X

Что же, вот и итог моей жизни. Черта. Последний рубеж. К чему я пришёл за сорок лет, тридцать два из которых были отданы напряжённой работе? Чего добился? Я был первым и лучшим в своём деле — но что это значит?

Тринадцать лет разные люди жили в этом теле, тринадцать лет сам я жил в других. Что, в сущности, я делал? Обычную чёрную работу. Не распилка дров, не укладка шпал, чуть более искусная, требующая чуть большей выдумки, но всё же та же чёрная работа: так нанимают строителей и маляров, чтобы привести в порядок обветшалое жильё. Конечно, хозяин мог бы и сам, но ему ни к чему тратить столько времени на пустяки, да и чурается он, белоручка, чёрной работы. Почему не позвать хорошего рабочего с целой бригадой прорабов и дизайнеров, которые не позволят пройдохе лениться и отлынивать? Только не квартиру чинить, а собственное тело. А самому укатить в отпуск на море, моложавым, красивым, подтянутым. Комфортно. Надёжно. Дорого. Да, и ещё — можно дать себе волю, наконец! Зачем особенно-то беречься? Можно хоть зуб сломать, открывая пивные бутылки: двадцать тысяч условных — и вопрос решён. Подумаешь! Пожалуй, я был бы рад, если бы всё ограничивалось только сломанными зубами.

Раз за разом вспоминал всё, что сделал, чего достиг за эти годы, но, кажется, единственное, что стоило времени и сил — роман Зельдмана. К роману я имею такое же отношение, как брошенное в землю удобрение к распустившемуся цветку, как конь Александра Великого к его гремящим победам. Как корсиканские курицы к походам Наполеона. То есть, всё же имею какое-то.

Я приучил себя к дневнику. Две рукописные странички убористым почерком (мне до сих пор нравится перо с памятью: пиши где хочешь, оно запомнит все движения и повторит все закорючки до последней запятой — ну, разве не чудесная выдумка? Я очень радовался ей в семь лет — тогда запоминалки были редкостью, но у меня она была: весь класс с щенячьей радостью следил, как она в режиме воспроизведения, натужно жужжа, расставив в стороны длинные и тонкие ножки-опоры, повторяет только что нарисованные кривые рожицы. Я любил это перо и приучил себя к дневнику). Каждый раз — две рукописные странички, редко больше или меньше. Вот и теперь пишу, но оттого только, что привык. Сказать мне больше нечего. О чём говорить? Сказать, что моя работа оставила меня одиноким социопатом, которого чураются даже родные? Это ясно без всяких слов, не стоит тратить время. Я с нежностью вспоминаю о своей сестрёнке, об Аньке, когда она была совсем маленькой, как ластилась она ко мне, когда я рассказывал сказки (начал после Зельдмана), но что теперь? У Анны Михайловны Кудельковой своя жизнь, своя семья, и вникать в тонкости моего душевного расстройства ей недосуг. Зато мне обеспечена цветастая открытка мгновенной почтой на новый год и на день рождения с мало меняющимися словами поздравлений. Впрочем, не будь и этой малости, не будь редких наших встреч и разговоров за накрытым столом, возни визжащих и смеющихся Саньки с Женькой, которые опять успели меня забыть и знакомятся по новой, не будь их, добром бы не кончилось. Разбил бы в мясцо рожицу Валерочки Николаича и пустил бы себе пулю в рот, а так…

А так жизнь течёт привычным током, не вынося ни на стремнины, ни на пороги. А теперь, видно, река влилась в море, донесла меня до устья, вот она — единственная перемена, солёная вода. Что ж, я ждал её. Последний рубеж…

Признаться, удивительно, что Ризовская Зинаида Яковлевна решилась подписать контракт, хоть впрочем, её я могу понять: тяжёлый сколиоз, растоптанные ступни, слабое сердце, исключающее любые операции, бляшки холестерина на стенках жил, очень слабое зрение и сын миллионер. Что же, признаюсь, благодарен Зинаиде Яковлевне: она дала мне ещё год. Ещё один год скрупулёзного анализа и тяжёлой работы; понадобилось почти всё моё искусство, чтобы разогнуть спину и почти вполовину улучшить зрение (помню, целую ночь проспорили с Эдиком — блестящим офтальмологом — какой выбрать курс лечения; мне пришлось уступить, но Эдик умница, многое из моих слов услышал и учёл: в итоге зрение почти восстановлено!), заставить сердце чуть меньше трепыхаться и заходиться по любому поводу (о, какое наслаждение было почувствовать вновь прихлынувшую в мозг Зинаиды Яковлевны кровь — колкое, острое чувство, пьянящее и пугающее, как всё великое, обещающее возвращение молодости и жизни! Увы, позвонок удалось вправить довольно поздно, и эйфория сменилась почти полным возвращением к старому).

И всё же благодарен вам, Зинаида Яковлевна, ваше тело стало моей последней работой. Теперь контракты не окупают переноса, мне, старику, не предлагают прежних денег. Но есть одно преимущество: я могу напиться и разбить рожу Валер Николаичу.