… Зачастили дожди, и стихи по ночам зачастили;
В незакрытую дверь не стучась, пробираются в дом…
Я никак не пойму: то ли каплей холодной навылет
Мне пробило висок, то ли пальцы царапнуло льдом
Так, что стало больней, так, что дрожь пробрала до озноба;
Тот, кто мог отогреть, притворился слепым и глухим,
Стал похожим на нимб в волосах металлический обод,
Я бы бросила всех, но опять зачастили стихи…
Я бы бросила всё, но дожди серебристой портьерой
Преградили мне путь, отодвинув назначенный час…
Впрочем, всё это было: и нимб, и размытая серость,
И предолгая ночь, и стихи, и потеря ключа —
Я живу, будто маюсь… Меня проверяют на прочность,
До отказа завод натянув, а точней — до щелчка,
До почти незаметной отметины — крохотной точки,
Так, чтоб целой осталась пружина и так, чтоб рука
Не срывала смолистый сургуч с запечатанных окон…
Тот, кто мог мне помочь, оказался слепым и глухим…
Впрочем, всё как всегда — бесприютно, темно, одиноко
И впридачу — ко мне зачастили дожди и стихи…
К тебе
…
Здравствуй, счастье моё… Ты запомни: и всё-таки – счастье,
даже если споткнусь на четвёртой строке и скажу,
что за эти слова я уже не готова ручаться,
но глаза выдают – по-осеннему светом лучатся,
но стихи выдают.
Впрочем, этот словесный ажур
бестолков и далёк от канонов классической речи,
патетических па, философских изысков – так прост,
так лирически чист и в нюансах своих безупречен,
преисполнен метаний, порою, и противоречий,
он, предвидя тебя, откровенен, как карты Таро.
…
Только магия слов, только тонкие нити наитий,
но для нашей любви не придумать прочнее канвы;
пусть песок из часов безвозвратно, казалось бы, вытек,
я предвижу тебя в череде бесконечных событий
и почтительно Время теперь окликаю на «вы».
…
Откликается ночь и доверчиво жмётся к ладоням,
как бездомный котёнок, прося молока и тепла;
мне подумалось вдруг: я сама, словно кошка, бездомна,
и сейчас, не сумев увернуться от стрел Купидона,
на порядок острей ощущаю никчёмность угла,
где ютится душа, столько лет по иному тоскуя, –
ей всегда и во всём не хватало стихов и небес, –
ты преломишь с ней хлеб откровения? примешь такую?
Острозубы вопросы, сомнения – точно акулы,
я, доверившись сердцу, сквозь них пробираюсь к тебе.
О, как ущербны, как косноязычны,
Как ошибаются, пришёптывают, свищут,
Как сумасшедшие, как пойманы с поличным,
Как будто бы всё время что-то ищут.
Как в дверь войти не могут, не споткнувшись,
Как день и ночь не сразу различают,
Как будущее путают с минувшим,
А счастливы бывают, лишь отчаясь.
О том, что знают, как молчат упорно,
Как говорят о том, чего не знают,
Как одиноки и как беспризорны,
Как помнят всё, как тут же забывают.
Как бережны и как неосторожны,
Самоуверенны и суеверны.
Как велики они, когда ничтожны,
И так малы, когда высокомерны.
Как связаны не страхом, только ленью.
Обязаны нарушить все запреты.
Как искренни во лжи и заблужденьи
От бога настоящие поэты.
Голубка, клюй зерно на завтрак и на ужин...
Голубка, клюй зерно на завтрак и на ужин,
Чему тебя учить – ты знаешь всё сама.
Горсть золота тебе и даже горсть жемчужин –
Какая это пыль для сердца и ума!..
Кормлюсь теперь и я одним насущным хлебом,
Живу с огнём в груди и в поисках добра
Плыву – как облака – под этим синим небом,
Как этот горький дым и вечные ветра …
Так жизни ткань груба, так нить её сурова –
Напоминает плеть привычному рабу…
Забыв о мелочах, я вспоминаю снова –
Что выжжено клеймо, а не звезда — на лбу…
а поделиться знанием об удивительных женщинах поэтах так никто больше и не удосуживается
тогда вот:
ВикаСумерки
Выпусти в край моего ожидания
Пестрые стаи своих голубей.
Пусто на сердце зимой. С замиранием
Строю на сваях больных тополей
Новое лето, холодное, бледное.
В черную крапинку стынет крупа
Снега разбухшего. Все отобедали,
К спицам привычно метнулась рука.
Скрипнет калитка – надежда взлохматится,
Мыслью застрянет колючей в клубке,
Что за порог моей памяти катится.
Не наклониться, хотя налегке…
Серый февраль, у дорог голосующий
Желто-зелеными перьями птиц,
Сдался на милость синиц атакующих,
С брызгами грязи в кювет съехал вниз.
Тянется тень от калитки к завалинке.
Солнце споткнулось о старый пенек
И завалилось, подняв кверху валенки
В черных заплатах проталин. Денек
К вечеру клонится, стынет околица.
Горкой сервизной в буфете спит гжель.
Оловом льется небесная конница
С крыши погасшей за ветхий плетень…
Пестрые стаи летают по горнице,
Тихо крылами касаясь волос.
Голос воркующей маленькой горлицы
Слышу сквозь дрему: «В ночь будет мороз».
Не надо так громко...
Не надо так громко, зачем? Поэтесса…
Я тень на поляне февральского леса,
Кудрявое облако в небе лазури,
Вино сладкозвучное «Кинзмараули»,
Река среднерусской бескрайней равнины,
Пылающий танец с кавказской вершины.
Я рыжая глина у ног синей ели,
Забытая песня родной колыбели.
Я крашу седые виски — годы весен.
Ты вслед мне летишь к водопаду, без весел.
Я смех бесконечного горного эха,
Я грусть, что таится за шторой успеха.
Зачем? — «поэтесса»… В стихах я играла.
Ножом полосни белотелое сало,
На хлеб с чесноком положи, как закуску.
Я водка, я спички, что дали в нагрузку.
Я очередь в кассу, я груда посуды.
Я пыль на столе и на лысине Будды.
Меня ты придумал. И спасся, и выжил,
На сопках Камчатки морошкою вышил.
… Зачастили дожди, и стихи по ночам зачастили;
В незакрытую дверь не стучась, пробираются в дом…
Я никак не пойму: то ли каплей холодной навылет
Мне пробило висок, то ли пальцы царапнуло льдом
Так, что стало больней, так, что дрожь пробрала до озноба;
Тот, кто мог отогреть, притворился слепым и глухим,
Стал похожим на нимб в волосах металлический обод,
Я бы бросила всех, но опять зачастили стихи…
Я бы бросила всё, но дожди серебристой портьерой
Преградили мне путь, отодвинув назначенный час…
Впрочем, всё это было: и нимб, и размытая серость,
И предолгая ночь, и стихи, и потеря ключа —
Я живу, будто маюсь… Меня проверяют на прочность,
До отказа завод натянув, а точней — до щелчка,
До почти незаметной отметины — крохотной точки,
Так, чтоб целой осталась пружина и так, чтоб рука
Не срывала смолистый сургуч с запечатанных окон…
Тот, кто мог мне помочь, оказался слепым и глухим…
Впрочем, всё как всегда — бесприютно, темно, одиноко
И впридачу — ко мне зачастили дожди и стихи…
К тебе
…
Здравствуй, счастье моё… Ты запомни: и всё-таки – счастье,
даже если споткнусь на четвёртой строке и скажу,
что за эти слова я уже не готова ручаться,
но глаза выдают – по-осеннему светом лучатся,
но стихи выдают.
Впрочем, этот словесный ажур
бестолков и далёк от канонов классической речи,
патетических па, философских изысков – так прост,
так лирически чист и в нюансах своих безупречен,
преисполнен метаний, порою, и противоречий,
он, предвидя тебя, откровенен, как карты Таро.
…
Только магия слов, только тонкие нити наитий,
но для нашей любви не придумать прочнее канвы;
пусть песок из часов безвозвратно, казалось бы, вытек,
я предвижу тебя в череде бесконечных событий
и почтительно Время теперь окликаю на «вы».
…
Откликается ночь и доверчиво жмётся к ладоням,
как бездомный котёнок, прося молока и тепла;
мне подумалось вдруг: я сама, словно кошка, бездомна,
и сейчас, не сумев увернуться от стрел Купидона,
на порядок острей ощущаю никчёмность угла,
где ютится душа, столько лет по иному тоскуя, –
ей всегда и во всём не хватало стихов и небес, –
ты преломишь с ней хлеб откровения? примешь такую?
Острозубы вопросы, сомнения – точно акулы,
я, доверившись сердцу, сквозь них пробираюсь к тебе.
О, как ущербны, как косноязычны,
Как ошибаются, пришёптывают, свищут,
Как сумасшедшие, как пойманы с поличным,
Как будто бы всё время что-то ищут.
Как в дверь войти не могут, не споткнувшись,
Как день и ночь не сразу различают,
Как будущее путают с минувшим,
А счастливы бывают, лишь отчаясь.
О том, что знают, как молчат упорно,
Как говорят о том, чего не знают,
Как одиноки и как беспризорны,
Как помнят всё, как тут же забывают.
Как бережны и как неосторожны,
Самоуверенны и суеверны.
Как велики они, когда ничтожны,
И так малы, когда высокомерны.
Как связаны не страхом, только ленью.
Обязаны нарушить все запреты.
Как искренни во лжи и заблужденьи
От бога настоящие поэты.
Голубка, клюй зерно на завтрак и на ужин...
Голубка, клюй зерно на завтрак и на ужин,
Чему тебя учить – ты знаешь всё сама.
Горсть золота тебе и даже горсть жемчужин –
Какая это пыль для сердца и ума!..
Кормлюсь теперь и я одним насущным хлебом,
Живу с огнём в груди и в поисках добра
Плыву – как облака – под этим синим небом,
Как этот горький дым и вечные ветра …
Так жизни ткань груба, так нить её сурова –
Напоминает плеть привычному рабу…
Забыв о мелочах, я вспоминаю снова –
Что выжжено клеймо, а не звезда — на лбу…
Выпусти в край моего ожидания
Пестрые стаи своих голубей.
Пусто на сердце зимой. С замиранием
Строю на сваях больных тополей
Новое лето, холодное, бледное.
В черную крапинку стынет крупа
Снега разбухшего. Все отобедали,
К спицам привычно метнулась рука.
Скрипнет калитка – надежда взлохматится,
Мыслью застрянет колючей в клубке,
Что за порог моей памяти катится.
Не наклониться, хотя налегке…
Серый февраль, у дорог голосующий
Желто-зелеными перьями птиц,
Сдался на милость синиц атакующих,
С брызгами грязи в кювет съехал вниз.
Тянется тень от калитки к завалинке.
Солнце споткнулось о старый пенек
И завалилось, подняв кверху валенки
В черных заплатах проталин. Денек
К вечеру клонится, стынет околица.
Горкой сервизной в буфете спит гжель.
Оловом льется небесная конница
С крыши погасшей за ветхий плетень…
Пестрые стаи летают по горнице,
Тихо крылами касаясь волос.
Голос воркующей маленькой горлицы
Слышу сквозь дрему: «В ночь будет мороз».
Не надо так громко...
Не надо так громко, зачем? Поэтесса…
Я тень на поляне февральского леса,
Кудрявое облако в небе лазури,
Вино сладкозвучное «Кинзмараули»,
Река среднерусской бескрайней равнины,
Пылающий танец с кавказской вершины.
Я рыжая глина у ног синей ели,
Забытая песня родной колыбели.
Я крашу седые виски — годы весен.
Ты вслед мне летишь к водопаду, без весел.
Я смех бесконечного горного эха,
Я грусть, что таится за шторой успеха.
Зачем? — «поэтесса»… В стихах я играла.
Ножом полосни белотелое сало,
На хлеб с чесноком положи, как закуску.
Я водка, я спички, что дали в нагрузку.
Я очередь в кассу, я груда посуды.
Я пыль на столе и на лысине Будды.
Меня ты придумал. И спасся, и выжил,
На сопках Камчатки морошкою вышил.