Притяжение

Второй раз произошёл через несколько долгих недель. Вербер стал спокойным, больше не перечил и не отменял приказы. Казалось, Нойбауэр добился своего, но было что-то не так. В первые ночи Нойбауэр почти не спал, его мысли заполнил тот час с Вербером. Как много шрамов у него на теле, горькая улыбка, его грустные глаза которые он не замечал. Он хотел узнать думает ли Вербер об этом. Спросить ему не у кого кроме как у него самого. Он ведь рядом на этаже. Можно просто прийти к нему. Ночью? Нет, вечером. Но когда Вербер заканчивает? Он может просто постоять рядом с его дверью. Какая чушь. Можно же просто вызвать его и не надо караулить. А что сказать? Я могу опять ударить тебя и прижать к полу, а потом поцеловать в шею, хочешь? Господи, прекрати об этом думать. 

Они с Вербером не обсуждали это с момента как он тогда закрыл за собой дверь. Вербер заходил в конце дня чтоб отчитаться за весь день, садился на стул возле стола и спокойно докладывал, по окончанию они перекидывались парой коротких взглядов, а после тот вставал и уходил.

В конце дня как и обычно, Вербер должен был зайти к начальнику чтоб доложить о происшествиях за день. Мы будем одни. За окном уже совсем стемнело. Нойбауэр заметил что в этот раз Вербер пришёл гораздо позже чем обычно. Свет настольной лампы добавлял их встрече загадочности. Он еле заметно прищурил глаза за очками, когда тёмная фигура Вербера покачнулась прижимая к ноге что-то и по-хозяйски прошла к своему месту. Он привычно садиться на стул перед Нойбауэром и свет заботливо вытягивает его из полумрака кабинета.

— Как-то у тебя сегодня не дружелюбно,- проговаривает он. 

— В полумраке лучше я сосредоточен. Да и ты сегодня позже обычного. 

— Да, надо было задержаться, — ответил Вербер, утвердительно качнув головой. 

В загадочном предмете Нойбауэр признает тетрадь, хотя раньше он её точно не видел. Вербер открывает её, листает и начинает доклад с того, что молодой водитель Штайбаер протаранил грузовиком проволочное ограждение рядом с бараком. 

— Машина не пострадала насколько мне известно, он сам тоже. Секцию надо бы заменить. Хотя можем не торопиться с этим. Барак В1 очень спокойный, но я на всякий случай сказал парням проходить мимо него по чаще или мы можем пересилить их в карантин, – сказав это, Вербер сделал пометку карандашом в тетради. 

— Вот его и заставь связывать проволоку. Да, это ты кстати дал ему добро разъезжать на государственном имуществе и теперь этот паразит портит другое государственное имущество. 

Вербер поднял голову, внезапный свет сделал его глаза бесцветными, что на мгновение испугало Нойбауэра.

— Он всего лишь учится, — ответ последовал незамедлительно. 

— Выдай ему игрушечную машинку пусть её на верёвочке катает по территории, пока не привыкнет. А после пересадим его на велосипед, а уже потом быть может на грузовик. Пока пусть Карл водит.

— Карл будет оба водить? 

— Если потребуется то оба. 

— Хорошо, пусть водит оба. Я ему завтра так и скажу, — в голосе почувствовалось раздражение. 

Вербер трет глаза рукой, чтоб скинуть усталость. И опускает голову в тетрадь. «Как тебя только жена терпит», — пронеслось в голове. 

— Антон … — он так давно не называл его по имени. Ему захотелось повторить это имя проговорив каждую букву, но собеседник был озадачен и весь во внимании, — чтоб я за рулём этого идиота, больше не видел. И переселять в карантин не будем. 

Примирительный кивок. С главным вопросом разобрались. Вербер продолжает доклад монотонно, склонив голову. Двадцать минут не больше. «Я ведь прямо здесь прижимал тебя к полу. Ощущал рукой твоё тепло. Неужели ты заставил себя забыть об этом. Да так быстро», — Нойбауэр смотрел на читающего Вербера и делал чтоб тот прочитал его мысли. 

— И на этом выходит всё, — Вербер опускает тетрадь на колено, перехватывает пронзительный взгляд, – что-то не так? 

— Нет, я просто задумался. 

Вербер сделал вид что поверил. 

— Я могу быть свободен? 

Нойбауэр заметил как тот распрямляется на стуле и хочет уже встать. 

— Антон.. 

Вербер вскидывает брови. Второй раз он назвал его имя. Сегодня что-то точно не так. 

— За что тебя тогда избили? 

Нойбауэр смотрит в его непонимающие глаза. Минутное замешательство и вот тот вернулся обратно на пол. Прижатый, рассказывает как ему собирали рёбра. 

— Ах, ну да,– он опять опускает глаза в тетрадь, кажется что то начинает писать, — ты действительно хочешь узнать? Возможно эта история тебе не понравиться, потому что ничего героического в ней нет. 

Нойбауэр утвердительно качнул головой. Пытаясь заглянуть в тетрадь. 

— Проспорил товарищам самую жестокую ставку – желание. И мой соперник, загадал чтоб я надел женское платье и прошёлся в нем. Как же я был пьян тогда. Платье взяли у его сестры. И вот я выхожу значит ночью на улицу в этом дурацком платье, они с балкона следят за мной. Спускаюсь немного вниз по улице. Пробегу думаю, пару домов и вернусь непобежденным. А тут как раз на углу дома рабочие стояли, выпивали. Ну они не оценили, что мужчина в платье разгуливает. Обступили меня, какие то вопросы задали и накинулись. Я попытался отбиться, убежать, но как-то быстро оказался на земле. Помню как перед глазами мелькали ботинки. Я даже боли не чувствовал в тот момент, думал зря в другую сторону не пошёл. А потом боль догнала меня и стало больно дышать. Товарищи вышли на поиски и нашли меня в таком состоянии. Узнал лишь потом что ребра в труху почти превратились. Вот так выходит меня и избили, – Вербер глубоко вздохнул, проверяя ушла ли боль от дыхания. Она ушла уже давно. 

Нойбауэр сочувственно покачал головой, – Платье похоже было отвратительное.

— Не знаю. Я как крупная девица выбирал не какое хочется, а в какое влезу. Хотя на мой взгляд вполне приличное. Даже с цветочками, — Вербер засмеялся показывая тетрадь в котором нарисовал цветы в куче, – вот такими. 

Теперь засмеялся уже Нойбауэр. 

— Почему именно про этот спросил, а не про остальные?

— Я не все видел. 

— Ну точно, – Вербер закрыл тетрадь и положил её на стол, — тогда почему не попросишь чтобы я показал тебе остальные? 

— Потому что это ошибка и тогда это была ошибка, — Нойбауэр посмотрел ему в глаза и опять ощутил вкус его кожи, — но я все таки попрошу тебя показать. 

— Я понимаю что это была ошибка, но для тебя я готов совершить её опять, – Вербер выдержал этот взгляд и улыбнулся в конце. От этой улыбки Нойбауэру стало тепло на душе. 

Вербер поднялся со стула и облокотился на стол, пробурчав что-то о том что так будет удобнее. 

Нойбауэр обогнул стол и встал напротив. Снял его ремень с талии и хотел расстегнуть пуговицу на воротнике, но проклятая пластинка ни как не хотела вылезать и Вербер отметил что у того дрожат руки: 

— В первый раз у тебя выходило лучше. 

— В первый раз ты лежал и я был чертовски зол. 

Тогда Нойбауэр решил взяться за вторую чуть ниже, но и её не получилось расстегнуть. Он периодически встречался глазами Вербером и ругался шёпотом. 

— Ты сейчас оторвешь их, давай я лучше сам, — не выдержал Антон. 

У Вербера получалось лучше справиться с пуговицами. В конце концов он откинул полы кителя. Нойбауэр вновь увидел ту же майку. Может она была единственная. Он положил ему руку на грудь как в тот раз. То же тепло ударило в ладонь, все как и в прошлый раз, только Вербер сейчас действительно не против этого. Ладонь спустилась на живот. Вербер откинул голову назад и свет от лампы спустился по его шее, осветил все такую же острую ключицу оставив над ней тёмные ямки. Он начал все больше опускаться на стол. 

Нойбауэр начал задирать его майку. Майка как и в первый раз почти без сопротивления оголяла его кожу. Нойбауэр осторожно задирал его майку как будто снимает бинты с открытой раны. Но раны уже давно за жили, так что Вербера умилила эта забота и осторожность. Во мраке тени Нойбауэру тяжело было различить особенности его тела. Тогда Вербер лёг на стол полностью, позволяя рассмотреть себя. Его острые ребра не заканчивались только на груди, они спускались ниже, хоть и выпирали не так сильно. На плоском животе тоже обосновались нити шрамов. Если бы Нойбауэр не знал что Вербер по другую сторону, то подумал бы что тот выходец из своего же подвала. Косые шрамы с живота переходили на бок, словно обнимали его. 

— Как я тебе? Красавец? 

Нойбауэр отвлёкся от рассматривая, перевёл взгляд на лицо Вербера который даже не поднял головы. 

— Шрамы украшают нас, они делают нас сильнее и выносливее, – в его голосе звучала нежность. 

— Да брось, ты не веришь в это, — ухмыльнулся Вербер. 

— Ты мне вполне симпатичен. А твои шрамы несут в себе уникальные истории. 

Он коснулся шрама идущего вниз по животу уходящего в вытянутую ямочку пупка. Пальцем он последовал по нему как и в первый раз, почти коснулся пупка, но отдёрнул себя в последний момент. Засмущался. 

— Вот этот например откуда?

Вербер точно знал что это за шрам. Он получил его совсем не давно, если быть точным то год назад. От воспоминаний его тело пробила дрожь. Нойбауэр почувствовал это. 

— Когда я служил в гестапо, то был хорош в своей работе. Я мог достать из человека любую информацию, даже если он сам не знал что владеет ею. Приходилось работать много во благо партии, обрабатывать по несколько человек за день. Но тот день изменил всё. Тогда был жаркий сухой июль. Стоял вечер. Весь день палило солнце, чего уж говорить про мою рабочую обстановку. Оставался последний на очереди, у меня он был третий. Помню как думал лишь о том как закончу, пойду наконец-то домой. Я умывался, как за моей спиной открылась дверь, кого-то втолкнули и этот кто-то упал. У нас часто падали. Это был фирменный почерк моего приятеля Нимана. Толкни человека так чтоб он упал. Ходили слухи что он в этом преуспел на уровне нашего отделения. Подхожу к нему « Что с ним?». Ниман улыбается мне, в то время как человечек уползает в глубь камеры. « Как обычно, против власти. Сделай все быстро и красиво, Вербер. Ну как умеешь. И пойдём дернем по кружке. А то хватит нам уже работать. Много работать вообще вредно для здоровья – научный факт, между прочим». Я ухмыляюсь и киваю, беру тощенькую папку с делом. После часа со мной она становится гораздо упитаннее. Ниман хлопает меня по плечу « В общем, я жду тебя». Дверь закрывается. Оставляя нас наедине. Мне приятно работать в одиночку, пробовал с остальными и эффект выходит смазанный. Никто из них не чувствует где предел и часто превышают его. Ведь выносливость не безгранична. Так что лучше одному. И так дверь закрылась и я начинаю выступление « Господин Гольдштейн, верно? До наших стен дошёл слух, что вы недовольны нашим режимом который направлен на защиту интересов немецкого народа, на укрепление единства. Собственно поэтому вы сейчас здесь со мной. Так вы действительно не довольны нашими усилиями? ». Отрывая глаза от папки, я вижу в углу маленького мужчину, он вжимается в стену, трясётся. Явно первый раз, значит будет легко. Сквозь слезы он спрашивает где его семья, что он понятия не имеет о чём речь и всегда первый поднимал руку на парадах. Я опять смотрю в папку, листаю. На странице с информацией о жене читаю:

 Брунель Гольдштейн 43 года, попытка побега — «ликвидирована».

Переворачиваю страницу: 

Хельга Гольдштейн, 12 лет.

Инвалид по слуху — «ликвидирована» и приписка карандашом «за ненадобностью».

Поднимаю глаза, вытирая мокрую шею. Понимаю что не вижу его. Этот крысеныш подкрался ко мне сзади приставил свой маленький ножичек к животу. Был бы он хоть немного знаком с нашим делом, то приставал бы нож к горлу или к печени. А тут живот, дилетант не более. Испугался что не сможет перерезать горло или забыл где печень. Требует показать ему папку, но я лишь усмехаюсь. « Ты даже не осознаешь какую ошибку сейчас совершаешь», он отвечает мне другим голосом «это ты совершенно не осознаешь что творят тебе подобные. А я видел собственными глазами как вы вытаскиваете людей по среди ночи на улицу. Плачущих детей, кричащих женщин, не мощных стариков с их пожитками. Женщины кидаются к вашим ногам, просят оставить хотя бы ребёнка, а вы не слышите её. Вы слышите лишь голос своей проклятой партии. Будь она трижды проклята. Увозите их в неизвестность. Так что сделай хоть что то правильное в своей жизни и дай мне увидеть что стало с моей семьёй ». « Я даже сейчас чувствую как у тебя трясутся руки мерзкая ты крыса, если не знаешь как обращаться с ножом, так лучше не доставай его. Потому что как только ты меня отпустишь, то я клянусь переломаю тебе все фаланги на каждом пальце, что бы ты хоть раз подумал прежде чем решится на подобное»

Нож двумя тычками входит в меня. Первый – боль ещё далеко, но я слышу треск ткани. Второй что то полностью вошло в меня, оно где то глубоко, по-хозяйски раздвинуло кишки и теперь сидит там. От неожиданности я роняю папку на пол и он получает ответит на свой вопрос.

«Ликвидирована!!! Что это черт возьми значит? Вы убили её? Вы убили мою дочь???». Я не могу ответить, боль настигнет меня, нарастает, она сжимает мне горло и конца ей нет. Чувствую как он все ещё держит ручку, а майка становится влажной вокруг. « Горите вы все в аду бездушные твари и этот мир который вы строите на костях невинных. Ваш чудесный мир. Могильник. Но ты. Тебя я заберу как вы забрали её. В аду встретишь своего фюрера!!».

Рывками нож спускается раздирая плоть. Слышу как то что капало на пол, уже льётся. Запах крови ударил в нос, но я все ещё не верю что это запах моей крови. Затем он выдергивает нож и отпускает меня. Я падаю на колени, пытаясь закрыть руками рану, растопыриваю пальцы словно мне это поможет удержать кровь внутри. Пальцы стали скользкие. Падаю на пол. Последнее что вижу как он подставляет нож к своему горлу «а я отправляюсь к ней» и перерезает его. У него это получилось кое как сразу видно не профессионал.

Мир становится размытым. не получается протереть глаза, ведь я больше не ощущаю рук. Выходит лишь закрыть веки. Кажется открывается дверь. Кто то выкрикивает моё имя. И я всеми силами пытаюсь открыть глаза. Хочу вновь увидеть мутный пол, но не хочу видеть кровь. Веки поднять не выходит, зря закрывал. Звуки становятся дальше, меня больше здесь нет. 

А потом просыпаюсь в госпитале в бинтах, первое шевеление отозвалось болью. Я долго восстанавливался. Ходил на перевязки. Рвался обратно на работу, но через пару дней у меня разошлись швы. После моей неудачной попытки меня отправили в отпуск. Я наконец-то съездил в свой родной город, увидел отца, мать, сестру. Она вышла замуж пока я работал. Уезжал я в другую страну, с другими планами, а вернулся в чёрном со шрамами и в бинтах. Когда окончено пришёл в себя. то меня отправили сюда. К тебе в помощники. В тот раз я потерял бдительность, упустил его из виду и вот чем это кончилось. 

Нойбауэр совсем по другому посмотрел на этот бурый след. 

— Выходит, он вспорол тебе живот? 

— Попытался. Думаю за всю его жизнь он держал нож лишь когда хотел отрезать колбасу. И поэтому мне повезло. Любой другой бы на его месте, с чуть более длинным ножом или более сильный, более умный – убил бы. 

Нойбауэр провел ещё раз по шраму Вербера. Тот сморщился:

— Нет, нет. Не могу. 

Он поднялся со стола, коротко взглянул на Нойбауэра который отнял руку и повернул голову. Застыл в раздумьях и пытался в этот раз не упустить из виду того мертвеца. 

— Наверное он все таки отправился к ней, а у меня там никого нет и поэтому я остался. Да и нету там ничего, так что выходит он просто убил себя своими дрожащими руками, – Вербер задумался, а затем вновь повторил, но уже себе вполголоса, – он просто убил себя. 

Нойбауэр запустил пальцы в волосы бывшего гестаповца. Вербер прикрыл глаза, позволяя себя погладить. 

— Ты бы хотел вернуться обратно? 

— Не знаю. Я сильно похудел как видишь. Да и в горах мне спокойнее. Так что наверное нет. 

Нойбауэр продолжал его гладить по волосам. В светло-русых волосах оставались борозды от пальцев. Лёгкий поцелуй за ухо, более настойчивый в шею. Вербер отводит голову в противоположную сторону и он почти готов лечь обратно. Поцелуи расползаются по ключице. Шумный выдох. 

Он опирается на локти прежде чем лечь, после чего вновь полностью ложиться. Майка слегка задирается, обнажая часть кожи. Рука забирается под неё, вновь оголяя живот, но теперь только живот. Шрам показывается полностью, губы прикасаются к нему. Вербер нервно двигает челюстью. Короткие поцелуи покрывают шрам и кожу рядом. Вербер терпит, пытаясь уйти от воспоминаний, сосредоточиться на прикосновениях. Но прошлое настигнет его, сжимает пасть и тянет обратно.

И вот он опять не может спать от постоянной боли. Принимает морфий. Потом узнаёт что Нимана арестовали за то что тот плохо досмотрел Гольдштейна. Что Ниман возможный соучастник. Он больше не встречал своего улыбчивого приятеля. Он хочет истравится. Добивается чтоб опять разрешили работать. У него расходятся швы. Майка опять красная как в тот раз. Он цепляется за стену и снова боль. Она не покидает его. Опять морфий. Дорогу в Дрезден он почти не помнит. Морфий. Вот сестра смотрит с опаской на его разбитые костяшки, когда он пожимает руку её мужу. « Я делаю это все во благо нации. Да, моя работа искать врагов внутри страны и я выполняю её. Да, не все признаются и мне приходится чуть-чуть надавить на них. Но это все ради будущего нашей страны. Ради твоего будущего», — кричит потом он ей когда они остаются одни. Она смотрит ему в глаза и от её взгляда хочется разучиться дышать. «Не могу поверить в кого ты превратился, Антон. Ты стал совсем другим», — с неприязнью говорит она ему. Где-то в груди начинает неприятно прокалывать. Пол трескается, их дом раскалывается на две половины обнажая пропасть. Это она создала эту пропасть. Он сердито скрепит зубами и хлопает дверью. Рана начинает ныть, а голова болеть. Морфий всё сгладит. Да, черт возьми стал другим. Мир изменился и я изменился вместе с ним. 

Вербер вновь подскакивает. Соскакивает со стола. Голова кружится. Он не видит Нойбауэра. 

— Я… Мне, – предложения тяжело даются и их обрывки он бросает под ноги, – не могу… я… надо побыть одному. Прости. 

Он вылетает из кабинета, оставляя дверь открытой. Коридор движется, стены отнимают у него воздух. Он старается иди быстро, но ноги заплетаются. 

— Да, я стал другим, а ты все продолжаешь жить в сказке, – говорит он себе под нос, держась за стену и мысленно просит её не шевелится. Если бы она только знала как он хотел, но не мог открыть глаза лёжа на полу в собственной крови. Если бы только она могла себе представить сколько тел сжигает их больное сердце ежедневно. Как часто на работе он отмывал руки от чужой крови. Она бы сошла с ума от горя и он бы себе этого не просил. 

Ступеньки пляшут перед им словно издеваясь и он остородно спускается по лестнице. Выходит из корпуса на свежий воздух. Беспомощно опускается на крыльцо, опираясь спиной на перила. Хватается за голову в надежде выдавить из себя прошлое. Ночная прохлада заботливо обнимает его плечи. Хватит с него. Точно хватит. Он поступает правильно и она ничего не понимает, но обязательно поймёт когда придёт время. Он делает все это для неё и для её ребёнка. Для страны. И Ниман сам виноват что пропустил нож, такие ошибки должны строго караться. Да, точно должны. И он тоже виноват что упустил этого мерзавца из виду и поплатился за это. 

Он достаёт из кармана пачку сигарет. Хочет вытряхнуть одну, но выпадает пол пачки. Вербер ругается себе под нос и не спешит поднимать сигареты. 

Короткая вспышка. Дым тяжело наполняет лёгкие, становиться его союзником размывая фрагменты воспоминаний. Поток мыслей густеет и замедляется. 

Из глубины дверного проёма доносится шаги. Но нойбауэр останавливается замечая как Вербер сидит на крыльце в окружении разбросанных сигарет. 

— Что то случилось? 

Вербер поворачивает голову: 

— Нет, я слишком погрузился в прошлое, – опускает голову, — и не справился с ним. Сейчас уже все нормально, точно тебе говорю. 

Нойбауэр сел перед ним с ним. Заметил как тот всё ещё не в себе, хоть и заявил что все в порядке. 

— Вечер сегодня чудесный. 

— Чудесный? 

— А у тебя давно получалось вот так выйти, посидеть, понаблюдать как зажигаются звезды? Мне вот последнее лет 10 не удавалось уделить этому хоть пять минут. 

Они оба подняли глаза к небу. Звёзды проступали на стремительно чернеющем полотне, тени сливались демонстрируя свои тёмные истоки. А они просто сидели в тишине и смотрели на звёзды.