Глава 13

Ученое собрание

События в мире все дальше развивались не так, как я помнил из истории. Франция заключила мир с Англией на условиях сохранения довоенных владений и уплатой Англией выкупа за возвращение Ганновера. Ободритские войска прошли через контролируемый французами Ганновер и неожиданно для всех атаковали Бельгию, тогда называвшуюся Австрийские Нидерланды. Французы же быстренько заняли Фландрию (северную часть Австрийских Нидерландов) под предлогом защиты владений союзника. Но по всему было видно, что эти земли они Австрии не вернут, и что Англия в какой-то форме попустила подобное действие в секретных статьях договора, поскольку протесты Англии против действий Фридриха и Франции были весьма вялыми и формальными. Австрия упорно, но пассивно, сопротивлялась, и было видно, что теперь война идет уже за окончательные условия мира. Эти условия в значительной мере будут определяться, во-первых, тем, удержится ли осаждаемая Фридрихом Прага, и во-вторых, действительно теперь искренним посредничеством Франции и Англии. Франция заинтересована в том, чтобы получить за посредничество Фландрию, а Англия боится слишком большого усиления своего союзничка Фридриха.

Я немного проиграл в голове возможные будущие события. Ясно было, что, как и в моей истории, Фридрих до конца жизни останется верным другом России. Вполне было возможно, что уже он, а не его правнучатые потомки, начнет собирать Германию. Просматривалась возможность второй Северной войны: поскольку Швеция традиционно была настроена крайне антироссийски, а Дания и ободриты занимают пророссийскую позицию, но между ними есть конфликт по поводу Голштинии, вполне могут Фридрих и Россия помочь Дании отвоевать Сконе и Готланд у Швеции, и тогда Россия получит Финляндию раньше, чем в моей истории, а Фридрих мирно выкупит Голштинию в благодарность за отвоевание Сконе. Что полностью совпадало с моей историей, это полное отсутствие перспектив у Польши. Ясно было, что России и Фридриху для обеспечения прочного мира нужно будет ублаготворить ободранную и обиженную Австрию, а лучший способ сделать это — поделить Польшу.

А я, вспоминая дальнейшую историю, все больше задумывался о дальней перспективе: выгодно ли России такое усиление будущей единой Германии?

Симпозиумы на некоторое время прекратились. У Анны уже был виден животик, и Гретхен была вынуждена подкладывать себе на живот подушку, не снимать пеплоса и избегать контакта с гостями. Многие искренне желали этим женщинам благополучно разродиться и вернуться к своему занятию.

На паре симпозиумов, когда они еще были полноценными, были французские гости: князь Ришелье и маркиз де Линь. Они рассказали о симпозиумах во Франции, и легенды разошлись по всей Европе. Французские куртизанки стали пытаться устраивать подобные же вечера, а за ними потянулись Италия и Англия. Лишь в Испании такое оставалось немыслимым.

Магистр Шлюк появился с двумя экземплярами тщательно переписанной книги. Суворов просмотрел книгу, выдал Шлюку червонец премии из каких-то казенных средств, поселил его временно при остроге на казенных харчах (но не в камере, а в помещении для служителей), и велел ему проследить, как его два письмоводителя перепишут еще два экземпляра книги, дабы послать в Петербургскую и Берлинскую академии наук. Впоследствии оказалось, что и здесь генерал был прозорлив…

После изготовления экземпляров один экземпляр собственноручной рукописи Шлюк передал в университет с нижайшей просьбой прочитать и устроить обсуждение, а сам уехал в Мемель. Суворов направил две копии в Академии наук.

Живот и подушка все росли, и я уже с нетерпением ждал, кто же родится? Анна пожаловалась, что ей холодно и скучно спать у себя, и Гретхен милостиво разрешила ей греть меня телом, как в первую нашу ночь. Постель была еще раньше заменена на широкую и роскошную, и на ней мы прекрасно умещались втроем. Я сам не ожидал, что спокойно восприму такое, но вот ведь как и я сам изменился…

Прошло три месяца, а ученейшие профессора все изучали книгу. Торопить их было неприлично, и мы со Шлюком ждали. А тем временем Анна родила прекрасного (как мне показалось, поскольку я давным-давно ждал) пухленького и здоровенького мальчика. Через семь дней состоялись крестины. Генерал помнил свое слово, но настоял, чтобы крестной матерью была только что перешедшая в православие Анна. Он-то прекрасно знал, кто настоящая мать.

Генерал все время вглядывался в ребенка. Ребенка окрестили как Павла Антонова Аристофанова, русского дворянина. Генерал публично сказал, что он послал прошение на высочайшее имя о признании только что окрещенного младенца законным сыном Антона Поливоды и о смене оному дворянину фамилии на Аристофанова в знак признания его литературных заслуг.

Выйдя на площадь перед церковью и увидев, какая толпа народа собралась посмотреть любопытное зрелище личного крещения незаконного ребенка генерал-губернатором, генерал сказал речь, против своего обыкновения, на немецком языке. В ней он заявил, что этот мальчик — первое свидетельство растущей искренней и глубокой любви между пруссаками и россами, и поэтому он назван в честь государя императора. Русское правительство, как и обещало, блюдет все традиционные права и вольности Пруссии, уважает протестантскую религию и признает пруссаков своими полноправными гражданами, которым открыты все города России для занятий ремеслом и беспошлинной торговли и все должности на российской службе. Так что служите, работайте и торгуйте! Россия необъятная, ей нужны и хорошие мастера, и оборотистые купцы, и толковые чиновники, и преданные офицеры и солдаты. А всеми этими качествами уроженцы Пруссии обладают. Он объявил о новой милости императрицы: для рекрутов и охотников-солдат из Пруссии срок обязательной службы сокращен до двенадцати лет, и после отпуска они вольны сами решать, возвращаться ли служить на унтер-офицерских должностях с перспективой по выслуге стать офицером и дворянином, или же уйти в отставку в следующем чине.

Он добавил, что этот ребенок также является свидетельством, как любезно будут приняты те, кто сами перейдут в православие либо обратят в него своих детей, но что, как до сих пор никаких утеснений в своей вере пруссаки не испытывали, так они испытывать и не будут. Если в каком-то российском городе соберется община прусских немцев, им всегда будет дано разрешение построить свою кирху и учить детей своей религии. Пруссия, сказал он, для молодого императора и его венценосной матери как любимое дитя России.

Наедине генерал сказал мне, что он внимательно изучал младенца, но так и не понял, на кого же больше похож маленький Павел: на него или на меня. Я признался, что тоже пока не понимаю.

«На зубок» младенцу генерал подарил целых тысячу рублей, так что Гретхен все-таки его подоила, хоть и не для себя лично!

Барков прислал мне письмо, что императрица-мать организует Российскую академию и приглашает меня переехать в Питер и стать академиком. Я отказался переезжать, и меня сделали почетным академиком.

Гретхен души не чаяла в младенце. Она уже отчаялась иметь своего ребенка, а дитя ей очень хотелось. Было умилительно смотреть, как две мамаши хлопочут над дитем. Но Гретхен позвала массажистку, и тщательно следила, чтобы Анна не обабилась. Поэтому она наняла еще и няньку.

Через полтора месяца после родов возобновились симпозиумы. По-моему, Гретхен и Анна стали еще прелестней, а Анна стала вроде даже чуть умнее. На первом симпозиуме произошел маленький конфуз. Поскольку по отношению к «рабыне» умеренные вольности дозволялись, один из гостей легонько сжал грудь Анны, когда она в конце вечера его целовала, и из груди брызнуло молоко ему на одежду.

— Мою грудь может сосать лишь мой крестник,— обиделась Анна.

Все рассмеялись.

Симпозиумы для профессоров устраивались регулярно и намного дешевле, чем для знатных гостей, поскольку мы во время таких симпозиумов заодно проверяли детали соответствия античности (конечно же, мы не добивались полного соответствия, но все отступления должны были быть обоснованы) и тренировались в языках и в античной словесности. На таких симпозиумах мне и удалось подтолкнуть неповоротливую ученую массу, неспешно передававшую книгу один другому, к тому, что пора бы все-таки устроить ее обсуждение. Было решено через неделю, 12 мая, провести ученое собрание. Шлюка немедленно известили, и он приехал. От Петербургской и Берлинской академий никакой реакции после писем о получении рукописи не было. Наконец петербуржцы признались, что рукопись потерялась, а судьбу берлинской мы так и не выяснили.

Я пришел на ученое собрание, но уважаемые ученые мужи встретили меня враждебно.

— Это не открытые слушания. Допускаются лишь ученые мужи из нашего университета.

— Значит, я имею право на собрании быть!— отрезал я.— Я ведь ваш почетный доктор.

Законопослушным немцам возразить было нечего, а я после такого демонстративно уселся в первый ряд. Да, начало не слишком многообещающее!

Начался ученый доклад. Магистр затянул свое выступление, упиваясь немыслимыми для большинства аналогиями с санскритом, арабским, китайским и русским. Местные профессора знали в основном лишь латынь, немецкий и французский, кое-кто разбирался в древнегреческом, русский и древнееврейский знали по одному человеку. Под конец ученое собрание уже откровенно скучало, а мне, наоборот, было крайне интересно.

Наконец-то Шлюк кончил. И тут я увидел хорошо скоординированную атаку стаи. Начинали, как и полагается, молодые шакалы. Приват-доцент латинской классической литературы (боюсь переврать его фамилию) показал всем красиво расписанное на целую странцу многоэтажное предложение и прочел в нем лишь латинские ключи.

— Посмотрите, какая грубая, невежественная и даже ошибочная латынь! И это называется научный труд!

— Это же не латинское предложение. Это строка из персидского поэта Саади, и слова эти передают лишь часть смысла соответствующих персидских слов, располагаясь в том же порядке, что и слова персидского стиха. Вот послушайте, как это звучит по-персидски — И Шлюк произнес красивое двустишие.

— А теперь посмотрите, что получится, если буквально перевести это на латынь,— и Шлюк произнес правильную, но крайне тяжеловесную невыразительную латинскую фразу.

— Мы, конечно же, не знаем языков диких народов, но судя по переводу данного двустишия, в нем нет ни изящества, ни мудрости,— вошел в бой экстраординарный профессор атаковавшего доцента.— Так что незачем эти творения примитивных народов перекладывать на латынь, а тем более на столь грубое подобие латыни, которое нам только что было зачитано уважаемым доцентом.

— Но ведь то, что он зачитал, не фраза. Это только последовательность ключей из перевода данного предложения на универсальный научный язык, коий представлен как весь текст на данной странице,— отбивался Шлюк.

— Я не видел раньше в научных трудах такого термина: «ключ слова».— Откуда его взял наш высокоученый коллега, владеющий столькими языками?— внешне доброжелательно спросил ординарный профессор, ведущий специалист по античности университитета, проректор Эхинеус.

Шлюк воспрянул духом и начал объяснять, что в китайских иероглифах есть ключ и дополнения к ключу. Ключ передает основной смысл знака, а дополнения уточняют либо смысл, либо чтение.

— Очень жаль, что высокоученый коллега предлагает нам учиться столь примитивного народа, коий до сих пор пишет рисунками, даже алфавиту не смог обучиться,— ехидно сказал Эхинеус.

И тут началось всеобщее нападение. Почти все как с цепи сорвались. Замечания в большинстве своем выдавали лишь полное непонимание и тупое неприятие, но тон их становился все резче и грубее.

Шлюк схватился за голову и произнес роковую фразу.

— Прав был профессор Иммануил Кант, когда говорил мне, что нельзя строить универсальный язык на базе латыни, и лучше было бы на базе русского.

Все остолбенели.

— Да, кстати, наш уважаемый коллега Кант до сих пор ни одного слова не сказал,— произнес ректор.— Поскольку на него сослались, и мы знаем, что он читал и первый, и второй варианты рукописи и даже по слухам давал в своем письме отзыв на первый вариант, я просил бы уважаемого коллегу нарушить молчание, а ученое сообщество я попросил бы умерить страсти и в порядке выслушать то, что нам скажет профессор Кант.

Кант поднялся со своего места, вышел к кафедре и спокойным глуховатым голосом начал речь. Поскольку я вынужден полагаться лишь на память, я постараюсь передать ее поточнее, но боюсь ненамеренных искажений.

«Высокоученое собрание и уважаемый коллега, ученый муж магистр Шлюк! Я считаю великой честью и обязанностью для себя дать правдивый и точный ответ на вопросы, возникшие в связи со мною. Я прочитал первый вариант рукописи, и поскольку некоторые идеи показались мне интересными, я направил автору пространное письмо, в коем изложил и положительные, и отрицательные моменты, и дал ему несколько советов. Как известно, на этом обязанности доброжелательного научного коллеги заканчиваются, и даже с избытком, и никто не может потребовать от него большего.

Но автор пытался вовлечь меня в технические дела, связанные с дальнейшей работой над рукописью, чего я не должен делать и для чего я досуга не имею. Уже тогда он проявил ту несдержанность и неумение вести себя в научной среде, кои он проявил и сегодня, во время обсуждения.

Тем не менее, получив второй вариант рукописи, я и его внимательно просмотрел. Я убедился, что часть моих замечаний автор учел, но некоторые указанные мною недочеты еще усугубил. В частности, я уже указывал ему, что выделенные большими буквами ключи слов внешне составляют в большинстве случаев грубо ошибочную латинскую фразу, и этого необходимо избегать. Но в своей реплике автор мог создать впечатление, что я ему подал идею строить свой язык на базе русского. Это совершенно не так. Автор еще в первом варианте подчеркивал, что в принципе любой развитый язык может быть поставщиком ключей для реализации его идеи. Он упоминал в качестве такого языка, в частности, русский диалект славянского. Я подчеркнул эту необычную идею автора в своем письме, и очень жалею, что ни один член высокоученого собрания при просмотре рукописи ее не заметил.

В целом я должен сказать, что я не отрекаюсь ни от одного слова, написанного в моем письме, и что первоначально идея меня поразила своей новизной, но реализация ее, по моему мнению, не стала намного более совершенной в новом варианте. То, что предлагается, могло бы стать полезным лишь в том случае, если бы такую идею восприняла некоторая часть ученого сообщества и стала бы ее развивать и поправлять, поскольку в нынешнем варианте представление текста выглядит все еще неудобообозримым. Но этому может помешать уже отмеченное несовершенство реализации идеи.

В целом я не отказываюсь от слов, что после серьезной доработки можно было бы попытаться книгу опубликовать как труд нашего университета, но не уверен, принесет ли она ему добрую славу.»

Дальше начались содом и гоморра. Все восприняли выступление Канта как последний гвоздь в могилу, и пошли просто неприличные издевательства. Я грустно смеялся, глядя на все это. Но вдруг я, как кошка, почуявшая мышь, насторожил уши. Высокоученое собрание, формулируя решение, записало в него при всеобщем одобрении фразу:

«Более того, с прискорбием стоит отметить, что автор отбрасывает давно известную благотворную роль классических языков, и предлагает цивилизованным народам учиться на примере таких недоразвитых, как китайский и русский.»

А задиристый приват-доцент выкрикнул фразу: «Он благодарит русских за поддержку, поскольку эта книга ставит варваров на место цивилизованных народов, а цивилизованных на место варваров! Так пусть и идет к своим русским варварам!»

Я почувствовал, что это был шанс!

* * *

Шлюк выходил весь раздавленный, книга поминутно валилась у него из рук. Я поспешил домой, не желая на горячую голову докладывать губернатору. Но буквально через час я вдруг почувствовал, что задание на грани провала. Интуиция подняла меня из-за стола с вкусным ужином и ласковыми хозяйками, и я помчался в таверну, где остановился Шлюк. Он снимал маленький номер под самым потолком. Я спросил, вернулся ли Шлюк? Мне сказали, что вернулся, заказал шнапса и сосисок с капустой себе в номер, а затем не выходил. Я поднялся в его дешевенькую комнатку под самым потолком. На стук никто не отзывался. Я выбежал на улицу, кликнул караул и велел именем губернатора ломать дверь.

За дверью было ужасное зрелище. Все было залито кровью. Шлюк выпил бутылку шнапса почти без закуски и вскрыл себе вены, а затем начал жечь на свече свои бумаги. Сейчас он был без сознания и тихонько хрипел. Кровь шла медленно, так что шанс спасти его был.

Я увидел маленькие кусочки письма Канта и поврежденную, залитую кровью, но уцелевшую рукопись. Я туго перевязал Шлюку руку выше раны и велел срочно нести его к личному врачу губернатора. Сам я помчался к губернатору и рассказал ему все, стараясь не особенно сгущать краски. Он похвалил меня за старание и за оперативность, но сильно помрачнел. Я взял с него слово пока что ничего сгоряча не предпринимать против «ученейших мужей». Шлюка он посоветовал поместить не в больницу, а в ту самую лучшую камеру, в которой сидел я. Там за ним и лучше присмотрят, и накормят как следует, и вещи целы будут. А формально он это заслужил как преступник, покушавшийся на самоубийство.

Так я и сделал. Ночью я не захотел ни с кем делить постель и вообще быть в одной комнате, закрылся на ключ и всю ночь видел кошмары. Под конец появился какой-то тип в католической сутане, подпоясанный веревкой. Я понял, что это инквизитор. Он произнес по-латыни: «Дьявол лжет, даже говоря истину.»