Взопрев на солнце пряною росой,
в веснушках крупных и кудряшках мелких,
она валялась в разовой тарелке
весёлою копчёной колбасой.
А он на вилке вис унылым сыром —
по дырочкам запрятанное «я»,
и бледные коробились края
от соприкосновенья с грубым миром.
Рука самой судьбы слепила их
и, кинув на воздушное печенье,
обоим — за полёта краткий миг —
раскрыла общность их предназначенья.
Инвалиды любви
Удел переклиненных механизмов — какой-нибудь годный узел
плюс память в коробке. Иллюзия жизни.
Живейшая из иллюзий.
… Когда у тебя — одинокое око
на гибкой подвеске — это
для робота — мало, для бога — много.
Но — самое то — для поэта.
Всю ночь трепетать, поглощая зрачком
пространства живую мякоть,
а утром — повесить трубу ничком — и вспоминать. И плакать…
… что нынче опять эти двое украдкой
сошли с параллельных линий.
И голоса нет, чтобы крикнуть: ребятки,
одумайтесь — переклинит!
А эти уже подключились друг к другу…
и стихли… не дышат вовсе…
… Я помню — нам тоже казалось грубым
втягивать в камеры воздух,
пока там что-то дрожало на высшей,
на запредельной ноте…
Мы знаем, чем платят, чтоб это услышать.
Скоро и вы поймёте.
Нога ужастик
Она лежала у камина,
светилась красным,
струился шелк сорочки длинной.
Какой прекрасной
он делал ногу, от коленки
к ступне стекая.
А на лодыжке билась венка,
уже стихая.
И без вульгарного разреза
нагой казалась
нога моей богини резвой,
что так старалась
меня, угрюмого зануду,
к ноге приставить,
к той, что фарфоровым сосудом
лежит, блистая.
Я — у ноги. Так приказала
моя богиня.
Все прочее, чтоб не мешало,
я сжег в камине.
Мрали и Мрыли
По красивой планете гуляли красивые Мрали.
Были веселы, сыты, их плакать никто не учил.
Невозможный закат загорался — и Мрали зевали,
И ложились, и спали без снов — в невозможной ночи.
А еще на планете той жили лохматые Мрыли.
Они были наивны, мечтали и к звездам рвались.
По ночам из песка и травы они делали крылья,
Чтоб однажды умчаться — туда, в невозможную высь.
И когда эти глупые Мрыли куда-то пропали,
Растопырив нелепые крылья в закатном огне,
На красивой планете остались красивые Мрали.
И они еще долго и весело жили на ней.
Вечернее
Вечер вымытую щёку на ладошку опускает
и надрезанною дыней сладко щурится со смыслом,
что ещё немало соку… За окошком проплывает
несусветная гордыня чьих-то плеч под коромыслом…
А вдали висит над пашней и на весь ленивый вечер,
зацепившимся изгоем, заикаясь и спеша,
об одном, о самом важном, надрывается-щебечет
не нашедшая покоя чья-то грешная душа…
Старая дева
В её доме — прохладная сумрачная чистота.
Он на чай заходил, до углей загоревший механик.
Два приблудных барбоса таскались за ним по пятам
и лизались, как будто он был глазурованный пряник.
Наливался чаёк. За окном наливался закат.
И она розовела над чашкою, искоса глядя,
как надолго в собачью шерсть уходила рука,
когда он этих чудищ кудлатых рассеянно гладил.
А потом провожала и долго гремела замком,
и, запутавшись в вечных своих кружевах и сомненьях,
засыпала, мечтая проснуться курносым щенком
и беспечно свернуться клубком у него на коленях.
Взопрев на солнце пряною росой,
в веснушках крупных и кудряшках мелких,
она валялась в разовой тарелке
весёлою копчёной колбасой.
А он на вилке вис унылым сыром —
по дырочкам запрятанное «я»,
и бледные коробились края
от соприкосновенья с грубым миром.
Рука самой судьбы слепила их
и, кинув на воздушное печенье,
обоим — за полёта краткий миг —
раскрыла общность их предназначенья.
Инвалиды любви
Удел переклиненных механизмов — какой-нибудь годный узел
плюс память в коробке. Иллюзия жизни.
Живейшая из иллюзий.
… Когда у тебя — одинокое око
на гибкой подвеске — это
для робота — мало, для бога — много.
Но — самое то — для поэта.
Всю ночь трепетать, поглощая зрачком
пространства живую мякоть,
а утром — повесить трубу ничком — и вспоминать. И плакать…
… что нынче опять эти двое украдкой
сошли с параллельных линий.
И голоса нет, чтобы крикнуть: ребятки,
одумайтесь — переклинит!
А эти уже подключились друг к другу…
и стихли… не дышат вовсе…
… Я помню — нам тоже казалось грубым
втягивать в камеры воздух,
пока там что-то дрожало на высшей,
на запредельной ноте…
Мы знаем, чем платят, чтоб это услышать.
Скоро и вы поймёте.
Нога ужастик
Она лежала у камина,
светилась красным,
струился шелк сорочки длинной.
Какой прекрасной
он делал ногу, от коленки
к ступне стекая.
А на лодыжке билась венка,
уже стихая.
И без вульгарного разреза
нагой казалась
нога моей богини резвой,
что так старалась
меня, угрюмого зануду,
к ноге приставить,
к той, что фарфоровым сосудом
лежит, блистая.
Я — у ноги. Так приказала
моя богиня.
Все прочее, чтоб не мешало,
я сжег в камине.
Мрали и Мрыли
По красивой планете гуляли красивые Мрали.
Были веселы, сыты, их плакать никто не учил.
Невозможный закат загорался — и Мрали зевали,
И ложились, и спали без снов — в невозможной ночи.
А еще на планете той жили лохматые Мрыли.
Они были наивны, мечтали и к звездам рвались.
По ночам из песка и травы они делали крылья,
Чтоб однажды умчаться — туда, в невозможную высь.
И когда эти глупые Мрыли куда-то пропали,
Растопырив нелепые крылья в закатном огне,
На красивой планете остались красивые Мрали.
И они еще долго и весело жили на ней.
Вечернее
Вечер вымытую щёку на ладошку опускает
и надрезанною дыней сладко щурится со смыслом,
что ещё немало соку… За окошком проплывает
несусветная гордыня чьих-то плеч под коромыслом…
А вдали висит над пашней и на весь ленивый вечер,
зацепившимся изгоем, заикаясь и спеша,
об одном, о самом важном, надрывается-щебечет
не нашедшая покоя чья-то грешная душа…
Старая дева
В её доме — прохладная сумрачная чистота.
Он на чай заходил, до углей загоревший механик.
Два приблудных барбоса таскались за ним по пятам
и лизались, как будто он был глазурованный пряник.
Наливался чаёк. За окном наливался закат.
И она розовела над чашкою, искоса глядя,
как надолго в собачью шерсть уходила рука,
когда он этих чудищ кудлатых рассеянно гладил.
А потом провожала и долго гремела замком,
и, запутавшись в вечных своих кружевах и сомненьях,
засыпала, мечтая проснуться курносым щенком
и беспечно свернуться клубком у него на коленях.