Семью семь

Красный

Мне очи застит туман,

Сливаются вещи и лица,

И только красный тюльпан,

Тюльпан у тебя в петлице.

(А. А. Ахматова)

За то время, что Люба не ходила на танцы, в студии многое изменилось: выпустились, блистательно выступив на международном конкурсе, старшие ребята (а значит, девушкам второго и третьего годов обучения совсем не осталось нормальных партнёров), Юлия Геннадьевна поругалась с Жанной Анатольевной и Игорем и теперь вела занятия одна, за участие всё в том же конкурсе студии дали серебряную медаль и почётный диплом (что означало, что лучше, чем здесь, в «Спанье», латиноамериканскую программу исполняли только в самой Латинской Америке, куда уехало золото). Ну и совсем по мелочи — недавно сделали ремонт, и теперь зал сверкал новой краской и огромными, во всю стену, чистыми зеркалами.

Но вот на их группу — предпоследний, третий год обучения — как будто мор напал. Придя вечером на занятие, Люба обнаружила, что кроме неё и Юлии Геннадьевны наличествуют только Даша и Пьер, и те из другого потока, шедшего по ускоренному курсу (этот год обучения был для них финальным).

— Здравствуй, Люба, — просто поприветствовала её преподавательница, как будто девушка не лежала три месяца с температурой. — Я очень рада, что ты поправилась. Сможешь танцевать?

Когда Юлия Геннадьевна говорила таким тоном — слегка виноватым, но не терпящим возражений — это означало, что дело совсем швах, как любил выражаться Игорь. Да, как раз Игоря не хватало сейчас больше всего: несмотря на свой статус преподавателя, он часто танцевал с ученицами и был, что греха таить, не только лучшим партнёром по латиноамериканской программе, но и предметом более или менее тайного воздыхания девушек всех четырёх лет обучения.

— Смогу, — ответила Люба, стараясь звучать уверенно и весело. «Танец — это стихия, — любил повторять Игорь, — ему нет дела до вашего самочувствия и настроения. В стихию, как в страсть, нужно или погружаться целиком, или загорать в сторонке».

— Прекрасно, — продолжала Юлия Геннадьевна всё тем же тоном. — А то после того конкурса мы просто нарасхват, а танцевать некому… Петя, потанцуешь сегодня с Любой?

— С большим удовольствием! — высокопарно отозвался тот, кого преподавательница назвала Петей и кто сам предпочитал зваться Пьером, на французский манер.

Он встал с банкетки, сделал шаг вперёд. Зеркала отразили высокого юношу неполных двадцати двух лет, не дистрофичного, но и не мускулистого, с невероятно прямой осанкой и застывшей грацией в каждой черте. На белой, как будто фарфоровой, не поддающейся загару коже особенно выделяются тёмные, почти алые, очень чётко очерченные губы и большие необычного разреза тёмно-голубые девичьи глаза с поволокой в осенении длинных стрелок чернющих ресниц. На нём чёрные брюки-«дудочки», кипельно белая рубашка с пышными рукавами-«фонариками» и жилет винно-красного атласа. Всё сидит безупречно, как влитое. Лакированные ботинки начищены нестерпимо. Тёмные волосы уложены мягкой волной, слегка тронуты гелем.

«- Красивый, — подумала Люба. — Конечно, Пьер, а не Петя. Скорее всего, совершенно несносен в обычной жизни». Настроение почему-то испортилось, хотя с чего, девушка не поняла сама. Но, как было сказано в каком-то фильме и постоянно цитировал Игорь, «show must go on». Люба покорно подала руку протянувшейся к ней из этой ослепительности руке с длинными пальцами и ухоженными розовыми ногтями. Новенький магнитофон грянул танго.

Люба успела заметить, что её ярко-алое платье, по фасону специально подходящее для латиноамериканских танцев, отлично сочетается с тёмно-красным жилетом её партнёра. Удивилась, почему у её отражения в зеркале так горят глаза — кажутся совсем зелёными. Так бывает только в моменты особого возбуждения. Через мгновение поняла, почему. Аристократичная рука, скользнувшая по её спине, ощущалась мужественной и надёжной, так что от прикосновения этих пальцев где-то под кожей как будто пробежал разряд тока. Возникло ощущение, что всё её тело, каждая малюсенькая клеточка, привязано за тысячи тончайших нитей к длинным бледным пальцам с полированными ногтями. Это было ошеломляюще страшно — как будто он затанцует её до смерти или вот прямо сейчас вопьётся когтями в её тело и, жадно припадая губами, высосет всю кровь до последней капли, и от этого его губы станут ещё алее — и в то же время, обжигающе, пьяняще прекрасно, как хорошее терпкое вино: да, приникай жарче, пей не жалея! Внезапно Люба всем своим существом осознала: если сейчас он захочет её поцеловать, то все её железные убеждения, что никаких интимных отношений до брака быть не должно, рухнут под волной этой страсти.

Но Пьер был подчёркнуто галантен и бережен. Когда последние звуки жгучего танца затихли, преломлённые твёрдыми, ничуть не поглощающими материалами — стеклом, деревом и пластмассой, — Пьер проводил партнёршу на её место и, коротко, но взахлёб ткнувшись губами в её руку, отошёл в сторонку.

Юлия Геннадьевна не поскупилась на аплодисменты. И даже Даша, которая официально считалась невестой Пьера и которая только что наблюдала, как другая девушка полыхала яркой свечой и таяла от страсти в руках её жениха, не смогла сдержать восторга.

Потом Пьер, конечно, станцевал пару румб и ещё одно танго с Дашей (ну не простаивать же ей без дела всё занятие!), но после того огненного порыва, выплеснутого в движения танца Любой, всё это казалось заводным, механическим. Как будто танцуют весьма искусно сделанные фигурки в дорогих настольных часах: красиво, технически слаженно, но от этого не менее деревянно. А главное, Пьер то и дело метал огненные взгляды в сторону Любы, и от этого Даша ошибалась, злилась на Пьера, соперницу и саму себя, ещё сильнее ошибалась и ещё больше злилась. Пьер и с ней держался по-королевски, но в этом случае в каждом его грациозном жесте сквозила плохо скрываемая фальшь. Он ухаживал за своей дамой легко и непринуждённо, но на смазливом лице юноши отчётливо читалось, что делает он это не потому, что ему нравится партнёрша, а единственно потому, что так его научили обращаться с женщинами.

После занятия он отправился провожать обеих девушек домой. Они втроём дошли до метро по заснеженным московским улицам, неживым в своём заиндевелом великолепии, проехали по ярко освещённым станциям и тёмным тоннелям с «Измайловской» аж до «Новогиреево», и всё это время Пьер и Даша мило чирикали как ни в чём не бывало, как все влюблённые всех эпох и стран. Когда, после ещё пятнадцати минут блуждания по сугробам неприветливых в это время года и суток переулков, наконец, дошли, и за Дашей закрылась дверь подъезда, Пьер подошёл к Любе почти вплотную. Его глаза оказались совсем близко и, хотя смотрели просто и дружелюбно, всё равно гипнотизировали, сковывали волю и движения.

— Устала? — спросил он участливо. — Ничего, потерпи, скоро будешь дома. Ты где живёшь?

— На «Юго-западной», так что езжай, тебя дома ждут.

— И думать не смей! Я же не брошу девушку одну среди ночи на другом конце Москвы!

— Не переживай, я вполне могу за себя постоять.

— А зачем тебе стоять за себя, если для этого есть я? — Пьер голой рукой стряхнул снег с Любиной медно-рыжей пряди, выбившейся из-под серой кроличьей шапки. Этого было вполне достаточно, чтобы девушка согласилась на дальнейшую дорогу вдвоём.

— Ты великолепно танцуешь танго, — говорил Пьер восторженно, когда они добирались до Любиного дома в метро и по сугробам. — Лучшая партнёрша, с которой мне вообще когда-нибудь доводилось танцевать.

— Да ладно тебе! — смущённо краснела Люба. — Чем Даша хуже?

— Даша молодчинка! Очень хорошая девушка. Но нет в ней… страсти. Огня нет, понимаешь? Для танго огонь нужен. Такой, как у тебя, — перед решительным поцелуем он замедлил, держа её за руку, а второй рукой играя крупными кольцами её волос, как будто раздразнивал, заманивал поближе к горному хребту прямо перед лавиной. И наконец — его губы ожгли чуть не закоченевшие Любины. В мозгу девушки снова бешено застучал мотив танго. И, несмотря на январь и почти тридцать пять градусов мороза, тело как будто обволокло горячей пеленой.

— Запоминай: завтра в пол-одиннадцатого утра у памятника Александру Сергеевичу, — прошептал ей Пьер в самое ухо.

— Пушкину или Грибоедову?.. Подожди, в пол-одиннадцатого я не могу: учусь. Не раньше двенадцати… — Люба совсем смешалась.

Пьер тяжело вздохнул и спросил с неожиданным вызовом:

— И что, ради меня ты не можешь прогулять пары? — и уже гораздо добрее, — Шучу. В двенадцать. А у какого Александра Сергеевича тебе бы хотелось?

— Давай у Грибоедова. Не так банально.

— Ты умница! — шепнул ей Пьер уже совсем по-доброму. — У Грибоедова. В двенадцать. Не опаздывай: я и так буду ждать всю сегодняшнюю ночь и завтра до двенадцати.

Улыбнулся. Ещё раз остановился губами на её правой руке. Когда под его длинноносыми полуботинками (сменил на них, выходя на улицу, лакированные туфли) захрустел снег, Люба набрала на домофоне код и вошла в подъезд.

Оранжевый

Я повторять готов, живущий трудно,

Что мир устроен празднично и мудро,

Да, мир устроен празднично и мудро,

Пока могу я видеть каждый день

Тень облака, плывущего над тундрой,

Тень птицы, пролетающей над тундрой

И тень оленя, что бежит по тундре,

А рядом с ними собственную тень.

(А. М. Городницкий)

Игорь позвонил сам. В четверг — через неделю после Любиного возвращения в студию. Она удивилась, что так скоро. Взяла трубку.

— Привет, Любаш. Я слышал, ты вернулась. Выздоровела.

— Да, Игорь, здравствуй. Да, я вернулась. — Интересно, от кого он мог слышать, если с Юлией Геннадьевной поссорился?

— Это прекрасно. А знаешь, жаль, что тебя на конкурсе не было. С тобой, я уверен, мы бы первое место заняли.

— Смеёшься! Туда ж четвёртый год обучения только поехал, да и то лучшие из лучших.

— Любаш, ну ты же знаешь мои связи! Нашёл бы способ, как тебя туда отправить… А тут эта твоя пневмония…

— А я и не жалею! На будущий год съезжу! И возьмём мы это пресловутое первое место! А если и не возьмём — не в нём счастье.

— О, вот и я так говорю! Рад, что ты меня понимаешь! А Юлька забубнила тут — «ты не хочешь, чтобы мы совершенствовались...», «ты не настоящий патриот своего дела...», всё в таком роде… Ну знаешь, если женщину зациклит на какой-нибудь мысли, то это надолго.

Юлька — это Юлия Геннадьевна, надо полагать. Эк он её фамильярно! Но наверное, сильно достала, раз так. Эта может.

— А ты, кстати, что делаешь сегодня вечером? — Обычный вопрос прозвучал неожиданно легко, как будто они не преподаватель и ученица, а двое равных. Да, они звали друг друга на «ты», несмотря на разницу в возрасте (Игорю было чуть за сорок), но это была принципиальная позиция Игоря, а не вопрос дружбы. Ученики до сих пор даже не знали его отчества. — А то, может, отметим твоё возвращение? Да и вообще, дело есть.

— Слушаюсь, товарищ командир! Уточните координаты.

По ту сторону трубки — смех. Его отрывистый, долгий, безудержный смех на басовых нотах. К самому Игорю можно относиться по-разному, но от его смеха становится весело.

В том же тоне:

— Товарищ прапорщик, уточняю координаты: «Пироги» на Чистых прудах. Сегодня в два часа пополудни. Принять к исполнению!

— Есть «принять к исполнению!». Отбой.

В «Пирогах», как обычно, хоть топор вешай. Люба на дух не переносила такие места, но раз Игорь хочет что-то ей сказать, сойдёт и это кафе. «Интересно, — подумала девушка, — Что станет с «Пирогами», когда наше достопочтенное правительство примет-таки закон о запрете курения в общественных местах? Наверное, эта сеть кафе просто вымрет, как когда-то динозавры».

Игорь со скучающим видом сидел за столиком над стаканом апельсинового сока. Люба помнила его принципиальную позицию — не пить из алкоголя даже пиво — и очень уважала за это преподавателя. Увидев Любу, он сразу оживился, в серых глазах засверкали искорки. Достал откуда-то букет гербер и протянул ей:

— Ну вот, кажется, даже не поломались. Это тебе: рыжей девушке — рыжие цветы. Привет.

— Здравствуй. Спасибо. Откуда ты знаешь, что герберы — мои любимые цветы?

— Я всё знаю, — хитро прищурился Игорь. Этот его фирменный прищур, как и смех, очень поднимал настроение. — Тем более, про тех, кто мне нравится.

А он, кстати, совсем не изменился. Только отпустил небольшую бородку. Сам русый, но тоже с чуть заметной рыжиной. «С ржавчинкой», — подумала Люба. Коренастый, невысокого роста, как будто вырезанный из дерева. Может, не самых благородных пород, зато на века. С ним чувствуешь себя надёжной и защищённой. Любе, считавшей себя ранимой (хотя на самом деле на ней пахать можно было), ужасно захотелось немножечко побыть слабой.

— Какая же ты красивая! — сказал Игорь ни с того ни с сего, но очень убедительно. Не дав Любе возразить, заговорил дальше, неожиданно став очень деловым:

— После ухода из «Спаньи» я думал сначала открыть собственную студию и сделать эту дурацкую «Спанью» на очередном конкурсе. Но потом решил забить на танцы и всерьёз уйти в другое, не менее любимое дело — горный туризм.

— Горный туризм — это хобби, а не профессия. За это денег не заплатят.

— За деньги я компьютеры чиню, — буркнул Игорь. — А горный туризм — это для души… Так вот, я о чём: собирается группа в Хибины. На неделю. Летом, в августе — начале сентября. Но у нас не хватает одного человека. — Он придвинулся ближе, приобнял девушку одной рукой. Сильной. Крепкой. В его объятиях захотелось уснуть, и пусть весь мир катится в тартарары, лишь бы его басок всё так же волшебно рассказывал над ухом про Хибины:

— Я покажу тебе потрясающей красоты места. Представь себе ущелье между двух горных вершин, и мы сидим в этом ущелье, а внизу, в самой зелёной в мире долине, в рассветной дымке дремлет большое озеро, отражая в своих водах северное небо и редких птиц. Представь себе карликовые деревья и бескрайние брусничные просторы. И я — король этого волшебного царства, а ты — моя рыжеволосая королева, и мы сидим в ущелье над озером, а может быть, на какой-нибудь вершине, и отдаём приказы: солнцу — светить, рекам и ручейкам — журчать в ущельях громче, веселее, карликовому царству — сменить наряды с зелёных на жёлтые, красные и ржавые. Потому что в наших владениях наступает осень — праздник рыжеволосых, торжества в честь моей королевы.

— Как здорово! — восхитилась Люба сквозь полудрёму. — А ты, оказывается, поэт.

— Когда рядом с тобой такая девушка, а где-то есть Хибины, поневоле станешь поэтом.

Но ответа Люба почти не расслышала: в следующую секунду её голова склонилась на плечо Игоря, её медные пряди заструились вниз по его оранжевой футболке (он определённо любил этот цвет), и девушка уснула сладким безмятежным сном. Игорь поцеловал её в макушку и стал любоваться ею, спящей. Двадцать лет — а лицо, как у девочки — открытое, доверчивое. Чуть вздёрнутый, может, чересчур большой для такого лица нос. Широкий разлёт бровей, не выщипанных, густых, как у Брежнева. Под ними — тяжёлые выпуклые веки, в них тоже можно целовать — Люба только улыбнётся сквозь сон. Интересно, что ей снится? Наверное, карликовые берёзки и озеро в утренней дымке. Какое же счастье, что эта чудесная девушка так непохожа на его жену, с которой у Игоря не сложилось! Они в разводе уже четыре года, с сыном Игорь видится часто, но связывать себя новыми узами до сегодняшнего дня не хотел. А теперь знает твёрдо: как только мурманский поезд принесёт тургруппу обратно в Москву, они с Любой подадут заявление.

Сколько девушка так проспала, а Игорь просидел, обнимая её, целуя по временам то в макушку, то в смежённые веки, а то в уголки смеющихся губ и строя радужные планы на будущее, никто из них не считал. Но вот Люба потянулась и, вздохнув, как будто не хотела отпускать сон, открыла глаза.

— Но сейчас ведь только январь… — протянула она разочарованно. — Сколько ещё ждать до августа!

— А нам и сейчас есть чем заняться! — засмеялся Игорь. — Мы можем сходить в кино, съездить в Красногорск потренироваться на навеске или полазить на скалодроме. Ну, и танго с румбой я ещё не забыл!

И Люба смеялась, и согласна была ради такого переждать зиму, весну и большую часть лета, и дразнила Игоря, что у него щекочутся усы.

Жёлтый

На завитки ресниц,

Невинных и наглых,

На золотой загар

И на крупный рот,

На весь этот страстный

Мальчишеский краткий век

Загляделся один человек…

(М. И. Цветаева)

Худ, ироничен и чернобров,

Прямо герой из фильма.

(Аля Кудряшёва)

Однажды Игорь дал Любаше ответственное поручение: нужно было погулять целый день по Москве с его шестнадцатилетним сыном Валькой. Во-первых, для повышения образовательного уровня этого самого Вальки (никто не знал родной город так, как Люба), а во-вторых, Игорева бывшая жена, несмотря на воскресенье, была срочно вызвана по какому-то экстренному делу на работу, сам Игорь тоже не мог, и кто-то должен был проследить, чтобы подросток в «опасном» возрасте не болтался целый день без дела.

Было решено, что Люба встретит Вальку у церкви при Первой Градской больнице, куда они с матерью ходили каждое воскресенье и праздники (это, по правде сказать, была основная причина, по которой Игорь развёлся с женой) и куда в этот раз Валька пошёл один. День выдался погожий, и девушка уже с без пятнадцати одиннадцати ожидала в условленном месте.

Церковь была красивая, в стиле классицизма, жёлтая с белыми колоннами. К ней поднимались высокие ступени. Выглядело всё очень величественно. Люба не была особенно религиозной, но верила в существование вполне одушевлённой Высшей Справедливости и к любому религиозному течению относилась с большим уважением. Круглое церковное здание с портиком и колоннами, встроенное в один из корпусов больницы, как нельзя лучше отвечало Любиным представлениям о христианстве: строгой красоте, скромности и величественности, гармонии покоя и доброй силы. Несмотря на то, что вокруг находилось лечебное учреждение, настроение у девушки было лучше некуда. Поняв, что, к стыду своему, внутри этого храма она ещё никогда не была, Люба решила исправить эту досадную оплошность.

Поначалу всё внутри показалось девушке золотым: иконостас сиял в полумраке не то металлом, а не то крашеным под металл деревом, Христос, Богородица и святые мудро и немного задумчиво смотрели с золотого фона, олицетворяющего небесный свет, а духовенство и алтарники, по случаю отсутствия в этот день в календаре какого бы то ни было большого праздника, были во «вседневных» жёлтых облачениях.

Несмотря на то, что они никогда раньше не виделись, Вальку Люба сразу узнала: уверенной линией рта и посадкой головы он был похож на отца. Он тоже в длинном жёлтом облачении, затканном вписанными в окружность равноконечными крестами и растительным орнаментом, несёт большую свечу в золочёном витом подсвечнике. Лицо сосредоточенное, одухотворённое — не скажешь, что всего шестнадцать. Глаза, как она успела разглядеть, пронзительно голубые — незабудки. Ресницы такие же длинные и тёмные, как у Пьера, но общее впечатление гораздо приятнее: менее завораживающе, более симпатично. Над высоким загорелым лбом — непослушные вихры, тоже золотые. Значит, это создание ей нужно прогулять по Москве аж до половины восьмого вечера, потом его заберёт мама. Что ж, любопытно. Судя по всему, создание вполне смышлёное и самостоятельное, значит, проблем не будет.

Разведав обстановку, Люба снова вышла на воздух: в церквях ей быстро становилось душно. Снова подняла глаза на прекрасный памятник классицистической архитектуры. Подумала о том, что этому храму очень бы подошла золотая осень вокруг. Вообще, в зданиях, покрашенных под николаевскую эпоху, есть что-то осеннее.

За размышлениями Люба не заметила, как закончилась служба и люди стали расходиться. В конце концов с верху лестницы стремительно спустился рослый хорошо сложенный мальчик.

— Здравствуйте. А это Вы, значит, Любовь?

До чего же пронзительные глаза! Смотрят испытующе, совсем по-взрослому.

— Здравствуй. Да, Люба это я и меня можно звать на «ты».

— Хорошо. Ну что, какие у нас планы?

Люба засмеялась:

— А ты не промах! «У нас», говоришь?

— Прости, я не знал, что у тебя какие-то другие планы, чем у меня…

Когда иронизирует, хорош. Пожалуй, мог бы сыграть в каком-нибудь фильме принца. Только современного — с мотоциклом и счётом в швейцарском банке.

— Честно говоря, не знаю. Пойдём куда глаза глядят. Здесь много прекрасных мест.

Пожимает плечами, как будто ему всё равно, и покорно направляется вслед за Любой к выходу из больницы.

— Побежали наперегонки до метро! — предложила Люба задорно, едва выйдя за больничную ограду.

— До метро-о… — разочарованно протянул Валька. — Неужели нет места поинтереснее?

— Ты прав, — согласилась девушка, — Есть. И кстати, появилась идея: раз так не хочется, давай с тобой вообще весь день не заходить в метро, а гулять исключительно пешком?

— Идёт, — охотно кивнул Валька и по-молодёжному хлопнул по Любиной протянутой ладони. — Ну что, комиссар, в путь?

— А почему комиссар? — удивилась Люба. Сказал бы ещё «конвоир»!

— А почему нет? — бесцеремонно отозвался мальчик, вышагивая на длинных ногах, как страус, по высокому бордюру. Озоровато прищурившись, наблюдает за реакцией спутницы. Люба поняла: она для него взрослая — потенциальный враг, который сейчас начнёт зудеть над ухом о том, что можно и чего нельзя. Как бы это изменить? Как дать ему понять, что она старше всего на четыре года, и её нужно воспринимать как ровесницу, а не как надзирателя? Приподняв полы длинной юбки, легко, несмотря на свои немаленькие габариты, взобралась следом. Поймала озадаченный и уважительный Валькин взгляд. Скомандовала задорно:

— Ну, чего стоим? Вперёд!

Весна ещё не разошлась, и местами противная мартовская слякоть вполне чувствовала себя льдом. Лёгкий Валька пробрался между ледяных островков грациозно. Спрыгнул удачно, спружинив обеими ногами, хотя было довольно высоко. Обернулся и стал с неподдельным интересом и недоверчиво-насмешливой улыбкой наблюдать, как пройдёт эту полосу препятствий его невольная спутница. Когда она дошла — почти добежала — до конца бордюра, мальчик протянул руки, готовясь поймать её:

— Прыгай!

— Не поймаешь! Силы не хватит. Я тебя уроню.

— Спорим! — в голосе вызов, как сейчас говорят, «понты».

— Спорим! — Люба сиганула с бордюра большой неуклюжей ласточкой.

— Ну ты даёшь! — восхитился Валька. Поймал, но едва устоял на ногах.

— Ну что, моя взяла! — усмехнулся самодовольно, но без малейшей злобы. «Он вообще добрый, — подумала Люба. — Просто возраст такой, когда хочется чуть-чуть повыпендриваться». И сейчас же, как только девушка осознала эту простую вещь, Валька показался ей ещё симпатичнее и почувствовалось, что обоюдный лёд тронулся. Ей всегда хотелось иметь брата на несколько лет помладше, и теперь она окончательно поняла, каким он должен быть.

— А я думала, православные не такие, — улыбнулась дружелюбно, двумя пальцами поправила ему чёлку. Пронеслась непрошеная мысль: «вот было бы мне шестнадцать лет...».

— А какие? — очень серьёзно. От этого глаза кажутся темнее, а весь облик — старше. «Ну, или ему двадцать...».

— Ну… как Сергий Радонежский на картинах Нестерова. Или как царевич на иконе в вашей церкви.

— Так то святые… Да и они разные. А что уж говорить про нас…

Нет, всё-таки, когда безбашенный и озорной, лучше. Или нет? Вообще, это два разных Вальки: один — свободолюбивый дерзкий подросток с хитрецой в чуть близоруком взгляде, другой — раб Божий Валентин, с одухотворённым выражением незабудочных глаз, с золотыми волосами и в жёлтом стихаре алтарника. И кто из них симпатичнее, ещё не известно.

Прошли уже пол-Москвы за разговорами о жизни и самодельной экскурсией по достопримечательностям столицы. Собрались идти дальше, но Люба вдруг скривилась от боли.

— Что?! — не на шутку испугался Валька, кладя руку ей на плечо.

— Не бери в голову, натёрла ногу. — Уже бодро. — Пошли дальше.

— Отставить! — Валька почти против воли усадил её на очередной высокий бордюр, не найдя поблизости подходящей лавочки. — Снимай сапог, сейчас посмотрим.

— Да забей! — отмахнулась Люба. Но Валька настойчиво стянул с неё сапог. Девушка покраснела, ей хотелось провалиться сквозь землю. Почему-то впервые в жизни стало безумно стыдно за свою комплекцию, за нелепую слоновью ножищу, показавшуюся из сапога.

— Аполлон и Квазимодо! — выдавила Люба как-то кисло. Валька, присевший на корточки и внимательно изучавший её ногу на предмет мозоли, вскинул на девушку глаза из-под длинных прядей чёлки:

— Это ты, что ль, Квазимодо? Не похожа: он злой был.

— Да. И уродливый, прям как я.

— Кокетничаешь? — хмыкнул Валька как-то странно, хотя у Любы и в мыслях ничего такого не было. «А может, было?» — вдруг испугалась Люба и растерянно закусила губу.

— Ничуть. Смотри, какая ножища.

— Чтобы уверенно стоять на земле. — Это — снова серьёзно, по-деловому. Через паузу, тем же тоном, — сейчас заклеим, жить будешь.

Во мгновение ока из недр Валькиной сумки был извлечён пластырь и, прежде, чем Люба успела опомниться, её мозоль была аккуратно залеплена. Потом, после водружения обратно носка и сапога, мальчик крепко взял девушку за обе руки и осторожно спустил её с бордюра.

— Откуда у тебя в сумке пластырь? Ты что, врач?

— Никогда не знаешь, что может пригодиться, — ответил Валька, демонстрируя содержимое внутреннего кармана: ещё два куска пластыря, медицинский бинт, склянка с нашатырём, пузырёк перекиси водорода. Моток проволоки. Моток бечёвки. Спички в герметично закрывающейся упаковке (это — явно ценный навык отца-походника). Перочинный ножик со складным лезвием, который по желанию хозяина может попеременно становиться также ложкой, вилкой, штопором, открывалкой для консервных банок, отвёрткой, маникюрными ножницами и даже пилочкой для ногтей.

— Ничего себе! — изумилась Люба.

— Да, ты права: и ничего себе. Всё — тем, кому нужна экстренная помощь. Хотел ещё фонендоскоп взять, но он, зараза, тяжёлый.

— Спасатель, — улыбнулась Люба. — Молодец. Но от скромности не умрёшь точно.

— Согласен. От скромности не интересно. Умру как-нибудь героически.

— Только лет через сто, — подчиняясь непонятному магнетизму, ребята соприкоснулись лбами.

— Знаешь, за что ты мне нравишься?

Как гром среди ясного неба.

— За то, что я рыжая, как прерафаэлитские барышни? За это я всем нравлюсь.

— Нет. За твою непосредственность. Сейчас забыли это чудесное слово — прямодушие.

— А знаешь, за что ты мне?

— За ангельскую внешность в сочетании с адским характером? Обычно девушки любят меня именно за это.

— Нет. За то, что в тебе гармонично уживается так много мелких ангелов и демонов. Сейчас почти забыли это чудесное понятие — цельная натура.

Мартовское солнце начало клониться к закату и пожелтевшими лучами вызолотило две и без того драгоценные головы — белого и червонного золота.

Зелёный

О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты

Закон звезды и формула цветка.

(М. И. Цветаева)

Отрок чахлый!

Вы жимолостью в лесах,

Облаком в небесах —

Вы пахли!

(она же)

До похода с Игорем и группой в Хибины оставалось ещё почти целое лето, и хотя бы на начало июня Люба решила съездить в деревню, где жила её очень старенькая прабабушка. Вообще-то, несмотря на то, что ей было уже под сто лет, прабабушка Улита сохраняла бодрость духа и большýю, если не бóльшую часть своих физических сил; но всё-таки ей ведь уже не тридцать и даже не сорок, и любой помощи прабабушка будет рада. Любины родители (а иногда одна мама) часто ездили туда помогать Улите Демьяновне, но было понятно, что постоянная забота о престарелой родственнице становилась для них обузой. Конечно, когда люди почти двадцать три года вместе, им хочется вернуть в отношения немного романтики, съездить вдвоём на какое-нибудь тёплое море, и альтернатива в виде въедливой старухи и прополки огорода мало кому могла понравиться. Поэтому в этот раз, после долгих споров, в деревню решено было отправить Любу. До этого Люба у прабабушки никогда не была: мама с папой справедливо считали, что молодой симпатичной девушке не стоит проводить всё лето в глуши. Тут уж просто ситуация получилась безвыходная, и Люба поехала.

От остановки ближайшего рейсового автобуса до деревни (а точнее, сельца) нужно было идти километра три через поле. Солнце стояло в зените, так что Люба надела широкополую соломенную шляпу, загодя купленную в городе. Вещей у неё с собой было не очень много: она ехала к прабабушке всего на десять дней. Значит, и идти будет не так уж тяжело. И девушка тронулась в путь.

Дорога петляла, то поднимаясь на невысокие холмики, розовые от иван-чая («значит, здесь когда-то были деревни», — думала Люба, и ей становилось грустно), то спускаясь в долины, то забегая в небольшие перелески. Люба насчитала столько полянок с иван-чаем, что задумалась, пытаясь представить себе, какая жизнь здесь шла когда-то давно. Жили люди, мычали коровы, по утрам кукарекали петухи, сплетничали, наклонившись через плетень, соседки, скрипел колодезный ворот… а сейчас — поле, птицы щебечут в листве, а на месте скотных дворов и отхожих мест тянутся вверх тёмно-розовые стрелки, разлапо топорщится крапива.

— Осторожно! — остановивший девушку голос был тихим, так что Люба едва разобрала, что обращались к ней, но в то же время звучал чрезвычайно серьёзно.

Люба инстинктивно остановилась и стала искать взглядом, кто бы это мог её задержать. В конце концов, заметила: в шаге от носка её дорожного ботинка простодушно тянулась вверх ромашка. Точнее, нивяник, он же поповник, который в просторечии ошибочно называют ромашкой. Возле цветка в высокой траве лежал тоненький мальчик и, подперев голову обеими руками, внимательно созерцал сие чудо природы.

— Прости, пожалуйста! — смутилась Люба. Незнакомец поднял на неё глаза — очень строгие, тёмно-серые с голубизной — цвета горного ручья, отражающего небо. Долго изучающе смотрел на городскую барышню, нарушившую его покой. «Взгляд естествоиспытателя», — мелькнуло в голове у Любы. В конце концов поднёс палец к губам, призывая к тишине. Жест был предельно прост, и в то же время было в нём что-то повелительное. Как будто наследный принц, выехавший рано утром погулять инкогнито и без охраны, повелевает кому-то из подданных замолчать.

Вообще-то Люба могла пройти дальше своей дорогой, подивившись про себя этому чуднóму мальчику, и на этом их знакомство закончилось бы, так толком и не успев начаться, но девушка была страшно заинтригована поведением незнакомца: не каждый же день встретишь человека, созерцающего ромашку, даже в деревне. И Люба сняла рюкзачок и присела рядом на корточки, пытаясь понять, что же в этой ромашке особенного.

Некоторое время царила тишина. Потом мальчик спросил тихо-тихо:

— Правда, красиво?

— Цветок как цветок, — пожала плечами Люба. Наткнулась на его взгляд, в котором смешались недоумение, обида и презрение.

— Сразу видно, городская! — недовольно проворчал мальчик и перевернулся на спину. Заложил руки за голову и стал смотреть в небо.

— Вообще, ромашка — красивый цветок, — Люба попыталась загладить свою вину, — но я не вижу в ней ничего такого, что можно было бы вот так вот неотрывно созерцать часами.

— А я вижу, — тоном, полным обиды, не терпящим возражений.

— Может, тебе не трудно будет объяснить, что именно? — девушка начинала понемножку выходить из себя от таких его интонаций.

— Божию премудрость, — уже значительно мягче.

Люба аж прыснула:

— Божию премудрость? В ромашке?

Взгляд снова обиженный, а ещё больше огорчённый:

— Да. Вроде бы, былинка, ерунда, а ты посмотри, какое сочетание цветов, какие листья, какие ладные и ровные лепестки… Разве кто-нибудь не премудрый смог бы придумать такое?

«Религиозный фанатик», — подумала Люба. Но в её представлении фанатики должны были быть совсем не такими. Блёклые, злые и с остановившимися глазами. А этот — чудной, но милый, и в каждой жилке бьётся жизнь.

— А человек — тоже выражение Божией премудрости?

— Это её апогей.

«Ничего себе, какие слова знает!».

— А ты правнучка Улиты Демьяновны? — мальчик тактично перевёл тему.

— Да, а как ты догадался?

— Тут больше не к кому приезжать городским, — пожал плечами мальчик.

— Да уж, если к ним тут такое отношение… — пробормотала Люба неожиданно даже для самой себя.

Взгляд странного мальчика стал ещё более строгим и от этого ещё более красивым:

— А как ты думаешь, каким оно должно быть? То и дело приезжает кто-нибудь из города — не в гости, а просто так — и начинает вырубать лес, копать ямы и что-то строить. Как правило, безвкусные двух-трёхэтажные коттеджи, в которых можно предаваться пьянкам и ничегонеделанию. В то время как местные жители заняты прополкой огорода, прививанием плодовых деревьев, кормлением скотины и прочими прелестями сельской жизни. А этой весной были дожди, и несколько старых домов подмыло, они покренились. Нужно чинить. Ну, ты, я вижу, девушка умная, всё уже поняла, да?

У Любы, от природы доброй и сердобольной, захолонуло сердце. А она-то нарисовала в своём воображении сусально идиллическую картину деревенского быта! Не думая ни минуты, расстегнула рюкзак и протянула мальчику большой пакет. Он взял его недоверчиво, заглянул внутрь. Пакетик персиков, шоколадка, коробка чая.

— Так если тут много дачников, с чего ты взял, что я к Улите Демьяновне? Может, я к кому из городских? — девушка ловко перевела тему разговора, чтобы не смущать мальчика необходимостью благодарности.

— Спасибо, мне это не нужно, — сказал незнакомец просто, без тени обиды или гордыни. Протянул ей пакет обратно. Потом ответил на вопрос:

— Так ты в деревню идёшь. А к дачникам — это туда, направо.

Пакет Люба не взяла, протянула ему обратно:

— Возьми, пожалуйста. Подарок от щедрот городской барышни. Две лепты вдовы, если хочешь.

— Ты же это не мне несла, — пожал плечами мальчик. — Нехорошо оставлять старую женщину без гостинцев.

Интонации у него стали гораздо мягче. Люба всё смотрела на него — тоненький, бледный, глаза огромные. Сам кажется былинкой на этом поле. Девочка вдруг ощутила его невероятную хрупкость — сорви его, как цветочек — и зачахнет, погибнет. Стало страшно, захотелось обнять его.

— А хочешь, я тебе сделаю подарок от наших, деревенских щедрот? — это уже совсем по-доброму.

— Да где уж избалованной городской барышне оценить ваши щедроты! — хмыкнула Люба. Хотелось его раззадорить.

— Зря ты так! — кажется, он снова обиделся. — Я увидел, что ты настоящая, не такая, как все городские, захотел поделиться с тобой самым дорогим, что у меня есть, а ты… — Любе показалось, что в его глазах стоят слёзы.

— Ну что ты, я же пошутила! Подари мне что-нибудь от своих щедрот.

Мальчик сменил гнев на милость. Взял её за руку — тонкие пальцы утонули в большой Любиной ладони — и повёл в сторону леса. Люба хотела что-то возразить о том, что у неё в чистом поле остался рюкзак, а там ценные вещи, но боялась: вдруг он опять обидится?

Вошли в лес. Сделали пару шагов, и мальчик, наклонившись к какому-то кусту, протянул Любе раскрытые горсти:

— Вот, скромный дар наших лесов рыжеволосой городской девушке, так непохожей на других.

Люба заглянула. На его детской ладони алела ягодка малины. И тогда девушка глубоко и до конца поняла те чувства, которые можно испытывать от созерцания ромашки. Вот, на опушке леса, из малюсенького семечка вырос целый большой куст, а на нём завязались ягоды. И сейчас одна из них лежит на маленькой бледной ладошке с тончайшими прожилками. И всё это — единственное в своём роде. В мире есть миллиарды рук, миллиарды ягод малины, но эта ягодка и эти руки неповторимы. И вот это и есть явление настоящего Бога — не в сверкании золотых риз и ладанных облаках, а в каждой частичке этой малины (костянка это называется?), в каждой прожилке натруженной до мозолей шестнадцатилетней ладошки. Люба наклонилась и бережно, как ласковая лошадь, сняла губами ягодку с его руки. Вспомнила почти аналогичный кадр из «Барышни-крестьянки» 1995 года. В сердце тёплой волной опустилось ощущение трепета, нежности и ни с чем не сравнимого счастья.

Вышли обратно в поле. Любин рюкзак всё ещё лежал на месте, но теперь девушку это уже не удивило: если здесь живут такие люди, это хорошая деревня. Здесь воровать не будут.

Некоторое время сидели рядом, любуясь теперь уже цветком клевера. «Чем-то похож на малину, — обрадовалась про себя Люба. — А листики — на сердечки». Девушка протянула руку, перебрала пальцами пряди выгоревших на солнце волос мальчика. Они пахли ветром, свежестью июньского леса.

— Если на свете ещё остались такие, как ты, значит, мир пока держится.

В его взгляде прочиталось что-то незнакомое. Трогательное, но совсем взрослое.

— Это и я сейчас думал про тебя. Но если всё понятно без слов, тогда зачем говорить? Слова иногда могут всё испортить.

Он встал, отряхнулся и длинно свистнул в два пальца. Послышался топот, и через каких-то пару секунд перед мальчиком стояла красивая соловая лошадь. Мальчик подошёл к ней, потрепал по гриве, обнял за морду и сказал вполголоса:

— Пойдём домой, Соловушка. Нагулялись уже.

Конь с красивой кличкой (видимо, из-за масти) ласково ткнулся носом маленькому хозяину в плечо. Они вместе пошли по тропинке по направлению к маячившей в отдалении деревне. Люба, снова взвалив за плечи рюкзак, шла поодаль и чувствовала, что её сердце заходится от неожиданного и непреодолимого прилива нежности.

Голубой

… И спросил меня кротко: «Можно

С тобой посидеть на камнях?»

(А. А. Ахматова)

Стоять перед морем, безмолвно, спокойно, часами,

Вдыхать глубоко, естеством, как вдыхает прибой,

Срастаясь душой, развеваясь его парусами,

Быть небом, и ветром, и солью, и пеной морской.

(Зоя Ященко)

Море ластилось, лизало босые ноги, приветливо окатывало солёными брызгами. В промежутке между деревней и Хибинами в Любином лете был Крым. И это было поистине сказочно. До этого Люба бывала на море только в раннем детстве, и давно забыла, что оно такое. Тёмно-голубое, живое и доброе. Девушка очень любила воду, и ей было грустно от того, что она не могла в тот день купаться. Хотя, с другой стороны, в этом были свои плюсы: когда сидишь на берегу и любуешься бескрайним синим простором, успокаиваешься. А успокаиваться было с чего: за эти полгода Люба потеряла двух очень дорогих её сердцу людей, и сейчас совершенно необходимо было забыться, хотя бы немного развеяться. Вся группа отправилась на море, а Любе, раз уж она не купалась, поручили последить за остальными. Она выбрала длинный, тёплый шершавый камень на самой кромке прибоя, села на него, в лёгком тёмно-голубом ситцевом платье, и стала смотреть вдаль. Ребята плескались, не нарушая техники безопасности, море успокаивало — всё хорошо.

Внезапно прямо возле девушки из воды появилась чья-то тёмно-каштановая голова. Светло-карие глаза, прищуренные на солнце. От этого во внешних уголках симпатичные морщинки. Чересчур длинный нос. Тонкие губы. По лицу, как брызги, рассыпаны бледные веснушки. Если следовать классическим канонам, товарищ категорически не красивый. Но стоит улыбнуться — и кажется, что над Херсонесом взошло маленькое тихое солнце, чтобы настоящему, большому, было легче светить.

Он что, лежит на животе на мелководье, где очень острые камни?! Улыбается. Протягивает Любе красивую ракушку.

— Возьми, это тебе.

— Мне? Спасибо. — ракушка соскальзывает с его коротких угловатых пальцев Любе в ладонь. — Красивая. А почему именно мне?

— Ну, ты сидишь одна на берегу, я подумал, что тебе, наверное, очень скучно.

— С вами не соскучишься! — засмеялась девушка. — Вот ты, например. Ты здесь не лежи на животе: здесь мелко, можно очень сильно пораниться о камни.

Послушно встал. М-да, ростом тоже не вышел. Да и комплекцией — не щуплый и не тощий, а какой-то… поджарый, что ли? Вроде, тоненький, но видно, что это спортивное телосложение, что любая гора ему нипочём и тяжести он отлично может донести, если надо. Вышел на берег, сел рядом. Так сидели довольно долго: Люба смотрела на бескрайнюю водную гладь, а мальчик (кажется, Андрей его зовут?) — на девушку. В конце концов Люба спросила:

— Что ты так на меня смотришь?

— Я вижу, что тебе грустно. Что-то случилось или это просто лиричное настроение?

Люба явно не была настроена делиться личными переживаниями с каждым встречным-поперечным. Но от него веяло заботой и теплом. Нет, пожалуй, не надо: если расскажет, заплачет.

— Прости, я сейчас не могу тебе рассказать… а ты о чём думаешь с таким умилённым выражением лица?

— Я думаю о море. Сначала здесь жили разные местные племена. Потом приплыли греки. Потом — разные другие. Теперь вот здесь сидим мы — сколько таких людей видело это море… А оно всё одно и то же — бьётся себе с незапамятных времён в эти камни, и будет биться через долгое время после того, как нас не станет.

— И что? Ты думаешь, оно равнодушное?

— Нет, вряд ли. Оно живое и всё понимает и помнит. — Он вдруг засмеялся, — Наверное, что-то есть языческое в моём отношении к морю.

— Может быть, — согласилась Люба. — А представь себе, что ты — море. Только вдруг обрёл способность говорить. Что бы ты рассказал людям?

Андрей задумался, посмотрел туда, где на горизонте смыкались два голубых полотна: светлое — неба и тёмное — моря.

— Я рассказал бы им о том, что на этом берегу когда-то кипела прекрасная и славная жизнь. Жили люди, приплывали торговые корабли, крестился князь Владимир. А сейчас на руинах старинного города сидит красивая рыжая девушка в голубом платье и делится с синей стихией каким-то своим большим горем. Потому что стихия унесёт всю горечь и боль далеко-далеко, разобьёт о скалы, а осколки навсегда погребёт на дне. И, в отличие от человека, ничего не спросит.

Люба долго смотрела на мальчика, сидящего рядом с ней. И странно, сейчас, когда он говорил такие вещи, он казался ей невероятно красивым, хотя ещё секунду назад она мысленно назвала его Гадким Утёнком.

— Хотела бы я, чтобы это было так, — сказала она, опустив глаза.

— Если хочешь, значит, так и будет, — голос прозвучал очень уверенно.

— Андрюш, а ты правда так считаешь?

— Конечно.

— У тебя никогда не бывало такого, что очень хочешь — а не получается?

— Конечно, бывало. Но значит, я не очень сильно хотел. — Андрей улыбнулся обаятельно.

— Хорошая философия, — хмыкнула Люба. — А скажи, что ты делаешь, когда тебе очень-очень грустно?

— Сажусь на берегу и отпускаю печаль в море. Прямо как ты.

— А если в городе?

— Тогда смотрю вверх и отпускаю печаль в небо. Шепчу туда всё, что наболело. Знаешь, как помогает!

— Интересный способ, — кивнула головой девушка. — Надо будет взять на вооружение. А есть ещё какие-нибудь?

Андрей ненадолго задумался.

— Ещё можно с кем-нибудь поговорить. Желательно, на закате, и чтобы вокруг было очень красиво: так лучше говорится. А если совсем-совсем грустно, лучший способ — немного поплакать, только не переусердствовать.

— Можно? — в голосе Любы прозвучала надежда. Она бережно сгребла Андрюшу в охапку и ткнулась в его плечо уже влажным лицом.

— Конечно, можно, — это он шепнул ей в ухо. Обнял её так крепко, как только смог, чтобы не задушить. Прижался щекой. Продолжал шептать:

— Что бы ни было, поплачь. Обязательно полегчает, вот увидишь. Если кто-то не ответил взаимностью, значит, он тебя не стоит. Если просто устала — отдохни, закрой глаза, можешь даже поспать у меня на плече, не стесняйся. Если кого-то больше нет — он всё равно есть. Просто посмотри на море и небо и шепни его имя. И пойми, что ему сейчас больно от того, что ты плачешь. И если бы я мог хоть чем-то тебе помочь, я был бы рад свернуть горы, чтобы сделать это.

— Почему? — спросила Люба сквозь слёзы. Его так хорошо было обнимать! — Почему вдруг так — с первого взгляда?

— Ты можешь объяснить морской прибой? Небо, звёзды, закат? Откуда я знаю, почему так? Просто ты сидела на камне, в синем платье, такая сосредоточенная, а солнце золотило твои волосы, создавало над ними пушистый нимб. И я подумал, что святые грустить не должны, а должны вечно радоваться.

Он запел что-то очень красивое. Спел, правда, всего пару строчек, но от этого уже стало легче.

Пой ещё, — попросила Люба, нехотя высвобождаясь из его объятий. И Андрей пел. Его голос приятного тембра звучал в такт прибою, и с невероятной силой хотелось жить и радоваться. И влюбиться в этого несуразного, но доброго мальчика со всем пылом первого серьёзного чувства. Очень-очень хотелось.

Синий

С крыши город светился дальше,

С крыши города было больше.

(Зоя Ященко)

Да и за что любить её, кому?

Полюбит ли мышиный сброд умишек

То чудище, несущее во тьму

Всеведенья уродливый излишек?

(Б. А. Ахмадулина)

С Олей Соколовой Люба когда-то училась в одном классе. Но летом перед десятым Олина разведённая и очень красивая мама вышла замуж за итальянца, и подругам пришлось попрощаться. А вот сейчас, ненадолго оказавшись в Москве, Оля, теперь — по официально усыновившему её отчиму — носившая красивую фамилию Ларнезе, решила повидать старых друзей и устроить вечеринку.

На улице стоял сырой и хмурый конец сентября, поэтому, выходя из дома, Люба накинула на плечи свой синий плащ. По пути зашла купить чего-нибудь съестного, и через час уже стояла в прихожей трёхкомнатной московской квартиры в Сокольниках. Девочки ещё в школе смеялись совпадению: Соколова живёт в Сокольниках.

— Ого, Любка, да ты не меняешься! — встретила её объятиями хозяйка.

— Ты зато сильно изменилась! Стрижка эта… и худющая стала, как прямо я не знаю кто!

— Да, есть такое дело, — согласилась Оля. — Да ты проходи, не стой на пороге, как неродная. Некоторых ты знаешь, с остальными знакомься. — Поворот изящной головы в сторону большой комнаты, — Ребята, это моя школьная подруга Люба Ромашник. Прошу любить и жаловать!

— Очень приятно! — раздалось сразу несколько голосов разных тембров. Несколько других голосов в этот же момент сказали другое:

— О! Люба! Сто пятьдесят лет не виделись! Ха, и правда не меняется, жирдяйка!

Влад всегда её так называл, и в школе Люба на него не обижалась. Но сейчас стало неприятно. Но, решив, что лучшей местью будет не обращать внимания, девушка молча разулась, повесила мокрый плащ на крючок в прихожей и, вымыв руки, прошла в большую комнату.

Сквозь едкий никотиновый дым различила несколько бывших одноклассников, с которыми не виделась с самого выпуска (с ребятами в классе отношения у неё были неплохими, но никто из них не стал ей настоящим другом, и после школы Люба практически ни с кем из них не общалась). Остальные были незнакомые.

— Здравствуйте! — улыбнулась девушка.

— Привет, Любаш! — отозвались одноклассники будничным тоном, как будто попрощались вчера. Остальные поздоровались формально, но, кажется, вполне заинтересованно.

Разговор шёл об искусстве во всех его проявлениях. В данный момент обсуждали «Портрет Дориана Грея» — и первоисточник, и вышедший не так давно фильм.

— А мне кажется, фильм ужасен! — воскликнул Влад, длинный и тощий, и внешне, и сутью своей похожий на Пьера. Отхлебнул ещё коньяку из бокала, который держал в руке, и продолжил своим слегка надтреснутым баском:

— Чересчур педалируется тема нетрадиционных отношений.

— Ну так чего же ты хочешь. Уайльд! — хмыкнул со своего места не знакомый Любе долговязый юноша. — Очень по Фрейду книжка, на мой взгляд.

— Да я тебе не про книжку говорю, а про фильм, — горячился Влад. — Книга в этом плане как раз нормальная. То есть, всё понятно, но аккуратно сделано, без перебора. И вообще, она не о том!

— Да уж! — вставила со своего места какая-то девка с противным голосом. — Ты ещё скажи, что «Лолита» «не о том»! Как там критики пишут? О взаимоотношениях взрослой опытной России и юной Америки? Я когда это прочитала, так смешно стало, ей-Богу!

— А ты как считаешь? — вдруг остановила разговор Оля и обратилась ко вновь пришедшей.

Люба набрала в грудь побольше воздуха.

— На мой взгляд, «Лолита» — это история болезни. Мудрый и сведущий в подобных делах Набоков написал очень подробный диагноз своего героя. И, заметьте, он его нигде не оправдывает. Что до «Портрета Дориана Грея», то сам Уайльд на суде говорил, что это произведение не о нетрадиционных сексуальных связях, а о том, что нельзя безнаказанно убивать совесть.

На некоторое время воцарилась тишина. Собеседники, видно, переваривали информацию. Потом Влад недовольно буркнул:

— Вечно же вы, ботаники, любите всё усложнять! Аж скучно даже! — он картинно зевнул и обратился к девушке с истеричным голосом, вставившей давеча своё слово про «Лолиту»:

— Как те критики твои, Верк, да? Которых ты цитировала? — оба мерзко, недобро рассмеялись. Тембры их смеха в сочетании дали очень резкий и острый музыкальный интервал. И от этого Любе стало совсем-совсем противно. Думая, как бы поступить вежливее, Любаша огляделась вокруг и сказала тихо:

— Душно как тут у вас! Пойду подышу, — и вышла на балкон. Дождь к тому времени кончился, поэтому на балконе можно было стоять беспрепятственно.

К удивлению Любы, там уже кто-то был. Девушка разглядела силуэт человека, опершегося о перила балкона и смотрящего на московские огни. Обернулся он только через какое-то время. В темноте Люба не сразу его узнала. Зато потом, разглядев серьёзное и слишком взрослое для его лет лицо, русые волнистые волосы чуть выше плеч длиной, вспомнила, что они знакомы, причём совершенно независимо от Оли Соколовой, совсем из другой компании. Этот молодой человек был в соседнем отряде в их походе в Хибины, да больше того, он тогда без преувеличения спас Любе жизнь. А она даже не помнит, как его зовут!

— А, это ты! Здорово, рада тебе! Привет!

— Тссс! Много слов, — загадочно шепнул мальчик. Напомнил этим Степашку — того, деревенского, которого Люба за глаза звала тростиночкой. Ну того, почти нестеровского, с которым она познакомилась в начале того сумасшедшего лета в деревне у прабабушки. — Смотри, какая красота! — он подвёл её к перилам и показал раскинутый вдалеке город, сияющий, как алмазное ожерелье. Помолчали.

— Митя, — наконец-то вспомнила его имя! Ещё удивлялась, что так красиво и довольно-таки редко — не Дима, а именно Митя, — а тебя тоже все достали, да?

— Угу, — согласился Митя. — Дураки они, вот что я тебе скажу. И главное, жалко же, хорошие ж люди — а послушаешь — и за голову хватаешься!

— А по-твоему, о чём «Дориан Грей»?

— О великом Божьем всепрощении.

Ну ей-Богу, на Степашку похож! Внешне — ни капельки, а вот тем, что говорит — очень. Но в Степашке это её раздражало, а здесь почему-то нет.

— Поясни. — Попросила серьёзно.

— Тебе не идёт быть как Влад, — Митя рукой коснулся её лба, как будто желая «снять» оттуда не к месту возникшую там сосредоточенную морщинку. — Строить из себя заумную, выставлять это напоказ, а потом других же обвинять в «ботанизме».

— Я не собиралась тебя обвинять. Просто очень неожиданная точка зрения.

Митя вздохнул.

— Ну смотри: вся грязь и весь ужас отражаются на портрете, а сам Дориан остаётся вечно молодым. Значит, портрет — это иллюстрация его души. В конце он в порыве если не раскаяния, то хотя бы желания начать новую жизнь (а это уже половина раскаяния) решает избавиться от того, что напоминает ему о прежней ужасной жизни. А в самом конце помнишь, что происходит? Они меняются местами! То есть, за один покаянный порыв Бог прощает его: вся грязь остаётся на земной оболочке, а портрет — то есть, душа — снова прекрасен и чист.

— Тебе священником надо быть! — засмеялась Люба. — Так хорошо всё излагаешь в пользу Бога.

— «В пользу Бога» — это ты очень метко выразилась. Мне иногда кажется, что вся моя жизнь — это попытка повернуть все жизненные ситуации в пользу Бога, увидеть в них это… Глас вопиющего в пустыне, по большей части… Но вот про «Лолиту» ты очень правильно сказала.

— Говори ещё. Просто, о чём-нибудь. Или лучше расскажи о Боге — мне нравится, как ты о Нём говоришь — ненавязчиво, и в то же время, убедительно. Искренне. Наверное, это от того, что ты Его очень любишь… — Люба заглянула ему в глаза — в темноте осеннего вечера кажутся совсем чёрными, но девушка помнила, что на самом деле они карие — потом снова повернулась лицом в сторону московских огней. Почувствовала тёплое дыхание в затылок.

Но Митя заговорил не о Боге.

— А помнишь, как мы сидели, накрывшись от дождя твоим плащом, и любовались озером в тумане? После того кошмарного дня…

— Когда ты спас мне жизнь? И что же в нём кошмарного, раз нашёлся такой добрый ангел-хранитель? А помнишь, как мы говорили тогда обо всём на свете — вполголоса и доверительно, как будто сто лет знакомы…

— Ага. А твои слёзы, когда я уезжал на день раньше?

— Откуда ты знаешь? Они были потом — ночью в подушку.

— Ну да! А кто смотрел на меня солёными от слёз глазами и требовал непременно встретиться осенью в Москве? Вот тебе и пожалуйста, встретились.

Оба засмеялись. А главная прелесть во всём их хибинском лете была, как помнила Люба, в том, что они ничего друг от друга не требовали и даже не ждали, кроме дружбы. У Мити была любимая девушка, погибшая всего за год до того при очень неприятных обстоятельствах, и её смерть ещё болела в нём. Тем более, что Любе он спас жизнь в абсолютно идентичной ситуации. Слава Богу, успел. Это-то спасение их и связало во что-то, что крепче дружбы, но так непохоже на любовь. Хотя кто его знает, на что там оно похоже...

Фиолетовый

Флейтист как юный князь изящен…

(Б. Ш. Окуджава)

В самый день возвращения из Хибин Любу встретила на улице её подруга Рита. И сейчас же всучила ей билет в Большой на «Волшебную флейту», пояснив с придыханием:

— Там играет Олежек! Ты просто обязана это услышать!

Олег Петровский, он же попросту Олежек, был весьма и весьма подающим надежды валторнистом и по совместительству молодым человеком этой Риты. Естественно, по уши влюблённая барышня не жалела сил, чтобы всем его показать и расхвалить.

Встретиться договорились аж за два часа до начала концерта в ближайшей «Шоколаднице». Отхлёбывая кофе, Ритка восклицала:

— Ты не представляешь себе, какой Олежек талантище!

— Да представляю, представляю, — успокаивала подругу Люба. — Кого попало не взяли бы в знаменитый оркестр.

— Ты ещё скажи, что я гений! — раздался приветственный возглас неподалёку. Обе девушки подняли глаза от кофе. Олежек пришёл не один, а с другом, у которого из-за плеча выглядывала надёжно упакованная флейта.

— Рита, это Тима. Наша флейта. Лучший в мире Крысолов!

— Очень приятно. А это моя школьная подруга Люба.

Четыре изучающих друг друга пары глаз. Четыре вежливые улыбки. Потом Люба засмеялась:

— Лучший в мире Крысолов, говоришь? Аж страшно!

— Не то слово! — прищурился Олежек и тут же получил от друга хлопок по спине:

— Да ладно тебе, Олег! Привязался с этим Крысоловом, ей-Богу… Не позорь меня перед девочками.

— А что не так в Крысолове? — удивилась Люба.

— Предпочитаю Папагено, — парировал Тима, щурясь зелёными, как крыжовник, глазами. Длинный, тощий, с непослушными кудрявыми каштановыми вихрами. Ну какой же это Папагено?!

— Папагено мы сегодня услышим. А ты, Тима — я тебе честно скажу — даже внешне на Крысолова тянешь гораздо больше.

— Да это я как-то в школе у моей сестрёнки в спектакле поучаствовал — он и запомнил, — Тима засмущался, как маленький. Потом вытянулся в свои полные метр девяносто два и отрапортовал чётко, — В планах сыграть кого-нибудь, у кого есть соло для флейты с оркестром.

— Интересно. Я совершеннейший профан в музыке, но мне кажется, тебе бы подошёл Вагнер.

— Не знаю, есть ли у Вагнера что-нибудь для флейты с оркестром, но идея хороша.

Потом была опера. Инструменты сливались с голосами, развитие этой гениальной иронии над масонством шло к кульминации — и надо всем этим полновластно царила звонкая, сильная, радостная, по-настоящему волшебная флейта. Люба слушала заворожённо, и явно предпочитала Папагено, а не Тамино. Рита сказала ей, будто Моцарт утверждал, что в Папагено он изобразил сам себя. Что ж, может, так оно и было на самом деле.

В антракте Рита утянула подругу за кулисы. Гримёрку, оказывается, Олежек с Тимой тоже делили. В какой-то момент Олег с Ритой ушли куда-то поворковать о своём, молодом да раннем, и Люба сказала Тиме:

— Да, теперь я тоже предпочитаю Папагено.

— Я за то и люблю эту оперу: Тамино проходит все масонские штучки до конца и получает принцессу, Папагено срывается с испытания и выбирает любовь — но в конечном итоге все счастливы. И я всё-таки отчётливо понимаю, что тоже предпочёл бы любовь всякому бреду.

— И я. Только где её найти, настоящую…

И помесь Крысолова с Папагено вдруг стал ужасно грустным — и от этого до ужаса поэтичным.

— Сам не знаю… У меня несколько раз бывали моменты, когда совсем казалось, что нашёл. И каждый раз оказывалось, что ерунда. И я задал себе вопрос, а есть ли она вообще.

— Конечно, есть! Должен же на чём-то держаться мир!

— На деньгах. На славе. На беззаконии. Ты разве не знаешь?

— А ты знаешь, что есть люди, которые не хотят жить в таком мире? Этим и хорош тот Крысолов, которого ты не любишь: он увёл детей из такого вот мира, как ты описал. Чтобы хотя бы они остались чистыми.

Тимины зелёные глаза неотрывно смотрели на Любу. Потом он как-то странно взмахнул рукой у себя перед лицом и пробормотал себе под нос:

— Так не бывает…

— Как не бывает? — поинтересовалась Люба. Но антракт стремительно подходил к концу, и только после оперы она узнала, что не бывает, чтобы человек соответствовал абсолютно всем представлениям другого человека о том единственном, который должен быть на всю жизнь.

— Так не бывает, чтобы к тебе приходила девушка с полотна твоих любимых прерафаэлитов, и при этом рассказывала тебе твои же мысли о Крысолове и мире. По крайней мере, все двадцать пять лет, что я живу на свете, так не было. А вот сегодня я оставляю прошлый бред, выхожу из игры и иду за ней, как преданный и внезапно обретший смысл жизни Папагено. Иду обратно, в прерафаэлитские картины.

Он говорил как будто в полубреду, но Любе хотелось его слушать. Потом он играл на флейте там же, в гримёрке — играл для неё одной, лучшее из того, что умел. Потом, роняя флейту из рук, подхватывал губами Любины губы, и девушка ловила себя на мысли, что у них у обоих зелёные глаза, что отражающееся в зеркале сочетание цветов — рыжие волосы, зелёные глаза и лиловое атласное платье — это очень и очень красиво. А Тима поминутно смеялся от счастья — и до чего же странный был у него смех!

— Ты знаешь, — улыбнулась Люба, — когда ты смеёшься, мне кажется, что, кроме Крысолова и Папагено, в тебе живёт ещё один персонаж.

На вопросительно поднятые брови она ответила:

— Призрак Оперы.

— Пожалуй, — согласился Тима. — Тогда добро пожаловать в королевство Музыки Ночи, моя леди!