ГЛАВА 5. ОТКРОВЕНИЯ

Когда я выбрался из объекта, в моей голове царил хаос. Впервые за всё это время я пожалел, что не чувствую холода: ледяной северный ветер сейчас был бы очень кстати.

Мне нечего было сказать самому себе. За меня уже сказали всё. Почти всё. Обрыв записи не сказал главного. Мои подозрения подтвердились: у Союза не получилось осуществить задуманное. Но вот почему? Стало быть, осталась последняя часть загадки. Но где её искать?

У меня было два варианта. Малыгин улетел в Москву, Морель, возможно, в Париж. Но я понимал, что на моём пути могу не найти совсем ничего. Здесь, в Тромсё, меня спасло то, что в холоде хоть что-то сохранилось. А Москва и Париж расположены сильно южнее. И там климат явно не такой благополучный, особенно в условиях глобального потепления. Хотя, по правде говоря, происходящее вокруг никак не смахивало на глобальное потепление.

В конце концов, сколько ещё произошло событий, после того как Малыгин улетел? Он мог ещё не раз приехать и уехать из Москвы, так же, как и Морель. С другой стороны, быть может, хоть в столицах кто-то, да выжил? Окончательно приняв решение, я тронулся в путь. В Москву я решил идти прямой дорогой, никуда не сворачивая. Была мысль посетить Петербург, но вспомнив затопленные Тромсё и Архангельск, я быстро отверг эту идею.

Я преодолел три четверти пути за три недели, не встретив ничего интересного. Везде стояла одна и та же картина: Брошенные и разрушенные городки, где грязные, полуразвалившиеся дома смотрели на меня слепым взглядом пустых окон. Ветер гулял в стылых бетонных помещениях бывших квартир, напевая свою тягучую, мрачную песню. Я проходил заросшие деревни, от которых остались лишь покосившиеся, либо вовсе рухнувшие срубы изб, да обшарпанные на ветру печные трубы посреди заросших болезненной серой травой просторов. И нигде не было и следа людей. Время и искалеченная природа брали верх над творениями человеческих рук, отвоёвывая обратно свои исконные владения. Пустошь… Только сейчас я впервые осознал значение этого слова.

Однако смутная надежда ещё оставалась. Крупные города оставались далеко в стороне от моего пути, и я не знал, что происходит там. Ближе к Москве я мог бы свернуть в Тверь, но потом решил идти напрямую в столицу. И дело тут было уже не в экономии времени. Чувство того, что уже поздно, с каждым днём наполняло меня всё больше. Но лишь в Москве я мог найти окончательные ответы, и мне остро хотелось сделать это как можно раньше.

Подстёгиваемый этими желаниями, я быстро продвигался на юг. Мой “улучшенный организм” всё ещё “работал”, но ничего вечного отнюдь не бывает. В какой-то момент я всё-таки ощутил более-менее серьёзную усталость, отчего вырубился почти на сутки. И это было очень странное чувство, теперь уже словно из другого мира. Ещё однажды захотелось есть, и пришлось поохотиться. Я подстрелил из лука пару зайцев, и их мяса, зажаренного на костре, мне вполне хватило.

В один из дней мне всё чаще стали попадались валявшиеся на земле грязные полиэтиленовые пакеты и плёнки. А чуть погодя, впереди показались высокие холмы. Подойдя ближе, я понял, что это вовсе не холмы, а горы мусора. Я набрёл на свалку.

Кругом всё было завалено различными пластиковыми, стеклянными и прочими отходами. Мусор из древесины уже давно сгнил, зато бутылки, упаковки, строительные отходы и какие-то безделушки валялись вокруг в полном хаосе, и даже не показывали признаков разложения.

Я мрачно оглядывал мусор, и размышлял. Пусть часть того, что я увидел, была, когда-то полезна. Но сколь же много было здесь абсолютно бесполезного хлама. Сотни разноцветных, хоть и порядком потускневших упаковок и игрушек, совсем ненужных и одноразовых. Сотни вариаций одних и тех же вещей, на любой вкус и цвет. И всё это лежало сейчас здесь, забытое ещё тогда, в мирное время, и безжалостно выкинутое в окружающий мир.

Я вспомнил разговор Совета о нехватке ресурсов. И вот все эти ресурсы сейчас лежали здесь, под моими ногами. Человечество создало массу забавных, но, по факту, совсем ненужных вещей, купленных лишь для того, чтобы поиграться, побаловаться и выбросить. А весь этот разнообразный строительный мусор… Ни о каком рациональном распределении не шло и речи. Неужели не проще было создать что-то одно, и этим пользоваться? Для чего всё это?

Деньги?.. А ведь, если посмотреть, чем были эти самые деньги? Всего лишь кусками металла и бумаги, которым сам человек придал небывалую ценность, привязал её ко всему, что сам же и создал. И за эту выдуманную, но столь крепко укоренившуюся в человеческом сознании ценность, убивали, вели войны, ненавидели друг друга. Но сами деньги ничего не стоят, если нет того, что на них можно купить, что можно продать… Нет за деньги… А за всё те же ресурсы, из которых потом эти самые деньги и “делались”. И никто не задумывался о том, что ресурсы эти были не бесконечны...

Я злобно заорал, со всей силы пнув стеклянную бутыль. Проделав в воздухе несколько витков, она приземлилась на кирпич, со звоном разлетевшись на сотни осколков.

На что мы потратили все наши средства и время? На безделушки, с которых можно нажиться, на всё то, что может удовлетворить наши странные, бессмысленные желания! И что самое страшное, мы делали всё это, не задумываясь о будущем. Сожрали всю планету в угоду себе настоящим, не задумываясь о том, что мы оставим своим потомкам. Как там говорилось в старой песне? “Пруд бытия, после хоть потоп. Лишь бы успеть проглотить кусок...”Так, вроде? И вот этот потоп и пришёл.

Я стоял среди гор мусора, стараясь успокоить разгорающуюся во мне ярость. Это было нелегко, но я всё же убедил себя, что не время предаваться эмоциям. Следовало идти дальше. Ведь я ещё не нашёл всех ответов.

* * *

Когда до Москвы оставалось не так уж и далеко, относительно уже пройденного мной расстояния, я вдруг испытал странное, полузабытое чувство. Места вокруг казались смутно знакомыми. Впереди, передо мной, возвышались земляные холмы, поросшие жухлой травой.

Я резко остановился, стараясь уловить любую мелочь. И чем дольше я всматривался, тем сильнее росла во мне уверенность, что я знаю это место. И знаю его очень хорошо. Но что это за место? Если я пришел сюда с севера… И передо мной высокая холмистая гряда...

Северные высоты! Моё сердце заколотилось в бешенном ритме. По ту сторону холмов, неподалеку от их подножия, лежал мой родной город. Я вспомнил, как часто бегал на эти высоты, любоваться открывающимся на город и его окрестности видом. И часто я бегал сюда не один...

В памяти всплыл смутный, полузабытый образ: стройная фигурка девушки с длинными золотистыми локонами, развевающимися на ветру. Она стоит ко мне спиной, лицом к смутному, тонущему в смоге закату, и на фоне заходящего солнца, её фигурка словно обрамлена странным светящимся ореолом. Вот она оборачивается ко мне, но я не вижу её лица… Как же звали её? Я не помнил.

С замиранием сердца, я взобрался на возвышенность, желая поскорее увидеть родной город, чьё имя я также позабыл… Но города не было. Вместо него, на земле лежал титанический кратер, с оплавленными краями, дальняя часть которого терялась в тумане. Я не мог пошевелиться, не мог ничего думать. Просто стоял и смотрел. Смотрел, видя перед собой не чёрную воронку, но отдалённые, смазанные образы. Такие далёкие, но такие тёплые и родные...

Я не знаю, сколько простоял вот так. Но наваждение постепенно отступило, и наконец вернулась способность думать. Лишь одна вещь на планете могла сотворить подобное: с запозданием сработавшая ядерная боеголовка. Но какого чёрта?! Сейчас сомнений не оставалось, что Совет не смог договориться. Но неужели они решились на войну? И даже если так, неужели безумие охватило этих людей настолько, что заставило их применить ядерный арсенал?

Теперь становились объяснимыми все погодные аномалии. Река Печора не разливалась по осени — глобальное потепление подняло уровень океана, и бассейн реки оказался затоплен. Но ядерная зима обернула этот процесс вспять — оттого и были подморожены берега. И вдруг неприятный холод пробежал по спине. Меня и раньше посещала эта безумная мысль, но именно сейчас она почти превратилась в уверенность — я мог оказаться последним человеком на Земле...

Невидящим взором я смотрел на кратер. Во мне вдруг что-то резко оборвалось. Больше не было ни разочарования, ни гнева, ни боли. Только пустота. Огромный, заполонивший собой каждую клетку тела, вакуум. Я больше не хотел никуда идти. Не видел смысла. Просто стоял без движения, кажется, целую вечность, пока внутренний голос разума не пробился сквозь пустоту, и не сказал, что пора идти.

* * *

Первым аэропортом, который лежал на моём пути, был Шереметьево. Я решил поискать прежде всего там. Я не рассчитывал на быстрый результат поисков, поскольку обычно правительственными ведомствами использовался Внуково, располагавшийся дальше к югу. В тот момент я даже не думал о том, что аэродромы по факту не могли уцелеть, так как, как и любой другой крупный транспортный узел, они были одними из основных целей ядерных ударов. Однако, как ни странно, мне повезло, и долго искать не пришлось.

Несколько ржавых самолётов стояло на взлётно-посадочных полосах, уже начавших постепенно зарастать сорняком. Быстро осмотрев их, я вскоре нашёл нужный мне. Небольшой искорёженный военный самолёт стоял покосившись, уткнувшись одним крылом в бетонное покрытие аэродрома. Прямо за ним тянулась широкая полоса из огромных царапин в бетоне. Видимо самолёт садился жёстко.

Выломав дверь, я зашёл внутрь и едва не споткнулся о распластавшийся у входа скелет в истлевшей одежде, в которой смутно угадывалась военная форма. Неподалеку, у столика, рядом с иллюминатором, сидел ещё один скелет. В его одежде я с трудом узнал пиджак. На полу, у ног мертвеца, валялись знакомые очки.

На столе перед скелетом лежал плотно закрытый пакет. Покойный, словно не желая расставаться со своим сокровищем, придерживал его костлявой рукой. Я осторожно вытащил пакет из-под костей и быстро вскрыл. Внутри оказался лист бумаги, исписанный дрожащим, широким почерком. Строчки были неровные и местами наслаивались друг на друга. Видимо, рука писавшего сильно тряслась, когда он выводил эти строки:

“Итак, вот и всё. Точка невозврата.

Ядерные взрывы застали нас в воздухе, почти на самом подлёте к Москве. Я смотрел в иллюминатор, когда упали первые бомбы. Никогда не думал, что воочию увижу подобное. И теперь уже больше не увижу ничего. Вспышки были столь яркими, что сейчас я пишу уже вслепую. Пишу, потому что понимаю: это конец.

Мы решили садиться в Шереметьево, который, почему-то, не подвергся бомбардировке. Может сбили ракету, или боеголовка не сработала? Хотя это уже не важно.

Безумная неделя… Я почти не спал, стараясь предотвратить начинавшуюся бойню. Но ядерное оружие поставило жирную точку в моих попытках. Я знаю, кто первый запустил ракеты, но не стану этого говорить. Потому что теперь это уже не важно. После драки кулаками не машут.

Когда я сказал на Совете, что ресурсов не хватит, я не подозревал, что сам нанёс последний удар по психике этих людей. После того совещания, члены Союза начали междоусобную войну. Каждый хотел загрести ресурсы только себе, надеясь завершить проект в рамках лишь своей страны. Никто уже не думал здраво, безумие охватило всех нас. И ядерный удар был последним словом сумасшедшего человечества. В отчаянии человек совершает непоправимые, нелогичные, безумные поступки. Виноват ли я во всём этом? Косвенно да, но всё это было неизбежно. Не скажи этого я, это сказал бы кто-то другой.

Но истинная правда в том, что в действительности виноваты мы все. Хольм была права. Мы опоздали. Мы тратили ресурсы и время на всякую чушь, не думая о завтрашнем дне. А когда конец оказался близок, уже было поздно что-то менять. Я не стараюсь оправдать себя, я лишь констатирую факт.

Я был наивен. Быть может, надежда ослепила меня. Я думал, что мы все изменились. Но изменилась лишь часть из нас. Ложь, лицемерие, эгоизм, обман — всё то, что человек пронёс с собой через века, осталось с ним до самого конца. Чёрт, даже в последний миг мы не смогли остановить грызню между собой!

А ведь забавно. Стоило нам объединить усилия, как сразу открылось, сколько всего человек может добиться. То, что мы сотворили с добровольцем — ведь это настоящее чудо! Отбросим, что всё это делалось из-за отчаянного положения, а кое-кем и вовсе с эгоистическими намерениями — возьмём голый факт. А что было бы, объединись человечество лет на сто раньше? Где мы были бы сейчас?

Но мы упустили свой шанс. Шанс, как вида. Как, возможно, уникального явления во Вселенной! Мы, разделённые границами, нравами, и чёрт его знает, чем ещё так и не смогли понять главного: мы все — люди. И во многом, в ключевом, мы все хотели одного: мира, счастья, процветания.

Человек рождается чистым, пустым, незамутнённым. Да, он растёт в разных условиях, в разных мировоззрениях, впитывает разные взгляды, иногда слишком радикальные и жестокие. Но почему одни смогли взглянуть на мир сквозь трафареты, а кто-то так и остался в рамках? Этого я так и не смог понять.

Степан Андреевич Малыгин.”

Я поднял глаза на мертвеца. Пустыми чёрными глазницами он смотрел на меня и улыбался своей навсегда застывшей улыбкой смерти. А я смотрел на него, и думал. Думал о его последних словах, которые он писал, возможно, даже не рассчитывая, что их кто-то прочтёт. Пытался выговориться, не имея вокруг своего слушателя. И забавно получилось, что его последним “слушателем” стал именно я. Тот, кого он создал в надежде на спасение. Но всё было уже не важно. Я совершенно машинально поднял с пола очки Малыгина и вложил их в костлявую ладонь покойного. А затем так же машинально развернулся и покинул самолёт.