Рассказ третий. Нашептанное ветру

Прошел год с тех пор, как Ронорад узнал, наконец, первые сложности времени, в котором ему пришлось родиться. Теперь каждый день казалось, что сейчас могут прийти разбойники и избить мать, отнять еду и оставить семью умирать голодной смертью. С тех пор мальчик перестал избегать работы, но уже не потому, что боялся матери, а по той причине, что появились другие, гораздо более серьезные беспокойства, которые и стали отвлекать от лени. А впрочем, по-настоящему мальчик начинает изменяться лишь теперь, спустя год после того случая с разбойниками, когда опять с преданной, уставшей от жизни, облезлой собакой он отправляется гулять, не найдя для себя занятия. Дел к середине осени почти не остается. Мать что-то делает по дому, медленно плетет вручную грубую рубаху для растущего сына, а отец без остановки чинит старый, обветшалый сарай. Ронораду Василиса не позволяет заниматься женскими делами, а потому он, не найдя, чем себя отвлечь от беспокойных мыслей, отправляется поглядеть, не оказалось ли так, что в село опять пришли разбойники. Возвращается же мальчик лишь под вечер. Вернее, долго он стоит перед домом, слышит звуки возни в родной землянке, но никак не отваживается зайти. Руки мальчика настолько устают держать груз, что Ронорад к этому мгновению их уже почти не чувствует, боится случайно уронить их к земле, но все равно стоит, все не решаясь войти. По щекам мальчика стекают капли, падают, набухнув, и лишь тогда, когда получается успокоиться, не отерев лицо, мальчик заходит в дом. Ронорад ничего не говорит. Родители сразу его замечают, и, кажется, мать даже собирается уже мальчика отругать за позднее возвращение, но она вместе с отцом замирает, ничего не говорит, даже перестает вязать тугими нитями плотную, колючую, большую рубаху. Время застывает на миг, но от этого становится вдруг тяжело удержать голову. Взгляд Ронорада медленно падает вниз, пока он раздумывает, как все объяснить, а затем, когда глаза снова видят на дрожащих от слабости руках бездыханное тело собаки, мертвую тушку блохастого любимца, то мальчик вновь разражается плачем, словно и не было в нем ни капли спокойствия. Отец сразу же подходит, гладит по голове, забирает мертвую собаку, оборачивается, но супруге, открыв рот, ничего не говорит. Кажется, она и сама должна все понимать. Да и заговаривать с Василисой мужику как-то боязно с тех пор, как она поколотила скалкой разбойника. — Ну, не реви, — говорит он тихо Ронораду, а затем выносит собаку на улицу, и сам едва не расплакавшись от чувственного рева сына. Хотя, вряд ли он подозревает, что женщина сумеет успокоить мальчика так быстро, как у мужика ни за что бы не получилось. Отложив в сторону толстые, пушистые, тугие и грубые нити, сделанные вручную, женщина подзывает мальчика жестом, и Ронорад идет к матери, не унимая плача. Едва он подходит, не зная, как рассказать, что случилось, как тут же получает такую сильную пощечину, что едва не падает. В тот же миг Ронорад успокаивается и замирает. Плач сам собой останавливается, а мальчик лишь таращится на мать, ничего не понимая. Вернее, он думает, что она могла уже прознать о том, что произошло, думает, что Василиса именно поэтому сердится, а в то же время уже начинает беспокоиться, что получит еще, когда расскажет, что же случилось во время прогулки с полудохлой от старости псиной. — А ну не реви! — строго велит мать. — Сопли тут размазываешь. Еще раз увижу, что ноешь, скалкой дам прямо по спине. Пригрозив кулаком, женщина пугает мальчика настолько, что он на несколько мгновений перестает дышать. Затем, не успевает он решиться заговорить, как мать уже снова берется плести рубаху. — Живо спать, — велит она, уже не глядя на сына. — И чтобы больше такого не было. Ронорад, оцепенев, стоит еще миг, а затем мать поднимает взгляд, нахмуривается и говорит уже строже и громче: — Спать, я кому сказала?! И мальчик тут же отправляется в холодную постель. Когда же возвращается отец, увидев сына в постели, взглянув на занятую пряжей Василису, они лишь вздыхает и, так и не получив возможности утешить мальчика, тоже отправляется спать. Впрочем, Ронорад долго не может уснуть. В доме уже становится темно, лишь потрескивают в глиняной печи горящие бревна, от огня разливается жар, а в беспокойном уме мальчика сонным видением пробуждается снова одно и то же воспоминание, не позволяя дневным тревогам оставить мысли в покое и не давая заснуть. Снова он оказывается в поле, недалеко от реки у островка низких деревьев, где любит… где любила копошиться собака. Там ветер сдувает вместе с шелестом листвы приятный запах уморившихся и опадающих лип, журчание перебивает неслышный голос ветра, а дикие колосья шумно вздыхают от мерных вздохов осенних дуновений. Там же снова и снова в этих кошмарных, неприятных миражах отыскивают мальчика сельские дети, там же они вновь и вновь донимают его, уронив на землю и пиная, там же они на его глазах палками забивают до смерти измученную старую псину, отважившуюся защищать хозяина. И каждый раз он плачет в мыслях, повторяя, что все могло бы быть иначе, но даже не осмеливаясь вообразить, как сам ввязывается в драку, чтобы защитить питомца. Даже уснув, Ронорад продолжает возвращаться к молодым липам и переживает жуткий миг слабости, о котором он так и не сумел поведать родителям, и о котором никогда уже им не расскажет. И, кажется, следом матовой пеленой усталости накроют заботы, и жизнь пойдет обычным ходом. Стоит лишь найти способ позабыть об ужасной гибели облезлой, старой, бессильной, но до конца преданной собаки. Мальчик еще не успевает понадеяться, что такой способ есть, когда уже через несколько дней жизнь преображается от писклявых звуков маленьких, живых комочков, выползших в жизнь из материнской утробы. В доме сразу же меняется настроение, хотя все остается прежним. Где-то на низком, узком чердаке пищат котята, и Ронорад заглядывается на потолок, будто сквозь него хочет увидеть, как маленькие, узкие полоски губ издают эти душещипательные звуки, ища в темноте со слипшимися веками набухшие соски матери кошки. — Слазий, — вдруг коротко говорит мать. Сын к ней оборачивается, но медлит. — Полезай на чердак и спусти их сюда, — объясняет она, ткнув в потолок исцарапанным пальцем. Пожалуй, трудно выдумать поручение, которое мальчик исполнил бы охотней. Он сразу же выбегает на улицу, подставляет к чердаку низкую, кривую лесенку, карабкается наверх, а затем осторожно, медленно, собрав в рубаху маленьких котят, спускается обратно. Удается даже забыться. Глядя на маленькие, приятные глазу мордочки, Ронорад улыбается, когда заносит котят в дом, и тут же он подносит их к матери, заодно собираясь узнать, где приютить котят. Василиса откладывает дела, как только сын встает перед ней. Тут же она поднимается, не взглянув в лицо мальчика, отирает руки о подол своей длинной рубахи, обступает Ронорада и идет к выходу. — Пошли. Мальчик следует за женщиной. Расстраивает, что мать не разрешила оставить котят в доме, но даже если они будут пищать в сарае, то легче будет засыпать. Кажется именно так. А затем, повернув за угол, мать останавливается и велит сыну положить котят на землю. Ронорад сразу теряет улыбку, но поручение исполняет. — Давай, — говорит мать, как только мальчик оставляет котят. — Рой яму. Застыв, сын Василисы не решается двинутся, хотя обычно даже самое неприятное дело исполнять отправляется сразу, едва только мать прикажет. — Не слышишь? — хмурится женщина. — Рой. Помявшись, скривив лицо, мальчик весь сжимается, да так, что становится на вид меньше, чем был, но хуже всего он чувствует себя потому, что снова не может бороться, снова мыслями переносится в тот ужасный миг, когда не смог защитить верного питомца от жестокой воли другого человека. И на миг даже родная мать ему начинает казаться немногим лучше тех сельских мальчишек, которые смеялись, забивая палками насмерть старую, облезлую шавку. Хотя, конечно, в мыслях он вскоре оправдывает мать, хотя бы отчасти. Ей должно быть виднее. Да и если рассказать, как умерла собака, не ответит ли женщина, что это ее сын безвольная тряпка, что он весь пошел в отца, что он один и виноват в гибели питомца? Наверное, думается мальчику, дело вовсе не в матери, наверное, это он сам виноват, он и никто другой. — Хватит, — останавливает Василиса. — Иди сюда. Она садится на корточки перед котятами, жестом велит наклониться и сыну, а когда он склоняется над писклявыми комочками, женщина берет одного из них неаккуратно и вкладывает в мальчишеские ладони. — Вот так держи, — показывает она. — А второй рукой вот так берешь за голову, а потом резко выворачиваешь, чтобы хрустнуло. Мальчик немеет. И сейчас женщина могла бы его отругать, но заметив, как Ронорад побледнел, женщина вздыхает, ждет миг, а потом лишь продолжает настаивать, но спокойным голосом. — Давай. Раз и все, — говорит она. — Не живьем же их закапывать. Не топить же. Посмотрев еще миг на бледного сына, Василиса даже почти смягчается, уже собирается взять мальчика за плечо, но затем резко нахмуривается и переменяется. — Делай, кому велят?! — повышает женщина тон. — Ежели хочешь, чтобы не мучились, так делай быстро и уверенно. Раз и все. Мальчик, застыв, даже не моргает. — Ну! — вскрикивает тогда Василиса, заставив Ронорада вздрогнуть. И он, от испуга, дергает рукой, но когда чувствует, как напрягаются тонкие позвонки, то тут же останавливается. — Бестолочь! — ругается мать. Она сразу же выхватывает котенка и сворачивает ему шею, чтобы тот перестал мучиться. А следом, достав еще одного, снова протягивает сыну. — Теперь сам, — говорит она строго. — Еще раз так сделаешь, заставлю тебя с собой косточки носить, пока сама не подохну. Ронорад все узнает внезапно. Все, что в его жизни произошло, случилось неожиданно. И разбойники, и сельские дети, и неприязнь матери к отцу — все в мире открывается ему громовыми ударами, в одно мгновение сообщает ему разом всю жестокость окружающего мира. — Живо! — ударяет мать в ладони. И мальчик, перепугавшись, сворачивает котенку шею. А едва из глаз начинает пробиваться слеза, как по щеке тут же больно ударяет материнская ладонь. — Только вздумай зареветь! — грозит женщина пальцем. — Я тебя кнутом выпорю! И тут же, не давая успокоиться, Василиса отдает мальчику следующего котенка. Всхлипывая и подрагивая, забываясь туманным чувством неутолимой горести, незнакомым чувством печали, с которым не удается совладать, Ронорад подчиняется матери. Всем оставшимся котятам он сворачивает шеи, пытаясь удерживать плач, а затем, когда женщина велит их закопать, а сама уходит домой, мальчик долго еще не решается свалить на маленькие, уродливые трупики первую горсть земли. И тогда же, не выдержав, он склоняется над ямкой и начинает плакать, стараясь лишь не дать матери прознать об этой нечаянной слабости. До вечера Ронорад бродит с поникшей головой, словно призрак, с выражением пустоты и неизмеримого отчаяния, не помня себя и в мыслях уносясь за пределы мыслимых границ, в прошлое, которое нет возможности изменить. А затем, когда уже наступает пора ложиться спать, мальчик, немного опомнившись, начинает сердиться на мать. И в тот же миг Василиса подсаживается к нему на край постели и кладет на плечо руку. — Я в детстве с курицей играла, — начинает она рассказывать. Ронорад нахмуривается, сердится и не поворачивается, хочет не слышать, но все равно отчетливо распознает и жадно ловит каждое слово против собственной воли. — Я тогда маленькой была, — продолжает мать. — А до сих пор помню, я ее лютиком звала. Очень она мне полюбилась. Отец ее как-то раз поймал, уложил на пень, держит за крылья, шею куре вытянул, а мне нож отдал и говорит: «Руби одним махом». Мальчик сразу теряет желание пропустить рассказ мимо ушей, изменяется в лице, но все еще не поворачивается, слушает дальше, а Василиса и не делает пауз, своим рассказом приманив еще и внимание отца, подкладывающего дрова в кривую печь. — Я заплакала, а он мне как даст по щеке, да снова повторяет: «Руби», — продолжает женщина свою историю. — Я тогда чего могла сделать? Закрыла глаза, ударила, а потом открываю, смотрю, а нож у отца в пальце. Не разрубила, конечно, но порезала хорошо. Василиса делает короткую паузу, чтобы вздохнуть, смягчается теперь, когда воспоминания от рассказа начинают в уме оживать, и мальчик, постаравшись незаметно отереть едва не проступившие слезы, махом оборачивается. — И чего? — спрашивает он, и тут же застывает, боясь, что получит за вопрос пощечину. Только мать его не ругает, на лице ее опускается чуть ниже уголок губ, сделав выражение непривычным, слегка печальным, но вздохнув, женщина сразу возвращает обычное спокойствие. — Чего? — отвечает Василиса. — Я перепугалась, думала… все, сейчас убьет. А он нахмурился так, что я чуть в землю не провалилась, наклоняется и говорит еще строже: «Руби». Ронорад приподнимается на локти, а сам, широко распахнув глаза, даже не думает о том, что всего несколько мгновений назад ни за что не хотел слышать материнский голос, а теперь ловит его так, будто самый незаметный звук боится случайно упустить. — Он меня жестоко научил, — продолжает Василиса, глядя в пол землянки так, будто на нем отражается вся ее жизнь. — Даже не сказал, чтобы глаза не закрывала. Повторял только, чтобы рубила, да и все. Я смекнула, что так я ему палец оттяпаю, так что глаза уже закрывать не стала, ну и… сделала, что велено. Еще раз вздохнув, женщина прерывается, а затем, когда внезапно поворачивает к сыну голову, мальчишка от неожиданности едва дышать не перестает. — Понимаешь, зачем? — спрашивает она. Мальчик быстро успокаивается, вновь начиная чувствовать заботливые нотки в материнском голосе, пусть даже и такой своеобразной, порой жестокой, но все же заботы искренней. И тогда он спокойно качает головой. — Я тебе скажу то же, что мне отец тогда говорил, — наклоняется она. — Жизнь тебе не веселье, не ягодки да цветочки. И чем раньше поймешь, тем тебе же лучше будет. Василиса тут же поворачивает голову к супругу, который сразу прячет глаза, будто не слушал. — А ты должен понять, чтобы в отца не превратиться. Мальчик тоже взглядывает на мужчину вслед за матерью, а тот, перестав добавлять бревна, кашляет, то ли чтобы показать недовольство, а то ли затем, чтобы не слышать, как его ругают. — Не нужен в мире еще один такой никчемный, вшивый пень, как муж, которым меня судьба наградила. И мужчина тут же выходит из дома, лишь бы не слышать. А может и затем, чтобы не отвечать. Василиса после его ухода снова поворачивает голову к мальчику, наклоняется, целует в лоб и шепчет, гладя по затылку: — Ежели бы псина сама не подохла, я бы и ее тебя заставила забить. Так и знай, — добавляет она спокойным, почти бесстрастным голосом. — Смотреть, как она мучается ничуть не лучше. Затем женщина отклоняется, но сразу переменяет решение, губами приникает ко лбу сына, а после шепчет еще тише, словно не хочет, чтобы даже ветер ее услышал. — В тебе кровь великих предков. Моих предков, — говорит она. — И я все сделаю, чтобы вновь наш род жил гордо, а не прятался в хижине от всяких разбойников. А теперь спи. И, как ни странно, заснуть удается довольно быстро. На следующий день Ронорад вспоминает о том, что сделал вчера, с трудом давит в себе чувство жалости, от которого едва не начинает плакать, только лишь вспомнив, как теплые, мохнатые котята пищали в его ладонях, но уже лучше справляется с чувствами. И все бы ничего, но только снова появляются разбойники. Приходится вместе с матерью прятаться в доме, видеть, с каким презрением она наблюдает за супругом, да и самому терпеть неприятное чувство, пробуждающееся в груди первыми нотками храбрости. На этот раз отец позволяет разбойникам отнять целых пять мешков. Правда, в этом году мужчине удается собрать овощей и колосьев больше обычного, так что еще четыре мешка так и остаются ждать в сарае, куда разбойники даже не заглядывают. — Вон, — строго, с тихой ненавистью и презрением велит супругу Василиса, когда он, довольный, но смущенный проявленной трусостью, возвращается в дом. — Чего уставился? Вон! И, выгнав мужа ночевать за домом, она сразу укладывает мальчика спать, а Ронорад начинает воображать, как в следующий раз он выйдет сам биться с разбойниками, чтобы мать узнала гордость за своего ребенка. Хотя, все эти первые чувства лишь призрачными мечтами томятся в мыслях, придавая храбрости. Вскоре они все разбиваются вдребезги от мощного удара безжалостной действительности, когда соседские мальчишки забредают дальше обычного и, посмелев, доходят до самого дома Ронорада. Мальчик им попадается всего в нескольких десятках шагов от своей землянки, и дети сразу же начинают к нему приставать. — Давай мешок! — грозят они. — А-то сейчас как надаем! Мальчик догадывается, что отец должен быть где-то рядом, знает, что мать ждет в доме, и что его услышат, в случае чего, но все равно не может побороть страх. А вот о чем он не догадывается, так это о том, что Василиса уже заметила шум, выглянула в кривое окно и, отбросив желание выйти со скалкой, решила молча наблюдать за тем, что сделает ее единственный сын, наследник великого, но теперь уже исчезнувшего рода. — Батя твой раздает, говорят, всем, кто требует! Давай мешок! Мальчик не отвечает, пытается хмуриться, пробует сердиться, но ответить ничего не может. Наконец, его начинают толкать по очереди в спину, а едва Ронорад оборачивается, как тут же получает толчок с другой стороны. — Ха-ха! — смеются дети. — Дурак! Дурак! Почти ровесники, они вряд ли могут причинить мальчику вред. А потому, хоть материнское сердце и тревожит ум Василисы, женщина не позволяет себе двинуться с места, чтобы сын разобрался с нападками, переборов страх. — И отец у тебя дурак! — продолжают дразниться сельские дети. — И мать у тебя дура! Ха-ха! Шавки вы безродные! Падаль трусливая! Наконец, распалившись, сельские мальчишки заходят дальше, чем планировали, начинают грозить, чтобы мальчик убирался прочь вместе с родителями, а затем начинают бить. Когда до этого доходит, Василиса успевает закипеть от ярости. Чувство захлестывает ее мгновенно в тот миг, когда мальчишки обзывают женщину безродной шавкой. Она даже хватается за скалку, но потом взглядывает на сына печально, опускает глаза, выдыхает и так и не выходит за порог. А затем мальчик, побитый, возвращается назад. Не сразу. Поначалу он лежит на земле, ожидая, когда боль пройдет, и успокаивая чувства. Когда же он подступает к дому и слышит возню, когда выглядывает из-за угла и замечает отца, копошащегося в сарае, то впервые и сам чувствует к нему странное отвращение. Хотя, различить его, а тем более заметить, как отразилось на лице презрение, с которым на супруга глядит мать, Ронорад не может. — Бать… — зовет он. — А ты тут был? Мужчина оборачивается, сделав растерянное выражение. — А? А… э… да. Я тут…. — И чего? — перебивает мальчик. — Ты слышал все? — Что слышал? — тут же спрашивает отец, разыгрывая недоумение. Только вот мальчик успел уже благодаря матери привыкнуть различать недомолвки отца, следя за тем, как легко их обнаруживает Василиса. — Ты слышал… — кривится Ронорад, начиная пускать слезу, которая отказывается удержаться в глазах. — Ты слышал! Слышал! И ничего не сделал! Мужчина пытается развести ладонями и пожать плечами, но мальчик тут же убегает в дом. А там, встав на пороге, он заканчивает плакать, чтобы заговорить с матерью уже спокойным голосом. — Матуш… ка…. Женщина сразу встает, оставляет дела, подходит и ударяет по щеке так сильно, как еще не била. — Вон, — говорит она тихо. Мальчишка немеет, свалившись на пол от удара, и не решаясь подниматься. Хотя, боли он даже не чувствует. Всю тяжесть взгляда этой суровой женщины он узнает лишь теперь, когда видит, как мать глядит на него с таким же презрением, с каким она до сих пор смотрела лишь на трусливого супруга. — Вон, — повторяет она тихим голосом. — Нет в тебе крови великих предков. Иди вон, и забудь в мой дом дорогу. Чтобы не появлялся на моих глазах тот, чья мать безродная шавка, а не дочь славного воина. А затем, вытолкав мальчика на улицу, Василиса запирает изнутри дверь, и даже постучаться Ронорад, застывший у порога, так и не решается. Вечером, не зная, что делать, мальчик собирается пойти к сараю, но там не хочет встретить отца, которого рассерженная Василиса наверняка не пустила в дом. Впрочем, далеко уходить он тоже не решается, а потому, чтобы выпустить злобу, начинает ругаться на луну, оставшись у реки неподалеку от дома. — Не хочу я больше! Не хочу! — кричит мальчишка и все больше распаляется, чувствуя, как злоба и гнев разжигают в нем костер, как от них в груди начинает полыхать так сильно, что от жгучей ярости перехватывает дыхание. И потому же он кричит все громче, быстро выдыхаясь, но не чувствуя этого, забыв уже и про то, что кто-нибудь может услышать. — Не буду Ронорадом! Не буду! Чтоб его не было! Чтоб никогда больше его не было! Отныне и… и никогда! — заговаривается он от злобы. А затем, выдохшись, мальчишка сваливается на холодную землю, так и не узнав, что отец, пришедший со стогом сена, чтобы позвать сына укрыться от холодной ночи в теплом сарае, так и ушел, что так и не сумел он решиться заговорить с мальчиком после услышанного.