"… туда где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда" — это же не только бл-бр-бр- бл-бл и бла-бла
тут и ещё чегой-то есть, знать бы ещё чегой
я когда такое вдруг на МП встречаю нечаянно, я и без всяких типа мобов и школ неадекватно реагирую, а если этакого нетути, то и никакие школы-разборы-мобы-топики не помогут
собственно, да, было бы очень интересно, но суть интереса — а чо такое Житинский или Крапивин в своём «оруженосце кашке» такого наделали, чего тупые аффтары МП никак понять не могут — это жэ эвон когда ещё было...
не, ну тут совсем просто же было типа: разбирать фигню, «ой. аесли вот тут фитють, то может и не совсем фигня будет» или разбирать то, что реально «круто», с чего учиться-то следует
не, я же понимаю, что если я начну любой тут на МП текст не просто так «разбирать» типа «ой у вас тут препинакочка, а тут очепяточка» а реально сравнивать типа с Бредбери, Крапивиным или Житинским, притом не просто так сравнивая, а анализируя на наличие «откровения» или модного такого «креатива» то чё будет-то?
если текст меня не «колыхнул» — чего ради я по его поводу буду высказываться?
— попросили
— показать, насколько я типа круче (умнее продвинутее неординарнее грамотнее развитее ярче подкованее нужное подчеркнуть) в смысле выпендриться
— выпендриться же, но по другому совсем поводу: я думал в эту сторону и ничего путнего не придумал, но кое что из того, что придумалось иллюстрируется этим текстом и поэтому, чтобы домашние заготовки не пропали втуне, а кто не спрятался, я не виноват
— шел мимо, а настроение ниже плинтуса, вот и типа сорвался
— а чтобы неповадно
и наоборот, если тест: «как, как, как это сделано?» очень хочется докопаться «а что у лошадки в животике?»
это конечно поэзии касается, если это поэзия, я могу говорить долго и по разному и всяко и ещё как нибудь, а если не поэзия, то говорить просто не об чём
и не просите меня «оценивать стихи» — вам же хуже будет
если не стихи, то и не стихи, получите междометие
или (если) мне вдруг захочется… я могу быть и косноязычным и велеречивым и всякоразным — но, но… я «зацепился», я «тама» «тута» «попал» — буду нести чушь и околесицу, но это будет «наведённое», то без чего поэзии просто нет
или «вот оно то, чего я сам не понял, почему оно не работает/работает» — что-то именно то, чего я попробовал уже и у меня получилось/неполучилось лучше/хуже
и тогда оноь где тут и зачем «критика»? в неистовые виссарионы я не собираюсь и ежели чего оно вдруг кому напишу, то напишу в первую очередь для себя и во вторую тоже для себя, а третью — для адрессата, но тоже для себя же, потому что именно этот адрессат мне очень интересен и то чтоя ему напишу и как он отреагирует мне для себя очень и очень надо, вот
из Аси Анистратенко (кто это те кто в курсе, знают)все эти люди делали мне свет.
иных уже на этом свете нет,
а те, что есть, — какие-то другие.
мы движемся — вприпрыжку, вбок, вперед,
и прежних нас никто не соберет, —
ни случай, ни порывы ностальгии.
но мы — мы были тем, чем быть должны
вне роли замороченной жены:
друзья, враги, любовники, ревнивцы,
мы были ноты — до, и соль, и ре,
статьи в толковом — первом — словаре,
а нынче — мухи в белом янтаре,
застыли друг у друга на странице,
где мы учились пить коньяк и ром,
и говорить до третьих петухов,
и шлялись по арбату всемером,
и блоги собирали из стихов,
не выходя из необъятной темы…
мы вмазаны друг в друга, как в асфальт,
и это все — определенный факт,
и полностью законченное время.
свидетели друг друга и судьбы —
мы были жадны, молоды, грубы,
так влюбчивы и так невыносимы,
нас так швыряло, плющило, пекло,
что мало кто прошел добро и зло,
и выжил после этой хиросимы.
но те, кто — до сих пор и вопреки —
живут на расстоянии руки, —
для них не сыщешь правильного слова.
мы видели друг друга. те и те.
и вот висим в конечной пустоте,
и время — наша общая основа,
а мы — его беспечные утки,
как водомерки в плоскости реки,
скользим туда-сюда, легки-легки,
и долгий день не повторится снова.
Дерябино, Опеньково, Неклюдово и, самое далекое, Едроховка — поселения, это даже не хутора, скорее выселки. Но дома справные, жители – всё фермеры, с утра до полуночи при делах, баловством им заниматься некогда. У кого пасека, у кого ферма, а у кого и свечной заводик, маслобойня, коптильня, семьи большие, дружные, справные, зажиточные. На центральную усадьбу в Нижнее Сероглюково нос редко кажут, но уж как приедут, на ярмарку или другой какой праздник, оттягиваются по полной. Сам дон Лебидо их уважает, и чего греха таить, откровенно побаивается. А уж как Ингрибтур со своими Бахаями заявился, так и вовсе стало – не забалуешь.
Они, правда, жители эти, своеобразные такие. И развлекаются своеобразно. Интернет у них спутниковый, не бедные потому что, и они всоциальные сети освоили, в жж пописывают.
Вот одна Лора написала давечаУ меня, извините за интимные подробности, есть привычка — собираясь в ванную, надевать трусы на голову. Потому что иначе, бродя туда-сюда, я их непременно куда-нибудь положу и потеряю.
Трусы (еще раз извините) хранятся у меня в шкафу в одной комнате, а полотенца — в шкафу в другой. Но теперь в той комнате, где шкаф с полотенцами, хранится ещё и сова. Я зашла за полотенцем, как обычно, с трусами на голове — и тут встретилась взглядом с совой.
Ой, — подумала я, — я же ей непривычна в таком виде, — и сняла с головы трусы.
Ну нифига себе, — подумала сова, — вот это фокус.
У нее был такой потрясенный вид, что я решила как-то все исправить и снова надела трусы на голову. Сова перевернула лицо глазами вниз. Мне показалось, что моя метаморфоза её позабавила. Я снова сняла с головы трусы — сова тут же перевернула лицо так, что её глаза выстроились светофором, один над другим. Я опять надела трусы на голову. Сова повернула лицо глазами вниз.
И сколько-то времени это продолжалось, и я сейчас понимаю, что хз что отдала бы за то, чтобы посмотреть на это зрелище: как в пустой комнате, при закрытых дверях, стоя напротив клетки с совой, какая-то тётка с абсолютно серьезным лицом методично надевает на голову трусы и тут же их снимает, надевает и снимает, снимает и надевает — в общем, удивляет сову.
Но это всё до приезда Бахаев было. Бахаи, они же созерцать приехали, вдохновлять, ну и Храм строить тоже, в свободное время. Волонтёры, одним словом. На выселки они и поселились, не в Нижнее же Сероглюково в сеновал этот срамной им селиться. Живут поживают, молочка нахалявку попивают.
И Ингрибтур, перед Нюркой-то стыдится, обидел девку, и со стыда обет безбрачия дал, сволочь такая. Нюрка-то его бы простила, и не нужен ей берег турецкий, и Африка ей не нужна, ей бы Ингрибтурика приласкать, прикипела она к нему душой, а он всё фигню какую-то лопочет:
— Когда твердые элементы соединились в сушу, а влага опоясала землю морями, растеклась по ней реками и озерами, тогда мир впервые вышел из состояния хаоса, над которым веял разделяющий Дух Божий. И дальше — посредством разграничивания ясных борозд — получился тот сложный и прекрасный мир, который, принимая или не принимая, стремятся узнать, по-своему увидеть и запечатлеть художники.
А Игнашка, тоже в Бахаи записался, сволочь клетчатая. Люську жаль, как она только его терпит. Он тоже за Ингрибтурчиком подпевает:
— Мы учимся строению периодов, кадансам, приступам, заключениям и украшениям посредством риторических фигур. Мы учимся, так сказать, кладке камней в том здании, зодчими которого хотим быть; и нам должно иметь зоркий глаз, верную руку и ясное чувство планомерности, перспективы, стройности, чтобы достигнуть желаемого результата. Нужно, чтобы от неверно положенного свода не рухнула вся постройка, чтобы частности не затемняли целого, чтобы самый несимметричный и тревожащий замысел был достигнут сознательными и закономерными средствами. Это и будет тем искусством, про которое говорилось: «Ars longa, vita brevis». Необходимо, кроме непосредственного таланта, знание своего матерьяла и формы и соответствия между нею и содержанием.
Спелись, одним словом, кенари недощипаные. И папенька Ерофей, Игнашка-то у нас Ерофеич, лучше бы он одноименного напитка с Ингрибтуром принял, он всё норовит последнее слово сказать, последнюю точку так сказать поставить. Поймает Ерофей Ингрибтура за единственную пуговицу, и как давай ему по мозгам ездить:
— Подводя итоги всему сказанному, если бы я мог кому-нибудь дать наставление, я бы сказал так: «Друг мой, имея талант, то есть — уменье по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, — пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог, ясно чувствуйте соответствие данной формы с известным содержанием и приличествующим ей языком, будьте искусным зодчим как в мелочах, так и в целом, будьте понятны в ваших выражениях». Любимому же другу на ухо сказал бы: «Если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой: в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, — и вы найдете секрет дивной вещи — прекрасной ясности», — которую назвал бы я «кларизмом».
Но «путь искусства долог, а жизнь коротка», и все эти наставления не суть ли только благие пожелания самому себе?
Я пил парное далеко
тумана с белым небом,
как пьют парное молоко
в стакане с белым хлебом.
И я опять себе простил
желание простора,
как многим людям непростым
желание простого.
Так пусть святая простота
вас радует при встрече,
как сказанное просто так
простое: «Добрый вечер».
иных уже на этом свете нет,
а те, что есть, — какие-то другие.
мы движемся — вприпрыжку, вбок, вперед,
и прежних нас никто не соберет, —
ни случай, ни порывы ностальгии.
но мы — мы были тем, чем быть должны
вне роли замороченной жены:
друзья, враги, любовники, ревнивцы,
мы были ноты — до, и соль, и ре,
статьи в толковом — первом — словаре,
а нынче — мухи в белом янтаре,
застыли друг у друга на странице,
где мы учились пить коньяк и ром,
и говорить до третьих петухов,
и шлялись по арбату всемером,
и блоги собирали из стихов,
не выходя из необъятной темы…
мы вмазаны друг в друга, как в асфальт,
и это все — определенный факт,
и полностью законченное время.
свидетели друг друга и судьбы —
мы были жадны, молоды, грубы,
так влюбчивы и так невыносимы,
нас так швыряло, плющило, пекло,
что мало кто прошел добро и зло,
и выжил после этой хиросимы.
но те, кто — до сих пор и вопреки —
живут на расстоянии руки, —
для них не сыщешь правильного слова.
мы видели друг друга. те и те.
и вот висим в конечной пустоте,
и время — наша общая основа,
а мы — его беспечные утки,
как водомерки в плоскости реки,
скользим туда-сюда, легки-легки,
и долгий день не повторится снова.
Трусы (еще раз извините) хранятся у меня в шкафу в одной комнате, а полотенца — в шкафу в другой. Но теперь в той комнате, где шкаф с полотенцами, хранится ещё и сова. Я зашла за полотенцем, как обычно, с трусами на голове — и тут встретилась взглядом с совой.
Ой, — подумала я, — я же ей непривычна в таком виде, — и сняла с головы трусы.
Ну нифига себе, — подумала сова, — вот это фокус.
У нее был такой потрясенный вид, что я решила как-то все исправить и снова надела трусы на голову. Сова перевернула лицо глазами вниз. Мне показалось, что моя метаморфоза её позабавила. Я снова сняла с головы трусы — сова тут же перевернула лицо так, что её глаза выстроились светофором, один над другим. Я опять надела трусы на голову. Сова повернула лицо глазами вниз.
И сколько-то времени это продолжалось, и я сейчас понимаю, что хз что отдала бы за то, чтобы посмотреть на это зрелище: как в пустой комнате, при закрытых дверях, стоя напротив клетки с совой, какая-то тётка с абсолютно серьезным лицом методично надевает на голову трусы и тут же их снимает, надевает и снимает, снимает и надевает — в общем, удивляет сову.