ну вот почему, к примеруЕвгений Туренко. Заблуждение инстинкта. — Екатеринбург — Нижний Тагил: Изд-во Урал. ун-та; Изд-во “Союз”, 2006. — (Подземный дирижабль).
Новая книга стихов Евгения Туренко представляется мне не поэтическим воспроизведением важной для автора ситуации (внутренней либо внешней жизни, чувства, суждения, самопознания и т.д.). Впечатление такое, что все это осталось “за кадром”, а стихи, составившие целую — и притом весьма цельную — книгу, суть примечания, заметки на полях, воссоздающие лишь фон, атмосферу замалчиваемого (пока?) события. Книга маргиналий, непринужденных диалогов с самим собой — не в поиске велеречивой истины, а в силу непобедимого инстинкта… быть и говорить. Ничего больше. Произносить себя и мир по складам, в детской непосредственности, в детской же надменной правоте и мучительной неуверенности. Но мы-то знаем: инстинкт — не заблуждается, само произношение выводит язык из тупика, фонетику диктует этика поступков и взаимоотношений, когда
Такая наступает слепота,
Какую смерть не скажет никогда.
И возле самой-самой белизны
Молчания замедленно слышны
И голоса, клюющие из рук —
Как чистый звук.
Чистотой звучания, на самом деле, поверяется очень многое, и в жизни — не меньше, чем в поэзии. Чистота — предельная точность самого существования, а не только письма. Ее невозможно имитировать или адаптировать, к чему-либо приспособить. Чистый звук — там, где нас поражает непредсказуемость и в то же время абсолютная уместность и фантастическая достоверность происходящего и… произносимого:
Каботажный парашют
двое на трое ведут
а потом наоборот
он их за руки берет
и уносит на восход
в глубину подъемных вод…
Туренко работает — если вообще “работает”: играет? колдует? — не со словами, не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиюминутными решениями и провидимой судьбой. Поэтому и в самом деле на первый план выходят наитие, надежда, инстинкт, стихотворения сохраняют порывистость и неустроенность черновика, варианта, импровизации. Где оговорки — органичны, но смысл исподволь чеканит форму (и дает читателю фору: читай, как дышишь, поймешь — сердцем):
А то отстань от себя на шаг,
а то наплюешь на нет,
когда приснится цветной пустяк,
похожий на Божий свет.
А ты не бойся жалеть — иди,
по времени говоря,
когда увидишь меня вблизи
на взгляд впереди себя.
“На взгляд впереди” — местоположение видимого, но недостижимого, узнаваемого, но еще не познанного. Настоящим стихам необходимо это пространство впереди, эта открытая перспектива, свобода дыхания за пределами высказывания, удача помолчать вдвоем с автором — возможно, о самом главном, ведь “дальше видишь — тише скажешь”. Или, как вариант, оставляешь для читателя вешки, указатели дальнейшего ассоциативного пути. Такими указателями в книге служат литературные реминисценции, упоминаемые имена:
Где Божнев — там и ты,
и снег идет сквозь свет,
и смерть скликает сны,
пойди-пойми ее…
Божнев, Поплавский, Фет, Гоголь — имена-знаки, все тем же инстинктом собираемые вместе, в месте, где их голоса зазвучат как впервые — как должно.
Но именно естественного благородства звучания, инстинктивной правоты гармонии недостает мне в тех стихах, что лично для меня остались нечитаемы и непроницаемы. В них “много личного”, но мало… воздуха, движения, вообще — жизни. Книга неоднородна, но важнее, что — неоднозначна, полемична опять же на уровне инстинктов, страхов, догадок, силы и слабости, измен и постоянства. В этом — глубина, которая для стихов является запасом прочности, ресурсом правды. Так ли уж инстинкт заблуждался, когда явилось — и сказалось:
Новая книга стихов Евгения Туренко представляется мне не поэтическим воспроизведением важной для автора ситуации (внутренней либо внешней жизни, чувства, суждения, самопознания и т.д.). Впечатление такое, что все это осталось “за кадром”, а стихи, составившие целую — и притом весьма цельную — книгу, суть примечания, заметки на полях, воссоздающие лишь фон, атмосферу замалчиваемого (пока?) события. Книга маргиналий, непринужденных диалогов с самим собой — не в поиске велеречивой истины, а в силу непобедимого инстинкта… быть и говорить. Ничего больше. Произносить себя и мир по складам, в детской непосредственности, в детской же надменной правоте и мучительной неуверенности. Но мы-то знаем: инстинкт — не заблуждается, само произношение выводит язык из тупика, фонетику диктует этика поступков и взаимоотношений, когда
Такая наступает слепота,
Какую смерть не скажет никогда.
И возле самой-самой белизны
Молчания замедленно слышны
И голоса, клюющие из рук —
Как чистый звук.
Чистотой звучания, на самом деле, поверяется очень многое, и в жизни — не меньше, чем в поэзии. Чистота — предельная точность самого существования, а не только письма. Ее невозможно имитировать или адаптировать, к чему-либо приспособить. Чистый звук — там, где нас поражает непредсказуемость и в то же время абсолютная уместность и фантастическая достоверность происходящего и… произносимого:
Каботажный парашют
двое на трое ведут
а потом наоборот
он их за руки берет
и уносит на восход
в глубину подъемных вод…
Туренко работает — если вообще “работает”: играет? колдует? — не со словами, не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиюминутными решениями и провидимой судьбой. Поэтому и в самом деле на первый план выходят наитие, надежда, инстинкт, стихотворения сохраняют порывистость и неустроенность черновика, варианта, импровизации. Где оговорки — органичны, но смысл исподволь чеканит форму (и дает читателю фору: читай, как дышишь, поймешь — сердцем):
А то отстань от себя на шаг,
а то наплюешь на нет,
когда приснится цветной пустяк,
похожий на Божий свет.
А ты не бойся жалеть — иди,
по времени говоря,
когда увидишь меня вблизи
на взгляд впереди себя.
“На взгляд впереди” — местоположение видимого, но недостижимого, узнаваемого, но еще не познанного. Настоящим стихам необходимо это пространство впереди, эта открытая перспектива, свобода дыхания за пределами высказывания, удача помолчать вдвоем с автором — возможно, о самом главном, ведь “дальше видишь — тише скажешь”. Или, как вариант, оставляешь для читателя вешки, указатели дальнейшего ассоциативного пути. Такими указателями в книге служат литературные реминисценции, упоминаемые имена:
Где Божнев — там и ты,
и снег идет сквозь свет,
и смерть скликает сны,
пойди-пойми ее…
Божнев, Поплавский, Фет, Гоголь — имена-знаки, все тем же инстинктом собираемые вместе, в месте, где их голоса зазвучат как впервые — как должно.
Но именно естественного благородства звучания, инстинктивной правоты гармонии недостает мне в тех стихах, что лично для меня остались нечитаемы и непроницаемы. В них “много личного”, но мало… воздуха, движения, вообще — жизни. Книга неоднородна, но важнее, что — неоднозначна, полемична опять же на уровне инстинктов, страхов, догадок, силы и слабости, измен и постоянства. В этом — глубина, которая для стихов является запасом прочности, ресурсом правды. Так ли уж инстинкт заблуждался, когда явилось — и сказалось:
У шмеля и у осы
смежные часы —
полоса и полоса —
солнце и роса.
А минута за глаза —
это стрекоза.
Евгения ИЗВАРИНА