Блиц Министров №5 Голосуем за миниатюры.

Зима. Заснуло старое болото, затаилось, затихло, укрытое теплой снежной шубой. Человеку не пройти, да и зверю не всякому. Только дятел караул несет: «Тук-тук, тук-тук». Но если хорошо приглядеться, то можно различить, как прямо из центра болотной топи уходит в чистое голубое небо тонкая струйка дыма. А потом обозначится и маленькая ладная избушка, утонувшая по окна в сугробе, сама похожая на большую белую кочку.

Крут Омутович скучал. Да и какое веселье зимой? Хоть родичи и гостят, да все одно — сонное царство кругом. И из родичей-то только двоюродная сестра жены. Дом ее по осени пришлые люди порушили, вот и пришлось старой лешачихе на зиму переселяться к ближайшей родне. Да, времена не те, былого почитания нет, вот и приходится прятаться, да хорониться. Да и то сказать, от былого хозяйства только это Старьковское болото и осталось.

— А что, сударыни, — обратился он к двум женщинам, сидящим на лавке у окна, — не испить ли нам чайку? Да с медком?

— Да что ж не испить, соседушка? — отозвалась та, что постарше и подороднее, — чаек дело хорошее. А меду-то какого нести липового аль цветочного?

И легко поднявшись, поплыла за занавеску в кухонную часть избы. А хозяин отправился вслед самовар ставить.

Вот уж и на столе блюдечки с медом стоят, баранки колечком свернулись, да пироги в плошке румяными боками хвалятся, самовар тихонько пыхтит, и плывет по избе медовый дух сладких летних трав. Вкусно. А та вторая, так и сидит у окна, зябко кутаясь в меховую душегрейку. Худенькая, востроносая, постаревшая, но такая родная. Крут Омутович смотрит на жену и хочется ему ее растормошить.

— А вот не расскажете ли вы, душечка моя, почему вас так зовут? Вот сколько лет вместе живем, а я все голову ломаю, а? – обратился он к жене.

— А что это вам имя мое не по нраву что ли? – и такая обида в женином голосе прозвучала, что Крут Омутович поспешил оправдаться:

— Что вы, радость моя, что вы? Как и подумать такое можно? Это я к тому, что вот вы у нас натура утонченная и имя у вас такое… не наше что ли, заморское… Кики Мороковна.

— Батюшку-то вашего я хорошо знал, да не был он привержен к заграничному. Вот интересно мне.

Крут Омутович, конечно, немного лукавил и историю про имя знал в подробностях, но так хотелось женушку разбудить. А та и оживилась. Глазки разгорелись, сонность пропала.

— А вот и расскажу. Что ж не рассказать-то?

И стала говорить.

— Ох, давно это было, лет двести назад, как раз в тот год, что я у маменьки родилась, она мне и историю эту поведала. Житье-то тогда повеселее нынешнего было, чаще гости заглядывали. Папенька-то доброй души был, привечал всех, всем рад. В тот год так прямо отбою от пришлых не было и все иностранцы, французы в основном. И веселые такие, разговорчивые, да обходительные. А маменька-то моя, вы знаете, нездешняя, папенька ее из самой столицы привез. И скучно ей тут в провинции было, непривычно. А тут такая компания приятная образовалась. «Ах, мон шер, Мари! Ах, Париж, мон ами!» — только и слышалось, словно вернулась она домой. И все вспоминали они то ли театр, то ли улицу какую с таким названием — Кики, что-то запамятовала я, а маменька то место знала, бывала в молодости, до замужества еще. Да только недолго так продолжалось, обидно папеньке стало, что им как бы пренебрегают, хозяйство опять же заброшено без женского глазу. Вот он и упокоил тех кавалеров французских, навсегда, чтобы смуту в дом не вносили. А маменька потосковала, потосковала, да и привыкла. А потом и я появилась, некогда стало. Но имя-то мое она у папеньки отстояла, мол, напоминание о жизни той, о доме, о родных. Папенька маменьке ни в чем отказать не мог, так вот и осталась я с парижским именем».

— Ой! Ну, ты, сестрица, и мастерица сказки сказывать! — зашлась смехом гостья.

— Да почему же это сказки, кузиночка? Это наичистейшей воды — правда! — возразила Кики Мороковна, — что же мне маменька небылицы что ли рассказывала? Вы что ли лучше знаете?

— А что и знаю! — не замедлила ответить лешачиха, — ваша маменька-то, говорить нечего, нежного сословия была. Да оттого и родились вы у нее слабенькая, да кривобокенькая. Потому и прозвали так Кики — горбатенькая по-нашему.

— Это я-то горбатая?! Это я-то кривобокая?! — задохнулась от возмущения хозяйка, — ну до чего же дошли гостюшки-то? Ты их приютишь, кормишь, холишь, а они тебя же и охаивают!

И привстав со скамьи, вопросила:

— И вот где горб-то, кузиночка? Где? Смотри внимательней! — и стала вертеться во все стороны. И до такой степени раскипятилась, что вознамерилась и до волос обидчицы дотянуться. Но та не робкого десятка была.

— Ты, сестрица, остынь. Я постарше тебя буду, все своими глазами видела и помню. А фигурку-то тебе наша бабушка выправила. Великая была мастерица. Многое могла.

Обе женщины так разошлись — глаза блестят, щеки раскраснелись, голубые огни венцом вокруг голов заискрились. Крут Омутович, не ожидавший такой развязки совершено мирной старой истории, сразу-то и не среагировал, да потом как закричит:

— Что это за базар вы тут устроили?! А ну, как сейчас фыркну! — щеки надул, глаза выпучил.

Обе спорщицы уставились на него, вмиг забыв про свару, тихо зашипев, погасло свечение, только и произнесла жена жалобно:

— А кто же лужи подтирать-то будет?

Но ссора была потушена, хотя и сидели женщины, еще немного надувшись друг на друга. Жалко стало старому водяному жену. Вроде и правда все, но ведь обидно ей. Как бы примирить-то их?

— А вот послушайте, сударыни, мою историю, — начал он издалека, — да чаю-то давайте еще выпьем, под чаек-то очень хорошо и рассказывается, и слушается.

Разлил чай по чашкам, и начал рассказывать.

— Был я тогда молодой, неженатый. Да и жил не здесь, свое владение имелось. Так однажды попал ко мне в омут молодой человек, умный – жуть, что говорить, студент. Беседовать с хорошим человеком так занимательно. Поведал он, как ко мне попал. Значит, дело было так. Приехал он к родителям на каникулы из столицы. И увидел раз в городском парке дочку местного помещика, запала она ему в душу. Да сам-то низкого сословия, до благородных-то не дотянуться. Так и страдал бы издали, может, оно потом и забылось бы, но судьба не дала. А у той барыньки младший брат был оболтус пребольшой, и, чтобы смог перейти в следующий класс гимназический, пригласили учителя. Тем учителем и оказался мой студент. Только девушка-то попалась недобросердечная. Заманила, запривечала парня от скуки, а не по доброте души. А потом и вовсе решила посмеяться. На свидание пригласила, ночью к речке, звезды считать, лилии в омуте рвать. Думала испугается, а он пошел. Ждал на берегу, ходил по краю обрыва, и туман уж спустился на воду, а все надеялся, что придет. И вдруг услышал он крик, то ли птичий, то ли человечий, жалобный, зовущий, и показалось ему, что пришла все же его любимая, и увидел словно ее тоненькую фигурку в тумане, и побежал к ней. Да и ухнулся ко мне в омут. Да, такая вот печальная история вышла. Только для меня не совсем, потому как и мне запала в душу та нежная туманная дева с птичьим голосом, не знал я среди наших такой. И долго вспоминалась, да и мнилась тоже. А потом однажды увидел в гостях худенькую девушку, и имя-то у нее было из той истории легкое, чудное — Кики. Ну и все. Моя, стало быть».

Крут Омутович замолчал, смущенно теребя бахрому скатерти. Кики Мороковна смотрела на него с удивлением и восхищением, а старая лешачиха только и произнесла протяжно:

— Да, любовь…

Зима. Спит старое болото, ждет весны. Тогда скинет белоснежную шубу, выпустит из своих объятий ручьи и ручейки, что побегут вдаль, сливаясь в один поток и обретая имя — Москва. А пока только дятел караул несет: «Тук-тук, тук-тук».

Попали как-то раз медведь, волк, лиса и заяц в глубоооокую яму. Вот сидят, и думают: как же им выбраться?

— Нужно встать друг другу на плечи, а тот, кто окажется сверху, выберется и позовет на помощь, — предложила умная лиса.

— И кто же будет сверху? – пробасил медведь. – Уж не ты ли, лиса?

— Предлагаю свою кандидатуру! – заявил заяц. – Во-первых, я самый легкий и даже, если не достану до края, то запросто выпрыгну. Во-вторых, я переизбрался в Совет нашего болота и избираюсь в Совет леса! У меня связи! Я найду помощь! Я вас всех спасу!

— Вот поэтому и нельзя зайца первым выпускать, — с грустным хрипом заметил волк, — он нас всех кинет. Тем, кто в Совете, до нас нет никакого дела! Помните, в прошлом году решался вопрос о первой помощи зверям, попавшим в капканы? Что они сделали? – правильно: делегировали лесной церкви. А те что сказали? – на все воля божья! Им на нас наплевать!

— Нет! – возразил медведь. – Не всем! Например, недавно люди из человеческой церкви выходили моего подстреленного медвежонка и вернули обратно. Им не плевать! Давайте первым выпустим меня, я схожу в деревенскую церковь и позову людей на помощь. Нас же бог создал в один день с ними, мы должны помогать друг другу!

— Да как же мы тебя поднимем, Миша? – рассмеялась лиса. — Ты же вон какой тяжелый! Я самая умная, поэтому выпускать нужно сперва меня: я-то уж обязательно что-нибудь придумаю.

— И самая хитрая! – добавил волк. – Как только выберешься, наобещаешь нам с три короба, а сама сгинешь восвояси! Знаю я тебя: ты же в штате у зайца подрабатываешь, листовки расклеиваешь агитационные! Если кто и сумеет всех спасти, то только я!

— Это еще почему? – возмущенно запричитала оскорбленная лиса.

— Я — самый авторитетный зверь среди вас! Меня боятся! Что я скажу, то и сделают! Скажу: спасти заблудшие души из ямы – и спасут!

— Ага, — подвел итог заяц, — скажешь: никогда не подходите к этой яме – и никто ведь не подойдет.

Звери притихли. Стало ясно, что уступать никто не собирается.

Так просидели они весь день и всю ночь, а на следующее утро в ходе острых дебатов порешили, что раз уж никто не убедил остальных в своем праве быть спасителем, то надобно протянуть в яме как можно дольше, а чтобы не умереть с голоду, придется кого-то съесть.

— Зайца, — однозначно постановил волк. – Совет болота никогда ничего хорошего для нас не делал, пусть хоть теперь пользу принесет.

— Да во мне мяса – с гулькин нос! – завопил в свою защиту косой.

— И то верно, — поддержал малого медведь. – Оставим его напоследок, про запас, а съесть надобно лису: она же в любом случае нас обхитрит – ее оставлять нельзя.

Мнения рыжей, понятное дело, никто не спрашивал, на том и порешили. Лису забили и разделили по-честному: по размеру лапы.

Волк и медведь едят и поглядывают друг на друга, а заяц ест-есть да причмокивает: а хорошим работником была лисичка, ох и хорошим.

На следующий день звери снова проголодались.

Медведь думает: «Пока есть дополнительный голос, нужно забивать волка. С зайцем-то уж я справлюсь».

Волк себя подначивает: «Давай, бирюк, подави своим авторитетом зайца и убеди завалить медведя», и сам потихоньку на ушко зайчишке нашептывает:

— Слышь, косой…

— Волка предлагаю мочить! – закричал заяц, а про себя думает: «Всегда ты против меня был, вот и проучу!»

Медведя долго уговаривать не пришлось, забили волка, разделили по-честному: по размеру лапы. Медведь свою долю жует и, поглядывая на зайца, думает себе: «Лишь бы не дать косому запудрить старые медвежьи мозги». А заяц ест-ест да причмокивает.

— Послушай, Миша… — начал серый на сытый желудок.

— Я ничего не слышу, — медведь заткнул уши и повернулся на бок.

Так прошел еще один день.

И еще один…

— Хорошо, косолапый, — обреченно вздохнул заяц на третий день, когда увидел, что Мишка уже собрался его на тот свет отправлять. – Можешь меня убить. Все лучше так умереть, чем голодной смертью.

— Это еще почему? – остановил медведь занесенную для удара лапу.

— А ты разве не знаешь, что голодная смерть самая жуткая и мучительная? И врагу не пожелаешь! – и стал заяц расписывать все ужасы кончины от голода ошарашенному медведю.

— Ох, косой, — вздохнул тяжело Миша, — и что же мне делать?

— Пожертвовать собой! – ответ был готов заранее. – А я в свою очередь обещаю, что вынесу в Совете болота вопрос о том, чтобы поставить тебе памятник, как герою, и выделить пожизненную пенсию твоей семье.

Делать нечего — медведь согласился.

Еды зайцу хватило бы на неделю, а то и больше, если бы в яму не заглянул охотник с сыном. Подивился бывалый:

— Эка невидаль: заяц трех хищников загрыз! Ты смотри, сынок, таких млекопитающих боязно выпускать, таких надобно отстреливать без жалости. Возьми-ка ружье и прибей это жирное отродье, что зайцем притворяется.

А косой в это время все ел-ел да причмокивал.

Любила я обходить родное болото по утрам. Вплетала в зелёные кудри прелестные росянки — нечего им только хищничеством заниматься, должны и красоте послужить. А тут как раз и ягода пошла — клюква, водяника. Ещё и брусничник чудом затесался. Баловал меня, батюшка. Лакомилась я да радовалась.

Скучно нынче на болоте стало. Никого живого не встретишь.

В давние времена здесь городище Вороняк стояло. Но жители прогневали лесных богов — уничтожали без надобности зверей и птиц, скупились на жертвы, да и законы природы перестали почитать. За это жестоко поплатились.

Разъярили моего батюшку, Лесного Владыку, и он наслал на городище страшное проклятье. В одночасье выползло на поверхность болото и утянуло Вороняк с людьми в голодное чрево. Теперь только идолы почерневшие местами торчат. А болото прозвали Вороньим.

Поначалу рыскали в округе любопытные, собирали грибы да ягоду, немногих выпускала проклятая трясина. Спустя годы, люди начали сторониться этих мест, даже следопыты перестали заглядывать.

Я родилась в момент наложения батюшкой проклятья на Вороняк, и он решил мне подарить это таинственное болотное царство. Велел присматривать за ним, хотя болото и само стало мне отменной нянькой. Птицы да лягушки песнями меня радовали, змейки забавно танцевали, звери гостинцы лесные приносили, жуки да букашки о новых нарядах нашёптывали.

Сегодня водомерка указала мне на заросли бурых водорослей. Из них получилась бы прекрасная туника. Осталось найти удобный островок и сплести из них одеяние, украсив торфяными ракушками.

— Кипчи-кипчи-кипчи, — странная золотистая птичка уселась на тонкую карликовую берёзку, рассказала, что ночью в Воронье болото плюхнулась звезда. И там, куда она упала, появилась зачарованная ряска.

Моё сердце восторженно затрепетало. Вот так чудо!

Пока бежала по нежному покрывалу трясины, наткнулась на покосившееся рогатое чудище. Выругалась. Это так-то люди лесных богов представляют! Сами чудовища! Дала идолу затрещину.

Учуяло болото мою злость и проглотило нелепую деревяшку.

Большую часть владений занимала опутанная травами трясина, а открытая водица мутноватым озером плескалась по самому центру. Я там частенько купалась. Туда и угодила загадочная звезда.

Ряска серебрилась по краю озера, рядом со старым вороняковым идолом. Как странно, но я его совсем не помнила.

Передо мной возвышалась мастерски вырезанная фигура молодого бога с длинными волосами. На шее красовался амулет из вороньих перьев.

— Красавец, — прошептала я, и даже зачарованная ряска мне уже не была так мила. Но вспомнив, как сама недавно уничтожила деревянного монстра, смутилась и отвернулась. Где же там рясочка?

Зачерпнула ладонью посверкивающее чудо и поднесла рассмотреть поближе. Неожиданно ряска ярко вспыхнула, а я испуганно дёрнулась, всё рассыпала. Огляделась по сторонам, а зачарованная ряска исчезла. Как же такое случилось?

Я едва не разрыдалась, но услышала за спиной вежливое покашливание.

Чары нечистые! Меня с любопытством разглядывал оживший идол. Полностью обнажённый и невероятно великолепный. Пронзительный взгляд мгновенно воспламенял, и, кажется, я покраснела.

Молодой бог хмыкнул и вытащил из куста невесть откуда взявшуюся волчью шкуру.

С повязкой на торсе он выглядел ещё грандиознее и величественнее.

— Уж не знаю, кто меня оживил, но, видимо, придётся привыкать к этому миру.

Моё имя — Играст.

Молодой бог широко улыбнулся, и я взяла себя в руки:

— Тила. Воронье болото — моё владение.

— Вот и познакомились, — Играст уверенно направился исследовать местность.

Наглый какой! Будто я здесь сторонний человек. И болото его слушалось!

Смуглая мускулистая рука указала в сторону сухого холма:

— А здесь бы неплохо смотрелся дом. Было бы чем заняться. Хозяйство поднять.

Я изумлённо округлила глаза, никогда не задумывалась о таком.

— А что ты будешь делать, Играст, куда подашься? — поспешила я за гостем, чувствуя, что с этого момента моя жизнь напрочь перевернулась. Конечно, как прекрасно было бы построить дом! Мои глаза счастливо загорелись, когда я начала обдумывать дальнейшие действия.

Молодой бог остановился и, прищурившись, улыбнулся:

— Тила, я надеюсь, ты меня не выгонишь? Я очень нуждаюсь в проводнике. Вот привыкну к новому телу и миру, осмотрюсь, а там, глядишь, найду себе должное место.

Я кивнула, а мысленно расстроилась. Жаль упускать такого шикарного мужчину.

С тех пор мы начали трудиться над жилищем. Играст таскал голыми руками брёвна, крутил верёвки. Звери суетились, помогали как могли. Болото слегка насупилось, не вмешивалось и даже оголило просторный участок земли. Я занималась внутренним убранством, плела половицы, занавески, скатерти, училась запекать дичь на углях.

У молодого бога оказался зверский аппетит.

Он с чувством нахваливал мои горячие ягодные и травяные отвары, а я довольно улыбалась в ответ.

Как-то вечером я сидела у любимого озера, слушала пение длиннолапых лягушек, вдыхала волнующий запах прелой воды. Играст ещё возился с жилищем, а я захотела немного расслабиться и подумать.

Легкий ветерок дотронулся до моих плеч, погладил волосы.

— Батюшка, — я радостно вскочила и попала в объятья к дорогому родителю.

— Я соскучился, — пожаловался Владыка Лесной, целуя мою макушку. — Сколько же времени я трачу на поддержание порядка в лесу!

— А мне тебя не хватает, — его плащ пах поздними цветами, спелой малиной и еловыми шишками. — Я бы хотела выбраться с этого болота и бродить по лесу с тобой.

Батюшка нахмурился и, взяв мое лицо в тёплые ладони, внимательно посмотрел в глаза:

— Ты не представляешь, как бы я этого хотел. Но люди такие злые, жадные и непредсказуемые. Не смогу там тебя уберечь. Лишь здесь.

Я вздохнула:

— Когда-нибудь я сама стану заботиться о себе… А знаешь, на болоте ожил идол! И всё из-за упавшей звезды! Представляешь!

Батюшка рассмеялся и уселся на поросший мхом камень:

— Значит, тебе понравился мой подарок?

Я с подозрением покосилась на коварную улыбку Владыки.

— Но это же настоящий лесной бог! Он хотел привыкнуть к нашему миру, а потом искать своё предназначение.

Батюшка хитро захихикал и положил древний посох на землю:

— А кто ж Вороняк тогда возрождать будет? Я надумал снять проклятье с городища. А вы с Играстом займётесь его пополнением. И научите уважать лес.

Я не верила своим ушам.

— Батюшка! Ты хотя б предупредил!

— А зачем? Мне болото уж давно о ваших чувствах доложило. Раз всё ладится, можно и свадебный обряд устроить.

— А я согласен! — я и не заметила, как к нам подобрался молодой бог. Он выглядел голодным и уставшим, но на губах играла довольная улыбка.

Я только руками развела. А мужчины заговорщически переглянулись и рассмеялись.

Наутро болото исчезло, растворилось с лёгкой дымкой белесого тумана. Воздух посвежел и наполнился необыкновенными яркими запахами!

Я понимала, что никогда не забуду родное царство. Воронье болото ещё долго будет сниться ночами.

— Зачем ты опять здесь?

— Не знаю. Тянет меня. Тут тихо и спокойно.

— Я никогда не пойму вас, людей. Если хочется тишины, просто молчи и не ищи тех, кто говорит. Ты же приходишь сюда и беспокоишь меня.

— Я молчал.

Действительно. Человек молчал. А Храпун, дух болота, по привычке сам с ним заговорил, как говорил много раз до этого. Человек часто приходил. Иногда казалось, что человек и не уходит вовсе, а только изредка тормошит Храпуна ото сна своими речами. Человек. Для духа они обычно все на одно лицо. А этот… У этого даже есть имя. Он говорил. Для болотного духа имя человека не важнее имени медведя, случайно забредшего в топи. А он говорил. Как же там было? Ебулгай? Еремай? Ерегей?

Что за имя такое? Никакого смысла, только набор звуков. Зачем такое нужно?

— Я забыл твое имя, – нарушил тишину Храпун.

Ушел. Как-то и не заметил дух, как ушел человек в тишине. Да и Леший с ним.

— Леший! – гулко булькнул дух.

— А? – отозвалось из леса.

— Как человека зовут, что к нам ходит?

— Еремей! Ты уже который раз спрашиваешь.

Спрашивал, да. Да и зачем мне его имя? Все равно век человека не долог. Незачем и запоминать. Правда, есть в нем что-то. Забавляет он меня и отвлекает от стонов и проклятий утопленников, что терзают меня.

Они познакомились, когда Еремей был еще ребенком. Глупым ребенком, забредшим в эту глушь. Храпун почувствовал гостя и по обыкновению прошептал: «Уходи! Сгинешь!» Взрослые обычно не слушались его, а может и не слышали просто, а Еремей заговорил с ним, словно только этого и ждал.

Так и повелось. Маленький человек стал ходить к духу болотному и расспрашивать о том, о сем, как будто и поговорить ему было больше не с кем. Вроде не сирота, а бродит по лесу один, и никому не нужен.

Спрашивал Еремей обо всем, а Храпун отвечал в силу своего разумения. Людей-то в болоте немало утопло, и вся их жизнь была у духа, будто перед глазами. Только не было в их жизнях ответов правильных. Не понимал их Храпун и считал глупцами, бесцельно растратившими свои жизни. Боль и страдания чувствовал, словно свои, и сердился от этого. Тесно было от мертвецов в болоте. Прогонял он их еще живыми, вытолкнуть пытался, пока не утопли, а они бились, как мухи в паутине, и только сильней увязали.

Еремей в топи не ходил и всегда слушал предостережения Храпуна. Может, потому и дорог был духу.

В деревне над Еремеем посмеивались. Он рассказывал про болото, и учил, как говорить с Храпуном, как слушать его, чтобы не утопнуть, но никто ему не верил. Оттого грустил часто Еремей и все больше времени проводил в лесу в беседах с духом болотным. Бывало, что приходил в синяках и побитый Еремей. Пока маленький был, такого не бывало, а сейчас совсем взрослый стал. Дух и заметить не успел, как человек возмужал. Ругали Еремея селяне за то, что, дескать, учит детей на болота ходить. А он ведь, наоборот, предостерегал их, да только разве объяснишь человеку. Глуп человек и беспечен, и не слышит он ничего. Сколько таких глупцов неслышащих в Храпуновом болоте. Чтобы слышать одних ушей не достаточно. У духа нет их вовсе, а он все слышит, да только спит часто.

И в этот раз спал он крепко, а кто-то возле болот бродил. Заблудилась в лесу девица и шла, сама того не зная, к самым гиблым местам. А Еремей как раз к Храпуну направлялся. Увидал ее и тотчас окликнул. Раз окликнул, второй, а она не откликается. Прямо к топи идет, на погибель свою. Пригляделся Еремей, узнал девчонку деревенскую Настьку. Глуха была девчонка, не могла она его услышать. Побежал за ней, пару шагов красавице осталось до топей страшных, никак не успеть. Да почти шагнула она, как раздался голос Храпуна: «Стой, глупая! Уходи отсюда!» Замерла Настька. Глуха была, а тут видно – услышала!

— Слышишь меня? – удивился дух.

Закивала Настька.

— А что ж не отвечаешь? Испугалася?

— Глухая я, – ответила девица, но не голосом, а духом своим.

Еремей как раз догнал ее, и от ответа Настьки чуть сам в болото не свалился.

— Ты как это сделала? — удивился он.

Засмеялась девица:

— А я и сама не знаю! Голос услышала, дай думаю, и я так попробую. А ты нешто тоже слышишь меня?

— Слышу, — ответил Еремей. Красива была Настька, да не ходили до нее женихи из-за глухоты ее. Сам влюблен был Еремей в нее по уши да стеснялся шибко. Да и кто на него посмотрит, на «дурачка болотного»?

С того раза стали часто приходить Еремей да Настька к Храпуну. Часто с ним разговаривали. Настька та вообще умолкнуть не могла. Странно это все было для духа болотного. Странно, но хорошо. Что-то новое проснулось в нем. Стал Храпун ждать их, когда долго не приходили. А как приходили, даже радовался. Цвело болото. Рвал Еремей кувшинки, дарил их Настьке. За руки держались молодые, миловались, целовались украдкой. Нравилось это Храпуну. Да только отцу Настьки совсем не нравилось. Приходил он на болото, кричал на Еремея и уводил дочку домой, не слыша ее просьб. Не любил Храпун, когда кричат, злился очень. А как злился, просыпались в нем души утопленников и терзали его.

Не сдавались молодые. Просил Еремей отдать за него Настьку, да отец ее только рассмеялся на это. Боялась Настька гнева отцова, да сердцу не прикажешь. Убегала из дома и сразу на болото. Отец, как спохватится, тут же за ней. Так и жили.

Жили-то жили, да надоело отцу Настькиному это до смерти. Не сдержался он, да и накинулся на Еремея с кулаками прямо на болоте. Бил страшно, убить хотел. А Еремей сначала растерялся, а потом и сопротивляться не мог. Настька кидалась на отца, пыталась оттащить, а он лишь отталкивал ее да опять колотил Еремея, что было сил. Все кричали на него. Настька кричала, Храпун кричал, даже Леший ругался, да не слышал никого отец. Рассвирепел Храпун, забурлило болото. Почуял неладное злодей, пыл поубавил. А болото еще сильнее закипело. Вспыхнуло облако газовое да выплюнула жижа одного из покойников прямиком в отца Настькиного. Тот сразу и рухнул. А как вскочил, испугался мертвеца и заверещал. Услыхал он тогда речи бранные, Храпуном сказанные. Чуть дух не испустил. Вступилась за отца Настька. И ее отец услыхал и заплакал. Успокоился Храпун, удержал свой гнев. Еремей жив, и то ладно.

С той поры много дней прошло. Настька с Еремеем поженились и дом возле болота построили. Храпун с Лешим только рады были. И детям их рады были. И никто больше в том болоте не пропадал.

Сказки в нашей семье, как и вещи, имели особенность передаваться по наследству. Помню, когда-то в детстве, если мне было очень страшно засыпать в темноте или я болела, я упрашивала старшего брата рассказать мне сказку «про Хмырька», ту самую, которую для моих братьев придумал папа.

Я до сих пор не могу точно сказать, кто он – Хмырек?! Человек ли, животное. Но я постараюсь передать вам, мои читатели, ту сказку, которую в детстве я любила до слез.

***

Раньше я очень боялась темноты. И не так, как остальные дети боятся чудовищ, их тоже, но в меньшей степени. Я боялась, что тьма ослепит меня. И поэтому каждый раз, упрашивала либо оставить мне источник света, либо посидеть со мной пока я засыпаю.

— А хочешь, я расскажу тебе сказку про Хмырька?! – спросил брат, которому видно изрядно надоело сидеть у не спящего ребенка, коим я и являлась.

— Угу, — кивнула я и во все глаза стала смотреть на рассказчика. Сон и вовсе улетучился.

— В дремучем и темном лесу, жил был Хмырек. Он напоминал пушистого зверька, но кем являлся было неизвестно. Ребенком человека или животного, это было тайной. Поскольку родители Хмырька исчезли из его жизни, то он уже был и сам готов к смерти. А леса в тех краях суровые. Дикие звери так и норовят съесть слабого и одинокого путника, а что уж говорить о маленьком Хмырьке. И так и было бы, если бы не одинокая и старая волчица…

Она в тот злополучный для голодных диких зверей и счастливый для Хмырька день, брела в свою пустую и неуютную берлогу с неудачной охоты. И, казалось бы, ее должна была интересовать очередная добыча в облике потерявшегося пушистика, на которого уже готовы были накинуться оголодавшие за время охоты за ним звери. Но вид у Хмырька был такой жалобный и обреченный, что в сердце старой волчицы проснулась жалость.

Она, преодолев несколько метров, разделяющих ее и дерево, на котором спрятался Хмырек, опередила «охотников» и резко прегради им путь.

Но голод не тетка и никто из «охотников на Хмырька» оставлять свою добычу другому не намеривался. Завязалась драка. Жестокая. Рык. Вой. Рев. Хмырек же, спрятавшийся на дереве, сжался и тихо, жалобно скулил, словно напуганный щенок. Битва была долгой, но волчица вышла из нее победителем. Звери были побиты и отброшены, а Хмырек спасен, о чем он в тот момент даже не догадывался.

— Садись на мою спину, — охрипло и, запыхавшись, проговорила волчица.

Но Хмырек не двинулся с места. Он спрятался за ветвями дерева и скулил громче.

— Давай быстрее… — более громко проговорила волчица и слизала с губы кровь, — Они скоро вернуться.

Хмырек, все также жалобно скуля, спустился с дерева, понимая, что нет уже разницы кто его съест: волчица или любой другой дикий зверь.

Когда спасенный зверек забрался на спину волчицы, она, прихрамывая, направилась в свою берлогу. Там, в дали от диких, оголодавших зверей, волчица накормила малыша, остатками пищи и уложила спать в самом теплом углу. А сама принялась зализывать полученные в ходе битвы раны.

Так Хмырек неожиданно для себя самого обрел дом, где его любили и о нем заботились. А волчица обрела сына, которого пообещала подготовить к жизни в диком лесу, когда ее не станет. Со временем, они стали настоящей семьей. В дни, когда охота не задавалась, едой им служили овощи и ягоды, которые можно было раздобыть летом и осенью. Но в тяжелую зиму, порой приходилось очень туго. И волчица часто голодала, чтобы оставить еды Хмырьку. А ночью, когда холод пробирал до костей, она ложилась рядом и грела его своей меховой шубкой. Он называл ее «мамой», она отзывалась тихим «сынок». Так они и жили.

Весной, когда лес начинал пробуждаться от долгой зимы, Хмырек, уже выросший, ходил на речку, чтобы наловить рыбы. Волчица любила вкус готовой на огне рыбы. Она и сама не заметила, как стала очеловечиваться с приходом Хмырька в ее жизнь. Но … старость не давала ей покоя. Она чувствовала, что вскоре ей придется оставить приемного сына один на один с жестоким миром. И вот однажды этот день настал.

***

С утра очень ярко светило солнце, пробиваясь в берлогу и скользя по личику Хмырька. Он жмурился и пытался закрыться лапками от его света, но не сумел. Лето уже вошло в свои права, и теперь солнце светило ярко и горячо. Он медленно разлепил глаза и позвал волчицу «Мам». Однако, никто не откликнулся. «Ушла на охоту», — промелькнуло в его мыслях и, встав из своего угла, он направился к импровизируемому столу, созданному из найденной недалеко от берлоги ровной и широкой доски и тремя бревнами, которые служили ей ножками. На столе стоял стакан с кефиром и кусок хлеба, еду волчица видимо, раздобыла у людей, в ближайшей деревне. Так она поступала, когда маленький Хмырек болел. А возле завтрака лежал исписанный лист бумаги. Хмырек почувствовал, что глаза застилает туман слез. Сердце сжалось и пропустило удар. Волчица даже сейчас не забыла о нем.

Он взял лист и прочитал несколько строк: «Мое время пришло. Я ухожу и оставляю тебе на завтрак кефир и хлеб. Не забудь поесть. Наша берлога теперь только твоя. Не забывай обо всем том, чему я тебя учила. Твоя мама».

Хмырек плакал долго и жалобно. Вот и снова он остался один. Без мамы.

***

Я всхлипнула и посмотрела на брата.

— А почему она ушла? – вытирая слезы, спросила я.

— Волки живут не долго. Намного меньше, чем люди, — ответил мне брат и напомнил, что пора спать.

Был ли Хмырек человеком или животным я могу только догадываться. Но вот волчица рядом с ним, стала настоящим человеком.

Одному бедному мужику стало совсем нечего есть, и он пошел на болото собирать ягоды. Искал морошку и голубику и сразу в рот отправлял, ведь даже лукошка у него не было. Чуть дальше разглядел он клюкву, лицом к земле припал, чтобы ни одной не пропустить, хоть ягода эта – та еще кислятина. Полз мужик по самому краю болот, полз, и вдруг вскочил. Его змея в ногу укусила, он давай ее топтать, в грязи вымешивать. Раздавил ей голову, да уж поздно: сквозь прореху в штанах виднелись дырочки от змеиных клыков. Плюнул мужик. Думал, ничего ему от гадюки не будет, но вскоре он почувствовал такую боль в ноге, что ослабел и упал на кочку. Наступила темень, а мужик все лежал. Ночью по болоту до деревни никак не добраться. В ярости мужик раскромсал змею ножом, и так обнаружил монету.

Золотая, блестит вся, несмотря на то, что в змеином брюхе побывала. Да почто она ему теперь?

Тут черт из трясины выскочил.

– Моя монета! Я ее потерял!

Мужик жалобно попросил его:

– Вылечи меня, тогда отдам.

Черт махнул на него лапой и стал ждать, когда тот умрет, сел рядом на корягу. А сам на крестик серебряный поглядывал, что у мужика из-под рубахи виднелся.

От боли крепко зажал мужик монету в кулаке, не выпускал. Помолчали. Недалеко поднялись болотные огоньки.

– Монета как новая, золотая. Не видывал таких раньше, – тихо заметил мужик.

– Ты знаешь, – сказал черт, – что монета заколдована?

– Да неужто? Я думал, ты хочешь на нее овса купить.

– На эту монету не то что овес, всех лошадей в деревне купить можно! Да чего уж там, всю деревню и всех людей в ней! Только просить надо у помещика. Покажи этот золотой, и человек за него что угодно продаст.

– Да мне вот ничего не надо, я бы одно купил на него, жизнь свою, – горько вздохнул мужик. Нога у него раздулась и нестерпимо болела, он вертелся на кочке, всю клюкву передавил.

– Это покойники тебе свечи несут! – обрадовался черт, увидев, что огоньков на болоте прибавилось. – По твою душу пришли.

Страшно мужику стало, не хотелось умирать, да еще и в компании черта.

– А чего ж ты у меня ее силой не отберешь? Креста боишься?

Черт молчит, не отвечает, на крестик его исподлобья смотрит. Тут мужик осмелел, грозно потряс кулаком с монетой.

– Даже у мертвого у меня ее не вытащишь, не посмеешь ко мне притронуться. Так и останется она в руке, ничейная.

– Так я в болото тебя брошу, – пробурчал черт, – там уж ты кулачки разожмешь.

– Даже если на дно утащишь, все равно ее не получишь.

– Отдай, мужик, мою монету! – не унимался черт.

– Покупаю за нее свою жизнь! – проорал в ответ мужик и увидел, что на него из топи идут мертвецы с длинными свечками в руках. Он сжался в комок, а со всех сторон на него надвигались черные утопленники.

Почесал поясничку черт, топнул копытом, будто решился на что.

– Монета эта не моя! – заявил черт и стал важно расхаживать, оставляя глубокие следы копытцев в грязи, не обращая внимания на покойников.

– Да я и не удивлен, нечистый. А чья ж тогда? – спросил мужик. Мертвец капнул ему свечкой на лоб – так близко стоял. Но больше ничего не сделал, и мужик успокоился.

– Одной ведуньи, хозяйки моей. У нее девка жила заколдованная, она эту деньгу украла и сбежала, вестимо, у другой ведьмы хотела откупиться от змеиной шкуры. Я всех гадюк в болоте переловил и разрубил, но до этой не добрался. Давай сюда монету, я за нее тебе зелье колдовское принесу.

– Я не дурак, только я тебе монету отдам, ты тут же сгинешь! Так хоть порадуюсь напоследок.

– Ты все равно помрешь скоро! – разъярился черт. – Живо отдал мне монету!

– Не отдам! – крикнул мужик и положил монету в рот. – Проглочу! Никогда не достанешь, нельзя черту над телом христианским измываться!

Испугался черт, что и правда проглотит, видит, совсем отчаялся мужик.

– Ладно, – сдался черт. – Приведу сейчас хозяйку, не вздумай помереть только!

Мужик согласно кивнул и показал монету на языке, в ответ черт морду сморщил страшнее сухой ягоды. Оглянулись они, а покойники все ближе к ним подсаживаются, таким плотным кольцом сели, что черт еле проскочил через него.

– А ну кыш от него, расступились! Холера на вас! – шипел он на них.

Совсем худо мужику стало. Он посмотрел в пустые глазницы мертвецов. Воск с их свечей закапал ему все ноги и плечи. Весь испариной покрылся, но держит монету за щекой, не глотает. Набожный человек, а приходится на черта надеяться. Чтобы отвлечься, стал мужик вслух размышлять.

– Почто этой колдунье монетка? Что такого хочет за нее купить, чего наколдовать не может? – обратился он к мертвецам, но те – молчок, знай, свечками своими в него тычут.

Посмотрел мужик на искромсанную змею. Что за девка была? Жалко. Молодая, наверное. Ползла бы себе дальше, прочь от ведьмовского болота, не тронул бы он ее. А теперь уж не стать ей человеком. Разве мог он знать? Лежит, горемычная, подле его разбухшей ноги, вся изрубленная и с раздавленной головой.

Слышит мужик: по болоту идут. Расступились покойники, пропустили ведьму и черта поганого. Она была такая старая и лысая, что мужик не смог скрыть отвращения. Колдунья увидела это и сощурилась.

– Сейчас как повыдираю тебе космы, будешь не краше меня.

При свечах разглядел мужик на ее тонкой шее бусы из меленьких косточек, не то звериных, не то младенцев съеденных. Сглотнул мужик от страха, чуть монету не съел, да вовремя спохватился, вытащил ее изо рта и показал ведьме.

– Бабушка, хочу свою жизнь за нее купить.

– Это за мою-то монету? – усмехнулась старуха и пнула одного покойника, потому что он мешал ей смотреть на лежащего мужика. Несчастный даже свечу выронил.

– Была твоей, стала той девки, а теперь моя.

– Твоя правда. Ну как, вернешь мне ее?

– Сначала вылечи, – стоял на своем мужик.

Мертвецы облили его воском с головы до пят, волосы слиплись, одежда вся заляпана. Стоят, поганцы, огарки свечные ему под нос суют.

– Так и быть, – вздохнула старуха. – Одним мужиком меньше, одним больше, мне без разницы.

Она вынула из-за пазухи банку с чудодейственной мазью и сказала:

– Жизнь я тебе подарить не смогу, ведь ты не мертвый еще. А вот банку эту отдать могу.

– А почем мне знать, что жижа твоя залечит укус? Перетерла небось пару лягушек, двух минут не потратила.

– Экий ты хитрюга, мужик! – рассмеялась ведьма и погрозила ему желтым крючковатым ногтем. – Без этой монеты я тебя лечить не стану.

– Ну, значит, помру с ней в брюхе, не поминайте лихом, – сказал мужик, и снова сунул ее в рот. Старуха схватила его за горло, но тут же отдернула руку, будто в костер ей угодила.

– Смотри! – ведьма взвизгнула и со всего размаху всадила ладонь на чертов рог, он насквозь прошел, и она вцепилась бесу в макушку. Оба они так взвыли от боли, что у мужика язык отнялся. Если кто из деревни пошел его искать, сейчас он бежал с болот как угорелый.

Отпихнула она ногой черта, освободила руку. Достала мазь из банки и нанесла жирным слоем на кровоточащую ладонь – и вмиг дыры как не бывало, только кровь еще по локтю стекала, черная, как все деревья на этом проклятом болоте.

– Покупай теперь, я не сумею обмануть, – заверила его ведьма.

Мужик сунул ей монету прямо в морду, чуть глаз не задел, и быстро проговорил:

– Хочу за нее эту мазь и тебя самоё!

Черт зенки на них вытаращил и завопил:

– Ты, мужик, совсем страх потерял?

А старуха все смотрит на золотой, оторваться не может.

– Хорошо, – ответила она, взяла монету и протянула ему банку.

Хоть у него был длинный язык, черт не знал, что и сказать. Он просто стоял и незаметно слизывал кровь с рогов. Мужик набрал горсть склизкой целительной мази, густо намазал ей ногу. На глазах стала она прежнего размера, ушла вся боль, пропали точки змеиного укуса. Покойники исчезли.

Тут как раз рассвело, ушел мужик с болота вместе с ведьмой. И сколько не пыталась она, не смогла у него купить ни свою свободу, ни его христианскую душу. На монету эту падки оказались только такие же нечистые, как и она сама. Мужик тот приказывал ей все, что хотел, жил припеваючи и богател на ее чудесах. А она берегла свой золотой как зеницу ока.

Черт же остался жить на болоте и стал полноправным его хозяином. Отсюда и пошла молва, что-де черт владеет болотом, и никто уж не помнит, как им колдунья лысая помыкала.

— Куда собралась, перепёлка?

Дедов голос догнал у ворот. Олеся остановилась как вкопанная и мысленно перебрала все домашние дела. Вроде всё сделала: поросятам и курям задала, корова на выгоне, обед и ужин преют в печке, постирушка завтра…

— Я в лес, деда, за травками! — крикнула в ответ. Не задержит дед, нечем! Вон, кряхтит, пытается придумать повод. А нету повода, деда!

Ноги сами вынесли Олесю за ворота, сапоги, точно скороходы, в момент домчали до опушки. Вступив под своды раскидистых клёнов, она замедлила бег. Здесь бегать нельзя — споткнёшься о ветку и упадёшь, да и хозяин леса рассердится. О нём, о лешем, деда рассказывал вечерами страшные сказки. И говаривал: не ходи, мол, в лес на болото одна, очарует, уведёт за собой, да так, что не выберешься, останешься на всю жизнь кикиморе служить да лешему поклоняться…

Мох под сапогами стал податливым и запружинил, словно старая дедова кровать, когда скачешь по ней. Олеся поправила платок, убирая выбившиеся по краям прядки, отогнала назойливо зудевших комаров и двинулась дальше по едва приметной тропке. Там, на болоте, и больше нигде в лесу растёт трава-незабывайка. Деду очень нужна, а то в последний год стал всё путать, даже по имени Олесю не часто зовёт. Всё «стрекоза» да «перепёлка». Это от памяти худой. А Олеся ему травку заварит да в чай подольёт — на пару деньков полегчает. Кому ещё заботиться о старике? Одни остались на всем белом свете…

— Здравствуй, красавица, — тихий вкрадчивый голос заставил Олесю подпрыгнуть от неожиданности. Обернулась — леший! Ох ты, боженька, напугал!

— И тебе не болеть, хозяин! — вежливо ответила она, кивнула, как старому знакомому. А и верно, знает его уж давно, не боится, как все в деревне.

— Снова за незабывайкой идёшь? — леший, принявший облик молодого статного парня, пристроился к Олесиным шагам, не заботясь о тропке. Ему всюду ход есть, болото ли, чащоба…

— Иду, батюшка. Дедушке опять поплохело.

— А сказочку послушать хочешь по дороге?

— Ой, батюшка, не серчай, — улыбнулась Олеся. — Недосуг мне сказки слушать. Травки бы нарвать и домой!

— Что ж ты так упираешься-то? — топнул ногой леший. — Аль я тебе не мил?

Олеся глянула быстрым глазом — хорош, ух хорош, чертяка: светлые кудри, глаза зелёные, точно болотная вода, лицо белое, холёное, фигура статная, ни дать ни взять первый парень на деревне! Только деда говорил, что старый он, леший, и злобный. Мхом порос с головы до ног, кости скрипят, а голос хриплый, как у старого волка. Нет уж, не возьмёшь Олесю на эти морочные хитрости! Со стариком век коротать из-за болотной сказочки неохота! Да и Петька, Волошихи младший сынок, так смотрел весной на посеве, что аж сердце захолонуло жаром, а ноги подкосились. Хорош и Петька собой, пьёт разве что, да кто сейчас не пьёт! Уж она его вылечит, травку знает особую, навроде незабывайки.

— Ты, батюшка, не серчай, — мягко повторила Олеся. — Ну зачем я тебе нужна? Я деревенская, без людей жить не смогу, буду плакать да тебя пилить целыми днями! А откажешься от меня — я тебя, мил человек, на свадьбу почётным гостем позову.

— Кто ж меня на свадьбу пустит, балаболка! — совсем обиделся леший. — Я только в лесу хорош да пригож, а как выйду из-под деревьев — старый пенёк трухлявый.

— А ты мне какую травку покажи, батюшка, я на всю деревню морок напущу! — прищурилась Олеся. — Мы ж с тобой давно знакомы, хозяин леса! Моё слово не пустозвон!

— А вот и покажу! — загорелся леший, аж голову вскинул победно. — А других девок не остережёшь?

— Ну что ты! — махнула рукой Олеся. — Пошто? Какую хочешь, ту и выбирай!

Не говорить же ему, что в деревне из девок только Ромашкина вдовица да Катюха шестилетняя, дочка её, остались. Волошиха уж и за девку не сойдёт, сама коряга старая, под стать лешему…

— Ну пойдём, пойдём, красавица! — заторопил Олесю хозяин леса. — Тут морочница растёт, свеженькая, сочная! А сказочку для другой приберегу, самую пригожую придумаю!

— Смотри, не обмани! — предупредила она. — Я способна превратить твою жизнь в ад!

— Клянусь самым старым дубом в моём лесу, чтоб в него молния ударила! — торжественно провозгласил леший и топнул ногой по чавкающему болотом моху.

* * *

Свадьба была весёлой. Олеся в своём лучшем платье, перешитом по такому случаю как в модном журнале, Петька затянутый в костюм, который ещё его покойный батяня на свадьбу свою прикупил. Деда, гордый и уже с утра пьяненький, сидел по левую руку от молодых, а Волошиха в дорогой шали из собственного приданого — по правую. Наготовили ещё со вчера разносолов всем миром, а свадебный каравай лично мать жениха испекла. Олеся же нагнала самогонки с морочницей, собранной тем памятным днём, когда заключила сделку с лешим. Сама же первой и попробовала, а теперь беспокоилась, придёт ли почётный гость и на кого будет походить — на пенёк али на статного красавца.

Вся деревня пила и веселилась, в два десятка глоток орала «горько», и тогда Петька поднимался, покачиваясь, тянул Олесю к себе и целовал, жарко, жадно, так, что дыхание перехватывало и по телу мурашки бегали. И хотелось ей, чтоб настал уже вечер, чтоб с Петькой укрыться на сеновале, как раньше, но уже законной женой…

Молодой статный парень появился из ниоткуда, сел рядом с Волошихой и дрожащей рукой налил себе в гранёный стакан самогонки. Выпил одним духом, гаркнул, подражая, «горько!» А когда Петька снова прижал Олесю к груди, целуя, спросил у соседки:

— Ну здравствуй, красавица! Как тебя звать-величать?

— Настасья! — ответила Волошиха и зарделась, как в молодости. Парень аккуратно, но цепко взялся за её локоток и наклонившись шепнул:

— Хочешь послушать мою самую пригожую сказку?

— Ой, сыночек, расскажи! — смущённо пискнула бабка, оглядываясь, не приметил ли кто.

Но всем было не до неё. Кроме Олеси. Удивлённая, та смотрела пару минут на странную пару, а потом усмехнулась про себя, махнула ещё один стакан самогонки. Вот и нашлась лешему девка! Пущай ведёт в лес, в чащобу. А ей, Олесе, быть единоличной хозяйкой в доме. Да и деда Волошиху не жалует, так хоть спокойно доживёт век без старухи. А что? Сказки болотные любят хитрых героинь.