Что-то будет не так, но очень многое сохранится, не будучи привязано к определённому выбору слов и их порядку. Вы пишите, что за приведёнными мною строками скрываются многие смыслы — видны карточные игроки «явно не в дурака», и я согласен, но и в прозоизованном отрывке они видны ничуть не хуже, вам придётся это признать.
ну да, ну да
Оффтопик— дерьмо этот ваш Карузо!
— а ты что, в опере был?
— да нет, мне вчера датенький сосед по телефону напел
явление целиком, во всей его полноте и сложности, как нечто неделимое
— это оно да, когда оно явление
вообще прошлый век явил миру много интересных явлений, особенно в искусстве, в том числе и в поэзии и так называемые «смысл» и «понятность» отнюдь не превалируют в этих явлениях
вот скажем Шишкин — да, типа великий художник, но были и Пикассо и Дали и Кандинский и Пиросмани и даже Малевич
а о том, что вот эти два стиха внутри себя содержат очень понятную, чёткую картину происходящего (в темноте зажглись окна), и, одновременно изящное сравнение (тёмное окно с пустой ладонью, горящее — с держащей жёлтую карту). Вот это и только это я называю понятностью в стихах — да, там есть многие и многие (скорее нечаянные) отсылки, но вот что описано — картинка, сюжет, мысль — они внятны, их можно пересказать своими словами, потеряв красоту изложения, силу образа, но сохранив содержание.
ну в общем так, да не так
это где-то напомнило старый такой боян: миссионер показывает вождю фотографию, и спрашивает: «ты не видел эту женщину?» — «нет» — «да как же, вот же она у вигвама сидит, ты её сам привёл» — «врёшь, как всегда, белый человек, это красивая живая скво, а то, что ты мне показал — плоская черно-белая уродина, если бы я такую увидел, умер бы со страху»
то, что вы назвали «изящным сравнением» — содержит много-много пластов и слоёв, дома здесь становятся азартными игроками в… не знаю во что, но явно не в подкидного дурачка — сравнение даёт и азарт и экспрессию, и отсылает не то к Пиковой даме, не то к Игроку Достоевского, оно достаточно темпераментно, но в тоже время как бы намекает, что люди за окнами чем-таким порочным и пагубным занимаются, ещё из этого образа можно наверное много чего высосать, того, что в мозгу где-то само вспыхивает…
А вот очень многое из того, что предлагаете вы, как образцы для подражания пересказать невозможно — там набор слов.
и тут «белый человек» — это скорее говорит, что вы с автором и адресатом данных стихов находитесь в разных пластах социокультурных, метафоры вам или не понятны, или не близки, или они вас вообще не волнуют, вот и всё
ОффтопикГумилёв, Маяковский, Цветаева, Кушнер, Слепакова, да и Пушкин, Лермонтов Некрасов не писали «понятных» стихов, они стихи писали, чтобы «пересказать» стих прозой вообще-то обычно страничек восемь текста на одно четверостишие уходит, поэтому поэзия практически непереводима
Вот"понятное", да, и "пересказываемое(?)" стихо, одно "из"Владимир Маяковский Ночь
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа — пестрошерстая быстрая кошка —
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
ОффтопикЛирический герой этого произведения предстает перед нами страдающим и одиноким. На город спускается ночь — но где же величие тьмы? Где то, чем так восхищались предшественники поэта — Лермонтов, Пушкин, Тютчев? Этого нет. Это — безвестно кануло. Я читаю первую строфу — что я вижу? Разврат, обман, иллюзия — развлечения и игра.
Вторая — плен, несвобода. И свет-то фонарный какой-то не такой — он разгоняет величие, виснет на щиколотках кандалами…
Третья — тема толпы, а кругом все то же: давление «громады» неестественного смеха, игра пестрых красок — карнавал, за масками которого не разглядеть человека…
А четвертая строфа — это сознание собственного «Я» песчинки, которая лежит на морском берегу. Вот она — толпа. Все бегут! Куда? Может, нам по пути? Я хочу улыбнуться, я даю улыбку на широко раскрытой ладони… Но сужаются глаза, некуда дать… Я втискиваю, всовываю, я пытаюсь протиснуться весь… А его, поэта, пугают. А они, краски, мечут в глаза.
И поэт закрывается и уходит, хотя уходить — некуда. Отсюда — все то, что отражалось и на жизни реального Маяковского: амплуа «литературного хулигана», дерзкие выходы на вечерах, лишь бы не кануть в безвестность, желтая кофта в черную полоску — надетая от бедности вещь, «красная тряпка» для быков критики. Он всегда хотел «быть понят своей страной». Хотя бы даже и не страной — хотя бы одним человеком…
В творчестве раннего Маяковского с темой города перекликается и даже вытекает из нее тема одиночества. Лирический герой одинок в этом городе, его никто не слышит, не понимает, над ним смеются, его осуждают. Город — игрок. Люди — толпа. Вместо окон-глаз — веером желтые карты. Вместо фонарных огней — желтые раны. Желтый цвет вообще символичен, им пользовалось не одно поколение писателей и поэтов, да и художников. Желтый — разлука, болезнь и печаль.
Кажется, что Маяковский не любил фонарей, они в его поэзии — разрушители величия, похотливые старики, которые лезут Королеве-Ночи под юбку, разрушают ее, режут острой бритвой по ногам, выхватывают все, что просто так не видно глазу… Желтый электрический свет — только ведь электрический — желтый! Если взглянуть на солнце, оно девственно-белое. Но белый, как и багровый, «отброшен и скомкан». Никому не надо — приходит другое на смену. Желтый, зеленый. Зеленый — этот ужасный цвет игрального сукна, тот цвет, который сгубил многих. Горстями — дукаты, не думая ни о чем… Падают крошечные желтые монетки, чуть звякают, блестят… Как фонарные круги. Как звезды — то, что тоже было когда-то величественно, а теперь никому не нужно. Точно так же, как и вся эта бесчестная жизнь, где не нужно ни солнца, ни звезд — все отбросить, от всего закрыться — есть искусственный свет, искусственный смех, который тяжел и неприятен, как удары в жесть, как громада, искусственная жизнь.
Оффтопик1
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение «серебряного века» – футуризм – отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Посмотрим на самые первые стихи о городе – «Ночь» и «Утро». День, «багровый и белый, отброшен и скомкан», вечера зеленый сумрак собрал причитающуюся ему «горсть дукатов», «а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты», «синие тоги» набросилась ночь на городские площади и бульвары, на здания в браслетах огней. По ночным улицам «толпа – пестрошерстая быстрая кошка – плыла, изгибаясь, дверями влекома» в поисках развлечений и удовольствий. Это описание города в стихотворении «Ночь» не может вызвать у нас ассоциаций: наши города уже вечером пустынны, страшны, угрюмы, но ведь Маяковский описывает город 1912 года, не тронутый ни войной, ни революцией. Но позади ночь развлечений, «угрюмый дождь скосил глаза», гибнут фонари, «цари в короне газа», и то, что было красиво ночью, – почти безобразно при утреннем свете, который «для глаза сделал больней враждующий букет бульварных проституток». И вот восток бросает в одну пылающую чашу все, что осталось от ночного пира (стихотворение «Утро»). Часто современность в стихах Маяковского предстает в мрачных, окрашенных трагическим колоритом картинах («Из улицы в улицу», «Адище города», «Послушайте!»).
Вернее, соавторство это не всегда сложно, но и не всегда легко. Тут всё зависит от множества факторов. Если точки соприкосновения найдены, если найдена оптимальная технология работы, то всё будет нормально. Возможно, даже проще и приятнее, чем писать одному.
(без темы)
Поэт
Он веников не вяжет
Ему не веники вязать
Поэт порой такое скажет
Никто не смог бы так сказать
Сказали мне
Вы этим летом
Гламурной сидя во пивной
Знакомством хвастались с поэтом
Ну, то есть. видимо, со мной
Уже ли я вам, друг мой, нужен
Тщеславья мелкого за радь?
Что ж, коли так
Пойду и в лужу
Аль в море выброшу тетрадь
Туда ж пойдут календари
Где отмечал я
Наши встречи
И слов прощальн не говори
О них не может быть и речи
— а ты что, в опере был?
— да нет, мне вчера датенький сосед по телефону напел
вообще прошлый век явил миру много интересных явлений, особенно в искусстве, в том числе и в поэзии и так называемые «смысл» и «понятность» отнюдь не превалируют в этих явлениях
вот скажем Шишкин — да, типа великий художник, но были и Пикассо и Дали и Кандинский и Пиросмани и даже Малевич
это где-то напомнило старый такой боян: миссионер показывает вождю фотографию, и спрашивает: «ты не видел эту женщину?» — «нет» — «да как же, вот же она у вигвама сидит, ты её сам привёл» — «врёшь, как всегда, белый человек, это красивая живая скво, а то, что ты мне показал — плоская черно-белая уродина, если бы я такую увидел, умер бы со страху»
то, что вы назвали «изящным сравнением» — содержит много-много пластов и слоёв, дома здесь становятся азартными игроками в… не знаю во что, но явно не в подкидного дурачка — сравнение даёт и азарт и экспрессию, и отсылает не то к Пиковой даме, не то к Игроку Достоевского, оно достаточно темпераментно, но в тоже время как бы намекает, что люди за окнами чем-таким порочным и пагубным занимаются, ещё из этого образа можно наверное много чего высосать, того, что в мозгу где-то само вспыхивает…
Ночь
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа — пестрошерстая быстрая кошка —
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Вторая — плен, несвобода. И свет-то фонарный какой-то не такой — он разгоняет величие, виснет на щиколотках кандалами…
Третья — тема толпы, а кругом все то же: давление «громады» неестественного смеха, игра пестрых красок — карнавал, за масками которого не разглядеть человека…
А четвертая строфа — это сознание собственного «Я» песчинки, которая лежит на морском берегу. Вот она — толпа. Все бегут! Куда? Может, нам по пути? Я хочу улыбнуться, я даю улыбку на широко раскрытой ладони… Но сужаются глаза, некуда дать… Я втискиваю, всовываю, я пытаюсь протиснуться весь… А его, поэта, пугают. А они, краски, мечут в глаза.
И поэт закрывается и уходит, хотя уходить — некуда. Отсюда — все то, что отражалось и на жизни реального Маяковского: амплуа «литературного хулигана», дерзкие выходы на вечерах, лишь бы не кануть в безвестность, желтая кофта в черную полоску — надетая от бедности вещь, «красная тряпка» для быков критики. Он всегда хотел «быть понят своей страной». Хотя бы даже и не страной — хотя бы одним человеком…
В творчестве раннего Маяковского с темой города перекликается и даже вытекает из нее тема одиночества. Лирический герой одинок в этом городе, его никто не слышит, не понимает, над ним смеются, его осуждают. Город — игрок. Люди — толпа. Вместо окон-глаз — веером желтые карты. Вместо фонарных огней — желтые раны. Желтый цвет вообще символичен, им пользовалось не одно поколение писателей и поэтов, да и художников. Желтый — разлука, болезнь и печаль.
Кажется, что Маяковский не любил фонарей, они в его поэзии — разрушители величия, похотливые старики, которые лезут Королеве-Ночи под юбку, разрушают ее, режут острой бритвой по ногам, выхватывают все, что просто так не видно глазу… Желтый электрический свет — только ведь электрический — желтый! Если взглянуть на солнце, оно девственно-белое. Но белый, как и багровый, «отброшен и скомкан». Никому не надо — приходит другое на смену. Желтый, зеленый. Зеленый — этот ужасный цвет игрального сукна, тот цвет, который сгубил многих. Горстями — дукаты, не думая ни о чем… Падают крошечные желтые монетки, чуть звякают, блестят… Как фонарные круги. Как звезды — то, что тоже было когда-то величественно, а теперь никому не нужно. Точно так же, как и вся эта бесчестная жизнь, где не нужно ни солнца, ни звезд — все отбросить, от всего закрыться — есть искусственный свет, искусственный смех, который тяжел и неприятен, как удары в жесть, как громада, искусственная жизнь.
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение «серебряного века» – футуризм – отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Посмотрим на самые первые стихи о городе – «Ночь» и «Утро». День, «багровый и белый, отброшен и скомкан», вечера зеленый сумрак собрал причитающуюся ему «горсть дукатов», «а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты», «синие тоги» набросилась ночь на городские площади и бульвары, на здания в браслетах огней. По ночным улицам «толпа – пестрошерстая быстрая кошка – плыла, изгибаясь, дверями влекома» в поисках развлечений и удовольствий. Это описание города в стихотворении «Ночь» не может вызвать у нас ассоциаций: наши города уже вечером пустынны, страшны, угрюмы, но ведь Маяковский описывает город 1912 года, не тронутый ни войной, ни революцией. Но позади ночь развлечений, «угрюмый дождь скосил глаза», гибнут фонари, «цари в короне газа», и то, что было красиво ночью, – почти безобразно при утреннем свете, который «для глаза сделал больней враждующий букет бульварных проституток». И вот восток бросает в одну пылающую чашу все, что осталось от ночного пира (стихотворение «Утро»). Часто современность в стихах Маяковского предстает в мрачных, окрашенных трагическим колоритом картинах («Из улицы в улицу», «Адище города», «Послушайте!»).
умнымчитателем топиков не?она в разные головы приходит