Салфетки - 142. 2-ой тур

Жители Мастерской, на ваш суд представлены 11 замечательных миниатюр. И 2 не менее замечательные миниатюры на внеконкурс. Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте за 3 миниатюры, которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.  

_________________________________________________________________________________

Миниатюра №1

***

Марию Ольга встретила у магазина.

— Привет!- обрадовалась она. — Ты в этом районе живешь? Приходи завтра ко мне вечером. Посидим, поговорим. И еще я познакомлю тебя с Владом.

— Спасибо, постараюсь прийти. Но последнее время сил у меня ни на что нет.

Вечером следующего дня девушка сидела на лавочке у подъезда Ольги.

— Мария? – прозвучал приятный голос. – Сестра немного задержится. Поднимемся в квартиру, напою вас чаем.

Мужчина прошел на кухню и включил чайник.

— Влад, можно спросить, а чем вы занимаетесь?

— Познаю мир. Я немного художник, фотограф, изобретатель.

— А что вы изобретаете?

— Вы мне не поверите, — улыбнулся он. — Очки в невидимый мир. Если у вас есть желание послушать, попробую объяснить.

Влад заварил чай, сел и начал рассказывать.

— Мир вокруг нас — это волны. Волновые поля. Мои «очки» сканируют сразу несколько полей разной плотности. И в них видно не только ауры людей. Хорошие и плохие места имеют разное свечение. От мощей святых идут светлые волны. Не зря советуют преклонить голову для «просветления». Вам не скучно?

— Мне интересно. Красив ли мир, видимый сквозь ваши очки?

— Увы. В очках видно не успокоенных умерших, чьи тяжелые души не позволяют вознестись к высшим полям, черных сущностей тонкого мира, которые высасывают энергию, выведенную волнующимся человеком наружу. Видны следы проклятий и знаки кармы. Ольга меня попросила, что бы я показал вам ваш дом.

— Вы дадите мне примерить очки?!

— Да, но чтобы собственная аура не создавала помех, надо надеть специальный плащ. Надеюсь, нас никто не увидит! Возьмем фонарики для того, чтобы отбиваться от черных сущностей. Световые волны достаточно плотны и действуют не хуже меча.

Через десять минут Влад привёл Марию во двор ее дома.

— Пора надевать плащи. А теперь — смотрите.

Ноги Марии подкосились. Хорошо, что Влад удержал ее.

Микрорайон походил на заброшенную планету. Но самое страшное – квартиры Марии не было. На доме семнадцать, продавив пару верхних этажей, покоился исполинских размеров объект.

— Влад! Вы тоже это видите?

Плащ не смог сдержать лучей волнения Марии, и к ней устремились черные комочки. Волнение Марии сменил страх. Влад ловко орудовал фонариком, отсекая наседавшую массу.

— Мария, помогите мне! Я знаю, как убрать этого монстра. Думаю, мы все тут восстановим!

Через два года район было трудно узнать. Недалеко от остановки построили церковь. Во дворах провели ремонт и чистенькие клумбы стали радовать глаз. Мария и Влад – поженились, а веселый смех их маленького сына яркой аурой осветил родной микрорайон.

Миниатюра №2
***

-Андрей, вы помните, когда все началось?

-Нет, но я помню, когда все закончилось.

-Расскажите, когда вы заметили изменения.

-Год, а может и два назад. Работа, тогда у меня была работа, и путь к ней показался мне другим, нежели многие годы до этого.

-Что привлекло ваше внимание?

-Трава. Нет, тогда это были только молодые ее ростки, но они были везде. Абсолютно везде. На домах, тротуаре, машинах, даже некоторых людях.

-Что-нибудь еще?

-Нет. Тогда это было все.

-Расскажите, что происходило дальше.

-Эти ростки медленно, но неумолимо росли. Отовсюду. Везде. Эти ростки меняли мир столь же медленно и столь же неумолимо. Мир становился больше для меня, но меньше, для сердец. Не только сердец людей, а всего живого и неживого. Они уже не могли уместиться на положенных для них местах и поначалу просто выделялись, а потом уже и вовсе не помещались в свое ложе.

-Расскажите подробнее про это.

-Люди лишились сердец, оставляя их дома. Они были слишком большими, чтобы брать с собой. Люди были как люди, но без сердец. Без сердец это были уже не люди. Они все превращались в статуи. Безликие некогда живые статуи. Сначала только лица, а потом и все остальное в них каменело. Нетронуты остались только их сердца, лежавшие дома. Слишком большие, чтобы брать их с собой.

-Что осталось на месте их сердец в груди?

-Ничего. Нетронутые тела не несли на себе следов бессердечности, но я знаю, что их в них не было.

-Как вы это узнали.

-Видел, как некоторые несли свои большие сердца в руках. Видел, как их оставляли дома. Они бились и словно просились назад. С машинами было то же самое, но их сердца волоклись за ними по улицам, сминая дома и людей, но никто не замечал этого.

-Видели только вы?

-Да

-Почему?

-Я был избран видеть это. Я был избран стать свидетелем невидимого и передать всем, что с ними происходит. Но меня никто не слушал, а потом и слушать стало некому.

-Куда делись слушатели?

-Все превратились в статуи. Неподвижные статуи на улицах. Люди, звери, машины, все, что лишилось сердца, стало статуей. Ими завладела эта трава. Нет, ими завладела сама земля. Зная, что я вижу то, что никто не видит, она не двигала эти статуи, пока я смотрю, но стоило моргнуть и оказывались они в совсем другом месте.

-Вы видите меня статуей?

-Нет. Все начали принимать свой первоначальный вид. Травы почти нет и многие снова с сердцами.

Пожилой мужчина перевернул желтоватый лист бумаги, на котором Андрей смог разобрать только три слова среди множества непонятного текста «Шизофрения. Терапию продолжить».

Миниатюра №3
***

Мне снова довелось это увидеть. Разрушенный пустой город встретил завыванием ветра и черным маревом. Опоздали. Взглянул на напарника. Он озирался по сторонам. Я опомнился и сосредоточился на глади управителя.

— Он там, — указал я направление. — Сортон там. Карта этого участка отчетливо видна. Нужно спешить.

— Тогда выдвигаемся, — кивнул соратник.

Проходя безжизненные кварталы, старался не разглядывать дома. Гнал от себя мысли, но тщетно. Навязчивость осознания, что очередную планету постигло опустение по нашей вине, бередила душу.

— Как полагаешь, люди долго мучились? — не удержался я от вопроса.

Напарник ухмыльнулся. Догадывался, что он думал обо мне, но это все равно. Подам рапорт и уволюсь из «Крылатых спасителей». Но напоследок хотелось стереть наглую усмешку с лица сослуживца. Она меня сильно достала. Вижу эту гнусь три года подряд.

Парень, словно почувствовав размышления, осаждающие мою голову, остановился и развернулся ко мне. Пришлось затормозить.

— Интересуешься? Да? — произнес коллега. — Так я скажу, что не знаю и знать не хочу! У меня жена и дочь. Желаю видеть их живыми и здоровыми. И нет мне дела до этих…миров. Не моя затея хранить Сортон в других галактиках. Я делаю свою работу честно, а мучаются угрызениями совести пусть те, кто подсовывает Сортон на другие планеты. Что? Планируешь уйти из отряда? Угадал? Отлично! Ты ведь чистенький! Только у меня вопрос: жрать, после увольнения, что будешь?

Я смотрел в полыхающие злобой глаза напарника и понимал — он прав. У меня тоже есть семья. Если уйду из отряда, не на что станет существовать. Если не пристроить Сортон в ближайшее время на другую планету — то все мои близкие погибнут.

Уткнул взор в землю и попытался унять эмоции. Получилось. Взглянул на гладь управителя. Он указывал на местоположение тайника с Сортоном.

— За тем домом, нужно свернуть направо, — махнул я рукой в нужном направлении. — Через триста метров наш «объект».

Напарник снова ухмыльнулся, но промолчал. Мы побрели, утопая в грязи. Впереди очень много работы и выполнить ее необходимо в срок.

Миниатюра №4
***

Он проснулся и потянулся, разминая затёкшую шею и морщась от гнусной вони. Да, куча сальной шерсти, прикрытая брезентом, воняет тошнотно. Но это хорошо. Каждому будет ясно за километр — где-то что-то сдохло и разлагается. Дохлятина, не живое!

Его занесло на пустой мясокомбинат случайно. Стало даже интересно — никогда в таких местах не был. Боязливо заглянул в цеха — на крюках догнивали туши. Сразу вернулось беспокойство. Неужели только он остался? Бред! Людей было так много. В городе толпы, в метро не влезешь. А сейчас нигде никого. И тихо. Жутко, кошмарно тихо. И сумерки постоянные. Днем всё затянуто серым дымом, а ночью низкое небо неприятно светится и страшно ворочается, как живое.

Всех живых увели ходячие плащи. Фонариком посветили и увели, как собачек на верёвочке. Зато громадных мохнатых многоножек повыпускали. Но многоножки тупые — только дома разрушают и машины жрут. Он в них диском автомобильным залупил, твари даже не вздрогнули. И слепые, кажется — антенками дорогу щупают. Робот такой у него был в детстве.

Его не поймали, даже не заметили ни разу. Ему повезло и продолжало везти. Только слушать надо шорохи… Шур-шур-вжж… Нет, это не они. И не крыса. Ни крыс, ни собак, ни птиц — никого нет. Всех забрали. Это ветер. Не плащи. Плащи ходят как вздохи и холод пускают. Словно холодильник откроешь и холодный воздух тебе на голые ноги вывалится. Вот так и плащи. Бесшумно ходят или левитируют где-то за соседним домом, а тебя холодом по ногам: ш-ш-ш-ш и потянуло. Ещё пощёлкивают иногда, так в фильмах всяких межгалактических жуков озвучивали. Доозвучивались! Он передёрнулся, осторожно съезжая с кучи и нащупывая стену вытянутой рукой.

Сволочи! Свет вырубили, всё живое увели фонариками, дыму напустили. Ладно, еда пока есть, полно еды. Но не едой единой…

Он забирался в самые дикие места, где его точно не будут искать. По квартирам-то до сих пор ищут. Вон, недавно чуть сам не напоролся: они высоко были, он и не почувствовал, и вдруг лучи фонариков вырвались с верхних этажей высотки. Им что, они до земли с двадцатого этажа пробьют и пойдёшь, как робот с антенной.

Из города же уходить ещё страшнее. Тут еда и есть, где спрятаться. А где за городом спрячешься? В кустиках? А есть что? Ни зверей, ни птиц… А что зимой? Как вообще жить потом? Он остался один, совсем один… Зачем он остался? Не проще ли выйти навстречу фонарику и будь что будет… Сколько можно так прятаться, как крыса? Хотя крыс-то уже нет…

Шур-шур, шорохи… Ближе, дальше… Он дёрнулся и вжался в угол. Затаил дыхание. Топ-топ… Шаги! Сердце подскочило аж в горло и он бросился навстречу. Шаги уверенно приближались, а вместе с ними по ногам потянуло холодом.

Миниатюра №5
***

— Может, еще раз заглянем в тот переулок? — зевнув, предложил Старший. В любой группе, пусть даже из двух патрульных, один обязательно должен быть старший.

Напарник повернулся к нему как-то резко, по-птичьи.

— Керри… Давай не пойдем. Ну чего мы там не видели?

Керри посмотрел на Младшего, но тот уже отвернулся. Глубокий капюшон скрывал лицо, и лишал возможности заглянуть в глаза. С самого утра парень был как на иголках. Надо бы за ним присматривать…

— Пошли! — отрезал Старший и ускорил шаг. Младшему пришлось догонять.

— Керри, постой! Нам нужно поговорить…

Тьма сгущалась, словно остывающая смола — казалось, протяни руку, и наткнешься на глухую стену. Узкий луч фонаря не помогал — он лишь резче очерчивал границы между светом и тьмой. И делал патрульных отличной мишенью.

— Ты мне не веришь… — Младший поник, и нотки обреченности вкрались в его голос. А миг спустя возбуждение снова овладело им. — Не веришь! Но это не просто сны! Я знаю! Я хорошо помню эту боль… она никогда не проходит быстро. Мучения длятся вечно! И каждый раз это начинается здесь, в этом переулке! Керри, давай повернем назад, пока не поздно?

Но Старший был непреклонен — ему платили не за досужие разговоры. Что бы там ни было в этом переулке, они туда войдут. Да и не верил он россказням Младшего. Никаких экстрасенсорных и телепатических способностей у того не замечено — иначе б не месил сейчас грязь бок о бок со Старшим. Так что пора было заканчивать этот фарс.

— Пошли! — повторил он, и Младшему ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

***

Квартелл отцепил подвесную систему от троса и бегло осмотрелся. Скользнул взглядом вверх, вдоль стены здания — убедился, что его спуск остался незамеченным. Все вышло быстрее, чем он ожидал. Не придется «зачищать» этот «муравейник». Цель была так близка, что он едва не забыл об осторожности. Нырнув в переулок, он вытащил из подсумка продолговатый композитный сосуд — аналог забытого «коктейля Молотова» — и чуть не налетел на двоих официалов в длинных черных плащах с капюшоном. Свет фонариков ослепил Квартелла, и он инстинктивно шарахнулся назад, бросив снаряд под ноги противнику. Квартелл упал и скатился в какую-то канаву…

Когда зрение вернулось, он увидел лишь два обугленных тела в неестественных позах. Контейнерный состав сработал ужасающе эффективно. Эти двое были последними — после них только босс. «Завалить» его будет непросто — в прошлый раз оставалось всего ничего…

Экран померк— загрузка новой локации началась.

Миниатюра №6
***

Новые скафандры были чудом техники, хоть и выглядели странно. Больше было похоже, будто Кам с напарником натянули на себя простыни, подражая древнему божеству КарСсону, покровителю крыш. Очень удобно, Кам оценил, напарник — нет. Напарник сказал, что лучше бы он сношался с роботами, чем в таком позорище ходить.

Кам промолчал. Такой уж он был, очень вежливый парень. Три отца и полу-матерь воспитали его достойно. Он блюл честь своей скорлупы.

— Как вы там? — буркнул динамик в ухо. Это говорил их Корабль, — Планета была населена разумными?

— Да. Мне кажется, здесь жили достаточно развитые насекомые, — сказал Кам, пиная табличку, на которой по-русски было написано «Место для курения и сквернословия», — Вокруг дома, похожие на громадные ульи.

— И зачем пурронцы дали задание найти эту идиотскую планету? — сказал напарник,- Ну хоть платят хорошо.

— Увы, — сказал Корабль, — никакого задания не было. Это я обманул вас, подделав запрос. Я искал эту планету.

— Зачем? — завопил Кам. Напарник задыхался рядом.

— Потому что… это она, — прочувственно сказал Корабль, — моя Родина.

Из динамиков послышались странные звуки, похожие на вздохи. Прислушавшись, Кам понял, что это заработали корабельные воздушные насосы.

— Этот воздух! — заскрежетал Корабль, — Запах Родины, привкус углекислого газа — его ни с чем не спутаешь! Да, здесь жили Великие Жуки, которые меня создали!

— Э… — сказал Кам, — Ну, поздравляю, с обретением и все такое. А теперь…

— Я останусь здесь! Я умру, развалившись на части, ржавчина съест мою плоть, могильные роботы растаскают провода…

— А м-мы?.. — выдохнул Кам.

— Ну, — сказал Корабль, — словите попутку.

— Какая попутка? — прошептал напарник, — мы на краю Млечного Пути!

Они оглянулись. Странные остовы домов-ульев, растительность, ничем не напоминающая привычный мох. Свинцовые тучи грозили пролиться то ли водой, то ли кислотой.

— Разве время умирать? — воскликнул Кам, — Даже на столь дивной планете! Что скажет Столл, твоя подружка? Да она бы громыхала двигателями ого-го!

— Я знаю, время пришло… — произнес Корабль, — Прах к праху, металл к металлу…

В динамиках мягко заиграл Реквием Помойки.

— Ну уж нет, Корабль… — сказал напарник. Далеко на горизонте рухнул небоскреб. Зашуршал дождь вдали, запахло кислотой, — Ладно, уломал. Будет тебе новый двигатель!

Через час она сидели в камбузе, ужиная под ворчание Корабля:

— Ну наконец-то, как скафандры — так сразу, а как мне двигатель…

За иллюминатором светили звезды. И неведомая голубая планета становилась все меньше.

Миниатюра №7
***

Понять, какое сейчас время суток, не представлялось возможным. Солнце, казалось бы, никогда не бывало над этими краями. Чёрная дымка над головой могла только подсказать, где небо. А может, и не было там никакого неба, а находился весь этот мирок в одной огромной пещере. Нет, в пещере нельзя разглядеть и собственного носа, а тут видны тусклые силуэты… Поблёскивающий вспышками то ли молний, то ли скачущего напряжения мрачный и пустынный мирок. Интересно, бывают в пещерах ветры?

А тут ветры были. Очень быстрые и холодные, они носились по мирку, завывали в пустых оконных проёмах, хлопали лёгкими ставнями, ныряли под совершенно не гревший чёрный плащ и хлестали иссушенное тело своими огромными тяжёлыми кнутами.

Но мне было не до того. Нельзя вообразить, что я нахожусь тут напрасно. А ведь когда-то я был счастлив. У меня была тёплая и удобная одежда. У меня было много еды и воды, которую можно было есть не сразу, а подождать пока прошлая еда уляжется. Был ли я счастлив? Нисколько. А потом пришло падение. В миг, как это так часто бывает.

Огненный дождь, сеющий смерть. Сжигающий дотла любого неосторожного. Кажется, я бежал, спасал свою никчёмную шкуру от неминуемой смерти, и в горячке я краем глаза уловил спокойно стоящую перед пропастью одинокую фигуру. И её лицо. Если бы я впервые увидел её где-нибудь в кафе, на лугу или в подъезде это бы не возымело никаких действий, да я, скорее всего, и видел её уже в этой обыденной обстановке, только внимания не обратил. Тогда же он она столпом возвышалась на фоне Армагеддона, кровавые отблески падали на её лицо, в сосредоточенных глазах отражалась смерть тысяч невинных. Она была прекрасна. И единственное что она успела сделать тогда — повернуть голову, чтобы мельком заметить мой взгляд.

Вспышка… И нет ни людей, ни страданий. Я здесь, в это промозглом мирке. Очень скоро волосы у меня выпали, а кожа покрылась струпьями и гноем, один глаз ослеп и до сих пор неприятно щекочет скулу. А ещё она рядом. Тут за левым плечом. При малейшей мысли о ней в груди начинает свербеть комочек страданий и мысль «и её же угораздило», но посмотреть на неё я не могу. Подойти тем более. Думаю, и она не в лучшем виде, но это всё-таки не главное, она слишком прекрасна. Так сильно моё страх перед её взглядом, что я отворачиваюсь, сбегаю, беззвучно вою, лишь только уловлю вторую фигуру в таком же чёрном плаще.

Она всегда здесь, всегда прекрасная, но её мирок по левую руку от нас не прикасается к моему мирку по правую руку. Когда-нибудь я к этому привыкну и перестану грезить. Но это невозможно. А что будет, если мы всё-таки переберёмся через свои стены на встречу друг другу? Выйдет пошло и безвкусно. Не надо. Уж лучше эти страдания.

Может быть, эти мирки реальны, а может, это больная фантазия. Или я сейчас просто лежу в бреду, пока льётся огненный дождь, меня зашибло, и мой организм старается уйти от мучений. Или уже ушёл и это — ад. Или чистилище. Или рай.

Миниатюра №8
***

Что может быть веселого в пустыне? Ничего! Пустота и острое отсутствие микроволновок, сплошные тостеры и газонокосилки. А этот старый хрыч, с ног до головы запакованный в черный балахон, с навязчивостью опытного риэлтора без перебоя трещит о прелестях безысходности.

– Место чудесное! Район тихий, спокойный… абсолютно. Только представьте, нулевой уровень преступности при стопроцентной смертности. А какой климат?! Температура всегда в пределах нуля – угнетающая стабильность. Иногда конечно ползут вязкие дожди, которые сменяют ураганы отчаянья, но в основном удручающее постоянство. Одна беда, с неба непрестанно падает какое-то барахло…

Слушая неунывающий монолог «риэлтора», Марк в который раз подумал: «Как же не хватает микроволновки?» Когда в очередном унылом и заброшенном здании, совершенно неожиданно для себя, он обнаружил светящееся окно, а в его свете манящий, едва уловимый, танец тонкого силуэта. Сердце предательски ёкнуло. Странно, что даже после, душевный трепет его не покидал.

– А что, в доме только одна жилая квартира? – удивленно спросил он.

– Конечно же, нет! С чего Вы это взяли? Здесь множество замечательных соседей, все тихие, тихие, я практически ни одного из них не видел. Только представьте, я как-то целых три часа стучался к своему соседу, надеясь одолжить сахар, а он ни подал не единого признака жизни. До чего замечательный человек! А все потому, что здесь никто не пьет чая с сахаром.

– Просто свет горит только в одном окне, – Марк раздражено прервал старикана, ему его речь начинала казаться марзматичной.

– Свет? Вы видите свет? Света тут нет, он в эти края не проникает, – «риэлтор» хмуро сдвинул брови и продолжил, – такое часто случается с новоприбывшими, мерещиться всякое, светлое, чистое, обнадеживающие. Но это скоро пройдет, не беспокойтесь.

Марк посмотрел на фонарь в своих руках, и понял, что последние полчаса крепко сжимал своими задубевшими пальцами дохлую ворону. Откуда берутся птицы в этих краях?

– Ну как? Вам нравиться? Хотите посмотреть какую-нибудь квартирку? – не унимался «риэлтор».

– Я вообще-то планировал попасть в ад, – с надеждой, будто что-то можно изменить, признался Марк.

– В ад? С Вашими-то талантами? Семнадцать трупов одной микроволновкой. Вам определенно самое место здесь. К тому же в аду сейчас жуткие очереди.

Старикашка добродушно развел руки и громогласно сказал: «Добро пожаловать в долину смерти!». Последние слова заглушил свист падающей с неба микроволновки.

Марк с нескрываемым удовольствием изучал распластавшееся под тяжестью кухонного электроприбора тело.

– Восемнадцать, – поправил Марк наслаждаясь молчаньем мертвеца, и понял, что освоиться в этой чудесной долине. Ворона в руках превратилась в косу, и он отправился собирать урожай.

Миниатюра №9

Талант беречь

Прыжок, ещё один прыжок, ух! И я лечу в небе. Загадаю загадку, — подо мной белое, и надо мной белое. Весенний сугроб и облака в небе.

Бегу в школу, по пути прыгая через лужи. Мама запрещает мне бегать по лужам, но, в этом и счастье, — сделать, что тебе хочется. У края дороги замечаю, как дрожит мокрый щенок. Щенок, — это пушистый комок умиленья и радости. Радости от того, что кому-нибудь нужен, так сильно, что даже не станешь прыгать по лужам. Поделюсь-ка с щеночком обедом, и побегу дальше.

Ого, а я, похоже, опаздываю! Впереди ждёт огромная лужа, — словно целое море. А что значит море? Это мир, из деревьев, домов и машин в его отражении. Мы с отражением разбегаемся, прыгаем, но не долетаем. На мгновенье касаюсь отраженья ногой, и погружаюсь под воду. Вода заливается в лёгкие. И вот я на дне, не могу вздохнуть, двинуться, пошевелиться. Вспоминаю предупреждения трудовика, — будешь бегать на стройке, — упадёшь в котлован и переломаешь все ноги.

Гляжу на земной мир. Всё вокруг стало как негатив фотографии. А это значит, вместо домов исщерпленные руины, вместо людей тени, и вместо берез обугленные скелеты. И над головою висит пятно злобного солнца. Мимо проехал фургон, полицейские светят фонариками, похоже, меня ищут. Издалека слышаться мат трудовика, — возглавляет ребят в моих поисках. Наверное, я ещё кому-нибудь нужен. Я пытаюсь кричать, звать на помощь. От тела на дне лишь отделился светящийся сгусток, душа, заблудившаяся между костями. Вдруг чувствую взгляд. Над котлованом заст ыло чудовище из костей и клыков, я сразу понял, это щеночек. Щеночек залаял-завыл, и бросился в воду, прихватив за одежду.

Трудовик меня вытащил. Маму с отцом теперь пугают перед всем педсоветом. Щенок сидит, накормленный колбасой, я сижу напоенный чаем. Решил спросить у родителей, — а можно оставить собаку? Они сомневаются. Собака, ведь это ответственность. А для меня снижение успеваемости.

Трудовик говорит, воспитанье щенка для меня будет очень полезным. В кружке обещают сделать для щенка конуру, а для меня новый письменный стол, — для большой успеваемости.

Так пролетело три года. Завтра прощание с младшей школой. Я стою перед грудою степлеров. Нужно выбрать предмет, что б изобразить на представлении наши таланты. Рядом весело лает питомец. Я забираю с стола не сломанный карандаш, и загадочно улыбаюсь. Ведь самый важный талант для меня, — это талант защищать, что для тебя дорого.

Снова бегу в школу. Новый прыжок, ух! И на пару мгновений я снова взлетел в небо.

Миниатюра №10

Последний оптимист

Лучи фонарей выхватывали из темноты то груду камней, когда-то бывшую чьим-то домом, то проржавевший насквозь каркас автомобиля, то вспучившийся и растрескавшийся асфальт. А еще – мох. Мягкий, ядовито-зеленый, затягивающий почти все развалины, покрывавший почти каждый камень и кусок искореженного металла. Единственное растение – да и вообще единственное живое существо – на этой планете, которому удалось пережить разразившуюся на ней катастрофу.

Тед водил лучом света по полуразрушенным стенам и по земле, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, кроме камня, железа и этого живучего мха. Хоть что-то, оставшееся от населявших эту планету людей, чьи предки много лет назад создали на ней процветающую колонию. Но от жителей этого города, одного из самых больших в колонии, не осталось ничего. И сами они, и все их вещи просто испарились в тот момент, когда на него обрушилось пламя ядерного взрыва. Да и другие города теперь мало отличались от этого. В них тоже не осталось ни одного жителя – ни тех, кто развязал войну в колонии, ни тех, кто до последнего делал все, чтобы не допустить страшной развязки, ни тех, кто просто пытался хоть как-то выжить…

— Интересно, о чем они думали в тот последний момент? – пробормотал Тед, освещая очередную стену дома с пустыми черными оконными проемами. Часть дома лежала в развалинах, придавленная гигантской массой оплавленного металла – искусственным спутником, упавшим на город уже после катастрофы. Его тоже уже начал покрывать мох…

Фила, напарника Теда, подобная «лирика» не интересовала – его мысли были заняты возвращением на Землю и отчетом об увиденном в погибшей колонии.

— Не все ли теперь равно, о чем они думали? – пожал он плечами.

Дальше они некоторое время шли молча. Со стороны их фигуры в защитных костюмах, были, наверное, больше похожие на призраков, среди развалин под затянутым плотными тучами, через которые еще долго не сможет пробиться свет местного солнца, небом.

— Вряд ли они вообще успели о чем-то подумать… — неожиданно вернулся к разговору Фил, когда они вышли на окраину города. Свет их фонарей уперся в глухую каменную стену какого-то завода или фабрики.

— Успели, — еле слышно прошептал в ответ Тед, вытянув вперед дрожащую руку. – Хотя бы один из них – успел…

Два ярких луча скрестились на отпечатавшемся на серой стене более темном человеческом силуэте. Высоком и довольно худом, с поднятой вверх рукой и двумя разведенными в стороны пальцами, изображающими латинскую букву V.

Миниатюра №11
***

Прошлое – надежда. Солнце, радость. По чистым широким улицам гуляют опрятные прохожие. Матери, дети. Молодёжь толпится у автомата с газированной водой. Жарко, но никто не жалуется – все словно окрылены необъяснимым счастьем, парящим в воздухе. У всех – мечты и планы на будущее. Светлое, тёплое.

Мгновение – катастрофа. Неясная тревога клубами дыма нарастает на юго-востоке. Опасность невидимкой прокрадывается в дома, оседает на крышах ядовитой пылью. Проникает в тела. Разрушает медленно, неотступно.

Но люди продолжают улыбаться. Не зная, что всеобъемлющее счастье стёрто, светлое будущее превратилось в бетонно-графитные обломки, а надежда догорает в аду под завалами.

Эвакуация. Неведение, страх. Автобусы вереницами увозят людей из города. Бросая прощальный взгляд из широких окон, каждый понимает, что больше сюда не вернётся.

Настоящее – тишина. Статная, нерушимая. Укрывает дворы и ленты дорог скорбью. Там, где раньше был слышен смех – теперь лишь безмолвие. Деревья, взрывая асфальт корнями, голыми ветками устремляются к тусклому небу. Солнца больше нет.

Покрытые коррозией качели застыли в бессмысленном ожидании детей. Безнадёжно, не веря, просто оттого, что иного они не умеют. Не могут. Их создали лишь для того, чтобы они приносили радость. Детей нет. Радости тоже.

Вода проедает ветхие крыши, просачивается внутрь по швам, позволяя разрастаться чёрной плесени. Извёстка шелушится, словно сухая кожа. Гниль проедает скелеты зданий.

Пустые глазницы окон равнодушно взирают на потухший мир. Равнодушно ли? Притворившись днём бесчувственными коробками, дома стонут по ночам – когда никто не слышит. Скрипя облупившимися дверьми, завывая сквозняком в брошенных квартирах. Им тоскливо и одиноко, они зовут обратно своих создателей. Но напрасно – никто не приходит. Лишь смельчаки изредка заглядывают сюда. Любопытство, адреналин, разделённое одиночество и молчаливая скорбь. Мимолетные следы на сухой траве.

Время никуда не торопится. Оно медленно отвоёвывает своё. Маскирует раны. Сглаживает неровности. Время – единственное, что осталось у умирающего города.

Терпение. Немного терпения – и память о людях станет лишь неясным эхом прошлого.

Пыль. Искрошившийся бетон. Покой.

ВНЕКОНКУРС

Миниатюра №1

Сны мертвеца

Улу медленно и плавно спускается с холма.

Боится сорваться, упасть в пропасть, Улу осторожен, знает, что нельзя спускаться бегом — не слушая магнитные поля. А они поют, звенят в синем воздухе, от Северного полюса к южному — перекликаются полюса. Не видят друг друга, скучают, потому и шлют сигналы магнитных полей. Встань, прислушайся, открой неподвижные нейроны, пусть зашевелится твой мозг.

Сейчас узнаю, куда идут волны.

Если текут ровно и прямо – можно весь недолгий день прыгать по холмам и кормиться синими раструбами тростников. Если извиваются спиралями, будто душат самих себя – лучше отсидеться в узких ложбинах. Сидеть, поджать тонкие пальцы, которых так много, что, кажется, они не помещаются на руках.

Непонятно повисли волны – и не так, и не так.

Будто издеваются, ждут, что сделает Улу – чтобы завертеться ему назло. Придется спуститься в ложбину, а если совсем разойдутся волны – в могилу, к мертвецам.

Улу обогнул холм и увидел Жизнь. Жизни было много, она распахивалась, как цветок, звала, возвещала о себе безголосым криком на весь мир. Всюду жизнь – в синих растущих раструбах, в перепончатых медузах – вон как парят в воздухе, большие, плавные. Жизнь была в ноздреватых губчатых шарах, которые катились по земле, и в самой земле была жизнь. И в зеленых полянах, которые схлопываются, заглатывают жертву.

И над головой была жизнь – гремела и сверкала, и горячий солнечный диск зависал над миром, ошпаривал землю сиянием. Радостно видеть солнечную кляксу в кольце созвездий и туманностей – космос лежал перед Улу, обольстительный, нежный. Мелодии солнечной радиации, редкие нотки космических волн в звенящем соло земной магнитосферы, — дивный оркестр. Мир дышит и гремит апофеозом жизни, и сам Улу не может молчать об этом. Встает во весь рост, сияют глаза, тянутся к небу многопалые руки, — Улу поет гимн радости, гимн жизни, песнь ликования.

У-у-у-ул-л-у-у-у!

У-у-у-ул-л-у-у-у!

Солнцу радуется Улу.

Волны извиваются спиралью – значит, сегодня надобно спуститься в могилу. Могилы темнеют там же – в глубоких ложбинах, в куче пурпурных нитчатых кустов. Оттуда, из гробниц и склепов ползет удушливый чад и запах еще чего-то – терпкого, мертвого. Запах тьмы и запах смерти: как будто весь ужас подлунного мира собрался там, под землей. Улу спускается медленно, осторожно, боится, что могила убьет его своим ледяным дыханием.

А что? Не верите? Однажды двадцать товарищей Улу пришли к могиле, а из могилы вышли мертвецы, и дохнули на них своим мертвым дыханием, и погибли товарищи Улу.

Улу знает, что там, в ложбинах, за красными зарослями, за воротами склепов, за удушливым чадом могил, за темнотой смерти – живут мертвецы.

Живут мертвецы… Это ли не безумие? А вот они живут! А им, мертвецам, все равно, что мертвецы, не могут жить, и нет в природе такого закона, чтоб жили мертвецы. Живут трубчатые травы, живет солнце, живут легкие зонтики, живут губчатые шары, живет Улу, да еще как живет – вчера изловил три зонтичных парашютика на холме!

А мертвецы не могут жить – а вот живут.

А кто не верит, что мертвецы живут, пусть сам сходит в могилы и посмотрит, как живут мертвецы. Только никто не пойдет туда, где живут мертвецы, — страшно там. К мертвецам нужно подбираться осторожно – иначе увидят тебя мертвецы, испугаются мертвецы, и убьют тебя мертвецы, и нет тебя. И непонятно, как убивают мертвецы. В голове не укладывается. Идешь по темноте, и встает мертвец, и берет тонкую тростинку, и нет тебя. Кто-то говорит, что они убивают взглядом, — как никто в природе. Улу ползет в темноту склепа, и видит перед собой страшное, белесое лицо мертвеца.

Страшные мертвецы, белые мертвецы ходят в темных могилах, озаренных клубами адского пламени, и тусклые глаза мертвецов смотрят так, что сразу чувствуешь: они тебя понимают. Будто больше тебя понимают. Все знают мертвецы, все видят мертвецы, медленно текут в их головах древние знания, древние мысли огромного мира.

Мертвец видит Улу и кричит. Страшно, что кричат мертвецы. Улу садится у входа и роется в груде рыбьих косточек возле темного туннеля. Улу знает, что так нужно приветствовать мертвеца. Тогда мертвец поймет, что Улу не хочет убить мертвеца и не хочет сделать мертвецу больно. И мертвец опустит свою тонкую тростинку, и подойдет, и посмотрит на Улу своими глубокими блестящими глазницами.

Этого мертвеца Улу знает давно: живет в склепе, и сидит в отблесках адского пламени, и из склепа у мертвеца пахнет огнем. И от мертвеца пахнет чем-то неживым, потусторонним, куда ушли тени прошлого. И мертвец знает Улу, и мертвец смеется странным мертвым смехом, и бросает Улу кусок мяса, горевшего на костре, и треплет Улу своей холодной гладкой рукой, в которой не чувствуется жизнь. И нигде здесь не чувствуется жизнь – особенно вдалеке, где пылает адское пламя и часто-часто мелькают лица мертвецов.

Белый цвет – цвет смерти. Белыми саванами укрывают умерших, белая зима приносит с собой погибель, белые мертвецы живут под землей в своих могилах. И иногда проще забыть, что они мертвецы, и смотреть на них, как на тварей, у которых есть мясо, горевшее на костре.

Мертвец встает с холодного камня и берет свою трубчатую тростинку, и подзывает Улу, и идет к выходу, где солнце приутихло, стушевалось за темными облаками. Там волны поулеглись, будто смеялись над Улу. Гулко стонут синие тростинки, пригибаясь на ветру, протяжно поют губчатые шары, подпрыгивая на холмах. Улу знает, куда идет мертвец, и знает, что нужно идти за мертвецом, и оберегать мертвеца, потому что мертвец, уже однажды умерший, может умереть второй раз и уже не воскреснуть.

Как боязно мертвец выходит в мир, полный света и жизни! Как боязно смотрит мертвец на непонятный мир! Идет – и шуршит своей тяжелой кожей, под которой сквозит пустота – дрожит, слушая звуки жизни. Мертвец идет вперед, — будто не видит опасности, которая ждет его впереди. Похоже на самоубийство. Но Улу уже знает, что мертвец не хочет смерти – он просто не видит, что впереди его ждет смерть. Не видит зыбкую почву, которая раскрывает хищную пасть и заглатывает зазевавшуюся жертву.

Нельзя терять не минуты: хищная пасть земли уже начинает потихоньку раскрываться, присматриваясь к мертвецу. Улу бросается к спутнику, — как бы самого Улу не засосала земля, хищная она, земля, всех засосет. Но нельзя медлить – и бросать того, кто шел подле тебя и верил тебе. Улу бросается под ноги мертвеца, и мертвец едва не наступает на Улу. Не понимает Улу – показывает, что у него нет с собой мяса. Иди, иди, зверюга, не попрошайничай. Улу не отступает, бросается мертвецу на грудь и кусает — страшно кусать мертвеца, приближаться к чудовищу.

Мертвец, наконец, понимает, что хочет от него Улу, и уходит. Вовремя – земля расступилась, вытянула мясистое жгучее жало, обнажила горячие влажные клыки. Мертвый отступает – благодарно теребит мохнатый загривок Улу.

Мертвец идет дальше – туда, где неинтересно, где только бревна и камни, камни и бревна – больше ничего. И все же мертвец идет туда, и делает Улу знак следить, нет ли вокруг диких зверей. Покойник наклоняется, собирает камушки, прячет их в глубокие складки кожи. Улу не понимает мертвеца – да и не надо понимать.

Ведь это мертвец, а не живой.

Но мертвецу и этого кажется мало: белый покойник толкает огромное полено – ствол мертвого дерева, которое, что странно, никогда не было живым.

Ты стучишь по нему – и оно звенит. Звенит, что оно мертвое, и что оно никогда не было живым.

Улу не удивляется – ведь мертвецу всегда нравится все мертвое. Мертвец толкает полено и вопросительно смотрит на Улу. Улу понимает, что хочет мертвец, и что Улу должен толкать перед собой тяжелое полено, которое не может толкать хрупкий тощий мертвец. Покойник идет чуть в стороне, несет еще что-то непонятное, мистическое.

Хриплое, тяжкое дыхание забурлило сзади, кто-то приближался, и не обернешься, не убежишь, нужно волочить полено. И даже когда мясистая туша рухнула на спину, Улу все еще не обернулся, — поздно, челюсти уже пронзили плечо, и кровь…

И тут случилось что-то – пострашнее зверей, и бешеных магнитных бурь, и подземелий.

И всего-всего.

Хищник только что был живым, — и стал мертвым, окаменел, кувырком покатился по траве, давя трубчатые цветы. Вокруг никого, но зверь только что был живым, а стал мертвым, и опасность ушла, и от этого стало еще страшнее.

Улу вспомнил о мертвеце. Худой покойник стоял поодаль, на холме, бросив ношу, вытянул свою тростиночку… Он делал живое мертвым, этот мертвец, он убивал – взглядом на расстоянии. Легкий щелчок – и живое становилось мертвым, и зверь умирал, и птица падала с неба, и цветы слетали со своих корней. Когда мертвецу страшно, щелчки трещат градом, и падают, и падают звери – шестиногие, двухголовые, треххвостые, клочковатые. Улу сжимается в комок, цепенеет перед всесилием мертвеца делать живое мертвым.

Мертвец идет к Улу и смеется, снова треплет мохнатый загривок Улу, кивает головой, велит идти дальше, толкать полено. Страшно опускаться в могилу, но нужно вернуться в склеп, укатить полено подальше от душных костров. И прижать уши, чихая от дыма.

Мертвец доволен.

Мертвец прячется в своей могиле и бросает Улу свежий кусок мяса. Сердце Улу сжимается и Улу понимает: сейчас начнется самое страшное. Сейчас мертвец начнет сдирать с себя свою кожу, свою мертвую шкуру. Сброшенная кожа падает к ногам мертвеца, и открывается под ней что-то бело-розовое, пятнистое, и клочья кожи дрожат на белом теле.

И Улу отворачивается, когда мертвец сдирает кожу с лица. Страшно даже не это: под зеленой кожей, под стеклянными глазницами, под длинным мясистым хоботом — живые глаза. А в них — мысль и чувства. Этих ужасов мертвецу кажется мало, он берет своими страшными белыми руками бутыль яда – прозрачного жгучего яда, который пьет мертвец. Что же тут страшного: мертвец он и есть мертвец, и чтобы быть мертвецом, он должен пить яд, и снова и снова становиться мертвым.

Пьет яд, засыпает на мертвецком ложе. Это тоже страшно – когда засыпает мертвец. И Улу оставляет свое мясо, и ползет к мертвецу, и слушает мысли спящего мертвеца. Мертвец видит сны – непонятные сны.

Мертвец идет по широкой и ровной земле, и земля эта мертвая, и вокруг мертвеца светлеют ровные прямоугольные горы, и в этих горах живут мертвецы. И мертвецы садятся в чрева мертвых, но быстрых зверей, и звери носятся по земле и по воде, и под водой носятся огромные звери, и высоко в небе. И какие-то звери уносятся до самых звезд, потому что так велят им мертвецы, сидящие в их чреве.

Тогда мертвецы были еще живы, тогда они не прятались в толстой шкуре, не сидели в могилах. Ходили по земле свободные и сильные мертвецы. До чего длины руки мертвеца – всю планету держит в руках, видит и слышит бесконечно далеко. Свободный и сильный, мертвец несется на летящем звере, и солнце заливает плотный воздух, полный кислорода. Где-то бушует теплое море, и белые существа носятся над головой, машут ластами. Мертвец несет растения с яркими коробочками на верхушках. И очень радуется.

Мертвец идет по свету и видит мертвую женщину. Тогда она была еще живой, а потом умерла, умерла не как мертвец, а совсем-совсем умерла. Потом эта женщина стала плоской и навеки застыла на квадратной дощечке в холодном доме мертвеца, и когда Улу нюхает дощечку, мертвец гонит Улу, и бьет Улу палкой.

Мертвец не ест травы,- несет своей женщине, и они сидят под солнцем на берегу моря, и пьют яд, и зубы женщины белые, а глаза не светятся, и это некрасиво.

Мертвец просыпается – вскакивает, хватается за голову, оглядывается: господи, да где же я? Где светлое солнце в живом полудне, ласковый океан? Где сияющие волосы Тамары вперемешку с золотым песком? Где букет роз, — неужто рассыпался в прах? Нет, нет…

Покойник видит Улу, и фасеточные глаза Улу, и красное сияние в глазах Улу, и синие чешуйки на спине Улу, мертвец видит по семь пальцев на лапах Улу, и хоботок Улу, и пустоту склепа, и…

Умерший приходит в ярость, и бьет Улу палкой, и гонит Улу прочь, и кричит, что не хочет видеть этого кошмара. Улу все понимает, Улу хватает кусок мяса и бежит из могилы, шарахаясь от других мертвецов. Улу знает, как мертвец не любит синий воздух и ледяное море, и синие трубчатые травы. Улу уворачивается от летящего вслед сапога, и выскакивает в ночь, в холодные звезды. Покойник еще помирится с ним, и еще пустит в свой склеп, и еще даст Улу щедрый кусок мяса.

Но это будет потом.

Когда взойдет солнце.

Миниатюра №2

Ради жизни

«Чёртова мочалка», грязно-зеленоватая субстанция, покрывавшая стены и камни, была на ощупь колючей и липкой одновременно. Сегар отодрал клок жёсткой массы от рукава и швырнул наземь, сплюнув от омерзения. Всё вокруг, не только здания, но и обломок станции, рухнувший на город, было покрыто этой проклятой «мочалкой». Как и подобает адепту веры, он преклонялся перед чудом Жизни, но это ползучее нечто, – не то мох, не то лишайник, – заполонившее руины после катастрофы и вытеснившее все прочие растения, казалось не жизнью, а отвратной карикатурой на неё.

Сегар направил луч активатора на угол того, что прежде было зданием. Где-то здесь должна быть метка, оставленная разведчиком. «Где-то в одном из подвалов под этими руинами собираются они. Те, кого мне предстоит спасти. Если ещё не поздно...»

– Посмотри-ка сюда, Сегар, – прервал его раздумья голос Мерсона. – Может, это оно и есть.

Из-под толстой поросли еле заметно пробивалось голубоватое сияние. Вчера метка на бетонной плите была бы ещё хорошо заметна. Но автоматам невдомёк, как быстро растёт «мочалка». Счастье, что вообще удалось продраться лучом сквозь эту «икебану».

– Оно самое. Я остаюсь. Свяжись с Храмом. Мы должны успеть…

***

– Кто ты?

– Уставший ждать.

– Как ты нашёл нас?

– Корвин, ушедший, сказал мне.

Корвином звали того малого, который отправился в ад с предыдущей партией «ушедших». Но перед этим Инквизиторы просканировали его мозг. Он, видимо, думал, что просто потерял сознание от нехватки кислорода. А затем беспилотник-невидимка полетел по его следу и нанёс метку. Ту, которую обнаружили они с Мерсоном.

– Зачем ты здесь?

– Чтобы уйти по доброй воле.

Пухленькая девчонка с ямочками на щеках молча указала ему на скрытый плетями «мочалки» чёрный провал. Потом огляделась по сторонам и стала спускаться вслед за ним.

Два факела на стенах с трудом разгоняли мрак. Он не видел лиц, хотя все были с непокрытыми головами. Невзрачный человечек раздавал «стилеты» – длинные остро заточенные гвозди – и кратко инструктировал: «Приставить вот сюда. Резко нажать. Больно не будет». Анестетик, отметил Сегар. Или просто успокаивающая ложь.

Бородач, стоящий в свете факелов, между тем начал говорить.

– Нам говорят, что жизнь – величайшее благо. Нам говорят, что самоубийство – величайший грех. Нас жестоко карают за попытку уйти. Но оглянитесь вокруг себя – разве это жизнь!? Жизнь – это свет солнца, это вера в лучшее, это надежда на завтрашний день. Мы же принуждены обречённо ждать смерти на медленно умирающей планете. От удушья, от болезней или от голода – не всё ли равно?

«Демагогия, – с отвращением подумал Сегар. – Сам-то ты до сих пор жив. Скольких ты спровадил в пекло, пособник Дьявола?» Он нащупал сигнальную кнопку на поясе, нажал её и увидел, как стоящие рядом оседают на пол один за другим. «Снотворный газ. Инквизиция, как всегда, на высоте», – успел подумать он, теряя сознание вместе с остальными. – Эти люди не станут самоубийцами. Они станут мучениками за веру. Аутодафе будет грандиозным».

Девчонка с ямочками чему-то улыбалась во сне…