Глава 1. Пончики, бабочки и гувернер

Питер родился на заре нового, двадцатого века. Ещё не успели на лондонских площадях отгреметь праздничные салюты, а престарелая королева Виктория — из-за головокружения отказаться от бокала пунша, как сына кухарки послали за врачом.

Вот так первым гостем в этом новом году на пороге Дома стал темноволосый доктор Бергхоф, и служанки ещё долго шептались о том, что это добрый знак. Пожалуй, в этот раз хорошая примета и вправду сбылась: миссис Гарланд счастливо разрешилась от бремени, произведя на свет сына, и оба чувствовали себя великолепно.

Чуть позже, правда, на кухню просочились слухи, что первый ребёнок останется единственным, да и здоровье у него слабое.

Но Питер тогда был слишком мал, чтобы прислушиваться к болтовне прислуги. Он не только пережил опасные первые месяцы, но и извел кормилицу голодными криками, которые были слышны даже в самом темном углу подвала. Швейцар, горничные, кухарка и даже молочник, который заглядывал в дверь черного хода ещё до завтрака, затыкали уши. «Вот ведь легкие! — качала головой помощница кухарки. — Таким позавидует и слон!» Она была слишком молода, чтобы застать в зоопарке гиганта Джамбо, и слонов видела лишь на открытках, но ничего громаднее представить себе не могла.

От воплей ребёнка не страдал только мистер Гарланд, который уходил в свою контору рано утром и возвращался поздно вечером, когда сытый Питер только-только засыпал. Отец тихо заглядывал в детскую, любовался в полумраке круглым личиком своего сына и, коснувшись указательным пальцем его крошечного лобика, уходил. Целовать даже собственного ребенка было не в его духе.

Ну а Миссис Гарланд, заслышав далекий плач малыша, слабо улыбалась в своей спальне. После рождения Питера она почти не вставала с постели, страдая от очередной мигрени, а когда её навещала сестра Этель, твердила, что малыш вырастет крепким, сильным и полным жизни.

В одном она оказалась права: жизни в Питере оказалось предостаточно. К восьми годам он вырос таким любознательным, что няня звала его котенком. И вовсе не оттого, что он был нежным и ласковым. Как раз наоборот: куда мальчик ни совался — после него везде оставались разрушения. При миссис Гарланд няня, понятное дело, про котенка не высказывалась, ну а уж при ребенке на эпитеты не скупилась: Несносный, Шкодливый, Настоящее Наказание…

И няня, и миссис Гарланд прилагали немалые усилия, чтобы унять маленького первооткрывателя. Хотя бы потому, что миссис Гарланд ошиблась в своем предсказании о том, что Питер выйдет сильным и крепким.

Он рос болезненным и выглядел куда младше своих восьми лет. Он простужался от любого сквозняка. Он хлюпал носом, даже выглянув за порог, замотанный шарфом до самых глаз.

Оттого все называли Питера маленьким. «Малыш Питер» — вот как его любили величать. Не то, чтобы мальчики его возраста могли бы называться гигантами. «Силач Дэнни», «могучий Бью»… Вряд ли. Но спросите, считает ли себя Питер взрослым, и он возмутится. Как можно подумать, что мальчик, который читает не по слогам уже год и умеет наизусть рассказать дюжину стихотворений — маленький?..

Но Питер был маленьким по-другому. Он был худым, бледным, и тетушка Этель нет-нет, да говорила с печалью: заморыш. Она приходила на чай по пятницам и подкармливала племянника пончиками в розовой глазури. Словно в Доме мало сладкого! У кухарки была целая сокровищница: масляное печенье, медовые бисквиты и разноцветные леденцы. Их выкладывали на стол только за ужином, а для гостей обычно готовили еще и пирог или кремовый торт. С приходом же тетушки Этель от изобилия десертов просто мутило, и бедный Питер справлялся со своей порцией с трудом. Кидая кусочки под стол, он тайком подкармливал увальня-пса по имени Маффин.

Вообще говоря, Питер и без того не отличался аппетитом, а выпечку тетиной кухарки или их собственной и вовсе на дух не переносил. Ни та, ни другая, не понимали в готовке ровным счетом ничего, но замечал это, похоже, один Питер.

Однако тетушка считала, что регулярное употребление ее сдобы сможет изменить цвет лица и превратить слабого ребенка в пышущего здоровьем ангелочка, и продолжала потчевать его своими гостинцами с завидной регулярностью.

Питеру подношения тетушки не нравились до омерзения. Почти так же, как и она сама.

Обе эти мысли были страшной тайной, потому что обижать родственников нельзя — так говорила няня. Мальчик соглашался, но с подозрением. Все-таки няня оставалась чужим человеком, пусть и жила в Доме, в одной из комнаток для прислуги. Питер считал, что подобным вещам должна учить его мать, но та слишком много времени проводила в плохом самочувствии, над чашкой кофе, с книгами, у туалетного столика или где-то в городе, поэтому чаще всего мальчиком занималась именно няня.

Питер скучал по матери, даже зная, что она здесь, в Доме. Но надоедать ей не решался. У нее часто случались мигрени, и она закрывалась в своей комнате, прикладывая ко лбу прохладные тряпицы и стараясь уснуть. Когда сон не шел, она впадала в настоящее отчаяние, не зная, куда деться от боли. Тогда прислуга бегала по Дому с удвоенной скоростью, и уже от одного топота ног за дверьми миссис Гарланд становилось легче.

Иногда Питер ревновал мать к ее собственной мигрени. Ведь в своей постели она проводила куда больше времени, чем с собственным сыном! Но Питер знал, что как раз из-за плохого здоровья матери у него никогда не будет братьев и сестер. И неизвестно, какое положение ему бы понравилось больше: разделять внимание здоровой матери с толпой других ребят или быть единственным объектом любви у той, которая заходит в детскую лишь раз в неделю.

В такие дни Питер был даже не на седьмом, а сразу на десятом небе от счастья. Мать приносила с собой шлейф сладких духов и мягко улыбалась, а Питер подпрыгивал от радости, бежал выбирать игрушки и пододвигал для матери кресло. Иногда она садилась прямо на ковер, и тогда мальчик понимал, что она в особо хорошем расположении духа. Взрослые очень редко вели себя как не положено. Сидеть можно только на стульях, креслах и диванах, и никогда — на столах, подоконниках или полу. Такое позволялось только ему, Питеру, да няне и горничным, потому что те совсем не леди, для которых так важны условности. И когда неподобающе вела себя его собственная мать, Питер понимал, что она доверяет ему секрет, который никому нельзя выдавать. И настоящие леди тоже умеют веселиться! Но знать об этом полагается только Питеру… Стоило няне постучаться в дверь детской, как мать с хитрой искринкой в глазах пересаживалась в кресло. А Питер гордо ей подмигивал.

С отцом он виделся и того реже. Отец работал с какими-то бумагами в кабинете, а если нет — то пропадал в городе. Няня не могла толком объяснить, куда именно он ездит. Она говорила о банке, о клубе, о каких-то визитах… Произносила она это так торжественно и важно, что Питер думал о них как о Банке, Клубе и Визитах с большой буквы. Ведь нельзя говорить с придыханием о вещах, которые ничего не стоят? Визиты отец иногда совершал и с матерью. Для таких мероприятий та готовилась особенно долго, а Питер уже с самого утра понимал, что ни за что сегодня не увидит её в своей детской. А вот в Банк и в Клуб женщин не брали, это Питер знал твердо. В те дни, когда няня сообщала Питеру, что его отец уехал в Клуб, мальчик предвкушал встречу с матерью. Правда, для успеха должно было сложиться ещё несколько переменных: настроение, погода, самочувствие матери, а иногда ещё и новости в газетах, которые очень редко бывали хорошими, а это тоже очень портило расположение духа миссис Гарланд. Но Питер не унывал. Надежда и гордое звание единственного сына заставляли его каждое утро ждать. А терпеливое ожидание обязательно удостоится наградой.

Несмотря на то, что занятия отца и названия заведений, куда он ездил, звучали очень серьезно (а Питеру хотелось выглядеть именно серьезным), места эти ему не нравились. То, что туда пускают только мужчин — великолепно. В этом Банке или Клубе джентльмены делают что-то особенно значительное и необходимое, а леди будут только отвлекать. Но как же он, Питер? Почему на эти значительные и необходимые дела уходит столько времени, что отец за всю жизнь поиграл с Питером разве что три раза? Неужели он не скучает? Отчего его не тянет домой, к семье? Почему отец не хочет научить Питера всему сам, а вместо того перекладывает ответственность на плечи няни и учителя Лайонза? Неужели он не желает познакомиться со своим сыном поближе? Питер и сам толком не знал, кто такой его отец. Он хорошо представлял себе его внешность: густая темная борода, внимательные, почти всегда прищуренные глаза, губы плотно сжаты и никогда не улыбаются. Голос — низкий и мягкий, но серьезный, может быть, даже суровый. Смех… Нет, Питер никогда не слышал, чтобы его отец смеялся. Даже с матерью он вел себя сдержанно и прохладно, как будто они были дальними родственниками, а вовсе не супругами. Жесты? Привычка держать большие пальцы в карманах жилета, а иногда — крутить в пальцах часы на цепочке. Питер никогда не видел, чтобы отец быстро жестикулировал или, чего и вовсе быть не могло, махал руками. А вот ходил он быстро и порывисто, как будто ему не терпелось преодолеть расстояние, так досадливо возникшее между ним и целью.

Из всего этого Питер понял, что его отец очень холодный и деловой человек, но ему самому совсем не хотелось становиться таким же. Ему не улыбалось быть бесчувственным сухарем. Да-да, мальчик иногда отваживался назвать отца именно так: сухарем. Про себя, разумеется. Ведь за нечто сказанное вслух можно и схлопотать. К тому же, Питер при всех своих обидах отца очень любил. А разве с родителем может быть иначе? Но всё-таки Питер не представлял, как, если не сухарем, можно называть человека, который не поднимался к собственному сыну целый месяц. Тем более, если этот сын так нуждался в его заботе и если он (словами тетушки Этель) такой «заморыш».

В этот вечер тетушка Этель снова придирчиво осматривала Питера, и теперь её взгляд сулил племяннику увеличение обычной порции пончиков вдвое. Она заставила покрутиться на месте, взяла за подбородок и приказала вытянуть язык. Питер немного смущался показывать язык взрослым людям, с которыми вести себя так фамильярно было непривычно, но всё же сделал, как она просила.

— Как он отощал! Как будто бродяжка какой-то, — скривилась, в конце концов, тетушка Этель и повернулась к своей сестре.

Пока взрослые ждали звонка к ужину, удобно расположившись в креслах у камина, мальчику было позволено играть на ковре. Но пока что развлечения отложили ради медицинского осмотра. Питер стоял прямо перед тетушкой, и со страданием мечтал вырваться, но та держала его за подбородок крепко. Ему не нравился запах ее пальцев, и близость дряблой, покрытой морщинами груди, его совершенно не веселила. У Питера кружилась голова. Чтобы отвлечься, он поглядел на разноцветные перья в шляпке тетушки, которую она не снимала никогда, даже во время ужина, но от этого замутило ещё больше.

Подобное внимание к себе он привлекал каждую пятницу. Хотя обычно тетушка ограничивалась скорым осмотром и возмущением, заключенным в паре фраз. Сейчас же они с матерью устроили целый консилиум, и Питер с отчаянием понимал, что на этот раз ему может сильно не поздоровиться. А что, если придумают нечто вроде банок или горчичников, которыми развлекался доктор Бергхоф в прошлом месяце? А может, пиявки? О нет, это было чудовищно. И кто сказал, что в арсенале доктора-инквизитора не найдется других «интересных» средств?

— Ах, Этель, — мать всплеснула руками, и Питер невольно покосился в её сторону. — У него такой плохой аппетит!

В те редкие минуты, когда миссис Гарланд занималась Питером, она только и делала, что пеклась о его здоровье. Даже блаженные мгновения совместных игр омрачались вопросами, не жарко ли Питеру, а если нет, то почему у него на щеках такой нездоровый румянец. Но не бледнеть же, когда захлестывает радость!

— Доктор Бергхоф посоветовал давать ребенку больше красного мяса. Но не помогает, нисколько не помогает, — добавила мать обреченно.

Питер про себя хмыкнул: конечно, не помогает, если он отдает все кусочки ненавистной говядины Маффину.

— Тогда стоит показать его кому-нибудь еще, — тетушка скривилась, и ее полные щеки съежились уродливыми морщинами. — Этот ваш Бергхоф — настоящий шарлатан, если никакого толка от его лечения нет. Советовал он еще что-нибудь кроме мяса?

— Больше прогулок, свежего воздуха… — мать замялась. — Но он чихает от любого дуновения ветерка! Открой окно — и он уже простужен. А эти прогулки… Такая влажность, того и гляди подхватишь воспаление легких. А туманы по утрам? Или дожди? Вот когда ты последний раз видела солнце? В таком климате гулять ну совершенно невозможно.

Питер с печалью вздохнул. Гулять ему нравилось. Сидя дома, ему было не пошуметь и не побегать: няня тотчас ловила его за руку и строго отчитывала. Оставалось придумывать тихие, спокойные занятия. Но Питер знал все свои игрушки до последней трещинки в колесе паровоза, и однообразие быстро надоедало. Сколько можно чинно сидеть посреди ковра и вяло перекладывать кубики? И Питер придумывал что-то новенькое. Проверял, как быстро спустится плюшевый мишка по перилам лестницы, запускал раскрашенную бумажную птицу в далекий полет над холлом или выводил лошадку-качалку погулять. Только вот дальше двери детской оттащить упрямую зверушку не удавалось — она была слишком тяжелая, да и няня тут же с причитаниями принималась тянуть её обратно. Непорядок! Игрушки должны оставаться в детской! И Питеру становилось грустно. Поэтому он так любил редкие прогулки в солнечную погоду, когда удавалось пробежаться вперед и назад по улице, пока няня совсем не раскричалась.

Во время одной из таких прогулок он познакомился с двумя мальчишками. Это событие оказалось особенно волнительным, потому что друзей у Питера до того момента не было — разве что учитель Лайонз. Но тот приходил к мальчику каждый день, зажимая под мышкой том по математике или английскому языку, и за это ему платил отец.

А эти ребята были случайными знакомыми, и интересоваться Питером их никто не заставлял. Но они поинтересовались, да еще и пригласили погонять мяч. Питер стоял, восхищенный, и не слышал окликов няни — она потеряла его еще у витрины булочной, за углом. Он узнал, что ребят звали Джо и Смитти, а те с добродушной завистью рассматривали его «потрясный костюмчик». Питер никогда не задумывался, что носит, но комплимент принял с удовольствием, а вот на их грязную и потрепанную одежду смотрел с осторожностью.

Он не задумался, кто эти ребята и откуда они, но времени и не оказалось — нагрянул полисмен, и веселье пришлось отложить. Смитти кинул Питеру, что обещает как-нибудь вернуться, но полицейский сильно дернул того за ухо и потащил вместе с Джо прочь. Питер не понимал, чем эти ребята провинились, и почему полисмен обращается с ними так грубо, а ещё ему подумалось, что его собственная мать за подобное отношение устроила бы полисмену неплохую взбучку. Где же родители этих ребят?

Нет, Питера не удивила странность происшествия. Он был только в восторге оттого, что кто-то почти принял его в свою компанию. И почти — лишь из-за блюстителя порядка, который, похоже, не одобрял веселья на чинных улицах Вест-энда. А ведь Джо и Смитти так весело и добро улыбались! Дома Питеру улыбались только с беспокойством (тетушка и мать), притворно-подобострастно (горничные и кухарка), или не улыбались вовсе (няня). От тревог матери и тетушки Питеру хотелось спрятаться под лестницей, горничных и кухарку он не замечал, а няня ему просто не нравилась. И если у матери волнение за сына выглядело пусть и чрезмерным, но все-таки нежным, то няня носилась как раздраженная, измученная своими цыплятами наседка. И ведь цыпленок у неё был всего один! Питер не понимал, как человек, нанятый ухаживать за ребенком, может относиться к нему так сухо. Ведь её единственная обязанность — забота! А что такое забота, если не добро и ласка? Иногда Питеру казалось, что няня просто не умеет улыбаться или смеяться.

А Джо и Смитти смеялись. И, чтобы снова с ними поболтать, нужно было опять выбраться на прогулку, а потом во второй раз обвести няню вокруг пальца, скрывшись за первым же кустом. Но погода оздоровиться Питеру все никак не позволяла.

— Может, отправить его куда-нибудь на материк? — предложила тетушка.

Питер задохнулся. На материк! Он никогда там не был! Франция, Испания, Италия и еще куча неведомых, невозможно далеких стран! Там много солнца, и потому, наверняка, в этих местах водятся дикие хищники… Учитель Лайонз говорил, что на юге живут тигры, пантеры и львы, а что может быть южнее Франции?..

И тут Питер зажмурился. Тигры! Да, тигры в его Фантазии были. Он уже слышал звон капель хрустального ручья, пересвист птиц в тропическом лесу…

— Да какой там материк, что ты, — вырвала его из мечтаний мать. — Джон ни за что не оставит дела. А отправлять Питера одного, пусть даже с няней, мне совершенно не хочется.

Она помотала головой, и на ее лоб забавно скользнула прядь волос.

— Ну а как же ты? — тетушка, наконец, отпустила мальчика, и поглубже устроилась в кресле. Она принялась теребить длиннющую нитку жемчуга, которая украшала ее не очень тонкую шею.

— Но не могу же я оставить мужа одного! — возмутилась мать. — В самом деле, Этель. Ты же понимаешь. Стоит мне отвлечься, и он найдет, чем себя занять. Или кем.

Она выразительно кивнула.

— Питер, иди-ка, поиграй где-нибудь в другом месте, — приказала тетушка, взмахнув в его сторону кончиком ожерелья. — Нам с твоей мамой нужно поговорить.

Мальчик надулся и покорно поплелся вон. Ему совершенно не хотелось оставлять гостиную, полную живых разговоров и, возможно, сплетен. Тетушка Этель их так любила! Не то, чтобы Питеру было очень интересно, о чем говорят у камина, просто ему очень не хватало мамы, а когда, как не теперь, он мог с ней побыть, пусть и не наедине? Та тоже с удовольствием слушала последние новости об общих знакомых, и потому такой разговор мог затянуться надолго. А Питер с наслаждением прижимался бы к ее юбке, притворяясь, что увлечен своими игрушками. На самом деле он просто вдыхал бы аромат ее духов, зажмуривался бы от нежности и любви, и упивался бы моментом. Он так редко ее видел. А прикасаться к ней — пусть и всего лишь украдкой, не обнимать, как ему хотелось бы — самое настоящее счастье.

Но теперь его выгнали. Старшие будут говорить о чем-то, что слышать мальчикам не полагается. Питер прикрыл за собой дверь, но оставил щелку, и прильнул к ней в ожидании чего-то любопытного.

— Ты думаешь, что кузина его приятеля все-таки?.. — спросила тетушка и запнулась.

Его мать пожала плечами.

— Наверняка я не знаю, — отозвалась она как-то глухо и опустила голову.

Питеру внезапно стало так жаль свою мать, что он едва сдержался, чтобы не вбежать обратно в гостиную. Она вдруг так погрустнела! Отчего же?.. Что еще за кузина, которая могла ее опечалить?

— Они все так делают, — тетушка Этель схватила сестру за руку. — Просто будь сильной и терпи. Такое случается сплошь и рядом.

— Но я не хочу! — воскликнула мать, и Питеру показалось, что она едва сдерживает слезы.

— А нужно, — с нажимом произнесла Этель, поглаживая ее ладонь. — Думай о том, что возвращается он все равно к тебе. Не к той кузине мистера Как-его-там, а к тебе. Вот где она сейчас? Ты знаешь?

Эдна покачала головой.

— Ну и прекрасно, — тетушка сжала руку в кулак и кивнула. — Значит, с ней покончено. А ты… Ты, милая, всегда будешь рядом.

— Тебе легко говорить, — прошептала она, смахивая быструю слезу. — А я извелась. Вся измучилась. Ночами не сплю, когда он в отъезде. Мигрени не отпускают. И все время колет в боку.

Она всхлипнула.

— И еще иногда мне кажется, что я слышу голоса. По вечерам, перед сном. Слышу, вот Богом клянусь, слышу!

— Совсем ты умом тронешься, сестрица, — покачала головой тетушка. — Тебе самой бы съездить на воды.

— Надо бы, — мать вздохнула. — Но как же я оставлю Джона?.. А Питера?

Мальчик отступил от двери. Вот бы и вправду вся семья собралась и куда-нибудь поехала! Только они втроем: Питер, мама и папа. Никакой няни, никакой тетушки Этель и никаких швейцаров, которые грозно охраняют запертые двери. Без замков и одиночества! Только он и те, кого он больше всего на свете любит… В той самой жаркой Франции, где водятся дикие тигры, от которых Питер будет храбро защищать семью. Или на водах. Хотя он понятия не имеет, как это и где, и можно ли вообще отдыхать на воде. Какой же это отдых — все время держаться на плаву?..

Он зажмурился, и волна в бушующем океане захлестнула его с головой. Он замолотил руками, силясь выбраться на поверхность, но вода была тяжелой, вязкой, и плавать-то он не умел.

Какое же это развлечение, в самом деле!

Питер махал руками, пытаясь подняться, но его только утягивало вниз, и каждое движение отдаляло его от мерцающей, пронизанной солнечными лучами поверхности. Мальчик смотрел вверх, следил, как убегают туда пузырьки изо рта и ноздрей, и отчаяние еще быстрее тащило его на дно.

Неужели все потеряно? Неужели он вот так запросто утонет?

— Сэр, — послышалось сквозь толщу воды.

Питер сделал мощный гребок в сторону и обернулся.

— Сэр, ужин подан. Вы не слышали звонок? — швейцар чуть наклонился над ним, словно опасался, что у Питера развилась ранняя глухота.

Мальчик закашлялся, и вода в легких стала испаряться.

— Ужин, сэр, — повторил швейцар.

Питер осел на ковер, выкашливая исчезающую воду.

— Вы в порядке?

Он только быстро покивал.

— Ваша мать и тетя уже направились в столовую. Поторопитесь, или вам достанется остывший суп.

Питер перестал кашлять и проговорил:

— Спасибо.

— Всегда рад служить, — поклонился тот.

На этот раз все было совсем не смешно. И Питер сам не знал, за что благодарит: то ли за приглашение на ужин (а он действительно проголодался, не допущенный до пятичасовых пончиков тетушки Этель из-за важных взрослых разговоров), то ли за спасение из бушующей стихии.

Ужины были одной из чудесных возможностей побыть вместе с родителями. Раньше еду для Питера подавали в детскую, и он ел за специальным обеденным столиком, уныло глядя на сад и думая о том, что окна большой столовой выходят в эту же сторону. Когда ему исполнилось семь, отец положил тяжелую ладонь на его плечо и торжественно объявил:

— Думаю, пора Питеру присоединиться к взрослым. Ведь ты уже вырос, да?

Питер вдохновленно кивнул.

На деле перспектива совместных обедов и ужинов обернулась относительным провалом. Мать слишком часто проводила дни в своей спальне, мучаясь от очередного недуга, и подносы с едой ей относили наверх. А отец приходил слишком поздно, чтобы застать хотя бы ужин. Зато с ним можно было завтракать, пусть за утренней газетой был виден только его лоб.

Пятничные ужины по обыкновению отводились матери и тетушке, и Питер соглашался терпеть последнюю ради матери. В эти дни его мама по чудесному стечению обстоятельств была здорова, поэтому Питер пятницы любил особенно. Для полного счастья не хватало общества отца, но это была такая редкость, что жаловаться не приходилось.

В передней хлопнула дверь, и Питер замер в ожидании. Он прислушивался к звуку: не знакомые ли это поспешные шаги отца? Большие напольные часы у лестницы тикали так громко, что хотелось на них шикнуть.

— Я смотрю, меня ожидают? — спросил отец, на ходу снимая котелок и сбрасывая перчатки.

— Добрый вечер, сэр, — Питеру очень хотелось кинуться ему на шею, но он твердо знал, что прилично, а что — нет.

— Добрый, — кивнул отец. — Я успеваю к ужину?

— Да, мама и тетя Этель только что сели за стол, — чопорно отозвался Питер, с трудом сдерживая улыбку.

— А почему же ты еще не уплетаешь суп? А ну-ка!

Питер был счастлив. Впервые за долгое-долгое время все семья в сборе. Конечно, тетушка Этель — лишняя. Но что поделать, если сегодня пятница! Пятница — ее день. И, в конце концов, Маффин соскучился по ее пончикам в розовой глазури, которые теперь подадут на десерт вместе с лимонным тортом. А еще вся прислуга — лишняя. Хорошо бы из Дома исчезли все чужие! И зачем они здесь? Зачем держать в своем жилище тех, с кем даже здороваешься без улыбки?

За ужином Питер переводил радостный взгляд с матери на отца и обратно. За столом ему полагалось молчать — ему и так слишком рано позволили сидеть со старшими, как говорила тетушка. Зато он мог слушать, и никто не имел права выкинуть его вон. Пусть только попробуют! Он еще не доел! И Питер специально ковырял вилкой свою порцию как можно медленнее. Так и шансов быть выгнанным в детскую было меньше.

— Я думаю, Питеру пора найти гувернера, — вдруг начал отец. — Лайонз хорош, но слишком молод. К тому же, от приходящих учителей толку не так уж и много.

Он оправил бороду и оглядел присутствующих, не пропустив даже Питера. Выглядел отец серьезным и деловым. Впрочем, как всегда. Мальчик вообще не припоминал, когда бы тот смеялся. Отец всегда производил впечатление очень занятого человека, даже если в этот самый момент задумчиво смотрел в потолок.

Питер представил его в круизе, одетого в светлый льняной костюм для солнца и соломенную шляпу. Голубое-голубое небо, палящие лучи, сверкающая рябь на воде… У отца трость и сигара, но раскурить ее на ветру никак не удается: спички гаснут. Ему приносят бокал виски, и он с удовольствием отпивает из стакана, и кусочки льда бьются о стекло. Отец блаженно улыбается… Да, точно такую картинку Питер видел на открытке, оставленнойна столе в библиотеке. Вот бы вместо незнакомого мужчины на такой фотографии снялся отец!

Но Питер не мог представить себе радостного отца. Это было попросту невозможно. Образ дрогнул и растаял, так и не успев толком родиться.

— Так что вы скажете по этому поводу? — переспросил он.

Мать Питера открыла было рот, но тетушка Этель встряла:

— Конечно, пора! С какими знаниями он отправится в пансион? Что ему рассказывает этот ваш Лайонз? Да ему самому нужно преподать урок, и не один!

Ее щеки затряслись от возмущения. Питер только смотрел, как пятна света отражаются в краях тарелки, и напряженно думал: «Хоть бы мама была против, хоть бы мама была против».

Мальчик привык к учителю Лайонзу. Тот был очень молод, выглядел глупо, вечно сконфуженно в своих очках и помятом пиджаке с заплатками на локтях, едва заметно заикался, но Питер его искренне полюбил за те два с половиной года, которые тот приходил в Дом.

Лайонз звонил в дверь сразу после завтрака. Под мышкой у него были зажаты учебники по английскому языку и математике. Он смущенно здоровался с матерью, если ее видел, а потом поднимался в детскую. Ходил он быстро, как будто вечно боялся не успеть, и при этом двигался презабавно: так, словно не хотел лишний раз нагружать паркет, и едва касался подошвами пола, тут же переступая. Садился он на краешек стула, прямой как палка, и открывал учебник, чтобы начать урок. Питер тоже старался сидеть прямо, но надолго его не хватало. Слушал он напряженно и старался, как мог, но терял всякое внимание уже через пятнадцать минут. Учитель не раз говорил, что мальчик витает в облаках, но эти самые «облака» были куда увлекательнее уроков…

Иногда учитель Лайонз рассказывал удивительные истории. Он отвлекался от учебника, растеряв всю свою обычную робость, и пускался в далекое плавание. Оно никак не укладывалось между математическими знаками или правилами грамматики, но Питер только этого и ждал. Учитель Лайонз в своих забавных очках и потрепанной одежде походил на ученого-биолога, что отчасти оказалось правдой. Он собирал бабочек, редких и не совсем, и уже который год искал особенную — пятнистую, как шкура далматинского дога. Бывало, в выходные он выбирался далеко за пределы Лондона, и ему не терпелось кому-нибудь рассказать о своем улове. Друзей у него было не очень-то много, иначе не попадался бы ему под руку маленький Питер, с которым он был обязан выписывать строчки и заниматься сложением. Уроки они, конечно, в такие дни кое-как делали. Но бабочки, бабочки! Они рвались наружу. Нужно было о них рассказать. И Питеру тоже не терпелось о них послушать. Стоило учителю Лайонзу заговорить об очередной красавице, как Питеру на ладони садились десятки таких бабочек, детская рассыпалась, в ноздри ударял аромат свежескошенной травы, волосы трепал свежий ветерок…

А теперь они собирались его уволить! Выгнать! Больше не будет ни одной истории о бабочках!

— Ну, Лайонза мы взяли не с улицы, — вдруг вступился отец, повернувшись к тетушке. — Он племянник кузена Биггла. Но мальчик уже вырос из таких уроков.

— Я согласна, — кивнула мать. — К тому же мне кажется, няня его балует. Хорошо бы за ним присматривал кто-то еще.

Питер возмутился. Балует? Как бы не так! Она только при взрослых такая вежливая и обходительная, а с ним она строгая и сухая, как сама пустыня!

— Значит, решено, — подытожил отец.

Питера прошиб холодный пот.

Резкий порыв ветра чуть не сбил с ног, и мальчик глянул на небо. Двойной тенью над головой пронеслись кожистые крылья неведомого чудовища. Дракон громыхнул чешуей, словно играл мышцами, разинул пасть и в развороте поймал взглядом испуганного мальчика.

— Пришло твое время, — прошипел он, роняя искры.

Гигантские крылья ударяли по воздуху совсем рядом. Питер не мог больше оставаться на месте. С криком ужаса он метнулся прочь и бежал, не оглядываясь, пока не задохнулся. В надежде спрятаться, он заполз под корни огромного ветвистого дерева с раздвоенным стволом.

Он уже бывал здесь раньше. В этой долине водились самые прекрасные бабочки, которые так понравились бы учителю Лайонзу. В небо упирались хвойные деревья, кривые, как спины древних старух; от них растекался восхитительный аромат смолы, растопленной на солнце в жидкие, сверкающие золотые капли. Здесь росли цветные заросли причудливых кустов, на шипастых ветвях которых распускались бутоны в сотню лепестков. Меж корней сновали мелкие зверьки, похожие на бурундуков, и Питера они совершенно не боялись. Вдалеке журчала река, усыпанная круглыми камнями, а дальше по долине с отвесной скальной стены спускалась белая лента водопада.

Но дракон идиллию портил. От взмахов его крыльев верхушки деревьев угрожающе качались, бурундуки давно разбежались по норам, а река, казалось, от страха замолчала.

— Боиш-ш-шься? — выдохнул сверху дракон, и раздвоенная сосна, накреняясь, жалобно заскрипела.

Питер охнул. Он еще не отдышался, а нужно было снова бежать. Ну где же справедливость?

И вдруг он увидел учителя Лайонза. Бледный, дрожащий от ужаса, он притаился за соседним деревом. За его спиной покачивался сачок, на поясе дребезжали жестянки со свежеотловленными образцами.

— Учитель! — громко прошептал Питер. — Сюда!

Его укрытие было куда лучше тонюсенькой сосенки, которую выбрал Лайонз. Тот заметил мальчика, но лишь покачал головой.

— Он вас заметит!

Питер помахал учителю, но было поздно. Послышался треск деревьев и гул занимающегося огня. Дракон приземлился в самую лесную гущу и теперь огненным дыханием расчищал себе путь. Сверкнула изумрудная чешуя, блеснули отполированные когти. Поздно, поздно!

— Питер, ты согласен?

— По-моему, его пугает все новое.

— Но не вечно же ему учиться с этим студентом!

— Питер, ты слышишь?

Мальчик помотал головой. Уши опалило горячим ветром, и он стал их усиленно тереть.

— Да что с тобой?

В голосе матери звякнуло раздражение.

Питер уставился на нее так, словно видел впервые. Она что-то сказала? Обожженные уши пребольно пульсировали.

— Тебе найдут гувернера, — повторил отец с бесконечным терпением. — Он научит тебя географии, биологии, французскому, латыни… Да всему! И преподаст пару уроков благовоспитанного поведения в обществе. Как тебе такая перспектива? По-моему, блестящая!

Питер потянулся к правому уху: оно горело, но было уже не так больно.

— Да, отец, — кивнул он согласно.

А разве мог он сказать что-то другое? Конечно, он отдастся в когти этого нового гувернера-дракона, ведь иного выхода нет. Конечно, он оставит доброго учителя Лайонза погибать в одиночестве со своими жестянками для бабочек.

Питер приуныл. Он знал, чем грозит решение отца. Теперь под крышей Дома должен поселиться новый человек, а это означает, что Питер будет у этого грозного монстра под неусыпным присмотром круглые сутки. И это не няня, которая только строит из себя суровую! Да, она может и голос повысить, и сладкого лишить… Великое горе! Но она — няня. Не слишком уж большой авторитет. Она — всего лишь прислуга. А гувернер — прислуга рангом повыше. У него и комната будет получше, и обеды повкуснее. А чем интереснее вознаграждение, тем рвение сильнее. Да этот гувернер с Питера три шкуры снимет! Французский! География! Воспитание! А когда же играть?

Питер стал возить вилкой овощи по тарелке. Интересно, гувернер будет следить за тем, как он ест? Стоять позади и посматривать, не кидает ли мальчик объедки под стол для пса? Требовать, чтобы он обязательно доел запеченное под сыром филе, а не только сам сыр? Питеру стало дурно.

— Ты какой-то бледный, — охнула тетушка, уставившись на ребенка.

— Может, у него жар? — мама потянулась к его лбу. — И правда!

Питера отправили в постель. Запыхавшаяся няня обеспокоенно щупала его лоб всю дорогу наверх, потом пришла мать и приказала влить ему в горло горячий отвар. Потом его тщательно укутали и в ожидании доктора Бергхофа крепко-накрепко закрыли дверь, чтобы до ребенка не добрался ни один сквозняк.

Питер лежал в постели и смотрел в потолок. Сон не шел. Под одеялами было жарко, но сбросить хотя бы одно он не решался. Еще кто-нибудь войдет, и ему влетит за сопротивление процедурам!

Интересно, что за человек будет этот гувернер? Долговязый, высушенный старик в пенсне и с тростью? Средних лет, в котелке и с усами? Толстяк, похожий на бочку, один удар которого сможет сокрушить с десяток Питеров? Он наверняка ни разу не улыбнется, зато будет знать сотни страниц из умных книг и пичкать его новой порцией каждый Божий день. Сегодня — с десяток и завтра — с десяток. Так к концу года он будет знать больше отца!

Питеру эта перспектива не нравилась. Знать больше отца ему не хотелось. Как же он будет любить того, кто глупее?

Доктор Бергхоф пришел через час. Питера сморила дрема, и он проснулся не сразу. Доктор уже присел рядом и заглядывал в сумку со своими пыточными инструментами, когда мальчик открыл глаза.

— Что на этот раз? — его взгляд смеялся, но губы оставались серьезными. — Лихорадка?

Он вынул термометр.

— Начнем-ка с этого.

У дверей с обеспокоенным лицом стояла мать. Отца видно не было. Питер смотрел на усы доктора и думал о том, как, наверное, скучно их каждый день завивать. Столько мороки! Но, нужно признать, усы красивые.

— Температура нормальная, — вынес доктор вердикт.

— Как же так? — мать заломила руки. — За ужином на нем лица не было! И горячий был, как печка!

Доктор Бергхоф вынул стетоскоп и заставил Питера сесть.

— Послушаем, послушаем, — миролюбиво сказал он.

Мальчик стойко выносил испытания.

— Меньше нервничать, больше отдыхать, — заключил врач.

Питер с облегчением откинулся на подушки.

— Но что с ним? — вопрошала мать.

— Ничего серьезного, мэм. Перенервничал, наверное. Не забывайте о прогулках на свежем воздухе, и беспокойства как не бывало! Румяные щеки, отличное настроение и веселый смех — вот что тебе нужно, да, сынок?

Питер с готовностью кивнул. Но его мать была другого мнения.

— Вы уже говорили о прогулках… Но он чихает, едва подует ветер!

— Значит, нужно гулять еще больше.

Доктор складывал свои приборы обратно в сумку. Он выглядел спокойным и довольным, как если бы только что с ними поужинал, да еще и двойную порцию пончиков для всей своей семьи получил. Мать же, напротив, пришла в отчаяние.

— Нет ли других способов поправить здоровье? — она засеменила за доктором, который уже шагнул за порог.

Они прикрыли дверь, и Питер слышал их удаляющиеся голоса. Мать умоляла доктора Бергхофа найти чудесное лечение на дому, а тот хмыкал и бормотал о прогулках. Мальчик решительно сбросил второе одеяло и с видом бунтаря выпростал руки и из-под первого. Плевать, что скажут вошедшие, если увидят его в таком виде! Не так уж он и болен! Может быть, теперь никакого гувернера не будет? Раз он так нервничает!

Но Питер, как обычно, ошибался.

Гувернер прибыл через два дня и оказался совершенно не тем, кого можно было ожидать.