Часть третья, продолжение

*********4***********

Много написано про Ильмень всякой всячины и в художественной, и в специальной литературе. Кое-что я читал, и казалось мне, все об этом озере знаю. А вот пошел по нему на своей моторке и увидел его совсем не таким, каким представлял.

Оно куда свободнее, чем пишут о нем.

И в отличие от Балатона или черноморских пляжей, его берега почти безлюдны. Особенно это верно в отношении восточного берега. На многие километры раскинулись тут заливные луга со множеством речушек и речек, больших и маленьких озер.

Вот уж где раздолье комару и птице!

Лучшего места для натаскивания легавой и придумать было нельзя...

*

Я лезу в лодку, достаю надувные матрасы и одеяло, чтоб поваляться на травке и на солнышке со всеми удобствами.

Увидев меня за работой, Кир подбегает ко мне и начинает хватать все подряд, стараясь внести свою лепту в общее дело благоустройства, а заодно ещё и поразвлечься.

И вот мы вместе лежим на одеяле. Травка — травкой, а одеяло лучше.

И Кир в восторге.

Его глаза радостно блестят.

Раскрытой пастью он жадно хватает свежий, воистину свежий воздух. С его длинного, огненного языка искрящимися алмазами скатывается вода.

— Ну что, друг, отвел душу? — говорю я ему.

Он понимает, что я говорю.

Умная собака знает до трехсот слов. А он у меня не дурак. И это немного смущает меня. Особенно не любят учиться особенно интеллектуально развитые индивиды.

По себе это знаю.

— Ну-ну, — глажу я его по мягкой шерсти. — Порадуйся еще жизни, и я начну тебя учить. …Хотя, конечно, и то верно: век учись, а дураком умрешь. Но это — дело будущего, до смерти нам ещё далеко, и давай будем думать, как побыстрее оправдать ружье, чтобы вообще избавиться от него.

Еще до приезда на Ильмень Кир умел делать все, на что способны хорошо обученные служебные псы. Но в отличие от них он обладал более высоким интеллектом и не мчался, сломя голову, выполнять мою команду. Емy обязательно надо было подумать, взвесить необходимость тех или иных действий, определить по запаху и на глазок размер вознаграждения, которое он приучил меня держать в руках, и только после этого, сообразно обстоятельствам и предлагаемому поощрению, он действовал или же и ухом не вел.

Но та наука нам далась шутя. Походя. Освоили мы ее как бы от нечего делать. Однако охота — это уже не развлечение, и между делом даже из охотничьей собаки охотника не сделаешь.

На основании последних литературных данных я разработал целую систему обучения своего пса.

Для начала он должен был научиться бегать параллелями взад-вперед строго перпендикулярно направлению моего движения и встречного ветра.

Итак, после того, как мы немного пообвыклись на воле и Кир спустил эмоциональный пар, я посадил его на траву и строго-настрого приказал сидеть, а сам с приличным куском жаренной курицы ушел метров на сто пятьдесят. Положил ароматное мясо под кустик и вернулся назад.

Пес сидел с умной мордой и, роняя слюни, не сводил с меня внимательных глаз.

На словах и на пальцах я объяснил ему, что от него требуется. Он внимательно слушал, склоняя голову то влево, то вправо, всем своим видом выказывая и свое прилежание, и свое нетерпение броситься выполнять мое задание.

Наконец, мне показалось, он понял, что я от него хочу, и я скомандовал:

— Поиск!

Он тут же сорвался с места, но побежал не в сторону от меня, как я показывал ему рукой, а напрямую к заветному кусту.

Я закричал, затопал ногами, пытаясь образумить его, но он уже мысленно был со своей наградой и плевать хотел на какие-то параллели.

Он ни на миллиметр не отклонился от курса. Строго по прямой домчался до куста и, ни секунды не колеблясь, сожрал самым бесцеремонным образом куриный окорок, из которого именно на этот случай я предварительно вынул все кости, чтобы пёс не подавился от жадности ещё до того, как станет охотником.

Вернулся он с виноватой мордой, но в прекрасном расположении духа. Его хорошее настроение выдавал хвост, самый кончик которого счастливо подергивался.

*

Два дня он жрал без зазрения совести жареных курочек, пошехонский сыр, копченую колбасу, но никак не мог понять, что все это я скармливаю ему только для того, чтобы он научился бегать параллелями, и лишь в благодарность за съеденные деликатесы всё веселей и веселей размахивал своим «пером».

Наконец я решил учить его на своем примере.

Из съестных припасов у нас осталась только скромная палочка копчёной колбасы. Зажав её в кулак, я помахал перед носом охотника и кулаком, и колбасой одновременно и, махнув рукой, рванул влево с воплем: «Поиск!».

Пёс не понимал, что надо искать, если колбаса была у меня в руке, и бежал рядом, то обгоняя меня, то держась вровень.

Моих сил хватило только на половину одной параллели. Я рухнул в траву.

Кир упал рядом и, так же как и я, тяжело дыжа, уставился на ароматную и аппетитную палку колбасы.

Переведя дыхание, я сказал ему с упрёком:

— Это всё, что у нас осталось. Ты один сожрал недельный запас продуктов, а пользы от твоего обжорства — никакой! И тебе не стыдно!?

Он слегка прижал уши и опустил глаза.

Нет, он все-таки понимал, что я ему делаю небесполезное внушение.

Не успел я развить тему, как он неожиданно довольно-таки резво вскочил на лапы и залаял.

Я вскочил на ноги.

Мы и не заметили, как к нам подошел какой-то старик со спинингом. Очевидно, дед давно и не без любопытства наблюдал за нами.

— Пошто, мужичок, животину мучаешь? — хмуро глядя на меня, поинтересовался незнакомец.

Не такой уж я и мужичок. Интеллигент все-таки. Ничего что маленький да невзрачный. Зато дух у меня большой!

Я грудь — колесом. Приосанился.

— Чего это я его мучаю?! Я его охотиться учу на своем примере!

Дед качает плешивой головой и недовольно трясет седенькой бородкой.

— Эх, дурень ты старый! Разве так учат охотиться. Не обижаешься, да?

— Ну, если аргументируете… то чего же обижаться, — бормочу я. — Дело это для меня новое.

— Чего аргументирую-то? — трясет он опять своей бородкой, но уже весело. — Что ты дурень, что ли?

Я явно забавлял пришельца, и он явно потешался надо мной.

— Да нет, что я не за свое дело взялся, и если можно, то на мой интеллект постарайтесь не напирать.

— Это можно. Ты соображать-то умеешь?

— А то как же? Как-никак шестнадцать лет учился, и высшее образование имею.

Я опять грудь вперед. Знай, мол, деревня, наших!

— Да, я вижу, что человек ты учёный. Ну, тогда соображай, — говорит он. — Сколько твоя собака пробежит параллелями, пока ты вот это поле, длиной в две версты, пересечешь?

— А верста чему равна?

— Ты и этого не знаешь?

— Это же не стандартная единица длины, — искренне возмущаюсь я. — Мы, инженеры, таких длин не касаемся.

— Ну, считай тогда, в каждой версте пятьсот саженей.

— И это для меня пустой звук!

Дед поднимает свою бородку высоко-высоко и пристально смотрит в небо. Я тоже смотрю туда. Там ничего не написано. Только жаворонки зависли.

— Эх! — безнадежно махнул он рукой. — Я и сам не знаю, сколько километров в версте, а ведь у меня — четыре класса церковно-приходской. Выдавай — один к одному… Кажись, правильно будет.

Я морщу лоб и беззвучно шевелю губами.

Я отвык от устного счета. Меня приучили вместо мозгов включать в работу машинку, и устный счет теперь тяжело дается.

Кирюша и дед глядят на меня с надеждой. А получилось слишком много, и я машинально произношу:

— Ого-го!

— То-то и оно! — радуется дед и его бородка трясется от смеха. — Вот теперь и соображай! Если пес, по твоей глупости, умается на этом поле, то что он будет делать на следующем?

— Лежать, высунув язык! — бодро отвечаю я и уже невесело добавляю. — Вместе со мной.

— То-то и оно! А «ирландцы» начинает охотиться с третьего поля. Так что не спеши раньше времени собаку гонять, а то отобьешь у него всякую охоту к охоте.

Я растерянно смотрю на Кира, а дед утешает меня:

— Да ты не расстраивайся. Он сам все поймет, когда придет время. Пес у тебя — смышленный, не в хозяина. Ты его только осенью на охоту возьми, с птичкой познакомь.

— Да ведь я ж его — по книжному...

— Это счастье, что собаки читать не умеют, а то точно бы разучились охотиться. Книжки-то про них обычно пишут бездари. Те, кто к этим клыкастикам и подойти по-человечески не умеет… А в общем-то, была б моя власть, я запретил бы всякую охоту. На зверя. На птицу. Ведь все это — сплошная аморалка!

— Пьют, конечно, — поддакиваю я. — Много пьют! Но что касается меня, так я ни-ни! Понимаете?

И я хватаюсь за сердце.

Бородка деда снова взлетает вверх.

— Да при чем тут это! Свинья грязи найдет. Не в пьяницах дело. Все зло — от нашей духовной бедности и нашего скудоумия! Нравственность гибнет. Пока человек истребляет себе подобных — будет процветать насилие и войны будут. Мясоедство до хорошего не доводит. Вспомни Гитлера. Что этот людоед натворил!

— Гитлер был вегетарианец! — робко заметил я.

Дед нервно переложил спиннинг из одной руки в другу. Его бородка прицелилась в меня.

— Исторический факт! — утверждаю я уже уверенно.

В его глазах — растерянность и смущение. Бородка опускается вниз, словно обессилев.

— Ну да черт с ним, с Гитлером. В семье — не без урода… А все-таки рыбалка — лучше охоты! Она хоть человека не поганит. Так что переключайся на ловлю рыбы.

— Пока не могу… Ружье купил, теперь оправдывать надо… А если еще и на спининг потрачусь…

— Ну что ж, вольному воля, — морщится собеседник. — Только мы не те деньги считаем… Ну да ладно… Пошли, я тебе щуку дам.

Предложение прозвучало неожиданно, и я стушевался.

— Нет, нет! — начал отказываться я. — Это мне уж совсем ни к чему.

— Это как раз тебе к чему! Щука большая — жену порадует!

Он решительно пошел к берегу.

Я ничего про жену не говорил… Откуда он знает, что я женат и какая она?..

— Ну, если разве для жены… — как бы нехотя соглашаюсь я и как бы не спеша иду за ним следом.

А Кир, бодро размахивая хвостом, опережает нас обоих. Никакой выдержки. Никакого такта. Пес он и есть пес, и повадки у него сукиного сына!

Щука действительно оказалась с руку. Принимая подарок я с сожалением пробормотал:

— Испортится в такую жару, и получится ни вам, ни мне. Нам ведь в город надо.

— Вон там, в дали, чуть повыше, когда-то огороды были, а теперь всё бурьяном поросло. Нарви крапивы, заверни щуку в нее, и сутки-другие будет как свежая.

*

Увидев щуку с руку, наша хозяйка пришла в неописуемый восторг. Ее глаза заблестели, а лицо просветлело.

— Вот это рыба! Ну, удружили! — счастливо воркует она, и прицеливается к подарку деда хищным взглядом.

Не окажи она нам столь восторженного приема и не начни столь бурно изливать свою радость, наш диалог пошел бы совершенно по-другому, и справедливость, как говорится в таких случаях, восторжествовала бы.

Эмоциональный всплеск супруги сбил меня с толку. Ужасно захотелось оправдать ее надежды на быстрый и верный доход от ружья и моторной лодки.

— Как видишь, не зря пропадали трое суток! — гордо произнес я и торжественно вручил хозяйке подарок деда.

Она тут же подцепила щуку к динамометру и, не задумываясь, оттарабанила:

— Три сто. И того: два двадцать три. А где еще семьдесят семь копеек?

Я не сомневался, деньги она умеет считать быстрее самых современных ЭВМ, и я всегда стремился развить в ней тягу к устному счету, чтобы какая-нибудь деревенская бабка не облопошила нас на базаре, но я никак не мог сообразить, какие копейки она требует с меня.

Я перестал стаскивать сапоги и удивленно посмотрел на жену:

— Что еще за копейки такие?

— Сдача с трешки. Я же тебе три рубля дала!

Ах, вот оно что… Ну уж дудки! Три рубля я уже положил в свою заначку и ни копейки с них не отдам. Ищите, мадам, дураков в другом месте.

— При чем тут три рубля? — возмущаюсь я. — Эту щуку я сам добыл, не заходя в магазин!

— Вот как! — удивляется она. — А каким же образом? У тебя же нет рыболовных снастей?

Мда, об этом я как-то не подумал, но с ходу нашелся:

— Зато у меня есть ружье! И я бекасиником вмазал ей между глаз, когда она в воде дремала.

— А так разве можно?

— У кого естъ ружье, тому можно! — уверенно говорю я и снова начинаю стаскивать сапоги, полагая, что на этот раз уж моя точно взяла.

В зеркале краешком глаз вижу, как она щуку в руках вертит, пытаясь у окна, где света побольше, получше рассмотреть щучью голову.

— Что-то дроби не видать… — бормочет она.

Не щучья голова, конечно, а супруга.

— Ты хоть соображаешь, что такое бекасинник? — почти победно кричу я из прихожей.

— А то как же! Самая мелкая дробь!

— Вот именно! А самую мелкую дробь невозможно увидеть невооруженным глазом.

— Значит, и подавиться ею нельзя?

— Дробь же — не кости! — счастливо смеюсь я.

Кажется, на этот раз мне удалось оболванить ее, и я уже прикидываю в уме, на что истрачу трояк и с кем его пропью.

— А зубы о нее сломать можно?

Осторожная женщина!

И мужа, наверное, по такому же принципу подбирала, чтобы случайно об меня зубы не обломать. Нынче стоматологи ужасно дорогие…

— Ну, что ты, — благодушно рокочу я. — Дробь — не алмазы, какие тут могут быть сомнения.

— Ну, раз нет никаких сомнений, тогда гони всю трешку.

Ну и логика!.. Я поражен, обескуражен.

— Это как так всю трешку?

— Как брал, так и гони, — спокойно объясняет она. — Щука — то у тебя — дармовая...

И уже когда мы ели свежую отварную картошку с жареной щукой, она как бы ненароком обронила:

— Так скажи мне, с какой совестью ты её взял?

Вот откуда у меня ИБС, стенокардия, а дальше...

Да куда уж дальше. Я чуть не подавился рыбой.

Откашлявшись, со слезами на глазах бормочу:

— Я её бекасинником… Понимаешь, между глаз… когда она дремала.

— Понимаю. Но ведь такова охотничья терминология. Лося «завалил», зайчика, когда Кира чуть было в лесу не потерял, «не взял», хотя и мог взять, окажись он менее проворным. А ведь щуку голыми руками не возьмёшь и завалить-не завалишь, когда она в своей стихии и в полном здравии. Но ты её «добыл», как сам сказал. Убил, значит. Вот я и хочу знать, не шевельнулось ли что-нибудь в тебе?

— А что во мне должно было шевельнуться?

— Щука как-никак — живое существо.

— Дорогая, посмотри, с каким удовольствием ты её уписываешь, и тебя не мучают никакие угрызения совести, и это-то после того, как ты отобрала у меня три рубля. По-осени будем уточек считать, и никаких живых существ. Мы с Киром как никак водоплавающие охотники.

— До осени ещё далеко, а водоплавающим браконьером ты уже стал, как это мне представляется с твоих слов.

***********5***********

***

Осень приближалась с фантастической быстротой.

У стариков время бежит быстрее, чем у молодых...

Уже птицы перелетные забеспокоились и начали в стаи сбиваться. Уже жена контроль за мной ослабила. А Гелия как в воду канула...

Я стою на поляне для выгула собак.

Последний августовский ветер гуляет на ней вместе с моим Кирюшей.

Скучно псу одному.

Ветер — нам не товарищ.

Он только тоску нагоняет и студит висок.

"Эх, Гелия, Гелия, — вздыхаю я. — Интересно, как бы ты поступила с моей заначкой, если бы была моей женой, и сумела бы потрафить мне, сообразив, что рыба у меня — дареная? Или же ты тоже никогда не смогла бы додуматься до этого, потому что сама никогда и ничего никому не дарила?"

Я сердито сплевываю.

Господи, какой я стал меркантильный. Я даже не знаю теперь, о ком больше тоскую: об ускользнувшей от меня трёшке или о невесть куда запропастившейся женщине, которая и замужем была всего только один раз да и то недолго...

Солнце рыжеет с каждым днем и с каждым днем ходит все ниже и ниже, и греет хуже.

Вот-вот откроется охотничий сезон, и надо будет ехать за утками.

А там уже и погода другая. Там будут холодные моросящие дожди, бесконечность которых уже сегодня очевидна.

«Эх, Гелия! — вздыхаю я. — Берега Ильменя — не черноморские пляжи, очень-то не поразвлекаешься, и баб там нет, да и без заначки скучно на охоте… Вот ты еще такая молоденькая, замужем была недолго и всего один раз, супружеская жизнь, должно быть, еще окончательно не испортила тебя, и что-то от милосердия еще осталось в тебе, и ты перед открытием охотничьего сезона сумела бы закрыть глаза на мою заначку..."

Я хочу сплюнуть еще раз, но кто-то осторожно трогает меня за рукав куртки и обрывает мои невеселые размышления о предстоящей охоте на водяную дичь всухую.

В душе моментально вспыхнула надежда на встречу с мечтой.

И для меня воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь!

Как часто мы повторяем эти слова, порой даже не зная, кому они принадлежат, и меньше всего думая о боге.

И совсем необязательно, чтобы наш восторг от встречи с любимой укладывался в рифмованные строки.

Сердце трепетно, как у молодого, забилось. Но я уже немолодой, и такое сердцебиение запросто может перейти

в аритмию.

Я быстро оборачиваюсь.

Разочарование мгновенно вводит работу всего организма в прежний спокойный режим. Рядом со мной стоит девочка лет четырнадцати.

— Здравствуйте!

И она смущенно улыбается.

Я удивленно смотрю на незнакомку.

— Можно с вами поговорить? — спрашивает она.

Конечно, милая, можно! Я так истосковался по человеческому общению. Все жена да жена, вроде бы все остальные в этом мире женщины вымерли.

Эх… Гелия!

— 0, пожалуйста! — бодро воскликнул я.

И девочка понимает, что у меня — веселый нрав, и человек я, в общем-то, общительный.

Она без обиняков выкладывает суть своих замыслов:

— Мне очень нравится ваша собака. Вы не подскажете, где можно приобрести щенка такой породы?

— Милая барышня! — начинаю я торжественно...

— Валя! — представилась она.

— Валечка! — с пафосом произношу я. — Будь моя воля, я законом запретил бы подросткам держать собак!

— Почему? — удивляется она, — Ведь собаки делают человека лучше, благороднее и добрее.

— Все это чушь собачья! — сердито возражаю я. — Собака — не тумбочка, в угол ее не запихнешь. Легче корову держать в деревне, чем собаку в городе. Ты представляешь хоть, сколько с ней надо гулять? Четыре часа — не меньше! А ты только вступаешь в жизнь. Так отдай лучше эти часы друзьям, спорту, школе, наукам, в конце концов! «Науки юношей питают, отраду старым придают, в счастливой жизни — украшают, в несчастный случай берегут». Вот они и сделает тебя и благороднее, и умнее. А то ведь молодые берут собак, потешатся, а как поймут, что с ними хлопот внепроворот, так и… под зад своих питомцев. Ты разве не видишь, сколько четвероногих бомжей вокруг. Гораздо больше, чем помойка пожет прокормить. Каждая такая собака несчастна не по своей вине, а по недомыслию людей.

— Думаете, я на такое способна?

— Не сомневайся, милая. Человек — самое свирепое животное, и женщина в этом смысле ничуть не лучше. Вот тут, к примеру, совсем недавно гуляла одна юная особа с восточно-европейской овчаркой и, видать, уже нагулялась.

— Думаете, она ее… ну как это… по боку?

У ребенка — страдание в глазах. Жаль ей животину, хоть она ни разу не видела Дуняшу.

Я стараюсь смягчить чужую боль:

— Думаю, она себе мужа взяла, а собаку в милицию сдала. Меркантильный интерес восторжествовал над здравым смыслом человеколюбия.

— А как же вы? — спрашивает девочка, с нежностью глядя на Кирюшу.

— А вот так… Уж раз ей собака не нужна, то я — тем более.

— Я не это имела в виду. Как вы с Киршей управляетесь?

Мои уши чуть-чуть краснеют. Девочка этого не замечает. Она еще ничего не понимает в переживаниях взрослого дяди.

— А вот так, — грустно объясняю. — На пенсию пошел ради него. Лодку купил ради него. Охотником стал ради него. Вот теперь на уток пойдем ради жены.

— Полагаете, и мне надо пенсии ждать?

— Полагаю! Собаки — привилегия пенсионеров.

— А на пенсии какую лучше собаку взять, не скажете?

— На пенсии? На пенсии, милая, старушки обычно шавок заводят.

— Шавку папа не разрешит взять.

Я смотрю на незнакомку и догадываюсь, кто ее папа. Ну да! Она страшно похожа на врача-кардиолога… У врачей-кардиологов тоже бывает больное сердце!

И долг платежом красен.

— А ты, милая, уговори папу взять собаку, не дожидаясь своей пенсии. Пусть он гуляет с ней! Так он еще долго жить будет. Собака очень дисциплинирует человека.

Лицо девочки просияло.

— А что, я люблю папу! И какую собаку вы посоветуете ему взять?..

*****************6******************

Вот и лето прошло…

«Ты не так уж будешь биться

Сердце, тронутое холодком…

И ничто души не потревожит,

И ничто не бросит в дрожь…»

Холодно осенью, и отнюдь неэротический озноб временами колотит изнутри.

А тут еще дожди того и гляди начнутся.

Они у нас как зарядят в конце августа, так порой идут до самых морозов. Порой даже бабье лето игнорируют… А ружье надо оправдывать. Камнем висит оно у меня на шее.

Унылая пора! Очей очарованье!

Какой контраст настроений.

Только Гений мог «в осени первоначальной» уловить его и передать его словами. Осень как таковая ещё не наступила, а лета уже как такового нет.

… А жена говорит, еще год — и никто замуж ее не возьмет.

А у меня на этот счет другие чувства. Как женщина она ещё не состоялась, но и как девушка уже не может восприниматься...

...От чего, от чего мне так светло?

От того, что ты идешь по переулку...

Абсолютно бесхитростный ответ, а как хорошо звучит! Словно ветром тронуло струну...Да не какую-нибудь, а самую что ни на есть душевную...Вот и свела судьба нас!..

А я уже думал, мы больше не свидимся, и как бы кто не злобствовал, а приятна мне твоя прощальная краса.

Гелия вместе с Дуняшей идет по поляне для выгула собак...

Как мало человеку надо для счастья!

А как идут!

У Гелии рот до ушей.

У овчарки — хвост ходуном.

А я стою на поляне и любуюсь ими.

И тоже улыбаюсь.

Пусть я впадаю в сентиментальность и грусть, пусть!..

И Кирюша мой в восторге — машет хвостом.

Милый мой пес, если их не злить, то нам можно даже и с овчаркой пообщаться… Но ты ничего не понимаешь в женщинах, как и я когда-то в далекую пору своей незрелости и незрячести… И может быть, лучше всего не ломать голову над их сущностью, как это ты и делаешь, а принимать их такими, какие они есть, и держаться от них подальше…

Ах, эти глаза напротив — калейдоскоп огней...

Только не подведи! Только не отведи глаз!..

Меломания так и прет из меня на всех волнах. Если бы не любовь к женщинам, я вообще бы игнорировал музыку и давно бы умер от скуки. Политикой-то я не занимаюсь, а других развлечений человечество для человека пока что не придумало.

— Сколько лет! Сколько зим! — кричу я Гелии, а в душе звучит восторженный мотив:

… Случайно,

В тревогах мирской суеты,

Тебя повстречал я, но тайна

Твои покрывала черты…

Она неторопливо спускает Дуняшу с поводка и вальяжной походкой подходит ко мне.

Ах, какую она выдерживает паузу! Она понимает, что я любуюсь ею, и не мешает мне.

— Всего-то только кусочек лета, — спокойно говорит она, а глаза сияют и щурятся, и я вижу: она счастлива и рада встрече.

— Ах, говорите кусочек… а лето без вас прошло. Где же вы были?

— В отпуске.

— У вас такой большой отпуск?

— Я же эсэнэс. У меня отпуск тридцать шесть дней. Двадцать четыре — как обычным смертным, а еще двенадцать — за ученость!

Гордость так и распирает ее изнутри, она даже в росте прибавляется, но все равно выше меня не стала.

И все же я завидую. Так уж устроен человек. Мне уже никакой отпуск не нужен, а завидно, что некоторые по тридцать шесть дней в году баклуши бьют. Мне кажется, за это время можно с ума сойти от безделья.

— И что же вы делали все эти тридцать шесть дней, если не секрет?

— Охотилась!

Она хохочет.

Прекрасная девочка! Как искренне она смеется.

И я догадываюсь, на кого она охотилась.

Очередной вопрос сам сорвался с губ:

— Ну и как, успешно?

Она неопределенно пожимает плечами:

— Окончательные выводы делать еще рано. Пока присматриваюсь. Он пока что старается. Правда, не все у него получается. Воспитание сказывается. Маминкин обалдуй. Одним словом — неумеха!

— Подождите, подождите… Что-то я не все улавливаю. Он, что, по дому у вас работает?

— А то как же?! Иначе зачем бы я его привезла.

— Гелия, весь мой житейский опыт общения с людьми подсказывает мне, что вы относитесь ко мне, как к человеку, которому можно доверять, то бишь, с которым можно пооткровенничать. Так могу ли я, используя свой статус, поинтересоваться: вы не боитесь, что и этот от вас убежит?

Она энергично возражает:

— Да с чего вы взяли, что нам без вас не обойтись? Вот когда был дом без воды и отопления, с печкой и дровами, вот тогда мужчина котировался. А теперь мы живём в цивилизованном обществе с централизованным отоплением и водопроводом. И всякий отпуск надо использовать с толком… Вы вот на пенсии тоже время зря не теряете.

На ее личике появляется уморительное выражение. И выражение это можно понять и так, и иначе.

Во всяком случае, я немного смущен и бормочу растерянно:

— Да, да… Мы с Киршей вот тоже на охоту собираемся. Подходит наш сезон...

— А вы — на зверя или на птичек? — заинтересованно спросила она.

Ее интерес я понимаю по-своему.

— Да как вам сказать… — задумчиво смотрю я теперь уже без робости в ее по-детски чистые

глаза, и сам удивляюсю: от чего вдруг у меня всякое смущение пропало. — Мы ведь легавой породы, все больше по птичкам работаем, а на баб, сами знаете, теперь спрос упал. Теперь стиральная машина лучше любой бабы стирает. Во, до чего техника дошла.

***************7**************

Тот самый товарищ, который в конце прошлой осени выпил мой коньяк, поднял красный флаг на берегу Мсты над нашим биваком.

Те из нас, кто еще мог пить, в честь такого события подняли кружки и опрокинули их содержимое в свои луженные глотки.

С этого момента охотничий сезон считался официально открытым.

Пьющие на радостях еще немного побренчали кружками, еще несколько раз наполнили и опустошили их, и только после этого все, кто пил и кто не пил, начали делить номера.

Я думал, сейчас страсти разгорятся. Пьяный так уж устроен, что на него вечно не угодишь.

Но, к моему удивлению, жеребьевка никаких споров не вызвала. Очевидно, здравый смысл в любом охотнике заложен изначально, он берет верх над всеми другими соображениями. И он, этот здравый смысл, утверждает, что всякая охота — прежде всего везение, слепой случай.

А с фортуной, каждому известно, спорить бессмысленно, и до того, она, сволочь, капризна, что на нее никогда не угодишь.

Поделив номера, мы пошли вслед за разводящим посмотреть на то, что каждому досталось и, если надо, с вечера обустроить свои места.

Идти пришлось по низкому берегу какого-то озера по колено в воде. Пьяным, конечно, вода была в самый раз, а мой пес иногда даже вплавь преодолевал отдельные участки пути.

И еще мешала высокая трава. Порой она скрывала меня с головой, но за ноги цеплялась в любом случае и больше всего досаждала собаке.

Вода уже остыла, и вместе с сумерками над озером поднялся холодный туман. От одного его вида становилось зябко. А нас вели в самую густую пелену. И если пьяному разводящему, как и его собутыльникам, озеро было по колено, о чем я уже вскользь заметил, то мы с Киром вымокли до нитки, применительно к собаке — до последней шерстинки!

На что мой пес водяной, но и он не выдержал. Стал забегать вперед и заглядывать мне в глаза, как бы упрекая и пытаясь образумить меня.

Я внял его молчаливым уговорам — повернул назад.

Здравый смысл возобладал над охотничьей страстью, которая без хорошего подогрева оставляет человека равнодушным к убийству, и дикой утятины мне уже не хотелось. Теперь я больше всего боялся застудить своего помощника.

Без него мне нечего было и думать оправдать ружьё. А с ним я мог надеяться хоть на какую-нибудь завалящую утку, которая наверняка привела бы в неописуемый восторг нашу хозяйку.

В палатке я обтер друга насухо большим махровым полотенцем, а сам переоделся во все сухое.

Человеку проще, чем собаке, у него — несколько шкур. У собаки, к сожалению, одна, и хороший хозяин никогда не должен забывать об зтом.

Мы забрались под теплое одеяло, согрелись и уснули.

Сквозь сон я слышал, как вернулись охотники, и дальше уже дремал под несмолкаемый гомон, стук кружек и звон бутылок.

Вместе с обрывками ненормативной лексики в мое сознание иногда пробивалась вполне нормальная брань, пересыпанная ядовитыми репликами в мой адрес.

У меня был среди них определенный имидж, да и когда, если не осенью, вспоминать зимнюю охоту.

Мой случайный выстрел и моя определенного рода брезгливость создали в их глазах образ великолепного стрелка и великого трезвенника.

Но они знали обо мне больше, чем я предполагал, и охотно делились этими знаниями друг с другом, не стесняясь в выражениях и полагая, что я сплю. И только говоря о собаке, они постарались быть более-менее объективными. «А пес у него — красавец», — заметил один. «Да уж, — поддакнул другой. — И жена у него недурна собой». «Везет же дуракам, — вздохнул старшой. — А я вот прошлую осень семнадцать уток убил и ни одну не мог найти в этой траве, а был бы с такой собакой, как у него, — все уткм лежали бы в моём рюкзаке»

Ближе к утру я полностью отключился.

Проснулся от того, что вдруг на сердце стало тревожно. Открыл глаза… Этого можно было и не делать. В палатке стояла абсолютная темнота. Каким— то шестым или десятым чувством угадал, что Кир сидит рядом со мной и печально смотрит на меня. Без сомнения, он был чем-то встревожен.

Я протянул руку в темноту, нащупал друга и погладил.

— Тебе чего не спится?

Он не шелохнулся.

Я подумал, что, может быть, волки бродят возле нашего бивака, и он их учуял. Может быть, филин крикнул… Самому стало немного жутковато.

Я стал напряженно вслушиваться в тишину, не раздастся ли голос мудрой и очень полезной птицы… и услышал далекий и потому сильно приглушенный звук выстрела.

Так вот где была зарыта собака!

— Эх, ты…охотничек! — засмеялся я невесело и потрепал Кирюшу по холке.

Но и на эту ласку он опять никак не отреагировал.

Я включил фонарь.

Свет не прибавил храбрости моему псу. Здорово же я напугал его зимой, и теперь он расплачивался за мою глупость.

Интересно бы знать, пришел бы волк к человеку и стал бы собакой, если бы тогда у нас было ружье?

А то что пишут, вроде бы голод гнал этого самого умного после нас зверя к людям, все это — глупость. Мы смотрим назад себя с того, что имеем сегодня в полях, лесах и мировом океане...

Я натянул болотные сапоги, потеплее оделся и вылез из палатки. Наш лагерь словно вымер.

Угасая, дымился брошенный костер. Возле него трупами валялись несколько пьяных охотников. Дым стлался над землей и над ними и сливался с туманом, окутавшем реку.

Светлая полоска зари едва обозначила край неба.

Я сунул голову в палатку. Кир, съежившись в комок, сидел на прежнем месте. На меня он даже не глянул.

— Ну, выходи! — сказал я ему строго. — Уже уток бьют!

Пес словно оглох.

А выстрелы гремели все чаще, ближе и громче, полутрезвые охотники, не дожидаясь нас, набивали рюкзаки дичью.

Надо было как-то расшевелить своего помощника. При таком скопище стрелков мы могли остаться ни с чем, а я, несмотря на конкурентов, должен был оправдывать ружье...

Пришлось пойти на хитрость. Открыв тушенку, я начал греметь ложкой по банке, и стал чавкать, как колхозная свинья, и тушенку нахваливать, словно век не едал ничего вкуснее...

Кир на мою уловку не отреагировал.

А выстрелы уже слились в непрерывный гул. Казалось, что-то жутко тяжелое, чудовищно-нелепое катится с небес на землю и вот-вот под своим гремучим катком передавит все живое.

Мне страшно захотелось заткнуть уши и рвануть с этой охоты куда-нибудь подальше. И уж если бы я знал, что нас здесь ожидает, наверняка не мучился бы сам и не мучил бы своего друга.

Но мы были здесь. А сидеть вот так без дела стало невыносимо тошно. В предрассветных сумерках болотная и речная птица, налуганная шальной стрельбой, металась молча надо мной в начинающем светлеть небе...

Зрелище тягостное, и в рамки моего здравого смысла не укладывалось. Дикое побоище ничего не имело общего с моими романтическими представлениями об убийстве птиц и животных.

И Кир, судя по нему, разделял мою точку зрения, и, в отличие от меня, еще боялся за свою жизнь. Ему было страшнее всех. Он, бедолага, все слышал, но ничего не видел. Неизвестность пугает больше выстрелов, а замкнутое пространство усиливает страх.

Это в равной степени относится и к людям, и к собакам. Мой пес находился на грани нервного срыва. Я был обязан не только не простудить его, но и вернуться домой с психически нормальной собакой.

Я взял его на поводок. Решительные меры, но ничего не попишешь. И как он не упирался, выволок из палатки. Он должен был почувствовать себя на свободе.

Именно через чувство свободы приходит к нам чувство безопасности. Прижимаясь к моей ноге, он неохотно пошел со мной к скошенному полю, подальше от охотников и, как мне представлялось, от уток тоже.

***

Раннее солнце, пробивалось сквозь редеющий туман, и словно драгоценные камни рассыпало в траве. Заискрилась, засверкала цветными огнями холодная роса.

И Кирюша оживился, заметно осмелел. И хоть по-прежнему стрельба стояла невообразимая, но он уже почти не обращал внимания на выстрелы. Он все веселее и азартнее бегал по огромному полю, что-то вынюхивая и выискивая в скошенной траве. Постепенно к нему вернулось привычное для него состояние, и теперь он радовался жизни, по-своему, по-собачьи.

Зато мое настроение оставалось безрадостным. Меня угнетала мысль, что мой пес не оправдал надежды, и не только не хочет бегать параллелями, но и домой мы придем ни с чем. По недомыслию я даже бутылку с собой не взял, чтобы обменять ее хотя бы на пару чирков. Мало того, что это само по себе грустно, так еще надо будет как-то объяснить жене, почему я такой тупой и на этот раз не оправдал ее надежды.

Невеселые мысли — самая тяжелая ноша. Мы пересекли поле только по одной диагонали, а я уже устал.

Рядом оказалась копна сена. Я завалился в нее вверх животом, подставил лицо утреннему солнцу и начал набираться сил для предстоящих объяснений...

Какое-то время я лежал один и думал, что Кир вот-вот прибежит ко мне. Полежать он любил не меньше моего и всегда охотно разделял в этом деле компанию со мной.

Но на этот раз он почему-то не спешил последовать моему примеру. Я поднял голову и увидел его на краю поля. Он стоял рядом с полоской нескошенной травы, воткнув в нее нос, и двигаться, казалось, вообще не собирается.

Кто держал собак, те знают, над чем балдеют кобели.

Я так и подумал, и решил избавить его от этой гадости.

— Кир, ко мне! — грозно крикнул я.

Он охотно прибежал и, жарко подышав в мое лицо, убежал назад.

Ах, эта уж мне собачья натура! Он не усокоится, пока его не возьмёшь на поводок… Я нехотя поднялся с душистой лежанки. Сделал несколько ленивых шагов в сторону ушастого строптивца и увидел… селезня!

Лень как рукой смахнуло.

А ведь я, по природе, не жадный, как я сам о себе думаю. Тут были какие-то другие эмоции.

Я подбежал к мертвой птице и, прыгая от радости, во всю глотку завопил:

— Вот это дичь! Вот это охота! Ай да Кирюша! Теперь нам есть чем оправдать проклятое ружье, и чтоб пусто было изобретателям дымного пороха!

Я обнял ушастика и принялся наглаживать его.

Но он, не обращая внимания на мои ласки, стал рваться к селезню. И тут до меня дошло, что у него было на уме. До сих пор я запрещал ему брать с земли все, что было брошено не мной.

Не от избытка честности, а ради его здоровья. Этот запрет действовал сейчас, когда ему совсем не следовало действовать. Когда все собачьи гены восстали против него, и сам пес стремился сделать то, что должен был делать как охотник.

— Подай! Подай, моя умница! — счастливо заорал я.

Он, брезгливо ощерясь, взял в пасть селезня и, осторожно ступая пo стерне, принес убитую птицу мне.

Селезнь оказался крупным, жирным, как раз таким, о котором, как мне представлялось, мечтала наша хозяйка. Дробь оставила на его груди три кровавых отметины. Значит, летел он над полем уже будучи смертельно раненым. До воды хотел дотянуть и не дотянул.

Сколько же кругом мертвой дичи! Видимо-невидимо! Собак ни у кого нет, а трава у озер — выше меня. И не потому, что я такой маленький. Она здесь такая высокая. Без собаки — мало шансов отыскать в ней убитую птицу. А мы с моим Киром при его-то способностях могли набрать хоть целый мешок уток!

Мешка у меня не было, а рюкзак остался в палатке.

— Кирюшенька! — опятъ радостно завопил я…

Ну что поделаешь! Радость так и перла из меня, и должны же положительные эмоции как-то вырываться наружу!

— Кирюшенька! Охотничек ты мой усатый! Пойдем-ка, милый, в палатку за рюкзаком. С твоими способностями мы сможем хоть paз в жизни ублажить нашу скупердяйку, которая даже честную трешку отобрала у меня!..

Увы. Мои восторги оказались преждевременными.

Не очень-то и веселое занятие набивать рюкзак дичью. Настроение упало сразу же, как только Кир принес живую утку.

Да, она была совершенно живой. Лишь беспомощно висело крыло. Она удивительно спокойно лежала в пасти собаки и, похоже, не испытывала неудобств и страха. Кир словно понимал, что птица живая и раненая, и, конечно, он это понимал, нес ее осторожно, стараясь не цеплять за траву.

Я думал, она попытается вырваться из моих рук. Но и этого не случилось. Опустив голову, она внимательно смотрела на меня черным глазом.

Она доверяла мне, а я должен был убить ее.

Я сознавал, что ничего гуманнее по отношению к ней и придумать нельзя. И все же это меня не вдохновляло. Убийство — страшно трудное дело, и убивать надо учиться с детства. Не так-то просто без такой подготовки свернуть шею утке, которая пригрелась на твоей ладони.

Ах, она должна умереть во имя гуманизма...

Я отвернулся от Кира, чтобы не травмировать пса, и сделал то, что и полагается делать охотнику в таких случаях, чьи руки и мысли в крови еще до того, как он отправляется убивать.

Увы, я не пучувствовал себя ни лучше, ни выше, ни сильнее. Наоборот, на душе стадо гадко и мерзко.

Без всякой радости засунул я добычу в рюкзак.

Кир проводил утку глазами и тут же нырнул в высокую траву. Раздался душераздирающий утиный крик… Еще одна трагедия. Нет уж! Пусть они совершаются без моей помощи. И не на моих глазах.

— Нельзя! — закричал я отчаянно. — Нельзя! Ко мне!

Он выскочил из травы и удивленно посмтрел на меня.

В это время за его спиной, громко ругаясь, взлетел селезень. Похоже, пока шла пальба, он прятался в траве. Умная птица!

— Пусть живет! — сказал я Киру. — Он заслужил право на жизнь.

Как долго осталось жить умной птице, трудно было предугадать. Пальба хоть и значительно стихла, но совсем еще не прекратилась.

И завтра будет новый день...

Кир охотно согласился со мной, и мы, довольные друг другом, пошли вперед. Вскоре мы вышли к небольшому озеру, заросшему стелющейся по поверхности воды травой. Не успел я оглядеться, а Кир уже был в воде, и стал гоняться за уткой. Очередной подранок. Господи, сколько же тут напакастили люди...

— Кирюша, пошли отсюда! Все равно всю дичь, убитую и израненную, мы не соберем! Тот самый товарищ, который выпил мою бутылку коньяка, прошлой осенью убил семнадцать уток и ни одной не нашел. Без собаки в такой траве охотнику делать нечего.

Но мой охотник вошел в азарт и вроде бы и не замечал меня.

— Ну, хватит! Пойдем! решительно потребовал я и зашагал к нашему биваку. Киру ничего не оставалось делать, как последовать за мной. Он бежал с боку и вопросительно заглядывал в мои глаза.

— Не печалься, — грустно улыбнулся я. — Жадность до добра не доводит. Жадность даже фраера сгубила, и собака лаяла на дядю Фраера. Хватит нам и того, что у нас уже есть. Селезня отдадим Гелии с Дуняшей, а уточку — нашей хозяйке. Может, добрее будут к своим мужьям.

**************8**************

Дичь тушилась в духовке, а Кирша, лежа со мной на диване, нет-нет да и втягивал длинным носом ароматней воздух. При этом он приподнимал голову и вопросительно поглядывал на меня.

Дичью мы были не избалованы, я и сам нетерпеливо ждал приглашения к столу.

Наконец нас позвали.

Мы быстренько переместились на кухню.

Я сел за стол, а мой пес уселся рядом на полу. Это ему разрешалось делать только по торжественным дням.

А день был действительно таким.

Утка уже дымилась на столе, и три пары жадных глаз уставились на жаркое из настоящей дикой птицы.

— Никогда не ела дичь! — схватив огромный нож и прикидывая на глазок, кому какой кусочек отрезать, счастливо пророкотала наша хозяйка. — Видишь, что я сделала из этой уточки? А ты тут всё время мне на мозги капал: «убивать надо учиться с детства».

— Как видишь, обстоятельства сильнее нас.

— Вот-вот, я и говорила: учиться никогда не поздно. А хорошая утка в наше голодное время, когда и прилавки в магазинах совершенно пустые, нам пришлась как нельзя кстати.

— И к тому же она совершенно дармовая, — охотно поддакнуо я.

Но мои слова подействовали совсем не так, как бы мне хотелось. Едва заметная тень скользнула по ее лицу, и она задумалась.

Я насторожился.

Когда она о чем-то задумывается, то мне уж тут ни на что хорошее надеяться не приходится.

— А с какого выстрела ты убил ее? — кладя на мою тарелку до обидного маленький кусочек мяса, спросила она.

— С первого! — без запинки ответил я.

Тут главное было не стушеваться, чтобы вранье выглядело достоверным. И мне это удалось. Но жена все равно поскучнела. И уж совсем скучным голосом проворчала:

— Буханка хлеба.

Я не понял, с чего вдруг она перешла на хлеб.

— Что, милая, буханка хлеба?

— Каждый патрон стоит столько же, сколько и увесистая буханка хорошего хлеба.

Спорить тут было не о чем, и я согласился:

— Дорогова-то, конечно, патроны стоят.

— А сколько ты бензина сжег?

Я уже стал соображать, к чему она клонит, и задал встречный вопрос:

— Сказать в рублях или в литрах?

— В рублях, лучше.

Я нахмурил лоб, пошевелил губами и выдал счет:

— На пять рублей с копейками.

— Дорогая уточка… — задумчиво покачала головой супруга. — Такой обед нам не по карману.

— Ну что ты! — забеспокоился я. — Теперь все дорожает, стоит ли по пустякам волноваться!

— Говоришь по пустякам! В магазине утка стоит рубль пять килограмм. И это уже не пустяк! И мясо у нее, скажу я тебе, не черное и более жирное, и вкус другой, и аромат приятный.

— Но это же дичь! — с отчаяньем в голосе кричу я. — Ее не кормят отборным зерном, а питается она всякой травяной гадостью, вплоть до водорослей! Потому и вкус такой отвратительный, и запах — так себе, своеобразный. Соображать надо! К дичи привычка нужна!

— Да уж что тут соображать, дорогой, — и жена делает страшное ударение на слове «дорогой». — Не каждая собака твою такую дичь есть будет.

Я посмотрел на Кира.

Его глаза продолжали жадно блестеть, и он только голову поворачивал то ко мне, то к хозяйке в ожидании, кто из нас вспомнит о нем и даст ему кусочек честно заработанной им утятины.

— Ты чем злобствовать, лучше отдай собаке свою долю и увидишь, как он мигом разделается с твоим бо-ольшим куском.

Я не сомневался, что так оно и будет. Ведь поесть мы с ним оба любили, а как он только что с дивана всей душой стремился на кухню...

Но, к моему удивлению, он понюхал-понюхал свой обед и с безразличным видом отошел в сторону.

Жена торжествующе посмотрела на меня.

— Горячий кусок! — воскликнул я, все еще веря во всеядность собаки.

— Он остыл, пока ты подсчитывал, на сколько рублей бензина сжег. Вот теперь к этим рублям прибавь амортизационные отчисления с лодки, ружья и лучшего друга человека. Твоя уточка сразу станет золотой!

— Не пойму, к чему это ты все клонишь? —

И действительно, если в начале разговора я понимал его логику, то теперь терялся в догадках.

— К чему, спрашиваешь, клоню?

В ее глазах появился холодный блеск.

— А вот к чему!

Она грохнула кулаком по столу!

Я мигом втянул голову в плечи, а мой соратник, товарищ по охоте, поджав хвост, удрал из кухни.

Прозвучал гневный приговор:

— Чтобы завтра же сдать ружье в комиссионку! И чтобы больше — никакой охоты!.. Пока у нас есть, что есть, и мы ещё можем прокормитьл обаку.

Милая! Да я только и мечтал о таком счастье!

Я наклоняюсь как можно ниже к тарелке. Не дай бог, еще увидит мою радость и передумает.

— Может быть, повременишь, — говорю я и стараюсь, чтобы мой голос звучал невесело. — Ведь только сезон открылся… И мы с Кирюшей только начали в это дело втягиваться.

— Вот пока вы к этому делу не пристрастились и совсем не разорили меня — сдай ружье! Так мне спокойнее будет.

— А как же с селезнем быть, раз золотая уточка нам не по зубам, и Кирюша дичь не ест?

— Подари его кому-нибудь, у кого собака всеядная. Товарный вид у него впечатляющий, может, и сожрут.

Желание жены так совпадает с моим, что я не могу скрыть счастливой улыбки.

— Ты не спеши радоваться! — холодно роняет она. — Подарить надо с умом, чтобы польза от этого была. Понял?

Еще бы не понять! Милая моя женушка! Да у меня уже все продумано. Как хорошо, когда мы вот так в унисон мыслим!.. Даже жить с тобой хочется.

***

Селезень привел Гелию в восторг.

— Надо же какой красавец! — воскликнуда она и, хитро сощурив глаза, спросила. — У жены стащили?

— Тьфу ты! — возмутилея я. — Гелия, ну что вас, такую красивую женщину, заставляет говорить такие глупости?

— А где взяли? — пропускает она мимо ушей мое замечание.

— На охоте, естественно! Не забывайте, с кем вы имеете дело! — и я гордо приосанился. — Сам добыл, сам и распределил! Вот и вас не обделил, в подарок вам эту дичь принес. А жена моя, оказывается, диким уткам предпочитает газетные. Одной периодики в год на четвертак выписывает.

— Ну, бывает… Не то сказала, — улыбается Гелия. — А как же вы добыли ее?

— О, это целая охотничья история! — воодушевляюсь я.

Моя прелестная собеседница смеется:

— Придуманная?

— Ну, что вы! — опять возмущаясь я, но уже не так энергично. — Даже будучи охотником, я не научился врать. А врать ведь тоже надо уметь.

— В наше время как никогда надо уметь лгать, — соглашается Гелия со мной, конкретизируя мои философские сентенции.

И мы почему-то смеемся.

Наверное, у нас просто хорошее настроение, а, может быть, у нас у обоих одно и тоже на уме. Кто знает...

Вон и у Кира с Дуняшей тоже свое на уме. И им от этого весело. И они заняты сами собой и ни на какого не обращают никакого внимания, даже на собственных хозяев.

А я думаю, как хорошо, что Кирюша увлекся Дуняшей и не слышит меня.

Впрочем, даже если бы он и слышал, то ничего из сказанного мной не смог бы опровергнуть. Всевышний разумно поступил, не дав собаке голосовых связок. Ум у них — детский, а у ребёнка что на уме — то и на языке. Отсюда и погорка пошла: истина глаголит устами младенца.

И вот я рассказываю Галии, как там, за озером, пустынно и жутко. Какие страшные испарения поднимаются с озер и болот вместе с утками, и как я с одного выстрела сбил вот этого прекрасного селезня. И чтобы у нее не было на этот счет сомнений, показываю на смертельные метки.

— Вот видите на его груди три ранки? Это моя дробь!

Она берет птицу в руки, перестает улыбаться и пристально вглядывается в три кровавых пятнышка, побуревших от времени.

— Так вы его сразу насмерть убили? — спрашивает она.

Мне не хочется упрощать дело, хотя, конечно, убить можно только насмерть. Мне кажется, тут можно заработать кой-какой авторитет, и я — грудь вперед.

— Нет, не сразу. Пришлось повозиться. Высоко летел, и жирный черт. Три дробинки для него — ничто. Еще трепыхался, когда Кир принес его.

— Долго умирал? — голос Гелии дрогнул.

Сострадание к дичи — чувство, конечно, смешное. Но стыдно глумиться над такой очаровательной наивностью, и я спешу успокоить альтруистку:

— У нас, у охотников, долго не умирают. Я мигом шею ему свернул. У нас есть святая заповедь: добей зверя, чтобы не мучился бедняга. Соответственно и на птичек это распространяется… хотя они и не звери.

Как-то странно дрогнуло лицо Гелии. Она протянула мне селезня.

— Возьмите… Мне, кажется, я тоже брезгую дикими утками.

Я машинально беру птицу. В моих глазах удивление и немой вопрос. Гелия видит все это и говорит грустно:

— Понимаете, не смогу… Все буду думать, как вы ему, бедняжке, голову откручивали.

— Да не откручивал я ему ничего! — забеспокоился я, чувствуя, что из-за моей проклятой фантазии она теряет ко мне интерес. — Это я уточке голову открутил. Так что ешьте на здоровье и не берите в свою прелестную головку всякую глупость. Этого селезня Кирюша мертвым принес.

Но она смотрит на свою собаку, и я понимаю, что они сейчас уйдут. И не это меня огорчает. Больше всего меня огорчает то, что она разочарована во мне. Я спешу навязать ей свой подарок, надеясь хоть этим как-то сгладить неприятное впечатление от нашего разговора.

— Тогда муж ваш пусть съест!

Она глядит сквозь меня в какую-то далекую даль.

— А мужа у меня нет.

— Как это нет? — я ошарашенно смотрю на нее. — Что же… вы тогда солгали?

— Ничуть! — ее красивый, как сейчас принято писать, чувственный рот кривит презрительная усмешка. — Я его выгнала. Доверия не оправдал. Все кастрюльки пережег.

И тут меня взорвало!

— Какая же вы на самом деле ханжа! Селезня вам жаль, а мужчину-человека выгнали из-за каких-то трехрублевых кастрюлек! Сердца у вас нет!

Рыжие глаза Гелии глядят на меня спокойно, почти насмешливо.

— А у него было сердце, когда он двадцать восемь лет с мамой прожил и палец о палец не ударил, чтобы хоть чем-то помочь ей, а заодно и самому хоть чему-то научиться?

— А я думал, когда вы про водопровод говорили и дрова, что это — всего лишь бравада, желание подразнить меня… Оказывается, всё куда хуже, и ему уж теперь точно без стиральной машины не обойтись.

Она бросает в меня испепеляющий взгляд и уходит, торжествуя, и с гордо поднятой головой.

Да, я тоже не спец по кастрюлькам!

Но вот что значит вторая осень в любви.

Остыла девочка!

А тут еще жена со своими советами и наставлениями. Черт бы их всех побрал! Они развлекаются, потешаються, а я хватайся за больное сердце.

Я грустно смотрю вслед Гелии...

Вот и подарил с умом. Пользы — никакой, а горе от ума — очевидно. В жизни случаются моменты, когда вдруг чувствуешь, что сам себе закрыл дорогу и в чужой дом, и в чужое сердце.

Я интуитивно понял это, как и то, что исправить уже ничего нельзя.

*********************************

ЭПИЛОГ

*

Несколько дней я ходил как неприкаянный.

А на всех каналах звучал хит года:

«Как прожить нам в мире этом без потерь, без потерь!?.»

А Маяковский, с памятника пальцем ткнув в меня, утешил:

«Каждый за женщину платит».

А моя лестница без перил оборвалась.

Лестница может вести куда угодно.

Верх, вниз и даже в тупик, но только не на небо.

В жизни всякое случаться, но самое определенное в ней — смерть. Дальше кладбища, к каким попам не ходи, у человека ничего нет, и

«за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.»

Оказавшись на самой последней ступени, я мысленно оглянулся на маршевые пролеты, по которым мы сигаем между прошлым и будущим то вверх, то вниз...

Любил и пил запальчиво,

И разгадал давно,

Что женщины обманчивы,

Как сладкое вино.

………………………………………………………………..

Если бы не Кирюша, то, может быть, я вообще сиганул бы вниз. Но пес не дал мне расслабиться. Он поднимал меня с дивана, как бы мне этого не хотелось, рано утром, когда все нормальные люди еще спали, и вытаскивал на улицу, не взирая на мои охи и крехи. И сколько бы я с ним не гулял, ему всегда было мало. Постепенно я до того расходился, что пришел в себя, и осознал главное.

Будущего у меня не было.

Теперь я должен был жить одним прошлым.

Это уже старость.

Самый возраст для мемуаров.

И не написать ли мне что-либо о Кирюше? Не как об охотничьей собаке, а как о лечебной. Ведь благодаря ему я забыл о своем сердце, и оно теперь не болит даже о Гелии.

Пес вполне заслужил славу целителя!

Я не имел права умалчивать об этом. Мир должен был узнать о четырёхлапом эскулапе. Я должен был поделиться с людьми своим опытом благополучного исцеления от сердечных болезней.

Благородство так и поперло из меня.

Я взялся за перо, и впервые узнал радость свободного творчества.

Но не долго мне посчастливилось радоваться.

Рукопись обнаружила жена.

— Что это такое? — ткнула она пальнем в тетрадь.

— Что это такое? — переспросил я, выигрывая время на обдумывание ответа. — Это так… мои фантазии о нашем любимце… на темы стихотворений русских гениев и наших абсолютно бездарных поэтов-песенников…и все это не просто так, а все это я подаю под перечным соусом моих вчерашних впечатлений о себе и охоте...

— У тебя — критический склад ума, спору нет. Но тогда объясни мне, зачем ты приплёл к своим фантазиям Дуняшу? Она никакого отношения не имеет не только к гениям, но даже к поэтам-песенникам, и вообще она — вне всякой критики, и какой уж тут соус впечатлений ты сварганил, можно только догадываться, зная полную твою кулинарную никчёмность.

— А как же я тут без нее обойдусь? Дуняша — подруга наша, и Кир от нее без ума.

— Я не о собачьей подруге тебя спрашиваю, и ты мне зубы не заговаривай. Ишь ты, распушился, как павлин! Демагог несчастный! Я имею в виду рыжую суку...

— Она действительно рыжая, хотя замечу тебе: рыжего цвета как такового нет, его придумали злые люди.

— Не перевирай меня! Я имею в виду тех самых сук, которых г-жа Меркель, с которой мы похожи, как две капли воды, придя к власти с ходу легализовала, а наша проституция еще вынуждена маскироваться под выгул собак в ожидании, когда у нас президентом будет баба. Ну, что ты так тупо смотришь на меня. Я говорю о той рыжей, которая, как две капли воды, похожа на ту нарисованную, что у омута сидит и вместе с картиной называется "Дуняша".

— Это босая и с распущенными волосами? — уточнил я.

— Ну, да!

— Так это — Аленушка!

— Не морочь мне голову! Я тебе говорю: у омута сидит Дуняша, и баста! И чтоб ее, нахалки, в твоих фантазиях больше не было! Ты забыл, кто тебя человеком сделал?

Я недоуменно уставился на свою половину:

— О чем ты, милая?

— А о том! Кто тебя отучил пить и курить?

— Э! Милая! — засмеялся я. — Ты тут ни при чем. Это стенокардия сделала меня таким правильным.

— А кто тебя до стенокардии довел? — запальчиво воскликнула она, но вовремя спохватилась, что ее понесло не туда, и прикусила язык. И даже немного стушевалась. И взгляд ее как-будто бы тоже немного смягчился.

— Ну, ладно! — махнула она рукой, — Пиши, что хочешь, а лишнее я потом вычеркну!

Я склонил голову в знак согласия.

А сам с того дня завел две тетради.

В одной пишу для жены. Здесь я ублажаю ее на свой манер и всячески усыпляю ее бдительность, и здесь она вроде ангела изображается, но, естественно, без крылышек.

Иногда я с иронией наблюдаю, с каким умилением она читает мою галиматью, а потом с каким вдохновением берется за приготовление котлет.

И котлеты у нее тогда получаются особенно вкусными. И тут уж, особенно когда их ешь, иронизировать совсем не над чем. Тут я уж совсем с грустью думаю о прожженных кастрюльках, и с какой бы скоростью я вылетел из кухни Гелии, окажись на месте несчастного изгнанника.

Вторую тетрадь, я засекретил, чтобы она случайно не повлияла на вкус любимых котлет. В этой тетради я пишу для души и для большей надежности нажимаю в ней на аллегорию, развернутую метафору, чтобы самому смешнее было, или, что еще хуже того и никакому сравнению не поддается, на метонимию.

Здесь у меня — одна женщина в двух лицах. С одной стороны — солнечный профиль, как у Гелии, с другой стороны…суровый фас, как...

Жена здесь у меня — ну прямо настоящий Цербер.

В минуты тягостных раздумий, и когда мне особенно грустно, я смотрю на натуру и думаю, как словесный портрет похож на оригинал.

И даже метонимия не может сбить с толку.

Но я не падаю духом. Жизнь продолжается, и на всякого Цербера есть свой Геракл.

*******************

Ол РУНК

****************************