Блиц Министров №60. Голосование

Душа города

Я медленно шёл по улицам родного города. Тихому, дремотному, несмотря на то, что время лишь перевалило за полдень. А что ещё делать старичку, как не дремать?

Старичок-то почтенный, не одна сотня лет за плечами, а если верить историкам, то чуть ли не под тысячу годков будет.

А жители уважают его, не шумят, если и встретится какой прохожий, то всегда идёт неторопливо, степенно.

А вот и дом, в котором я родился, вырос…

Вспомнилось, как сидел с друзьями в крохотном скверике напротив дома – было нам тогда лет по двенадцать – и мечтали мы, как вырастим и уедем подальше из этой скукотищи.

А теперь «эта скукотища» нет-нет, да и зовёт к себе, и тогда я приезжаю и брожу по этим тихим улочкам. И не скукотищу ощущаю – покой. Отдыхает душа и от шума, и от суеты.

Воспоминания о друзьях и детских мечтах заставило вспомнить одну из наших посиделок в маленьком скверике, а потому я перешёл дорогу и сел на ту самую лавочку, на которой тогда мы и сидели.

Ничего не изменилось. И фонарь всё тот же самый – старинный, чугунный, наверное, давно уже занесён в список городского наследия…

А новых фонарей и нет, впрочем, скверик так мал, что вполне достаточно и одного.

…

— А мне дед рассказывал об этом фонаре… — кто это тогда сказал? Кажется, Виктор, — даже не о фонаре, а о фонарщике. Раньше-то в фонаре не лампа была, а приходил фонарщик, приставлял лестницу и зажигал огонь. А потом, когда появилась лампочка, он загрустил, и из-за тоски, как поговаривают, и умер. А ещё говорят, что приходит он каждую ночь к фонарю, смотрит на немигающий свет, качает головой и вздыхает: «Эх… убили фонарик… вынули душу…»

— Знаю, — отозвался я тогда, тоже слышавший эту историю, — мне дед о нём рассказывал. Может, он и сейчас тут?

— Нет, — засмеялся Виктор, — сейчас тут мы. А фонарщик любит грустить в одиночестве, потому и приходит по ночам.

— А в старом дворце, тоже ночью, можно услышать музыку, если постоять под окнами…

О, уж об этой легенде разве что турист какой-нибудь не знает.

Когда-то в этом дворце жил граф со своей дочерью. И дочь была на выданье, и жених у неё был. Только уехал перед самой свадьбой родных навестить, и случилась с ним беда в дороге. Раньше-то по дорогам и разбойники шастали. Подобрали его на утро жители местного городка всего израненного, да много крови он потерял – так и не смогли выходить. А дочь графа умом тронулась. И каждую ночь садилась за рояль и начинала играть грустную мелодию, которая так нравилась её жениху.

Самих нас по ночам гулять не отпускали, но мой старший брат клялся, что слышал эту мелодию. Тихо-тихо доносилась она из-за закрытых окон второго этажа.

Потом мы и дворника вспомнили. Жил здесь такой. Выходил по ночам мести улицы и ворчал постоянно, то на нерадивых горожан, что мусор кинули мимо урны, то на деревья, что раскидывают везде свои листья, то на ветер, что совсем не хочет ему помогать и не уносит эти листья куда-то подальше. Умер-то он при нас. И опять пошли разговоры, что по ночам будто метёт кто-то. Кто знает? Может, это был всего лишь ветер, мучимый совестью, и взявший теперь на себя обязанности дворника?

…

«Останусь тут ещё на денёк».

Мне и, правда, расхотелось уезжать, тем более, что отпуск. Да и отель в городе имеется приличный.

А ночью я снова шёл по тем же спящим улочкам, вдыхая их особый аромат старины и легенд.

Показалось или нет, что в сквере у фонаря стоит какая-то фигура? Едва заметная, сгорбленная.

— Не печалься, фонарщик, — прошептал я ему, — жив твой фонарь, жив… если бы умер, не дарил бы свет.

А в ответ лишь вздох. Или это ветер прошелестел листьями? Нет, наверное, дворник вышел на свою привычную работу.

Я шёл по спящему, родному городу, а вслед мне неслась тихая, печальная мелодия….

Я прилетела сюда почти на рассвете, и впереди был целый день на знакомство с городом в одиночестве. Так уж получилось, что я успела ухватить дешёвые утренние билеты, а Димка уже нет. Вот и придётся теперь дожидаться его вечернего рейса, чтобы вместе заселиться в гостиницу – бронь-то на него. Кого-то другого это, может быть, разозлило бы, но не меня. Я любила ходить по городам одна: так я знакомилась с ними ближе, чем пробегая с кем-то по туристическим маршрутам. Вот и сейчас, бросив вещи в камеру хранения гостиницы, я поехала «знакомиться».

Старый трамвайчик неспешно вершил свой бег по зелёным улочкам, везя меня всё глубже к сердцу города. Я вышла на остановке почти что в центре, привлечённая красивым парком, и пошла куда глаза глядят. Город мне сразу понравился: такой маленький, уютный, очень чистый. Ухоженный парк, узкие улочки и переулки такие, что можно, раскинув руки, коснуться обеих стен. И балконы. Разнообразные балкончики, увитые цветами и украшенные лентами. Росписи на стенах, клумбы у входов в дома (даже язык не поворачивается, назвать эти произведения искусства «подъездами») – уютные крылечки, резные и кованные перила, каждые со своим рисунком, словно свежевыкрашенные двери с рядом подписанных звонков на стене. Да, пожалуй, так и должен выглядеть город, любимый жителями.

Очередная улочка вывела меня прямо на небольшую круглую площадь. От неё в стороны расходились пешеходные маршруты, впереди стояло здание ратуши, а в центре на небольшом возвышении — памятник. Я подошла ближе: мальчишка. В натуральный рост. Одет по средневековому, плащ развевается, одна рука вскинута в упреждающем жесте, вторая лежит на рукояти меча. Скульптор был чудесным резчиком по мрамору: фигура выглядела словно живая, и её глаза смотрели прямо в душу.

Я опустила взгляд на табличку у подножия: «Гельмут — Защитник» и даты ниже: «1546-1564». Действительно мальчишка. На ступеньках лежали цветы, стояли плавающие свечи, как в церквях и даже несколько детских игрушек, уже старых, побитых дождями. «Жители явно любят этого Гельмута», — я подняла руку и коснулась пальцами ладони памятника. «Кем же ты был, Гельмут?.. Каким ты был?»

Я сама не заметила, как произнесла это вслух и вздрогнула от своего же голоса. Смущённо оглянулась – нет, никто не слышал. Уф. Уши пылали, и я поспешно убрала руки в карман куртки. Мало ли что подумают: стою тут как дура, памятнику руку подаю, да ещё и разговариваю сама с собой. Но обещание побольше узнать про этого самого Гельмута себе дала. Заинтриговал он меня, увлёк своим взглядом. Я даже пожалела, что отмахнулась от Димки, который пытался поведать мне историю города. Он был помешан на сборе данных, считал, что прежде, чем отправляться куда-то, надо досконально изучить – что там смотреть. А я другая, я люблю всё на месте узнавать. Ну вот и буду теперь до вечера локти кусать, интернет-то только в отеле будет.

Темнело быстро. Осень, такое время. На небо набежали тучи и начал накрапывать мелкий дождик. Не так, чтобы намочить, скорее, просто немного напугать. Я решила прогуляться пешком до гостиницы, благо весь городок можно было пройти пешком за пару часов. И почти у самой цели наткнулась на них. Тёмный переулок освещался только тусклым фонарём, который периодически гас, видимо лампа была на исходе. Свет в окнах не горел. И вокруг не было ни души.

Они выступили из-за мусорных контейнеров – два парня, в бесформенных толстовках и джинсах. Один точным щелчком отправил тлеющий окурок в зев бака, второй привалился к стене и выставил ноги, закрывая мне проход.

— Так-так, кто это у нас тут? – вальяжно протянул парень с сигаретой. – Одинокая девушка так поздно в переулке. Всякое может случиться.

— Мне кажется, Йозеф, девушка не прочь поразвлечься раз гуляет здесь одна. Да? – этот вопрос он адресовал мне, отлепляясь от стены.

— Ничего подобного! – громко возразила я. – Дайте пройти.

— Ох, ты явно неместная, — парень приблизился, от него пахло пивом и сигаретами, — за проход по этому переулку надо платить.

— Да, — подхватил второй заходя сбоку и вынуждая меня сделать шаг назад, загоняя себя в угол между контейнером и стеной, — всего несколько поцелуев и немного секса. И пойдёшь домой.

С этими словами он схватил мою руку и прижал к своей ширинке, одновременно пытаясь поцеловать меня. Я как могла сильно сжала пальцы на его достоинстве и с размаху наступила на ногу.

— Су-у-ка! – он взвыл и отшатнулся. А потом ударил меня по лицу, но слава Богу, попал только вскользь. – Держи её, Джакоб! Не хочет по-хорошему, будет по-плохому.

Я рванулась вперёд, пытаясь сбежать, но Джакоб схватил меня за руку, больно выворачивая её за спину и заставляя меня упасть на колени. Вторую руку он зафиксировал там же, и теперь я не могла никуда деться. Йозеф уже расстёгивал ширинку. По моему лицу катились слёзы от боли, злости и почему-то — обиды на город, который был таким приветливым и вот так обошёлся со мной. И тут словно из стены выступила фигура. Слезы, тусклый свет и дождь не давали мне рассмотреть её хорошо, но кажется это был парень.

— А ну отпустите её, — он сделал шаг вперёд, его голос, хоть и молодой, звучал очень властно.

Парни от неожиданности отпустили меня и повернулись к гостю.

— Шел бы ты своей дорогой, пацан, — произнёс Йозеф. – Не видишь, взрослые развлекаются.

— А я говорю, опустите её.

— А то что? Родителей позовёшь? – Йозеф усмехнулся. Джакоб стоял молча, а я отползла в угол и ждала развязки, дорогу из переулка они всё равно перегородили.

— Да нет. Сам разберусь, — незнакомец сделал шаг вперёд, попадая под свет фонаря, раздался звук металла о металл. И мои обидчики попятились. Их спины закрывали от меня моего внезапного спасителя, и я не понимала, чего они так испугались.

— Ну?! – в звонком голосе звучал и вопрос, и угроза. Йозеф с Джакобом сделали шаг назад, прошептав: «Псих», — и внезапно бросились в разные стороны, оставляя переулок.

Я подняла взгляд на спасителя и заметила, что он как-то странно одет и держит в руке что-то длинное, но тут соринка попала мне в глаза, выступили слёзы, и я часто заморгала. А когда всё прошло, рядом уже никого не было.

До гостиницы я добралась без приключений. Обняла Димку, мы заселились и потом в номере я долго плакала у него на груди, сбивчиво рассказывая весь пережитый ужас. Он успокаивающе гладил меня по голове, а потом внезапно сказал:

— А ведь тебе ужасно повезло со всем этим…

— В каком это смысле?! – возмутилась я.

— В том смысле, что тебя же, похоже, спас сам Гельмут. Мало кто может таким похвастаться.

— То есть? – спросила я оторопело, а у самой в голове уже начали складываться детали паззла. Мальчишка, возникший ниоткуда, странная одежда, что-то длинное в руках, и этот звук – словно меч достали из ножен.

— Есть у города такая легенда о Гельмуте-Защитнике. Жил тут в XVI веке. Ужасно одарённый был парнишка в плане владения оружием. В двенадцать лет мог против десяти опытных воинов с мечом выйти и победить. Многие его хотели к себе на службу взять, сам князь звал, да Гельмут отказался. И зарок дал – город родной и его жителей от бесчинств разбойников и грабителей защищать. Так и повелось – если где-то кого-то убить или ограбить пытаются, Гельмут на помощь приходит.

Быстро в городе спокойно стало, с парнем же никто сравниться не мог. Его и убить пытались несколько раз, да сами в могилы легли. А когда минуло Гельмуту восемнадцать лет, случился в городе заговор. Младший брат князя задумал престол занять и брата убить. Организовал он покушение, да Гельмут оказался поблизости и вывел князя из засады, убив всех наёмников. И вот довёл он его почти до ратуши, уже и стража княжеская навстречу выбежала, да только выскочил тут из-за угла ещё один наёмник и выстрелил из лука.

Не успел Гельмут отбить стрелу, но успел закрыть собой князя, принять смертельный удар. Когда заговор раскрыли и зачинщиков казнили, повелел князь на том самом месте памятник Гельмуту воздвигнуть. Те времена уж давно минули, да только люди говорят, что парнишка до сих пор приходит на помощь к тем, кто в ней нуждается сильнее всего. И хранит город.

Я уснула убаюканная легендой, а утром, когда мы пошли с Димкой гулять, купила свечку и зажгла её у памятника и рядом положила свой кулон в виде сердца — на память. «Спасибо тебе, Гельмут», — прошептала я, касаясь ладони памятника, нагретой солнцем. И уже ничуть не стесняясь, что кто-то это может услышать и не так понять.

Господин в белых лаковых туфлях и в таком же белом шапокляке был окачен медью от туфель до шапокляка. Получив дозу, он поспешно смешался с толпой, а на его месте образовалась мадемуазель в грязном платье с сапфировой заколкой в волосах. И ее тоже окатили медью ни чуть не хуже, чем господина в белом.

Я тубист. Это мой диагноз и моё призвание. Свой инструмент я люблю, но меня, по понятной причине, не любит никто. Сегодня у замдиректора отдела производства медных крышек Старгородского бутылочного завода день рождения. И по такому славному случаю устроили концерт. Позвали жмурковый оркестр имени Ильи Петровича Кофчайского. И если обычно мы будим покойников, сегодня наши марши (те же траурные, только без сурдин) спровоцировали митинг. На главной брусчатке города скопилось вирищание, и «сколько ты в тромбон не плюй — …», никто не разберёт возни кулис и вентилей. Лишь туба неизменно выносила мозги всем политически-активным гражданам столицы. А потому, проклиная власть, они попутно поносили и меня. Такая популярность тубисту похоронного оркестра и не снилась.

На сцене с час назад стоял замдиректор по крышкам. Затем его сменил питбуль в цилиндре, который чего-то долго говорил и кидал цилиндр в воздух. Когда питбуль побежал искать цилиндр, на его место заступил трухлявенький. А когда сердце трухлявенького не выдержало переполняющих его патриотических чувств, припёрся еще один. И этот еще один — его я знаю. Черные резиновые сапоги, которые скрипят и не могут не скрипеть. Насосанные мышцы, выпучив глаза своих клеток (мне кажется, у клеток есть глаза), выпрыгивают из тела. Ремни на ногах, ремни на поясе, подтяжки через пузатый его пресс, жгуты на плечах и предплечьях, жгуты через грудь, через шею — они закрепощают архитектонику нелепо-великолепного тела, чтобы она не раздавалась во все стороны света, захватывая свет. Но вместо шляпы — плешь, прилипшая к черепной коробке. А вместо мозга — баклажанная икра. Это Степаныч, сосед мой. В порту ящики тоскает. Чего он тут забыл, на митинге, понятия не имею. Сей мужик в жизни своей обидел разве только муху, поскольку как её не обидеть? Кричать Степаныч не умеет (хотя у него бархатистый баритон). И говорит только заученные фразы по типу: «доброго времени суток, господин» и «чудесная сегодня погодка, миледи». Драться не любит, потому что за это не кормят.

Факт остается фактом: Степаныч продержался на сцене дольше всех. Он стоял и размахивал кулаком, пока полисмены не принялись стрелять в воздух и сами же его не уволокли. Это мне напомнило картинку: муравьи карабкаются на жука-оленя. Степаныч, словом, был весьма занимателен. И пока полисмены им занимались, произошёл стремительный рассос бунтующей человеческой туманности. Бежали наперегонки. Уже через несколько минут на голой площади оставались лежать десятки трухлявеньких, несколько штук потерявших цилиндр и пара тупых-тупых, вроде нашего Степаныча. А мы с ребятами продолжали играть марши, правда уже под сурдинку.

Память о гиперборейцах.

Целые континенты сгинули в небытие, похоронив под толщей воды сакральные знания, полученные пятью расами: красной, белой, черной, желтой и самой загадочной из них, голубой. Ученые до сих пор гадают, почему погибли древние континенты. До наших дней дошли только легенды античных городов: Атлантиды, Пацифиды, Лемурии и Арктиды.

***

Легкий ветерок прошелестел в сосновой роще и нежно потрепал макушки деревьев. Здесь на горе Меру, которая высится в древнем городе Арктида, собрались на совет старейшины Гипербореи. Шестерых крылатых гигантов с одинаковым голубовато-сероватым цветом упругой кожи и густыми пепельными волосами трудно было назвать «старейшинами». В Гиперборее жители не старели и не умирали своей смертью. Возраст не оставлял отпечатков на внешности. Его можно было определить только по количеству прожитых лет. Правили Гипербореей и всем континентом Арктида шесть жителей, которые перешагнули вековой рубеж. Жили они в главном городе Гипербореи Арктиде. Сюда на гору Меру прилетал Аполлон, чтобы передать послания или открыть новые учения. Но сейчас старейшины собрались не для встречи с богом солнца.

— Воос, ты сошел с ума! — раздраженный голос одного из собравшихся резко нарушил царившее умиротворение. – Урания, муза Аполлона. И посягнуть на нее – значит оскорбить самого бога Солнца.

— Не согласен! — раздался звонкий голос красивого юноши с льняными кудрями и задумчивыми голубыми глазами. – Я люблю Уранию и не вижу здесь никакого оскорбления Аполлону.

— Послушай, мальчишка, — цепкая рука другого старейшины по имени Алипо клешней впилась в руку Вооса. – Если тебе надоело жить, можешь поступить также как все те, кто от пресыщения не знает, куда себя деть, то есть броситься вниз головой с этой горы. Иногда мне кажется, что боги нас наказали, подарив всем нам вечную жизнь. Кое- кто этого не заслуживает.

— Жизнь без Урании мне не нужна! — твердо стоял на своем юноша. – И вообще, мы дети титанов, а значит, равны богам! — Воос резко поднял голову, продемонстрировав всем идеальный профиль.

— Да ты ума, что ли от гордыни лишился! – прошипел Алипо. – Боги дали нам сокровенные учения о числах и символах. Они доверили нам тайну кода Вселенной не для того, чтобы какой-то мальчишка все разрушил! Мало того, что Урания дочь Зевса и спутница Аполлона. Она же – муза астрономии, науки которой нам не положено постичь.

— Дети титанов имеют право постичь все тайны и науки, — процедил сквозь зубы Воос. – А если кому-то это не нравится, то они должны уйти из совета и дать возможность управлять Гипербореей молодым. Мы можем получить дополнительные знания сами. Я повторяю, мы — дети титанов. Мы избранные. Голубая раса. Наши знания и способности выше, чем у белой, черной или красных рас.

— Сегодня последний день стояния солнца. Через два часа оно уйдет на полгода за горизонт, — спокойно произнес Алипо.- Воос, до захода ты должен либо отказаться от Урании либо добровольно принять смерть!

Все молча закивали.

— Ну уж нет! – воскликнул строптивый Воос. Он взошел на вершину Меру и вскинул руки, пытаясь ладонями поймать последние солнечные лучи. – Аполлон, бог солнца! Я призываю тебя явить нам свой лик. Я, сын титана, а значит равный тебе, вызываю тебя на честный бой!

В ту же секунду солнце превратилось в кровавый шар, в небе полыхнул огонь и стрелами обрушился на Меру. Гора вздрогнула, раскололась на части, отовсюду послышались крики ужаса. С неба донесся хохот и тут же в золотой колеснице вихрем пронесся Аполлон, сопровождаемый как всегда своими музами.

Осколки горы, залитые голубой кровью детей титанов, начали медленно погружаться в океан. Солнце полностью скрылось за горизонтом и никогда больше не показывалось над погибшим материком. Те части горы, которые не ушли под воду, застыли в вечных ледниках. А о жителях Гипербореи теперь напоминают только брызги крови, превратившиеся в голубые жемчужины и запрятанные глубоко на морских и океанных глубинах.

Баллада

Пожалуй, если трезво разобраться, в городе этом нет ничего выдающегося. Да, историческая часть завлекает петляющими улочками, да, радует нарядный центр и купальни на набережной, но мало ли таких городов на свете!

Только расположен он на Востоке, и это придаёт впечатлениям дразнящий пряный привкус — будто вдохнул ароматы волшебных фимиамов. Из-под серокаменных сводов растекаются они по старым, мощёным булыжником переулкам и по новым просторным проспектам, придавая обычным жилым и конторским зданиям ореол таинственности и погружая разношёрстную публику в томительную негу. Да, в такой атмосфере у любой истории есть шанс быть возвеличенной в эпическое сказание.

Так думал молодой мужчина в элегантной шляпе и светлом заграничном костюме, направляясь к гостинице. Он только что сошёл с поезда, но уже был ослеплён азиатской рябью привокзальной площади и яростными лучами истомляющего светила. Несмотря на третью декаду сентября, город с голодным урчанием поджаривал бледное тело северянина в своей палящей утробе.

Почувствовав побежавшие по спине струйки пота, мужчина скинул пиджак и облегчённо вздохнул. Он бывал здесь и раньше, и всякий раз, уезжая, клялся не возвращаться в эту жёсткую полупустынную хмарь, но Восток, вязкий и приторный, как тутовый дошаб, сквозь расстояния оплетал его тягучими паточными нитями.

— Что же ты заранее не сообщил о приезде! – клокотал праведным гневом товарищ из местной газеты, — Я тебя семь месяцев ждал, каждый день! Надо было явиться именно сегодня, в день поминовения, да ещё и не предупредив! В городе всё вверх ногами, сплошные траурные мероприятия. Я с утра бегаю, как бобик!

— Я специально приурочил свой приезд к сегодняшнему числу, — спокойно ответил гость, привыкший к назойливому южному гостеприимству своего друга. Чисто славянская внешность не спасла того от глубокой интоксикации Востоком.

— Ладно, то, что ты здесь, уже дорогого стоит.

— Меня волнует эта тема, — отрешённо глядя в окно ясными голубыми глазами, сказал приезжий, — Хотел приступить к поэме, даже набросал кое-что. Только дополнительные материалы нужны. Сведения у меня пока обрывочные.

— Материалов у меня – завались. Только как ты из сухих фактов выжмешь поэтическое настроение? Ведь история, по большому счету, чисто политическая – да, была тут коммуна, да, пыталась упрочить власть Советов, билась за национализацию нефтепромыслов, примиряла интересы группировок… Коммуна пала, с комиссарами зверски расправились. Но где тут лирика, поэтика?

— Ты материалы давай, — иронично повёл уголками губ поэт, — Знаешь же – я из конторских счетов способен сложить песню.

— Знаю, конечно, — взъерошил аккуратную челку издатель, — За то и боготворю, хоть и атеист. Но тут тема тонкая. Поговаривают, сам Коба был комиссарами недоволен. Вроде пенял им, что оставили они город, хотя сам задержал воинские части, которые шли на помощь. Стратегически это было верно – даже потеряв драгоценный нефтеносный форпост, удалось сохранить основные завоевания Советской власти. Но он и на этот раз не обуздал свою циничную манеру иронизировать над попавшими в беду соратниками.

А страсти тогда тут кипели нешуточные. Председатель здешнего Совнаркома давил на самого Ленина, требуя национализации предприятий нефтяной отрасли. В ответ владевшие промыслами корпорации и оставшиеся не у дел нефтяные магнаты не гнушались подогревать межэтнические и религиозные распри, и многонациональное население устраивало друг другу кровопускания. С трудом балансируя между разными группировками, комиссары еле удерживали жителей от взаимной резни.

Тем временем в столицу соседней республики вошли немецкие войска, и над городом нависла реальная угроза оккупации. К тому же в регионе действовали и другие многочисленные вооруженные формирования. Прикрываясь фальшивым лозунгом «во имя спасения города», депутаты от мелкобуржуазных партий большинством голосов приняли решение призвать на помощь англичан – таких же оккупантов. В знак протеста комиссары сложили свои полномочия. Оборонять город силами коммуны под натиском внешних и внутренних врагов, в условиях продовольственного кризиса и предательства националистов всех мастей было делом безнадёжным.

Продержавшись три месяца в тяжелейших условиях и заложив основы многих благих начинаний, коммуна пала.

К власти пришла проанглийская коалиция. Нефтеносные месторождения всегда были в сфере интересов британской империи, и, шокируя население шотландскими килтами, город заняли английские войска.

Комиссарам предложили остаться, но председатель Совнаркома участие в правительстве под эгидой интервентов-англичан счёл предательством. Было решено эвакуироваться и собрать силы для последующего восстановления Советской власти. Что, впрочем, потом и осуществили. Но уже без комиссаров.

Эвакуация не удалась. Гружённое оружием судно порт не покинуло. От имени нового правительства тридцать пять коммунаров были арестованы и препровождены в тюрьму. Им грозил военно-полевой суд, и он, безусловно, состоялся бы, если бы англичане вместе с новым руководством спешно не ретировались. К городу подходили другие войска. Теперь турецкие.

В хаосе, воцарившемся под обстрелом турок, комиссаров удалось освободить. Они растворились в потоке людей, в панике бежавших к пристани, чтобы отплыть из города до входа турецких войск.

Благодаря командиру кавалерийского партизанского отряда, руководившему посадкой на один из отплывающих пароходов, комиссаров провели на борт судна.

Пароход должен был направиться к побережью, где давно укрепилась Советская власть. Но преобладавшие на борту проанглийски настроенные пассажиры заставили команду на ходу сменить курс.

Судно причалило к порту, где хозяйничали эсеры, подконтрольные всё тем же англичанам. И комиссары вновь были арестованы.

У одного из них были списки, составленные ещё при предыдущем аресте. По ним среди заключённых распределялось принесённое родственниками продовольствие.

Решив, что это и есть перечень легендарных комиссаров, каратели отобрали по нему двадцать пять человек. Вместе с коммунарами в число приговорённых к расправе без суда и следствия попали и случайные люди. Двадцать шестым стал командир кавалеристов, содействовавший эвакуации комиссаров.

Ранним утром поезд-призрак выехал в безжизненные пески, увозя в себе двадцать шесть бьющихся сердец.

Они не знали, куда их везут. Наверное, надеялись, что ещё вернутся в свой мятежный, дикий, кровавый, но прекрасный город. Обдумывали, как справедливо распределят богатства земли между теми, чьи руки черны от нескончаемого каторжного труда. Мечтали, что вековые враги забудут взаимную ненависть и сплотятся в монолитное сообщество. Представляли, как расцветёт город на радость пережившим череду трагедий жителям.

Мучительный, тяжёлый рассвет в выжженной степи положил конец их думам. Их убивали партиями, по тринадцать, выстрелами в сердце и в голову. Тела сваливали в наскоро раскопанные могилы.

Палачи всеми силами пытались замести следы преступления, вплоть до того, что уничтожили невольного свидетеля содеянного. Даже слухи пустили, что комиссаров переправили в Индию.

Но правда всё равно вскрылась. Все виновники убийства получили по заслугам.

Через два года тела двадцати шести мучеников перезахоронили. Здесь, в центре города.

Закончив эмоциональное повествование, редактор смахнул выступившие на лбу капли пота.

Поэт продолжал задумчиво смотреть в окно.

— Сильные духом люди, — произнёс он медленно, — Зная, что им грозит, шли до конца. Не отреклись. Завидую им. Я не наделён такой стойкостью. Мне проще уступить, чем бороться. И самый жестокий мой противник – я сам.

Но зато в моих силах сделать так, чтобы легенда о комиссарах будоражила умы все последующие века. Если их попытаются оболгать и очернить, моя песнь восстановит правду. Я напишу поэму. Советскую, героическую. А потом весь отдамся восточной неге. Вот тогда-то и разгуляюсь — посвящу ей целый цикл.

***

Через день «Баллада о Двадцати шести» была напечатана в газете.

Поэт, как и обещал, создал цикл ориентальных стихотворений, признанных высшим образцом лирики в русской поэзии. Он ушёл из жизни на следующий год.

В 1956 году на месте захоронения двадцати шести установили горельеф «Расстрел 26 Бакинских комиссаров» работы Сергея Меркулова. В 1968 году, к пятидесятилетию гибели, неподалёку от памятника возвели мемориальный комплекс.

В январе 2009 года памятник и мемориал демонтировали.

Согласно официальной версии, при раскопках захоронения были обнаружены останки двадцати трёх человек. Среди двадцати трёх бирок, помечавших останки, отсутствовала бирка с именем председателя Бакинского Совнаркома. Однако, по словам его внучки, в 1920 году в сквере были погребены двадцать шесть тел, что засвидетельствовано кинохроникой.

Видеозаписи вскрытия захоронения двадцати шести в 2009 году и соответствующие фотоматериалы автором данных строк не найдены.

Двадцать три тела вновь были перезахоронены в пригороде, в присутствии священника, раввина и моллы. На новом месте нет ни памятника, ни мемориальной доски.

Зато «Баллада о Двадцати шести» знакома каждому, кто слышал имя Сергея Александровича Есенина.