Чайник

Я впервые увидела Эльку в свое первое лето в прокате. Ее, едва заеженную пятилетку, только забрали из маток с могилевского конзавода и поставили на нашу конюшню. Высокая, тонкогая, изящная. На носу у нее была большая ссадина. То ли в коневозе ударилась, то ли табуне подралась. Драчуньей она остается до сих пор несмотря на солидный возраст. Ее учили скакать галопом, и она все время сбивалась. Маленькая рабочая левада была ей тесной.

Два года прошло с тех пор, как ее взяли в работу. Два года я училась ездить в прокате. За это время мы успели переехать загород и построить новую большую конюшню. Я сходила в первый поход, мне доверяли водить смены в поля, прокат перестал удовлетворять возросшие потребности. Я заканчивала университет, появилось больше времени и возможностей. Я подсчитывала скопленные сбережения и подыскивала себе лошадь. Критерии был не ахти — послушная и легкой верховой породы. От тяжиков и обозников тошнило уже в прокате. Показывали в основном меринов, мне с ними было сложно. Да и душа не лежала.

Элька к тому времени успела себя зарекомендовать, как самовоз и верняк на соревнованиях. Хозяину срочно нужны были деньги и он рассчитывал продать ее под ребенка. Благо, характер у лошади оказался золотой. Подвели снимки. Обнаружился артроз. Одни покупатели отказались. Сумма снизилась, кобылу предложили мне. Я с ней тоже справилась не до конца. Но задумалась. Почему-то кобылы мне всегда были ближе меринов. Потом объявились другие покупатели, но они не выплатили сумму до конца и пропали. Хозяин забрал лошадь обратно и, отчаявшись пристроить, отправил в прокат. Она начала сдавать. Похудела. Стала похожа на селедку. Так и не научилась экономить силы и халявить под новичками, как остальные лошади.

Мне она доставалась редко. Теперь с ней мог справится любой, даже начинающий, а меня сажали на более сложных лошадей. Возможно, с умыслом, а может мне так просто казалось… Уж очень хотелось ездить именно на ней.

К концу лета я собрала нужную сумму и выкупила ее. Теперь я могла ездить на ней каждый день. А больше никто. Никаких опающихся по хрупкой спине прокатчиков, никакой восьмичасовой работы в день. Остатки денег были потрачены на пошив амуниции на заказ, покупку мазей, подкормок. Она восстанавливалась. А хозяин предупреждал меня: "Только в полях с ней острожно. Она может понести". На самом деле за семь лет меня она не носила ни разу. Не так, как прокатные будеши и кустанайцы, когда в принципе не знаешь, как заставить лошади идти шагом. Да, могла разбежаться и козлянуть, но всегда контролируемо. Если я говорю шагать, значит, мы шагаем.

Новая амуниция сверкала и пахла свежей кожей. Мы начали заниматься с тренером. На резиночке. Выяснилось, что за предыдущие годы я ничему не научилась, хотя мне казалось, что я все уже умею. За год, что я была предоставлена сама себе, испортилась посадка, я разучилась подрабатывать поясницей на манежной рыси. Не могла поддержать галоп. Не могла повернуть — лошадь все время вываливала зад наружу.

Это случилось в конце октября. Мы только-только втянулись в работу. Тренер уехал в отпуск. Я могла ездить только после работы. А оттуда до конюшни добираться было чуть больше 30 км загород. Темнело рано. Я ездила одна на неогороженном плацу под светом одинокого прожектора. Рядом была насыпь, на которую особо буйные частные лошади любили выносить чайников-хозяев, ронять и убегать в поля. Элька никогда так не делала, и я этим втайне гордилась. Мол, меня лошадь слушает лучше. Но тот день доказал иное.

Мы отработали и уже шли к выходу с плаца. Туда шла большая смена проката. Нам хотелось поскорей убраться, чтобы нас не задавили. Элька поднялась в рысь. Мне говорили, что с плаца всегда нужно выходить шагом. Но мне казалось, что я справлюсь. Мы и раньше выбегали с плаца и все было нормально. И в полях я всегда все контролировала. Но тут раздался какой-то шум. Элька сорвалась в галоп. Меня вытряхнуло ей на шею. Я дергала за повод, но упереться и откинуться назад не могла. Она не останавливалась, не слышала. Несла прямо к конюшне. Я кренилась набок, уже готовилась к падению. У самого лица мелькнула оставленная у входа железная тачка. Я летела на нее спиной. Цеплялась за гриву из последних сил. Раздался удар. Тряхнуло так, что я уже не удержалась и распласталась на земле. Железные ручки тачки загнулись вертикально вверх. В месте сгиба сломался металл. Элька унеслась во тьму, оставляя за собой кровавый след.

Я бысто поднялась и побежала следом. Эльку споймали у выхода и, трясущуюся, вернули мне. Левый зад сильно кровил. Она хромала.

Потом было несколько бессоных ночей. Ветосмотр, снимки, подозрение на перелом… Обошлось. Только сильный ушиб. Но шагать прищлось полгода, самые холодные полгода с ноября по апрель. В глязь и в стужу. Манежа у нас не было. Делать мерзнущими руками компрессы из глины с камфорой. Которые Элька тут же срывала зубами. Полгода мы шагали по мерзлому проселку, вдоль сосен и елей к шумевшей вдалеке трассе. И обратно. Элька нервничала и психовала. Я пела ей, и она успокаивалась от моего голоса.

На самом деле до этого я не чувствовала себя ее хозяйкой. Приезжала как в прокат. Не было ощущения — мое, родное. Но после этих шести месяцев нервов, соплей и слез, когда я буквально таскала ее на руках, я ощутила это. Привязанность, близость. Прикипела намертво.

Потом мы долго восстанавливались. Пугали смену новичков в рысявых полях, когда застоявшаяся Элька пыталась нести галопом и врезалась в идущих впереди лошадей. Первые тренировки на плацу. Она уже и забыла про травму. Снова попыталась меня вынести. Помню, как злилась и боялась. Помню, как вывернула палку и дубасила ее, пока она не стала в центре плаца колом. Больше не выносила ни разу.

Но были и другие травмы, психи и сопли. Вынужденный переезд на более комфортабельную и безопасную конюшню. Потом ее закрыли. И снова пришлось переезжать. И потом еще… но это уже совсем другая история.