ОффтопикТо, что я назвал двумя различными категориями исполнительского искусства, поневоле затрагивает так называемые «вопросы стиля». Позволю себе довольно легковесно, без должной «серьезности» высказаться на этот счет.
По-моему, есть четыре вида «стиля исполнения». Первый — никакого стиля: Бах исполняется «с чувством» a la Chopin или Фильд, Бетховен — сухо и деловито a la Clementi; Брамс — порывисто и с эротизмом a la Скрябин или с листовским пафосом, Скрябин — салонно a la Ребиков или Аренский, Моцарт a la старая дева и т. д., и т. д. Это не выдумка,— все это я слышал собственными ушами.
Второй — исполнение «морговое»; исполнитель так стеснен «сводом законов» (часто воображаемых), так старательно «соблюдает стиль», так доктринерски уверен, что можно играть только так и никак не иначе, так старается показать, что автор «старый» (если это, не дай бог, Гайдн или Моцарт), что в конце концов бедный автор умирает на глазах у огорченного слушателя и ничего, кроме трупного запаха, от него не остается (Вот почему я позволил себе назвать этот «стиль» «морговым». Во втором томе «Методических записок» под редакцией и при участии проф. А. А. Николаева этот стиль ошибочно назван «мозговым». Это печальное недоразумение. К мозгу я питаю величайшее уважение, к моргу — величайшее отвращение.).
Третий вид, который прошу никак не смешивать с предыдущими, —исполнение музейное, на основе точнейшего и благоговейного знания, как исполнялись и звучали вещи в эпоху их возникновения, например, исполнение бранденбургского концерта с небольшим, времен Баха, оркестром и на клавесине со строгим соблюдением всех тогдашних правил исполнения (ансамбль Штросса, Ванда Ландовская с ее клавесином; для полноты впечатления было бы желательно, чтобы публика в зале сидела в костюмах эпохи: париках, жабо, коротких штанах, туфлях с пряжками и чтобы зал освещался не электричеством, а восковыми свечами).
{257} Четвертый вид, наконец, — исполнение, озаренное «проникающими лучами» интуиции, вдохновения, исполнение «современное», живое, но насыщенное непоказной эрудицией, исполнение, дышащее любовью к автору, диктующей богатство и разнообразие технических приемов, исполнение под лозунгом: «автор умер, но дело его живо!» или «автор умер, но музыка его жива!», если же автор жив,—под лозунгом: «и будет жить еще в далеком будущем».
Ясно, что виды № 1 и № 2 отпадают: первый из-за глупости, незрелости и молодости, второй — из-за старости, перезрелости и глупости.
Остаются: № 4, бесспорно, самый лучший, и № 3— в виде ценного, весьма ценного приложения к нему.
Однако довольно схем. Никак не втиснешь в них всего многообразия и богатства исполнительских индивидуальностей и направлений. Верным для меня остается одно: стиль, хороший стиль — это правда, истина. Знаменитое изречение Бюффона — «le style c'est l'homme» (стиль—это человек) — должно быть дополнено не менее знаменитым изречением Буало: «il n’y a que le vrai qui est bon» (только правдивое прекрасно). Не каждому дается легко эта истина, но честно ищущему, страстно желающему, неутомимо работающему она откроется.
Чем талантливее, музыкальнее (Слово, которое так не любил Бузони. Он считал возможным применение его только к инструменту, но не к человеку) пианист, тем меньше его беспокоят «вопросы стиля», как они обычно представляются педагогам-методистам, тем ярче он будет в своем исполнении воплощать истину: материал рождает форму — истина, которая может многое объяснить в искусстве.
Рахманинов, играющий Шопена гениально, но не по-шопеновски, возбуждает восхищение, несмотря на его явное расхождение с автором, потому что властная индивидуальность в соединении с неслыханным мастерством всегда влечет за собой, и потому что явление это стихийное, не вытекающее из каких-то соображений, умозаключений, стараний и рассудочных предпосылок. «Ему дозволено» — вот что мы ощущаем. Тут царство {258} «силы», власти, могущества. Вспоминается изречение Бетховена: «Kraft ist die Moral derer, die sich vor anderen auszeichnen — sie ist auch die meinige» (сила — мораль тех, кто выделяется среди других — она и моя мораль).
Но уберите гений и оставьте силу — что получится? — в лучшем случае произвол, в худшем — «хулиганство».
Еще раз напоминаю, нет более ложной тезы, чем знаменитое: nichts ist wahr, allеs ist erlaubt (нет истины, все дозволено).
Исполнитель в поисках правдивости будет руководствоваться противоположной формулой — есть истина, не все дозволено! Когда ученик впадает в произвол, оригинальничает, неистовствует, я ему напоминаю превосходное стратегическое правило: надо иметь артиллерию, но не показывать ее. Если слово артиллерия мы заменим словами индивидуальность, оригинальность, темперамент и многими другими, то правило для артиллериста будет также правилом для пианиста.
Беспредельная почти возможность играть по разному (ведь «истина» тоже бесконечна) хорошо и прекрасно (но и в многообразии есть своя «иерархия»!), — явление, приводящее меня всегда в восхищение: то же происходит в других искусствах, то же происходит в природе с ее бесконечным разнообразием жизненных форм (Сознание это значительно смягчает ригоризм лично моих педагогических требований — конечно, в случаях, когда с учеником можно уже разговаривать, не только приказывать ему).
По-моему, есть четыре вида «стиля исполнения». Первый — никакого стиля: Бах исполняется «с чувством» a la Chopin или Фильд, Бетховен — сухо и деловито a la Clementi; Брамс — порывисто и с эротизмом a la Скрябин или с листовским пафосом, Скрябин — салонно a la Ребиков или Аренский, Моцарт a la старая дева и т. д., и т. д. Это не выдумка,— все это я слышал собственными ушами.
Второй — исполнение «морговое»; исполнитель так стеснен «сводом законов» (часто воображаемых), так старательно «соблюдает стиль», так доктринерски уверен, что можно играть только так и никак не иначе, так старается показать, что автор «старый» (если это, не дай бог, Гайдн или Моцарт), что в конце концов бедный автор умирает на глазах у огорченного слушателя и ничего, кроме трупного запаха, от него не остается (Вот почему я позволил себе назвать этот «стиль» «морговым». Во втором томе «Методических записок» под редакцией и при участии проф. А. А. Николаева этот стиль ошибочно назван «мозговым». Это печальное недоразумение. К мозгу я питаю величайшее уважение, к моргу — величайшее отвращение.).
Третий вид, который прошу никак не смешивать с предыдущими, —исполнение музейное, на основе точнейшего и благоговейного знания, как исполнялись и звучали вещи в эпоху их возникновения, например, исполнение бранденбургского концерта с небольшим, времен Баха, оркестром и на клавесине со строгим соблюдением всех тогдашних правил исполнения (ансамбль Штросса, Ванда Ландовская с ее клавесином; для полноты впечатления было бы желательно, чтобы публика в зале сидела в костюмах эпохи: париках, жабо, коротких штанах, туфлях с пряжками и чтобы зал освещался не электричеством, а восковыми свечами).
{257} Четвертый вид, наконец, — исполнение, озаренное «проникающими лучами» интуиции, вдохновения, исполнение «современное», живое, но насыщенное непоказной эрудицией, исполнение, дышащее любовью к автору, диктующей богатство и разнообразие технических приемов, исполнение под лозунгом: «автор умер, но дело его живо!» или «автор умер, но музыка его жива!», если же автор жив,—под лозунгом: «и будет жить еще в далеком будущем».
Ясно, что виды № 1 и № 2 отпадают: первый из-за глупости, незрелости и молодости, второй — из-за старости, перезрелости и глупости.
Остаются: № 4, бесспорно, самый лучший, и № 3— в виде ценного, весьма ценного приложения к нему.
Однако довольно схем. Никак не втиснешь в них всего многообразия и богатства исполнительских индивидуальностей и направлений. Верным для меня остается одно: стиль, хороший стиль — это правда, истина. Знаменитое изречение Бюффона — «le style c'est l'homme» (стиль—это человек) — должно быть дополнено не менее знаменитым изречением Буало: «il n’y a que le vrai qui est bon» (только правдивое прекрасно). Не каждому дается легко эта истина, но честно ищущему, страстно желающему, неутомимо работающему она откроется.
Чем талантливее, музыкальнее (Слово, которое так не любил Бузони. Он считал возможным применение его только к инструменту, но не к человеку) пианист, тем меньше его беспокоят «вопросы стиля», как они обычно представляются педагогам-методистам, тем ярче он будет в своем исполнении воплощать истину: материал рождает форму — истина, которая может многое объяснить в искусстве.
Рахманинов, играющий Шопена гениально, но не по-шопеновски, возбуждает восхищение, несмотря на его явное расхождение с автором, потому что властная индивидуальность в соединении с неслыханным мастерством всегда влечет за собой, и потому что явление это стихийное, не вытекающее из каких-то соображений, умозаключений, стараний и рассудочных предпосылок. «Ему дозволено» — вот что мы ощущаем. Тут царство {258} «силы», власти, могущества. Вспоминается изречение Бетховена: «Kraft ist die Moral derer, die sich vor anderen auszeichnen — sie ist auch die meinige» (сила — мораль тех, кто выделяется среди других — она и моя мораль).
Но уберите гений и оставьте силу — что получится? — в лучшем случае произвол, в худшем — «хулиганство».
Еще раз напоминаю, нет более ложной тезы, чем знаменитое: nichts ist wahr, allеs ist erlaubt (нет истины, все дозволено).
Исполнитель в поисках правдивости будет руководствоваться противоположной формулой — есть истина, не все дозволено! Когда ученик впадает в произвол, оригинальничает, неистовствует, я ему напоминаю превосходное стратегическое правило: надо иметь артиллерию, но не показывать ее. Если слово артиллерия мы заменим словами индивидуальность, оригинальность, темперамент и многими другими, то правило для артиллериста будет также правилом для пианиста.
Беспредельная почти возможность играть по разному (ведь «истина» тоже бесконечна) хорошо и прекрасно (но и в многообразии есть своя «иерархия»!), — явление, приводящее меня всегда в восхищение: то же происходит в других искусствах, то же происходит в природе с ее бесконечным разнообразием жизненных форм (Сознание это значительно смягчает ригоризм лично моих педагогических требований — конечно, в случаях, когда с учеником можно уже разговаривать, не только приказывать ему).