Орден Добропорядочных Гениев. Май

Стоял поздний вечер. Удивительно, но ничего, кроме как стоять или наступать, вечер не может. Ему не дано ни бегать, ни лежать, ни даже сидеть. Печально, но это факт. А факт, как известно, самая упрямая вещь в мире.

В этот поздний час, когда уже приближалось к полуночи, на Патриарших прудах было пусто. Не глазели на знаменитую аллею туристы из музея Булгакова, не бежали по своим делам случайные прохожие. Тихо, пусто и безлюдно было на Патриарших — только где-то далеко шумели машины, да сидела на одной из скамеек девчонка лет четырнадцати, запрокинув голову и глядя в тёмное небо. Рядом с ней на скамейке, как безмолвный собеседник, примостился футляр со скрипкой.

Таша смотрела на полную луну, игравшую в прятки с облаками. Когда бледная любимица поэтов появлялась на небе, она изломано отражалась в зеркальных окнах, играла на тихих волнах пруда, скользила призрачными бликами по мечтательно шелестящим листьям клёнов. В душистом вечернем воздухе витали нотки расцветающей сирени, увядающей черёмухи и Листа.

Домой идти не хотелось. Да и не моглось Таше туда идти: опоздала она на последнюю электричку до своего родного городка. Так что, по-хорошему, ей надо было бы ехать к бабушке в Тушино, но вместо этого она уже больше часа сидела здесь, на своих любимых Патриарших.

«Мефисто-вальс[1], — поняла Таша, прислушавшись к звукам из невидимого открытого окна. — Хороший вкус у кого-то…»

В этот миг в конце шумящей аллеи показались два человека. Золотистые отблески фонарей придавали им некую сюрреалистичность — хотя и без отблеска фонарей эти два субъекта выглядели более чем странно.

Вдохновенное лицо первого было обрамлено великолепными курчавыми бакенбардами и одуванчиковой шапкой тёмных кудрей. Из-под очков-половинок, сидящих на кончике аккуратного носа, — почему-то ничего не отражавших, — зорко глядели на мир мечтательные глаза небесной ясности. Мгновенно приметив всё это в неверном свете фонарей, Таша с изумлением поняла, что лицо этого человека ей знакомо. Да и второй, меланхоличный невысокий брюнет с тонкими гусарскими усиками, — помоложе первого, — явно где-то ей уже встречался.

Но в первую очередь удивили Ташу их одеяния: фраки, жилеты и панталоны старинного покроя, трости под мышками, цилиндры в руках и лакированные туфли с золочёными пряжками. Они негромко переговаривались на каком-то иностранном языке; спустя некоторое время Таша определила, что это французский. Однако, насколько она знала, даже французы не склонны были одеваться по моде девятнадцатого века.

«Впрочем, мода — это истеричная дамочка, бегающая кругами по комнате, — подумала Таша. — Угнаться за ней невозможно, но, если стоять смирно, рано или поздно она сама на тебя налетит…»

— Печально я гляжу на это поколенье! — ни к кому не обращаясь, вдруг произнёс чудак помоложе — на чистейшем русском языке.

— Всегда ты так, Миша, — его собеседник укоризненно поправил очки, прежде чем присесть на лавочку напротив Таши. — Мизантропом был, мизантропом и останешься.

Таша насторожилась. Русские, безупречно говорящие по-французски, одетые на старинный манер… Неужели ещё одно безумное явление этого безумного года?

— Как же переменилось это место! — продолжил тот, что в очках. — Подумать только… Ты ведь помнишь рыбный пруд на Козьем Болоте?

— La place terrible[2], — поморщился Миша.

— И вот, однако, что стало с ним теперь! Чудный бульвар, липы, лебеди…

Стараясь отвлечься и не слушать, Таша перебирала собственные мысли, пытаясь найти ту, что была бы важнее чудаков-иностранцев.

«Семинар… Дом… Четыре хвоста… Да, четыре хвоста! — спохватилась она. — Так, русский я подучила, алгебру… хм, тоже, впрочем, ничего. Литературу знаю. А вот биология… Да ещё и новую программу по специальности надо бы учить потихоньку… Эх! Называется, похороните меня за плинтусом, а памятник себе хочу нерукотворный…»

— Нерукотворный памятник, — язвительно и желчно улыбнулся Миша, — не просить бы надо, а самой воздвигнуть…

Таша вскочила:

— Как… вы услышали?

Оба чудака, вскинув головы, воззрились на неё в крайнем изумлении.

— Помилуйте, mademoiselle, — наконец вскинул бровь Миша, — мы находимся совсем рядом с вами. Услышать вас немудрено.

— Но я же подумала!

— С позволения сказать, вы неправы, сударыня, — мягко возразил Мишин спутник. — Разве человек в силах услышать мысли другого живого существа? Верно, вы сами не заметили, как произнесли это вслух.

— Да? Да… — Таша медленно опустилась обратно на скамью: голубые глаза чудака были столь искренними, что не поверить им было невозможно. — Наверное. Просто… я устала.

Миша окинул взглядом вначале Ташу, затем футляр со скрипкой — язвительная улыбка теперь пряталась в уголках его губ:

— Устали, говорите? А как зовут вас?

Таша угрюмо мотнула головой.

— Не желаете отвечать? Что ж, — Миша пожал плечами, — вас никто не неволит… mademoiselle Natalie.

— А имя-то моё вы откуда знаете? — Таша снова вскочила.

— На футляре вашем вышито, — Миша указал небольшой холёной рукой на скрипку.

— А… ясно… — чувствуя себя неваляшкой, Таша села обратно. Какое-то время смотрела на изящные пальцы чудака с аккуратными, безупречно подпиленными ногтями, а потом всё-таки буркнула:

— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»…

— Любите «Евгения Онегина»? — с неожиданным весельем осведомился Миша.

— Ну… не могу сказать, что люблю и обожаю, но читаю. Он же обязательный по школьной программе. Пушкин.

— Велик и славен Александр Сергеевич! — Миша упёр трость в землю, сложив руки на золочёном набалдашнике. — А ты как думаешь, Саша?

Его собеседник не ответил — он задумчиво смотрел вдаль, и странная печаль отражалась в его глазах.

— Natalie, Natalie… — Миша вздохнул. — О, эти женщины! Хватит печалиться, Саша. Мы ведь давно уже знаем, что так поступают все они.

— Как «так»?

— Позвольте, m-lle Tasha, — не обращая ровно никакого внимания на её вопрос, продолжил Миша, — задать вам вопрос: что вы делаете здесь одна в столь поздний час?

— Гуляю, — буркнула девочка, уже не удивляясь, откуда чудак узнал её домашнее имя — пусть даже произнесено оно было с ударением на последний слог на французский манер.

— В одиночестве?

— Я… мне домой не хочется, — неожиданно для самой себя высказала Таша причину своего опоздания на последнюю электричку: невольного, но на подсознательном уровне желательного. — Вечно родители ругаются, брат достаёт… А квартира у нас однокомнатная, и уединиться нигде нельзя. Я сейчас к бабушке поеду, но бабушка начнёт против мамы настраивать, она с ней поругалась давно… так что я лучше попозже приеду, когда она уже спать ляжет.

— Важнее семьи ничего на свете нет, — склонив голову набок, изрёк Саша. — Вы музыкант, как вижу?

— Музыкальную школу в этом году заканчиваю.

— Люди творческие с причудами все, конечно, да только семья… — чудак печально покачал головой.

— Прав он, m-lle Tasha, поверьте, — добавил Миша. — На собственной жизни испытал: мою maman чахотка унесла, когда я ребёнком был. Она, к слову, была одарена душою музыкальной. На фортепиано музицировала. Может, от неё я унаследовал чрезвычайную нервность свою… — мужчина усмехнулся. — А папенька с бабушкой в недобрых отношениях были. Бабушка меня воспитывала, окружив любовью и заботами, но не то это, не то…

— Как вы знаете, часто мы осознаём, чего лишились, лишь утратив это, — закончил Саша. — Но к тому времени, как вы понимаете, уже поздно что-либо исправлять…

Таша молча кивнула. На аллее ненадолго воцарилась тишина.

— Могу я… тоже вам вопрос задать? — собравшись с духом, наконец спросила девочка.

— Запретить вам мы не в силах, — ответствовал ей Миша.

— А… почему вы так странно одеты?

Чудаки переглянулись.

— Актёры мы, — немного подумав, вдохновенно произнёс Миша.

— Задание такое нам дали, — видно, вспомнив что-то, добавил Саша.

— Угу, — хмыкнула Таша, ни капельки им не поверив.

Впрочем, объяснение было разумным. Слишком разумным для правды.

— А я сегодня путешествовал в метро, — разбив тишину, молвил Саша. — Прелюбопытнейший всё-таки вид транспорта, метро! Да…

— Быть может, откроешь мне наконец таинственную причину твоего опоздания на нашу встречу? — преязвительнейше осведомился Миша. — Запамятовал, в каком она месте и в который час? Рассеянность, гения верная подруга?

— О, нет, — мужчина тонко улыбнулся. — Я услыхал внезапно, как неразумный отрок в переходе читает вслух монолог Арбенина из «Карнавала»…

— Вот как, — лицо его собеседника стало каменным. — И что ж?

— О, это было чудовищно! Это было столь восхитительно чудовищно, что я не удержался, чтобы не послушать немного. Такое я впервые увидал: не музыкант, не нищий просто, но читатель. И какой! Интонации, текст… ничего верного, ничего святого!

— У нас в школе тоже был один, — улыбнулась Таша, — когда я ещё училась в школе. Сейчас-то я в училище, а у нас была хорошая школа… Так там один парень так читал стихи, что просто… — она махнула рукой. — Думаю, когда он «Памятник» сдавал на зачёте, Пушкин в гробу переворачивался.

— А если бы Александр Сергеевич и взаправду его услышал? — невзначай поинтересовался Саша.

— Шкуру бы содрал. Заживо, — подумав, ответила Таша. — А поскольку этот парень меня звал не иначе как «ботаном», то я иногда жалела, что Пушкин его не может услышать… по техническим причинам.

— Подобной причиной вы сочли его безвременную кончину?

— А что же ещё?

— Боюсь, m-lle Tasha, — вмешался Миша с лукавой улыбкой, — что вы фатально заблуждаетесь на этот счёт.

Она рассмеялась:

— Хотите сказать, что Пушкин не только воскрес, но и сейчас жив и здоров, и вполне может как-нибудь нагрянуть на урок в семьсот двенадцатую школу?

— Почему бы и не так? Гении ведь не умирают, они уходят в бессмертие.

Таша побарабанила пальцами по чёрной ткани футляра. Её вдруг посетила странная, безумная догадка.

А, была не была…

— Значит, по вашей логике, Пушкин никогда и не умирал… — она вдохнула поглубже. — А, может, у вас есть какая-то теория… насчёт того, куда же после смерти уходят гении?

Чудаки задумчиво переглянулись. Потом заговорили вполголоса на французском, казалось, споря о чём-то — и в певучем ручейке их речи Таша различила особенно часто повторяемое Мишей «fatalité»[3]. Потом Саша развёл руками, Миша успокаивающе коснулся его плеча — и наконец повернулся к девочке.

— Что ж, — сказал он, — таковая теория у нас действительно имеется. Попробую изложить её максимально кратко и доступно. Положим, что некая организация под названием… хм…

— Орден Добропорядочных Гениев! — оживилась Таша.

— Почему так? — вскинул бровь Саша.

— Ну, такая организация наверняка должна называться «Орденом». А недобропорядочных гениев не бывает, потому что «гений и злодейство»…

— …«две вещи несовместные», — закончил Саша. — И что, вы действительно так считаете?

— Конечно!

— Пусть будет так, — кивнул Миша, движением брови выразив вежливое сомнение. — Да, и вот когда гений — Моцарт, Пушкин, Дали, Эйнштейн… не суть важно, в науке или искусстве… реализует свой талант, Орден связывается с ним. Гению делают предложение: когда он устанет от мирской суеты, то сможет оставить этот грешный мир и уйти туда, где обретёт вечный покой. Где свечи будут вечно гореть на столе, и гусиное перо скрипеть на старинной бумаге, и душистые ветки сирени склонятся в его окно… Где он найдёт всех, кого любил и потерял, где сможет творить для них, не опасаясь зависти и злобы.

— Так я и знала, что со смертью Моцарта дело нечисто, — пробормотала Таша.

— О, эти богомерзкие слухи о его отравлении! — поморщился Саша. — Даже когда Моцарт и Сальери встретились там, Вольфи так и не смог себе простить загубленного доброго имени своего учителя, друга и наставника…

— Однако порой гениям хочется повидать отчизну, — ресницы Миши насмешливо дрогнули, — пусть даже в большинстве случае отчизна своих гениев отнюдь не ценила. И для этого им даётся одна ночь в семь лет. Одна ночь, с заката до рассвета — когда они могут вернуться на родину из потустороннего мира. И никому из простых смертных не дано их видеть… — он сощурился, глядя Таше в глаза, — кроме нескольких избранных, видимо.

Таша потупилась.

— Одна ночь в семь лет? — прикинув кое-то в уме, повторила она — Но это ведь… так мало!

— Смотря, какая будет эта ночь, — улыбнулся Саша.

Таша задумчиво взглянула в освещённое круглолицей луной небо.

— Интересно… Получается, сегодня, здесь и сейчас вполне может появиться Михаил Булгаков?

— Не только Михаилу Афанасьевичу было бы интересно, что стало нынче с Патриаршей слободой, — усмехнулся Миша.

На Ташу вдруг повеяло ледяным ветром. Пара листьев клёна на глазах засохли и скукожились. Чудаки переглянулись.

— Засиделись… — Саша решительно поднялся с лавки. — У нас мало времени. Au revoir, mademoiselle!

— Что ж, прощайте, m-lle Tasha, — Миша вслед за товарищем любезно поклонился на прощанье. — Хотя, быть может, ещё свидимся, — со странной усмешкой он взглянул на её скрипку, — если изволите прилежно учиться.

Чудаки повернулись и неторопливо пошли по залитой лунным светом аллее. Странная тоска подступила к горлу — Таша поняла, что вот эти люди уходят, уходят в никуда, и больше они никогда не встретятся…

— Подождите! — внезапно крикнула девочка. Чудаки обернулись. — Извините… Не могли бы вы… расписаться? — она торопливо вынула из сумки хрестоматию по литературе для девятого класса.

— Зачем?

— Просто… — Таша робко взмахнула учебником, — ну пожалуйста…

Миша скептически вскинул бровь — однако Саша с лукавым прищуром протянул руку:

— Что ж, извольте. Самопишущее перо, полагаю, у вас также имеется?

Поколебавшись, Миша в конце концов всё же принял из рук товарища хрестоматию и шариковую ручку.

— Думаю, вам стоит поберечь эту книгу, — возвратив Таше её имущество, иронично улыбнулся он. — А вот теперь точно au revoir!

— До свиданья… — Таша машинально открыла хрестоматию, на какой-то миг опустив взгляд на подписи на форзаце. Разглядела затейливые закорючки, быстро подняла голову — но залитая лунным светом тихая аллея была пуста. Чудаки исчезли.

Уже зная, просто желая удостовериться — Таша пролистала учебник и открыла страницу с портретами Пушкина и Лермонтова.

— Ну да, — хмыкнула она. — Такие знакомые лица…

Ещё минуту она стояла, задумчиво перекачиваясь с мыска на пятку; а потом спрятала учебник в сумку, подхватила футляр со скрипкой и решительно зашагала — домой.

2008 г.

[1] Фортепианное произведение Ференца Листа, подразумевающее музыкальный диалог Фауста и Мефистофеля.

[2] Ужасное место (франц.)

[3] Судьба (франц.)