Глава 2. Светская беседа

Следующий час мы с Митей вовсю развлекали родителей беседой, закладывая то самих себя, то друг друга, а то и бабушку с дедушкой. Как только часы пробили десять, я вскочила с колен Митиного папы и помахала своей пухлой ладошкой.

— Ты куда, малыш?

— Мне пора во двор. Скоро Андрей придёт с практики, я должна его встретить.

— Ах-ха, а то ведь он сам до квартиры не дойдёт, — фыркнул Митя. — И можешь не упрашивать, я с тобой не пойду. Скоро будут «Могучие рейнджеры».

— Ты смотришь «Могучих рейнджеров»?! — честное слово, я была в шоке!

— Да, а ты смотришь «Лунную клизму», и что?! — Митино возмущение было показным. Поняв, что довод не подействовал, он ласково предупредил: — Скажешь Андрею — убью.

— Вот ведь забавно! Андрей — сын Пети Старова? Когда-то мы с ним очень дружили, вот как вы с Митей, — задумчиво сказала Митина мама.

— Но замуж ты за него не вышла, — заметил Митин папа с гордостью.

— Не вышла, потому что он не предлагал, — отпарировала Митина мама. Я почувствовала, что пришла пора сматываться, и, оставив на щеке Митиного папы слюнявый поцелуй, побежала в коридор. Уже оттуда, застёгивая босоножки, я услышала слова Митиной мамы:

— Милая девчушка, правда? Митя, но что такое с её отцом?

… и ответ Мити:

— Он её ненавидит.

* * *

Принято думать, что родиться нелюбимым ребёнком в семье — страшное невезение. Может быть, для кого-то это и так, но я — непосредственный участник событий — придерживаюсь иной точки зрения. Семейные проблемы пугают не столько детей, сколько взрослых. Поверьте, дети о них думают значительно меньше, чем принято считать, да и всерьез понимать начинают, лишь становясь взрослыми. Неприятности, если они преследуют вас с самых ранних лет, становятся не более чем частью окружающей действительности. Неприятной — но не невыносимой, уже просто потому, что другой жизни у тебя никогда не было.

Так и со мной. Ненависть отца, о которой я столько слышала, не вызывала во мне ни печали, ни разочарования, ведь я никогда не знала его любви. И о Митиных словах я думала ровно пять секунд, сбегая с четвертого этажа на третий, а с третьего и до самой двери меня занимала исключительно предстоящая встреча с Андреем.

Я не могла, как все нормальные дети, просто спускаться по лестнице. В Митином подъезде я сбегала по ступенькам на максимальной для своих пухлых детских ножек скорости и маленьким метеором вылетала в просторы своей личной вселенной. Да, Вселенной… Вселенной, которую для меня олицетворял собою наш Двор.

Бабушка любит повторять, что я привязалась ко двору исключительно из-за тех «безобразий», которые мы с друзьями-сорвиголовами там вытворяли. Смею заверить вас, что это не правда. Золотой век дружбы с Митей, Андреем, Вадимом, Катей и Ксюшей ещё не наступил, а двор уже занял прочное место в моем сердце. Я полюбила его ещё в то далёкое, странное время, когда девочки нашего двора — стайка дружных, красиво наряженных малышек — упорно игнорировали меня, маленькую упрямицу, так рано оставшуюся без матери. Недаром говорят, что дети беспощадны в своей жестокости; и мне довелось хлебнуть из горнила неприязни прежде, чем испить из родника дружбы и взаимопонимания.

Как ни печально это признавать, а лет до шести ребята и девчонки нашего двора упорно меня игнорировали. Я росла слишком подвижной, слишком шумной и упрямой для своего возраста, а ещё — да, я была очень, очень ранимой. Идеальная жертва для происков девчонок постарше (это я вам уже как опытная старшая сестра говорю). Помню, как я замирала, широко распахнув глаза, глядя на очередную несправедливость: разрушенный замок, который я с такой любовью строила в свежем песке; перешептывания девочек, когда точно знаешь, что шепчутся о тебе; насмешки над одеждой… Казалось, при таких обстоятельствах я должна бы возненавидеть двор лютой ненавистью, а вот нет, полюбила его раз и навсегда сильной и верной любовью, не оставив девчонкам ни единого шанса.

Самые мои первые и драгоценные воспоминания связаны именно с двором. Летом я часами возилась в кустах канадского клёна, играя с пупсиками; гордо вышагивала с красной коляской, в которой лежал мой «сыночек», прятала свои сокровища — крохотные цветные стёклышки — под старым пнём за углом дома. Осенью маршировала по лужам в красных резиновых сапогах и любимой тёмно-синей ветровке с вышитым на спине улыбчивым мухоморчиком. Зимой мы с бабушкой без устали лепили краснощеких снеговичков, а весной я бродила вдоль забора и умудрялась находить первые подснежники… Далёкими, словно тени минувших времён, приходят ко мне отрывочные воспоминания о родной, настоящей маме. Не много их наберётся в моей памяти, но одно сохранилось особенно четко.

Помню, как пошла гулять в новом сарафанчике, лиф которого представлял собой мордочку Микки-Мауса. Набегавшись по краю деревянной песочницы, я побежала к скамеечке, присела отдохнуть и — вот ужас — поняла, что она окрашена! Рёв, который исторгла моя несчастная глотка, мог легко посоперничать с Иерихонской трубой. Сначала я плакала из-за того, что сарафанчик, мой Сарафанчик-с-Микки-Маусом — безнадёжно испорчен (я поворачивала голову чуть ли не на 180 градусов и сквозь африканским ливнем текущие слёзы всякий раз натыкалась на равномерно окрашенную в зелёную полоску попу). Потом до меня дошло, что это новый сарафанчик, за порчу которого бабушка пригрозила всеми карами, доступными моему трехлетнему пониманию. Домой я шла, не помня себя от горя… и вдруг увидела, как навстречу идёт мама. Я сжалась, а она, увидев меня всю в слезах, побежала на встречу, подхватила на руки и прижала к себе. Буквально через минуту всё переменилось. Вместо ожидаемого наказания меня поцеловали и утешили, и вот уже мама несла меня домой, а я устало всхлипывала ей в плечо.

Я любила наш двор, как другие дети любят зоопарк и цирк; меня мёдом не корми, дай только во дворе поиграть. Всё в нём было дорого и исполнено особенного смысла: трава на большой лужайке перед забором; турники, на которых так здорово качаться летом; маленькие укромные скамейки, где поверялись друг другу самые страшные секреты. Я любила молоденькие рябинки и старый, толстый дуб; любила землю и кусты жасмина; любила даже тополя, не способные, казалось бы, вызвать ничего, кроме раздражения. Двор не был просто двором, для меня он всегда был личностью, способной на ответную любовь и сострадание, и не важно даже, гуляют ли мои подружки или нет.

Я никогда не бывала одинока. Сказочные существа, легко переходя из мира воображения в реальность, населяли двор верными друзьями и подругами, в беседах с которыми я провела немало приятных часов.

Сторонний наблюдатель, забредший в наш двор, останется разочарован. Обычная, ничем не примечательная улица, обычный для конца восьмидесятых годов дворик, с трёх сторон огороженный домами, а с четвертой — детским садиком, полностью заросшим густыми кустами канадского клёна. Мы срывали молодые побеги, очищали их от тонкой кожицы и жевали мягкую, кисленькую и влажную мякоть, среди ребятни получившую название "бананчики". Качели, палисадник, детская площадка; с обеих сторон двора — полянки с мягкой зелёной травой, густые заросли сирени и жасмина, и деревья… милые, любимые мои деревья! На залитой бетоном площадке всегда сушится чъе-то бельё — привычка, оставшаяся ещё с советских времён. Вот что бы вы увидели. Но не я, нет.

Для меня этот поросший травой клочок земли, с его тропинками и дорожками, был священным местом. Обладая душой, чуткой не столько к внешней красоте, сколько к невидимым ещё пока достоинствам, я чувствовала с каждой пядью земли "самую жгучую, самую сильную связь". При друзьях эта странная привязанность не проявлялась в полной мере, но стоило мне остаться одной, как грани между реальностью и выдумкой стирались.

"Как я люблю тебя, мой милый дворик, — обращалась я к нему мысленно, — люблю твои тропинки, и эту полянку, где так хорошо прятаться вечером… И тополя я люблю — бедненькие, как вас ругают за пух летом и за липучки весной, а мне они так нравятся, они такие душистые..."

Говоря так, я, незаметно для себя, брела по дороге от первого подъезда к четвертому, не замечая, наверное, что улыбаюсь от уха до уха.

Первыми ростками любви ко двору были рассказы бабушки о моей маме. Именно в этот двор она ходила с колясочкой, здесь, в прохладной тиши тополей, садилась на уголок некрашеной скамейки и укачивала нас с сестрой. После смерти мамы любовь ко двору перешла к бабушке, а от неё уже — ко мне. Отсюда начинались все наши приключения: из двора мы уходили к оврагам за подснежниками, здесь качались на качелях и играли на траве с куклами. Я не умела выразить это словами, но двор стал для меня крылечком родного дома, с которого так радостно начинать новый день и так славно закончить его.

Каждый сантиметр двора заполнен счастливыми воспоминаниями. Вот здесь, под Большим Деревом, мы с Ксюшей гуляли во время дождика, играя в маленьких грибочков. Здесь, на этой скамейке, всегда играли в магазин — а вон там, у тропинки, собирали с подружками "деньги" (листья подорожника).

— Доброе утро, мой дворик, — прощебетала я, звонко поцеловав Старый Дуб, и закружилась на месте от переполнившего меня восторга. Да и как было не восторгаться, когда стояло раннее, жаркое утро, когда пели птицы, и весь Двор принадлежал мне, мне одной! И если кто-то удивится такому способу выразить свой восторг, то мне остаётся лишь пожалеть их. Невозможно объяснить силу чарующей поры детства, способную украсить волшебными красками и самую заурядную вещь.

Пока я, сидя на качелях, шепталась с маленьким выдуманным лисёнком, приветливо устроившимся между моими пухлыми коленками, в нашей картине появились новые персонажи. На дорогу возле дома, осторожно придерживая бидоны с молоком, вышли две молодые женщины.

Были то не «почтенные дамы», но уже и не «юные девушки», а хозяйки 35-ти лет каждая.

Как и всякий день, они, подобно десятку женщин их двора, выходили ранним утром из дома и направлялись к почте, куда вот уже более десяти лет привозили разливное молоко. Возможно, когда-то в прошлом они и умели наслаждаться красотой просыпающегося мира, вдыхали ароматы росы и любовались золотой паутинкой лучей, но теперь этот процесс стал скучной обязанностью, единственной выгодой которого были сплетни.

Обстоятельный разговор начался ещё в очереди. Обсуждали работу, потом сослуживцев, мужей, катастрофическое отсутствие времени, и ещё вот по-женски шу-шу-шу… шу-шу-шу… Дорогой домой жалобы на непонимание мужей плавно перетекали на детей, и уж тут у каждой находилось, что сказать.

— Моя Женя совершенно отбилась от рук, — жаловалась Кристина (имя выдавало её деревенское происхождение, которое почему-то тщательно скрывалось). — Только я из дома уйду — она сразу бежит на улицу! Мне даже кажется, что она начала курить, а ведь ей двенадцать только! С ума сойти! Когда она была маленькой, то всегда меня слушалась…

Кристинина подруга — Ирина — подумала на это: «Твоя Женя с малых лет была капризной, а вы ей во всём потакали, вот и выросла ярмом на шею…»

Но вслух, разумеется, подобные мысли высказаны не были, и Кристина получила свою порцию (хотя и неискреннего) сочувствия.

— Ты, главное, не переживай. У моих Ани и Марины было тоже самое — а ведь сейчас какие умницы! И Женя изменится. Куда лучше перебеситься в детстве, а потом шагать спокойно. О! Ты только посмотри туда! Ну и ну! — насмешливый тон не оставлял загадок в том, что Ирина видела.

На турнике, положив руку на воображаемую голову своего лисёнка, с задумчивым видом сидела я. Закончив рассказывать своему рыжему другу о Митиной маме, мы обсуждали стратегический план расположения новых секретиков. Место, которое я предлагала (за старым пнём, под кладкой кирпичей) давало нам с Ксюшей и Катей массу преимуществ. Например, можно будет сделать секретик с кусочком голубенькой фольги, которую Ксюша откопала у своей мамы в сумке и честно поделила на четыре части (две — себе, и по одной — нам с Катей). На фольгу я давно решила положить крохотного бумажного голубка, и в воображении уже наслаждалась столь небывалой красоты зрелищем.

Но на женщин, которых судьба не побаловала ни детским уважением, ни послушанием, вид ребёнка, одиноко сидящего в столь ранний час во дворе, произвёл самое негативное впечатление. Я всегда вызывала к себе сильные чувства, будь то любовь или неприязнь, и здесь ярко преобладали последние.

— Хуже нет, чем иметь ребёнка, от которого не знаешь, чего ожидать, — прокомментировала Кристина с кривоватой улыбкой, портившей и без того не идеальные черты лица. — Алиса Темнова — живой пример! И посмотрите только на её подружек! Нет, я не буду говорить плохо о Катеньке Старовой (такая милая девочка!), но вот Ксюша — явный продукт безотцовщины. Всё время молчит! Зато уж Алиса, как говорят, болтает без умолку.

Мысли о голубке отошли на второй план; услышав своё имя, я навострила ушки. Не зря, получается, я этой зимой болела отитом три раза подряд. Тётя Оля, которая ухо-горло-нос, очень боялась, что я оглохну, и запугивала мою бабушку перечислением целой кучи осложнений, требовавших моей немедленной госпитализации. Я была против госпитализации, возненавидела тетю Олю и в отместку ей стала слышать как… .

— Это правда. Моя младшая почему-то от неё в полном восторге. Она уверяла детей, что разговаривает с деревьями, представляешь?.. — тут Ирина спохватилась (ей же надо держать марку строгой, но справедливой матери): — Конечно, я ничего такого про неё сказать не могу, в конце концов, ей ещё и восьми нет, но она странная. И я не понимаю, почему с ней все наши соседи так носятся? Для бабушек она чуть ли не пример для подражания, хотя я лично видела, как лет в пять она закатывала на улице хороший скандал! И всё равно, только и слышишь кругом: «Алиса такая милая, такая послушная».

Естественно, будь эти слова произнесены в адрес одной из их дочек, Кристина и Ирина не воротили бы так свои носы, но что поделаешь?.. Зависть и неудовлетворённость — странные чувства, похожие на репей. И не захочешь, а пристанет.

— В тихом омуте, Ирочка, черти водятся. Я иногда утешаю себя тем, что у моей Женечки все недостатки на виду, а здесь что же?.. Как-то раз я слышала, как она сказала своей бабушке: «Я — принцесса, а ты — королева». Потом напялила на себя бумажную корону и ходила в ней гулять чуть ли не всю неделю.

— Я помню её мать. Красивая девушка была! Тоненькая и загорелая. И в кого только девчонка уродилась такой толстенькой и бледной? Возможно, бабушка плохо за ней следит, и у неё малокровие. Иначе бледность и не объяснишь… И потом, что это за мода — с самого утра слоняться по двору в одиночестве?

— А ты разве не знаешь? Да она каждое утро здесь торчит, с тех пор как Старов Андрей пошёл на практику. Девчонка из него верёвки вьёт с тех самых пор, как они своей шестёркой сдружились. Это так странно — чтобы в компании с мальчиками были девочки! Допустим, Ксюша всё-таки очень красивая, а Катя — сестра Андрея, но Алиса даже и в нашем дворе не живёт! Никак не могу понять, почему Андрей с ней нянчится, ведь его родная сестричка уж куда лучше…

— Хы, ну, потому и нянчится, что она ему не сестра. Это пока они дети, а вот посмотрим мы с тобой на то, что будет лет так через пять…

— А то и раньше, — вторила ей Кристина, снова морща нос, — пара лет — и начнётся светопреставление. Сколько раз я видела Алису близко, знаешь, что мне странным казалось?.. Она всё время пялится. И такой тяжёлый взгляд! Я бы запретила Жене с ней дружить, но ведь тут и все мальчишки примешаны, да и не хорошо это…

— А моей Ане и не запретишь. Девочки просто с ума сходят по Андрею и Вадиму, а они носятся с этой маленькой галкой, как с какой-то писаной торбой. И чего они в ней нашли? Ты только посмотри на неё, — кивнула Ирина полным подбородком, — сколько бы я её не встречала, каждый раз такое лицо… ну, я не знаю, словно она чего-то ждёт…

Кристина придвинулась к подружке поближе.

— У неё мать умерла, ты слышала, от чего, да?.. А отец ведь… Ох, сюда идёт соседка Старовых. Сменим тему.

И женщины, позвякивая бидонами, пошли дальше по своим делам.

Я вздохнула и повернулась к лисёнку.

— Они меня не любят.

— А меня даже не видят, так что мне не жалуйся, — философски ответил он.