Глава 3. Девочка Андрея

Расстроившись из-за услышанного, я даже не подумала предложить женщинам свою помощь. Будь на их месте одна из моих знакомых бабушек, или тётя Саша или тётя Марина, я уж наверняка бы побежала им на встречу. Но к этим мымрам — нет, ни за что!

Весь мой мир делился на три части. Его населяли люди, которых я любила; люди, которых могла полюбить, и те, кто не вписывался в вышеназванные категории. Угадайте с одной попытки, в какую входили мои дружелюбные соседки?..

Бабушка часто повторяла: "Иисус сказал нам любить своих врагов, Алиса". Я охотно предоставила Ему право поступать так, как Он считает нужным, но к себе это правило применять не собиралась. Что же, полюбить Маринку из третьей квартиры, или Юльку из общежития?.. Ни за какие блага на свете, даже за куклу Барби с гнущимися ногами и в розовом пышном платьице!

Но и в свои "семь почти восемь" лет я понимала, что слова тёти Светы не лишены истины. Взбалмошная и странная — это про меня, а история о том, как я пялилась на тётю Кристину, имела реальную основу.

Ещё пару лет назад моя тётя Саша (и по совместительству мама Андрея и Кати), сидящая на скамейке в окружении стайки детей, остановила тётю Кристину и похвасталась:

— Смотри, какие у меня дочки появились! — обняла она нас с Ксюшей. Я, всю свою жизнь слывшая страшной болтушкой, остановилась как вкопанная и вцепилась в ладошку Андрея. Зелёные глаза округлились, почти как рот, и, конечно же, я пялилась — пялилась на Кристину самым возмутительным образом! Но точно также на неё пялились и Андрей, и Ксюша, и даже тётя Саша.

Именно в это утро тётя Кристина сходила в гости к своей подруге, которая торговала контрафактным товаром. Сходила удачно — совсем задешево прикупила себе импортную тушь, карандаш и подводку для глаз, производства Китая. Не знаю, из-за Китая, или из-за кривых рук тёти Кристины, но подводка растеклась вокруг её маленьких бледно-голубых глаз уродливым чернильным пятном, напоминающим синяк, а подведённые брови выглядели точно как у 3-х летнего Юрика, нашего соседа, когда тот добрался до упаковки фломастеров.

Правдой были и слова об ожидании. Откуда оно взялось в моём сердце?.. не знаю; просто, приходя во двор, любили меня здесь или не любили, я погружалась в мягкое чувство ожидания. Это чувство не было врождённым и появилось далеко не сразу, и я, ребёнок восприимчивый, очень хорошо знала, насколько ожидание было чуждо мне прежде — и настолько близко сейчас.

"Прежде" — это о том времени, когда в моей судьбе главенствовали сначала мама, а потом бабушка. Тогда ожидание носило аромат праздника. Как приятно было ждать Дедушку Мороза, ждать декабря с его сугробами, апреля с подснежниками и июня с грозами; ждать томной жары, от которой так приятно укрыться в прохладе комнаты; ждать мелкого, никем не любимого дождя в ноябре — просто, чтобы признаться ему в любви. Но чем старше я становилась, тем больше менялись контуры ожидания, из мягких и расплывчатых перетекая в жесткие и колючие.

Появилось в моей жизни это «потом», где на троне власти прочно угнездился страх.

Ни дети, ни взрослые не понимали, почему я так люблю свой двор — а он был моим личным убежищем. Боль, о которой никогда и никому не расскажешь (настолько я сжилась с этой болью), и любовь, которую словами не выразишь — всё отражалось у меня на лице, когда я смотрела на себя в лужу воды. Вот такой, со странной, недетской улыбкой приходила я во двор, чтобы ждать, ждать чего-то или кого-то, кто изменит мою жизнь.

Да, я и в самом деле росла странной девочкой! Но друзья, те, перед кем я не боялась проявлять себя настоящую, находили меня живой и дружелюбной, хотя порой (кхе-кхе, ладно, ЧАСТО) резковатой девочкой. Резкость была частью моей горячей натуры, пытаться утишить её было так же невозможно, как просить Солнце не сиять слишком жарко. Несколько попыток стать «нормальной» с треском провалились, стоило мне осознать, что, став «как все», я откажусь от маленьких, но довольно важных черт моего характера.

Я была слишком мала, чтобы выразить свои мысли словами, но душа моя, пусть и со всеми недостатками, была мне дорога, и я берегла её инстинктивно, как веко бережет глаз — распахиваясь широко перед теми, кого люблю, и закрываясь от остального, порой жестокого мира.

К семи годам характер моих отношений с ребятами во дворе окончательно сформировался. Я не очень-то жаловала девочек (исключение составляли Ксюша и Катя), зато среди мальчишек пользовалась редким уважением. Во-первых, я была горазда на выдумки и проказы, за что ребята меня звали «Митей в юбке»; во-вторых, росла довольно храброй (а кто спустился в тёмный подвал, куда укатился мячик?) и, в-третьих, обладала недюжинной выдержкой. Я не ревела и не жаловалась, когда падала, расшибая колени и локти, или когда получала пинков от ребят в наших многочисленных потасовках. Я ужасно любила Ксюшу и Катю, уважала Митю, бегала хвостом и доводила до бешенства Вадима, но главной моей любовью в то время был, конечно же, Андрей.

О том, как зародилась эта привязанность, никто так и не помнит. Но чувство, чувство глубокой любви и взаимопонимания так крепко вросло в наши сердца, что невозможно было удалить их без смертельной опасности для жизни. И наша дружба вовсе не стала основой для «других» отношений, которые так долго приписывали нам злые языки, как не стала она у Ксюши и Мити, у Кати и Вадима.

Но не будем забывать, что нам в ту пору было всего лишь восемь и одиннадцать лет, и наша любовь выражалась в том, что мы по полной программе эксплуатировали друг друга.

Андрей звал меня «моя служанка» и с чистой совестью перекладывал на меня свои домашние обязанности (к слову сказать, их было не много). Я с точно таким же настроем безалаберно ела сладости с его тарелки, таскала фломастеры и заставляла катать себя на спине, воображая, что Андрей — моя скаковая лошадь. Андрей рвал листочки из моих тетрадей и брал мои киндики (уже одно это чего стоит!); мне, и только мне, позволялось звать его Аникой (детским прозвищем, данным Андрею его папой). Я боготворила Андрея, а Андрей ко мне царственно снисходил — словом, эта привязанность была именно тем, чего можно ожидать от спокойного мальчика и безпокойной девочки.

Как и каждый день этой недели, я всё утро сидела во дворе, дожидаясь возвращения Андрея с практики. На самом деле, в этом не было никакой необходимости, более того, потом Андрею приходилось провожать меня домой, но я … .

Пока я качаюсь на качелях, отойдём от дома по маленькой дороге и посмотрим на мальчика одиннадцати с половиной лет. Андрей выглядит старше своих сверстников; карие (шоколадные, в один голос утверждали мы с Катей) глаза смотрят на мир спокойным, ласковым взглядом, так отличающим Андрея от сверстников.

Он рос спокойным и крепким, никогда никому не грубил и в целом отличался от других детей стойким душевным равновесием, какое прививается исключительно религиозным воспитанием. В школе его считали примерным учеником, и если он и не учился на одни пятёрки, то только потому, что находил себе сотню-другую более интересных занятий.

Имея такую «бетонную» характеристику, Андрей должен был бы прослыть скучным зазнайкой, которого все терпеть не могут. Но этого не произошло. Не смотря на всю свою правильность, Андрей рос проказником, хитрым, как лиса, и мудрым, как змея. И если взрослые не догадывались о его «похождениях», то это целиком и полностью результат их собственной недогадливости. Ибо средняя школа № 81 приходила от выходок Андрея в тихий восторг.

Кто догадался приклеить на спину майского жука аккуратно вырезанную змейку и подбросить его в учительскую? Кто украл ключи от трёх кабинетов и тем самым отсрочил контрольную по математике?

Андрей по части проказ был зверем — но зверь этот отзывался лишь как ответный удар на несправедливость. В случае со змеей он отомстил за мальчика, которого учительница в порыве гнева облила водой, а уж про математичку и говорить нечего — долго напрашивалась.

Если совершалось какое-то преступление и не находили следов, то дети держали за Андрея кулаки. Впрочем, в его поступках никогда не проскальзывала та бесшабашная весёлость, с какой шалостям предавался Митя. Нет, спокойным, медлительным Андреем владел исключительно спортивный интерес.

Едва нога Андрея переступила границу дворика, как тишину тёплого утра разорвал радостный писклявый вопль; не прошло и десяти секунд, как я висела на крепкой мальчишеской шее.

— Доброе утро, доброе утро! — терлась я носом о школьную рубашку, пропахшую свежей краской и штукатуркой. — Я так рада, что ты пришел! Как дела в школе? Как ты справился сегодня? Как твоя учительница?

— Уфф, — выдал Андрей, едва я замолчала, — мы разбирали кабинет физики, и знаешь, что?.. Попали на физичку. Таскали ей всякую ерунду, но это не важно… Разбили какой-то прибор, но это тоже не важно… Зато мы видели настоящий телескоп — правда, маленький, и она рассказала нам о планетах и звёздах. Вот ты знаешь планеты?

— Конечно, — уверенно кивнула я; зря, что ли, «Сейлор-Мун» смотрела? — Земля, Луна, Марс, Венера, Меркури, Плутон, Уранус, Сатурн и Нептун!

— Фуу! — отозвался Андрей, помогая мне забраться к нему на спину. — Это ж не глупости, вроде вашей «Лунной клизмы»! Луна — не планета, а спутник Земли, и потом, Меркури — это ваша синеносая девочка, а планета называется Меркурий. Кстати, а ты знаешь, во сколько раз Солнце больше Земли? — Андрей сделал паузу, ну точь-в-точь физичка.

— Во много, — ответила я, и можно смело утверждать, что я не ошиблась.

Андрей фыркнул — ну чего взять с девчонки! — и продолжил свою лекцию. Я внимала ему вытаращенными глазами, от волнения теребя правое ухо. Уже дойдя до конца детского садика, он, будто опомнившись, шлёпнул меня по руке.

— Не отрывай мне ухо. Пошли, я тебя домой провожу.

Ну понятно, проводишь! Раз протащил меня добрую половину пути, тащи и вторую!

— …наши планеты отличаются по величине, и…

Я — благодарный слушатель — молча кивала, но не запомнила ровным счетом ничего из того, что Андрей рассказывал. Всё во мне так и подёргивалось от желания рассказать о Митиных родителях; но ради Андрея я мужественно терпела — о да, целых пять минут!

— …в конце слушал только я один. Эти дураки, — он имел ввиду одноклассников, — ничем, кроме «Марио», и не интересуются. Я тоже играю с Митей в «Мортал Комбат» — но не всё же время! Жаль, Митюха будет проходить практику в конце лета.

— Разлучать вас было глупо! — встряла я, и, пользуясь возможностью, выпалила: — Ах, Андрей! Я столько тебе должна рассказать — приехали Митины мама и папа; его мама такая красивая, такая милая — в сто раз милей даже твоей мамы, и даже прекрасней принцессы Жасмин; она выглядит маленькой, как девочка! А какие у неё мягкие руки! Она плакала и плакала, и обнимала меня и Митю, но мы с Митей сказали: «Фууу», разве можно столько реветь? И она разрешила мне болтать, сколько захочу, и мы говорили про всё — про цвета, и про имена, и про тётю Иру… Дядя Дима мне тоже очень понравился. Знаешь, они с Митей как одно лицо, только Митя красивый, а дядя Дима — нет. Но для мужчины это не важно? Хотя как ты можешь знать, если ты сам красивый и твой папа тоже? Я у дяди Димы сама потом спрошу. У него рука вся в синяках и усы у него — почти рыжие! И, Андрей, у него такие большие… эти… грудь! — такие большие! — я показала руками, НАСКОЛЬКО большие у дяди Димы «грудь». — Я хотела их потрогать, но не смогла. Он очень сильный. А ещё мы рассказали про то, как в школе приклеили маски к шторе, и он смеялся. А дядя Петя нас бы выдрал? Я думаю, да — ведь он такой правильный! Интересно, когда Митя познакомит вас с ними? Митина мама сказала, что сегодня будет спать, а то у неё глаза как у вампира. Интересно, если от недосыпа глаза краснеют, то зубы от голода удлиняются? Мне кажется, что нет, а тебе? Как думаешь, ты ей понравишься? А ты знаешь, что раньше Митин папа дружил с твоим папой? А дядя Петя уже готовит праздник? Ой, смотри, воздушные шарики!

— О Боже, — выдохнул Андрей, останавливаясь и подхватывая меня поудобнее, — помолчи, Алиса, а то у меня голова лопнет.

— А сколько помолчать?

— От дороги до булочной.

— Дооолгооо… — огорченно протянула я и схватила зубами ворот его рубашки. Чтобы не соблазняться.

— Алиса, щекотно!

— А фыфыфыфуфуфуффыфу?...

— Чего-о-о? Да выплюнь ты рубашку!

— А я без неё опять заболтаюсь!

— Хрен редьки не слаще, — выстрелил Андрей новым — ВЗРОСЛЫМ — выражением. От физички научился, наверное.

— Андрей, если я умру, ты плакать будешь?

— Буду, — спокойно отозвался он.

— Это хорошо, что будешь. И бабушка будет. Она иногда смотрит на мамину фотографию и плачет. А я никогда не плачу… А ты ведь любишь свою маму? Митя свою любит. Он не говорит, но я и так поняла. У неё очень красивое платье — красное, с белым воротничком. Тебе нравится моё? Его ещё бабушка шила.

— Да.

— Правда, я бы хотела ещё и другое платье, розовое. А бабушка взяла и купила лиловое. Представляешь, лиловое! Фу! А ты не знаешь, зачем женщины брови подрисовывают?

— Нет.

Андрей покачал головой — не знал.

— И я не знаю. Представляешь, сегодня «Ведьмы Салли» не будет! Как несправедливо! Я вчера сказала бабушке, что мне больше нравится смотреть мультики, чем торчать в церкви. Мы с ней всё время ссоримся из-за этого, ты же знаешь.

— Знаю, — встрял Андрей; он всегда заводился, когда речь заходила о церкви, — и ты не должна так говорить! Вот вчера, например — что это было?

— Что? — попыталась я состроить святую невинность.

— Сама знаешь, что! Твоя бабушка звонила папе, так что я всё знаю. Вот скажи, Алиса, разве ты ХОТЕЛА бы не ходить в церковь?!

— Ага, — сразила я его честностью наповал, — я бы лучше «Сейлор-Мун» посмотрела, по воскресеньям как раз три серии подряд идут.

— Ну, АЛИСА, — тяжело дышал Андрей (шутка ли — тащить меня на спине), — а если вот вдруг мы умрём и попадём в ад, вот тогда ты что скажешь?

— Да ничего, — отмахнулась я, — или попрошу прощения. Вон, кто ходит в церковь, только этим и занимаются.

Дорога от двора до моего дома занимает от силы семь минут, но мы с Андреем умудрялись растягивать её на все полчаса. Мы разговаривали, но о самых простых, незначительных вещах…

Ни меня, ни Андрея нельзя было назвать романтичными детьми. Мир сказок и фантазий был мне настолько близок, что о нём говорить казалось странным — всё, что можно было узнать, я узнавала из своих наблюдений. Нет, нас мучили совсем другие вопросы: есть ли у ёжиков зубы, и правда ли, что звёзды больше, чем Луна; чудо чудес — из единицы можно вычесть пять, и получится минус четыре, подумать только… Но спрашивал и отвечал в основном Андрей, я же только внимала ему. С жадностью поглощая книгу за книгой, я насыщалась знаниями; время задавать вопросы для меня ещё не пришло. Сказки оставались сказками, и о них хорошо думалось в одиночестве; с Андреем же я заново открывала прелесть знакомых улиц с щебетом птиц и звонким лаем собак.

— Сказать, о чём я вдруг подумала, Андрей? («Мхмм», — прозвучало в ответ. Выбора у него всё равно не было). — Ведь однажды придёт день, и умрёт моя бабушка. Я всё это представила. Что я сижу в школе, и приходит твой папа, и зовёт меня, и говорит… А я бегу, бегу, бегу… и плачу, плачу, плачу… я так это вообразила, что проплакала весь вечер. Я не смогла съесть ни кусочка, а бабушка приготовила мои любимые драники. Она заснула, а я не могла заснуть, и всё думала, думала, думала.

Андрей был единственным человеком на земле, которому я признавалась в своих душевных переживаниях. Он всегда умел сказать что-то такое, отчего мне становилось легче и спокойнее; от него и в одиннадцать лет исходила аура созидающей мудрости.

— Ты не должна бояться смерти, Алиса. Ты же не боишься просыпаться по утрам, правда? Вот и тогда окажется, что наша жизнь — долгий сон, а жить мы начнём только после смерти.

Это меня не успокоило; я недовольно заворочалась у него на спине. Смерть в моём детском представлении была чем-то страшным и непреодолимым, чем-то, от чего нужно держаться подальше. Высокие рассуждения Андрея, основанные на глубокой вере в Бога, были мне непонятны, а потому он, фыркнув, перефразировал:

— Твоя бабушка сильная и здоровая, и умрёт только через много-много лет, когда ты станешь взрослой женщиной с мужем и детьми, так что не переживай, будет кому о тебе заботиться. Кстати, мы с Катькой сегодня уезжаем к бабушке, ты смотри, всё выучи к воскресной школе и бабушку не доводи. А то я знаю — забудешь ведь!

Я всегда заступалась за Андрея, но ему в лицо говорила то, что думала.

— Опять эта бредятина! Терпеть не могу воскресную школу, я ж говорю. Не прошлой неделе я так хорошо готовилась, придумала вопросы, и что мне сказали? Что я наказание Господне, и что учительша в следующий раз мне рот пластырем залепит. А чего мне тогда там делать? Вот вернусь, — грозно пообещала я, — и скажу ей тааакооооееее!

— Алиса, обещай, что не скажешь! Ты ж знаешь, мне нравится туда ходить, а если тебя выгонят, и мне придётся уйти! Ты ж знаешь, Бог особенно любит тех, кто ходит в церковь.

— Ничего подобного. Моя мама ходила в церковь по три раза в неделю — не веришь, у бабушки спроси — и что? Она всё равно умерла. У нас в классе есть девочка, которая любит истории, где влюблённые девушки умирают молодыми, и все девочки при этом плачут, и говорят, как им это нравится. А мне нет. Что хорошего? Мама никогда не видела «Алладина», и «Русалочку», и не пробовала той воды, что дядя Петя привозит из Рождественно. Это жуткая несправедливость, и я уж скажу Богу кое-что, когда мы встретимся.

— Для этого надо попасть в рай — он в аду ни с кем не разговаривает.

Я упрямо сжала рот, всем своим видом обещая, что достану кого угодно и где угодно. Но тут перед нами вырос дом — поражающий воображение своей громадностью и нескладностью трехэтажный коттедж, с белыми стенами и коричневой крышей. Безобразнейшее здание, кричавшее о больших деньгах и напрочь отсутствующем вкусе. К лицевой стороне улицы выходили главные ворота, чёрные, кованые. Но я направилась не к ним, а нырнула в переулок, дабы войти через заднюю дверь, которой нам разрешалось пользоваться. Андрей дождался, пока я заберусь на высокое дерево, росшее у входа, и пошлю ему на прощание воздушный поцелуй.

— Увидимся вечером!

— Увииидииимся вееечееерооом!