Салфетки -- 329 Голосование!

«Я независим!» — прокричал он, спустив курок дробовика, прижатого к горлу девушки. Его крик, впрочем, заглушил грохот выстрела. Фонтан крови взметнулся к белоснежному потолку, осколки черепа и зубов осели на до блеска вычищенный паркет всего за секунду до того, как к ним присоединилось то, что осталось от тела их хозяйки.

Он передёрнул затвор, отёр тыльной стороной ладони лицо, закурил, вытянув сигарету из мятой пачки, с наслаждением вдохнул горький дым и долго не выпускал его из лёгких. Всё оказалось куда как проще, чем он думал. Ни доли сомнения, ни дрожи, ни страха в решающий момент. Долбаный автоматизм. Как учили в армии. Поднял пушку — стреляй. Иначе пристрелят тебя. Это не человек. Картонная мишень в тире. Чучело, набитое соломой. Коровья туша на крюке в морозильной камере. Поднял пушку — стреляй.

Где-то здесь прячется её выкормыш. Ещё один швартовый. Его нужно обязательно обрубить. Обрубить, чего бы это ни стоило. Иначе всё зря. Нельзя начинать новую историю, не разобравшись со старой, не подчистив следы, не оборвав нити. Где же этот маленький засранец?..

Папа только что убил маму. Папа выстрелил ей в голову. А теперь он ищет меня. Но не найдёт. Ни за что не найдёт. Никогда. А если найдёт, ему же хуже. Я быстро учусь. Хорошо запоминаю уроки. Папа не единственный, кто умеет обращаться с оружием в доме. Мы играем в прятки и каждый думает, что водит он. Даже интересно, кто выиграет?

Он методично обходил дом. Комнату за комнатой. Осторожно открывал двери, заглядывал в шкафы и под кровати, однако ребёнка нигде не видел. Чёртов малец словно бы испарился, растворился в воздухе, а значит, о свободе можно забыть! Нет! Ни за что! Как он мог позволить заарканить себя? Как мог позволить появиться на свет этому куску дерьма?! Почему не убил его ещё в её утробе?! Размяк! Расслабился! Тряпка! Ничтожество! Маменькин сынок! Твоё место в подвале, с жирными крысами, гниющими трупами и беспросветной тьмой!

Подвал! Ну, конечно!

На его губах заиграла зловещая ухмылка.

Выиграю всё-таки я. Даже печально немного. Взрослые — идиоты. Предсказуемые идиоты. Папа идёт в подвал. Громыхает в «камелотах» с дробовиком наперевес, думает, что у него всё под контролем. На самом деле, контроль в руках того, чей палец на спусковом крючке. Шаги останавливаются у двери, я поднимаю «Миротворец» и жму на курок.

Он распластан на полу, словно уродливая бабочка, из дыры чуть выше поясницы хлещет кровь, немеют руки. Медленно, со скрипом, открывается дверь подвала, выходит мальчик с револьвером в руке. Он безмятежно садится рядом, следит с улыбкой за агонией умирающего, поднимает пистолет и стреляет мужчине в голову со словами: «Я независим».

Сторож Иваныч сидел в клетке и не хотел никуда выходить. Ехидные попугаи, извиваясь и громко вереща, лазили по прутьям снаружи, поглядывая на мужичка в спецовке, понуро застывшего на колоде и совершенно безучастного к прелести свободы, вкушаемой ими на полную катушку.

Два дня тому зоопарк «Зеленое солнышко» закрыли. Частное предприятие, содержавшее зверинец, не перенесло очередного дефолта, а в особенности – развода директора с красавицей-женой, имевшей богатеньких родителей, из чьих карманов и тек ручеек субсидий, поддерживавший бизнес на плаву. Но неделю тому избалованная рыжеволосая Эсмеральда, подхватив очередного любовника, укатила на Канары, предварительно громко хлопнув дверью наскучившего ей семейного гнездышка, и подав на развод. Незадачливый рогоносец Павел Носков понял, что дело швах, и, не успев как следует оплакать руины счастья, взялся распродавать и сворачивать все, что еще подлежало реализации и свертыванию. А поскольку зоопарк давно лишился львиной доли не только львов, но и других экзотических животных, оставшихся питомцев продавали, пристраивали, а то и просто выгоняли на улицу, как старого и никому не понадобившегося ослика Вельзевула, понуро ушедшего в направлении пивных ларьков.

Первыми пристроили рыбок, благо, клуб любителей экзотических рыбок раскошелился на несколько плававших еще в аквариумах зоопарка представителей морской фауны. Обитатели террариума, гады такие, тоже ушли «на ура», и теперь ползают за стеклом при входе в ночной клуб «Сиреневый лангуст». С попугаями вышла незадача – когда в вольер впустили потенциальных покупателей, пернатые хитрецы, умудрившиеся заранее пооткрывать свои клетки, цветастым облаком вырвались на волю и три дня троллили городских голубей и тиранили воробьев, пока, соскучившись, не вернулись к разоренному «дому».

А в зоопарке уже было совсем пусто. Тоскливо поскрипывали болтающиеся дверцы вольеров, в которых больше никто не рычал и не бродил, выпрашивая у посетителей кусочек булки. Только вчера забрали любимца Иваныча — бурого медведя Макса. Максимка, как звал его сторож, был нелюдимым угрюмым зверем, чаще всего сидевшем спиной к решетке. Странным образом они подружились – человек и медведь, и часто подолгу сидели рядом на колоде, наблюдая закат или встречая рассвет. Старик был одинок, и эта привязанность стала его единственной отдушиной в неуютном и очерствевшем мире. Но даже такая радость отмеривается скупо, и после того, как медведя отправили в соседний город в цирк, Иваныч совсем затосковал. Он сидел, уставившись в одну точку и зажав в зубах давно погасший окурок, и совершенно не замечая, что снаружи вольера продолжали беситься попугаи – пестрые шумные птицы, свободные и неприкаянные вдали от родины, и уже без дома.

* * *

Ты заколебал уже своими письмами. Нет, не только ты – ваши письма, ваши молитвы, бумажные журавлики, камешки с пожеланиями и монетки в колодец. Но именно от тебя у меня чувство полной безнадежности всего человечества. Если писать мне – такое хобби, то прекращай. И вообще хватит чуть что обращаться к богу. Это зависимость, а с зависимостями надо бороться.

Тем более я не твой бог, и не бог людей. Я просто тот, к кому попадают ваши жалобы. И твои вопросы тоже. Почему люди не добры, почему жестоки. Почему не понимают. Говорят меньше, чем думают и думают не о том. Не веди себя как бог: не решай, что знаешь, каким быть людям. И вообще, спроси сначала себя – почему ты не добр, почему не понимаешь.

И не надо мне отвечать.

* * *

Вот и правильно, что молчишь. Даже не молишься.

Что это вообще такое – молиться? Задавать вопросы богу? Зная, что не ответит? Это так по человечески. Как и делать что-то за других и для других, бросая свои дела. Ничего не получая взамен. Словно ты бог какой-то. Но у тебя нет вечности, чтобы все успеть. Будь как я. Занимайся прежде всего своим.

* * *

В твоем молчании я слышу упрёк. Нашел, чем удивить. Лучше сам удивись: я вам, людям, немного завидую. У вас есть цель, даже много их. Если б я разрешил тебе отвечать, ты бы спросил – а у меня? Вот именно – у бога нет цели. Для начала мне вообще без разницы, грешите вы там или нет. Грехи и добрые дела – только между человеком и его совестью. Но вы жаждете получить посредника. Наверное, потому, что не хотите оставаться наедине с собственными поступками.

А знаешь, это не самое страшное.

* * *

Ладно. Разрешаю тебе ответить. В любой форме. Напиши или скажи – я услышу.

Надеюсь, ты не возомнил себя избранным от того, что тебе ответил бог. Я не тот бог, и ты – не тот человек.

* * *

Почему молчишь? У тебя кончились вопросы? Или ты и правда все их задал себе? Тогда я спрошу: как стать человеком? Как обрести цель?

* * *

Ответь. Ну ответь же! Я не знаю, что мне сделать. Если хочешь, стану твоим богом. Но только твоим. Или открою тайну.

Вот ты спрашивал… хорошо, ты так и не спросил – как стать богом. Ради других никак, это конечный путь, потому что все берут, не давая ничего взамен. А ради себя – отвернуться от других. Уйти в себя. Насовсем.

Только став богом, перестаёшь быть кому-то нужным. Это не больно. И когда начинают приходить мольбы и письма, сначала смеешься от счастья, и выполняешь все, и отвечаешь на всё. А потом уже не весело. А потом ты устаешь и задалбываешься отвечать. Нужен всем – все равно что не нужен никому.

* * *

Наверное, ты все же избавился от зависимости. С кем мне теперь разговаривать, кому писать?

* * *

Я понял. Если стать богом можно лишь отвернувшись ото всех, то человеком становишься повернувшись ко всем. Ведь так??

Но я должен подумать. Бог – это же просто хобби, а быть человеком – работа.

* * *

Попробую.

Потому что быть чьим-то хобби – не самое страшное. И быть наедине со своими поступками.

Страшно, когда не с чем быть наедине.

— Положи телефон, Кощеев, — в который раз повторила учительница.

Парень положил в сторону свой телефон, но лишь для того, чтобы взять его снова, как только учительница продолжит занятие.

* * *

Вова Кощеев был из того типа детей, которые свой телефон берут везде, вплоть до душа. В классе его просто не замечали. Учителя же если и делали замечания, то просто для вида. Во-первых, это было бесполезно. Во-вторых, несмотря на свою зависимость, Кощеев хорошо знал учебный материал. И последняя причина заключалась в том, что Вова еще в младших классах переболела раком. Если верить слухам, то врачи уже опустили руки, когда его забрали родители и повели к бабке. Она его вылечила, но после этого мальчик ушел в себя, и единственным его другом стал телефон. Учителя предлагали родителям сводить Вову к психиатру, но родители говорили, что не видят в поведении сына ничего необычного.

* * *

— Отдай!

На перилах речного моста сидел его школьный знакомый и подкидывал вовин телефон.

— Я просто посмотрю, — улыбнулся Тарас. Он открыл последнее приложение.

— Это что за симулятор жизни? — засмеялся хулиган, рассматривая кнопки на панели: «Проложить маршрут», «Режим сна», «Конспекты»…

— Отдай… — одними губами сказал Вова, — я не хочу снова умирать…

Тарас, не слушая стоящую рядом бездействующую жертву, кинул в реку телефон. Потом спрыгнул с перил и похлопал Кощеева по плечу:

— Не расстраивайся. Купи… — договорить он не успел. Вова вдруг побледнел и стал оседать на землю…

В подъезде грохнула железная дверь и наступила такая тишина, что заболели уши.

— Ну и уходи! – дрожащим от слез голосом в закрытую дверь выкрикнула Инна и запустила в нее клетчатым тапочком. Тапочек отскочил от стены и свалился в угол. Оттуда раздался испуганный писк. Девушка осторожно заглянула под тапок и увидела маленького взъерошенного котенка. Его черная шерстка так топорщилась на мордочке, что котик был похож на мультяшного чертика.

— Тебя тоже бросили, да? – девушка осторожно взяла малыша и понесла к себе в квартиру. Там Инна смогла получше рассмотреть свою находку. Один глаз котика слезился, и он несколько раз чихнул.

— Да тебе же к врачу надо! – ахнула Инна.

Девушка решительно положила котика себе за пазуху куртки, и зашагала по весенним лужам в ветеринарную клинику.

— Как его зовут? – спросила ветеринар, молодая симпатичная женщина.

— Чертик, — слегка, смутившись, ответила Инна.

— Странное имя, – наморщила лоб врач, осматривая котика, — хотя да, чем-то похож. – У него сильное истощение. Необходима длительная терапия. Сначала антибиотики, потом витамины. Возможно, придется ставить капельницу.

— Он выживет? – севшим от волнения голосом спросила девушка.

— А лечить будем? – уточнила врач. – Недешево обойдется. – Она с сомнением осмотрела дешевую китайскую курточку Инны и старые сапожки.

— Конечно, обязательно! А как же иначе? – удивилась Инна.

— Да по-всякому сейчас бывает, – вздохнула доктор. – Заведут животное, а как оно заболеет и его нужно лечить, отказываются от него. Хорошо если в приют сдадут, а то вообще на улицу выкинут.

— Нет, что вы! – Инна забрала котенка и прижала его к щеке. – Он же маленький. Он без меня пропадет. Чертик испуганно пискнул.

— Хорошо, что у вас такой настрой, — одобрила врач. – Тогда мы его вместе обязательно вылечим.

Девушка принесла котика домой и первым делом покормила его теплым молочком, а потом устроила ему в мягком кресле лежанку. Сама уселась рядом на полу и стала тихонько поглаживать котику шейку. Чертик перевернувшись на спину, обхватил ее палец передними лапками, засопел, а потом и заснул. Девушка просидела так с ним до вечера.

На следующий день она пошла с Чертиком на процедуры. Котику совсем не понравились уколы. Он занервничал, зашипел и попытался даже укусить доктора. Но Инна все время стояла рядом с ним и говорила котику ласковые слова. Вскоре Чертик успокоился. Так они проходили две недели. Котик вскоре освоился в клинике и почти не сопротивлялся.

Через месяц котик совсем поправился. Черная шерстка уже не топорщилась, а стала блестящей и гладкой. Теперь он дожидался когда Инна ляжет спать, выключит свет и потихоньку пробирался к ней в кровать на подушку. Инна, прижавшись щекой к котику, какое-то время плакала и вспоминала ту захлопнувшуюся перед ее носом дверь. А Чертик, чувствуя слезы девушки, начинал громче мурчать. Он так старался, чтобы его хозяйка повеселела, что не засыпал, пока Инна не переставала плакать.

А еще через месяц девушка со всех ног бежала после работы домой, зная, что Чертик грусти один в пустой квартире пока ее нет.

Теперь они оба уже не мыслили жизни друг без друга.

Прееелееессссть

Да, несвободна… да, связана… да, пленена… Почему бы не признать очевидное? Прелесть моя… Иди ко мне… Все в нем для меня: пушистая мягкость и идеальные формы, живость характера и ненавязчивость… Да, это я сама не могу пройти мимо, даже рядом находиться спокойно не получается. А он может… Вон тихо и скромненько так лежит, круглым бочком манит… и тянет к себе с непреодолимой силой, ну хотя бы дотронуться, коснуться… нежно, легонько… чуть-чуть зацепить… ну хоть одним коготком…

Здравствуйте. Давайте познакомимся. Меня зовут Фелинио Моноподус. Я – котик! Точнее – Котик-Демон. Но вы не смотрите на меня так – я хороший. Я очень-очень хороший, знаете почему? Да просто потому, что я – страдаю! Я же маленький одноногий котёнок, бедный и несчастный. Я тот, которого всегда выбрасывают на улицу, я жертва несостоявшегося аборта, я мокну под дождём, я страдаю, страдаю, страдаю… И всем-всем-всем меня жалко! И да, я муз. А вы чего думали? Вот люди посмотрят на меня, и строчат-строчат-строчат о бедных маленьких одноногих собачьках, о брошенных котиках, о детях, у которых не было детства, потому что собаки разорвали на их глазах их любимого плюшевого мишку… Он вырос — и стал страшным и жестоким некромантом. Всё потому, что у него детства не было. И за это дэффочки его очень любят, они всегда любят очень плохих мальчегов. Особенно — страдающих плохих мальчегов, особенно дёрганных истериков. А я вот лежу на диване и для своего саморазвития и для развития авторов ничего не делаю. Лень. Пусть дальше вгоняют мир в тоску зелёную. Они от меня зависимы, так что не оторвутся.

— Подкаблучник ты, Ваня, — Петрович покачал головой, — моя у меня знаешь где? Во! — и он поднёс к носу собеседника сжатый кулак, демонстрируя, где у него находится благоверная.

— Не прав ты, Петрович, — возразил Иван Васильевич, — подкаблучников нет в природе, а вот сама природа есть вместе с её законом самосохранения. Даже инстинктом, если хочешь знать. А у так называемых «настоящих мужиков» он напрочь отсутствует. Услышали какую женину глупость – и пошли доказывать своё. А потом терпят и вынос мозга, и слёзы, и заканчивается всё тем, что сами же и прощения просят. А умный мужчина, в ком жив этот самый закон самосохранения, кивнёт этак головой: «да-да, дорогая…» — и пошёл отдыхать на диван.

— Это что же получается? – засмеялся Петрович. – Что нужно потакать бабьей глупости?

— А послушай-ка, что сказал один умный человек – не спорь с дураком, не то опустишься до его уровня, где он задавит тебя своим опытом. Разве ж глупому докажешь, что он глуп? Это, как и сумасшедшему доказывать, что он сумасшедший, а всем известно, что каждый сумасшедший считает себя нор…

Яркую речь Ивана Васильевича прервал «Реквием».

Он выхватил телефон со скоростью дуэлянта на Диком Западе:

— Да-да, дорогая, уже иду…

И поспешил к подъезду.

…

— Тебя не за хлебом, а за смертью посылать, — сердито встретила его жена.

— Да, меня Петрович остановил, поговорили немножко.

— Нашёл с кем разговаривать! С алкашом, дебоширом! Я тоже как-то поговорила с его женой!

— Да… — начал было отвечать Иван Васильевич, но вовремя прикусил язык, не дав вырваться словам: «он не алкаш…».

— То-то и оно, что «да», — проворчала жена, а Иван Васильевич, переведя дух, поспешил на кухню, откуда доносился восхитительный аромат жареных котлет.

Перед ним сразу же появилась тарелка, он отломил кусочек котлеты, отправил в рот и блаженно закатил глаза. Жена меж тем, продолжала ворчать, во всю чихвостя Петровича, а Иван Васильевич лишь кивал головой, чем окончательно вывел её из себя.

— Ну, что ты всё киваешь?! Как китайский болванчик! Хуже нет вот таких молчунов. Другой не сдержится, выскажется – так хотя бы знаешь, что у него на уме. А ты… ни поговорить с тобой, ни обсудить что-то. Мало ли, что ты там про себя думаешь?

А Иван Васильевич и думал:

«Ишь, ты, поговорить нельзя, как бы ни так… вот видела бы ты, как слушают меня в отделе, особенно Людочка. Мне стоит лишь начать говорить, как она сразу застывает, открыв рот. Каждое слово ловит. А однажды даже намекнула, что мечтала бы иметь такого мужа, как я. Такого умного».

И жуя котлету, он на миг представил Людочку своей женой.

Вот он приходит с работы, садиться за стол, и… и тут он вспомнил, как та однажды принесла пирог собственного приготовления. Как он попробовал кусочек и еле-еле проглотил.

«Нет уж, — вздохнул Иван Васильевич, — бог с ней, с Людочкой…»

Да, разве сравниться её пирог с жениными кулебяками да пирогами? С борщами да котлетами?

Не иначе приворожила она его своей стряпней, впал в зависимость, да так, что и не соскочишь.

И нежно глянув на всё ещё ворчащую жену, он протянул ей тарелочку и попросил добавки.