью. Иначе организм девочки отказывался принимать пищу. Естественно, первой мыслью доктора стала: дочка отравилась синей кровью вместе с остальными жителями поселка. Поселковые мужики и бабы её жалели, могли угостить из своей доли свеженькой. Да и Мишуня мог по-своему поухаживать, заглянуть на секунду и оставить на буфете склянку только нацеженной крови – считал это ужасно романтичным. Официально-то доктор не успел разрешить употреблять кровь из новой ямы. Просто забыл. Первое время запрет еще просуществовал. Поселковые, напуганные страшными отравлениями, которые происходили временами, остерегались пробовать, да и панику доктора многие наверняка заметили, хотя вида не показали, все же не идиоты. Только долго, не подкрепленный какими-то реальными мерами, запрет продержаться не мог. Сейчас доктор понимал, что надо было напугать как-то «обчесвеность». Сбивало только, что у поселковых, которые начинали чудить, кожа посинела, а Лиза по-прежнему оставалась благородно бледной, кожа её ни чем не отличаясь от той, что доктор видел каждый день. Конечно, доктор не знал, насколько зависит посинение от дозы и уровня очистки продукта, может, существуют и индивидуальные особенности. Был бы жив лекарь, он бы выдал пару предположений.

– Ладно, – махнул рукой доктор. – Оставляй своего друга и давай поспешим. Нас там уже ждут все…

– Где? – спросила Лизонька.

– В машинах, – ответил доктор, – Дома. Надо уезжать отсюда. Быстрей!

– А можно, он полетит за нами? – спросила Лизонька.

Доктору показалось, что дрозофил задрожал.

– Лизонька, – доктор вздохнул. – Он убил человека. Мы не сможем его взять с собой. А вдруг он кинется на кого-то?

– Он не хотел, – произнесла она и опустила глаза, – Это я его попросила…

– Как бы там ни было, милая, с нами он поехать не сможет. Сразу начнутся разговоры, да и Петров…

– И не надо с нами, – обрадовалась дочь. – Он сам полетит. Я ему скажу куда, а потом ночью кормить буду носить.